— Почто? — не понял Борис.
— Видать бы было! — выкрикнул боярин. И Борис, все так же недоумевая, велел дружине валить к бугру. Боярин вновь врезался в толпу и начал отдаляться от них. Пожав плечами, Борис поднялся на песчаную гриву прибережья и, оказавшись над толпой, увидел лучше происходящее на берегу. Там всё еще спорили, всё еще грозили, кто плетью, кто оружием. Но вот наконец тверичи поворотили и стали заводить коней на дощаники. Борис тут только понял, что им велели выстать нарочно, дабы показать тверичам оружную московскую помочь и тем вспятить их дружину обратно, за Волгу. Понять, однако, кто все это затеял, ему так и не пришлось. Юрий Василич, встретивший их у собора, оказалось, ничего не знал, не ведал и весь перепал было, не найдя Бориса с дружиною. (Он, пробыв двое суток без сна и на ногах, не выдержал и уснул на рассвете.) Борис после утреннего дела был радостен и горд собой. Вздумав еще что-то совершить без своего окольничего, он отправился в стан костромичей, укрепившихся в нижнем конце, мысля уговорить их признать власть князя Юрия Московского. Его пропустили через рогатки, угрюмо выслушали и, не сказав ни да ни нет, отвели назад. Юрий Василич, завидя Бориса, только лоб перекрестил: как и не забрали! И строго-настрого воспретил ему на будущее соваться одному куда бы то ни было.
Вечером скудно поужинали. Захария не появлялся, баяли — слег. Но его кмети, вместе с московскими ратными, берегли улицы. Борис, посаженный Юрием Василичем чуть ли не под замок, ждал, изводясь, бродил по палате, дремал сидя и уже видел, что всем было не до него — и Юрию Василичу, что спал с лица и только забегал изредка проведать, на месте ли княжич, и костромским боярам, что становились все угрюмее и почти перестали отвечать на вопросы Бориса. Свои тоже взглядывали на него тревожно или с торопливыми ободряющими улыбками и бежали по делам. Он же сидел — живым залогом братних замыслов, удостоверяя собою волю Москвы, — и пытался хотя по лицам понять, что же творится во граде? То ему казалось, что одолевают «свои», то, что все уже потеряно и пора бежать вон из Костромы. Ввечеру Юрий Василич зашел, свалился на лавку, отер потное чело, поглядел на Бориса и тоже молвил, стойно давешнему мужику:
— Дружины мало у нас! — А про костромичей на вопрос Бориса, ругнувшись, добавил: — И пёс их знает, чего хотят? Тверских бояр, вишь, не пущают в город, а нас… нас тоже… тово… — Он не договорил, замолк и помутневшими оловянными глазами уставился в столешницу. Потом встряхнулся, сильно потер лицо ладонями, встал, шатнувшись:
— Захарий дает, да провезти некак! — отмолвил он с порога.
Спать легли без ужина. Борис из гордости отказался от своей доли в пользу тех ратных, что стояли в стороже. И вот началась другая ночь, полная смутных шорохов, громкого ржанья коней и топота копыт, тревожного звяка оружия и набатных голосов в дальних концах Костромы.
За ночь явно что-то произошло нехорошее. Перед утром, неслышно снявшись с постов, люди Захарии Зерна покинули детинец. Московская дружина осталась одна, без еды и сена, осажденная сама не зная кем. Уже на позднем свету Юрий Василич принес Борису два сухаря и кружку воды. Сказал смущенно:
И Борис, давно и сильно проголодав, обрадованный донельзя, почти со слезами на глазах грыз сухари и запивал тепловатой водой, чувствуя всей кожей вину перед боярином за свою неумелость и молодость.
— Предали нас? — спрашивал он Юрия Василича, и тот, глядя, как княжич ест, покачивал головой:
— Может… в Новгород? — неуверенно предложил Борис.
— Никуда не пробиться! — отмолвил боярин. Он вышел, снова воспретив Борису покидать покой: — Тебя захватят альбо убьют, и все дело наше погибло! Понимай сам!
И вновь потянулось тревожное томительное ожидание. Где-то там, за стенами, близился и нарастал ратный шум. «Ужли бьются с кем?» — гадал Борис, не ведая, ждать ли ему еще или, презрев наказ окольничего, лезть вон из хором и кидаться в сечу?
А потом двери запрыгали, расскакиваясь наполы, и кмети внесли в палату тело Редегина. С попоны глухо капала кровь. Боярина положили на пол, и Юрий Василич, застонав, приоткрыл глаза:
Борис, задрожав, опустился перед ним на колени.
— Пить! — хрипло попросил боярин, и Борис кинулся за кружкой, к счастью, не допитой им давеча, и торопливо начал вливать воду в рот раненому. Один из кметей, опустившихся на колени рядом с Борисом, взялся разрезать на боярине платье и перевязывать рану, из которой с тупым бульканьем, толчками выходила кровь.
— Заговорить бы! Ворожею какую… Где тута найдешь? — переговаривались ратные.
Юрий Василич скоро начал метаться, терять сознание; раз, широко открыв глаза, пытался что-то сказать Борису, державшему его за голову, но не смог, замер. Боярина прикрыли. Он хрипло и редко дышал, с остановками, в которые, казалось, вот-вот дыхание и вовсе исчезнет.
Так Борис остался без старшого и, поскольку Юрий Василич все делал без него, не долагая княжичу, потерялся и растерялся совсем. Одно он понимал: в Костроме им уже не усидеть. Но как и куда пробиваться? Посоветовавшись с молодшими дружинниками, он послал двоих детей боярских с частью кметей сыскивать Захария и требовать с него ежели не ратной помочи, так хоть помоги выбраться вон из города. Сам Борис, вздевши бронь, начал объезжать ближние улицы, в которых угрожающе собирались кучки оружных горожан и откуда то пролетало копье, то град камней, то с руганью вздымалось несколько топоров, и Борис, ярея, хватался за саблю, но каждый раз дело не доходило до настоящей сшибки. Его тут же окликали, начинали ерничать или кричали:
И Борис со стыдом опускал обнаженную саблю, чуя, как все более и более заползает ему за воротник липкий гаденький страх.
Дружина, усланная за Захарией, не возвращалась. Несколько раз, бросая поводья стремянному, Борис взбегал по тесовым ступеням в покой, следил прерывистое дыхание Юрия Василича, который все не умирал и не приходил в себя. Ратные, не евши с прошлого вечера, глядели мокрыми курами. Он уже было думал, бросив все, пробиваться вон из города, но не мог покинуть усланных за Захарией кметей. Да без них вряд ли бы и сил хватило, особо ежели городские ворота заняты сторожей.
Последний раз, уже ввечеру, он задержался около боярина подолее. Тот зашевелился, снова попросил пить, и Борис сам поил его, по-мальчишечьи от отчаянья закусывая губы. И в эти-то минуты беда ворвалась в терем. Послышались крики, топот и грохот на лестнице, отворилась и вновь, с треском, захлопнулась дверь, а затем, — Борис, немея, поднялся на ноги и стоял, нашаривая в ножнах саблю, и не находил ее, ибо клинок второпях был им брошен на стол, — затем дверь отворилась нараспашь, и, пригнувшись под верхней колодою, в палату пролез осанистый широкий боярин в дорогой кольчуге с зерцалом, а за ним полезли чужие незнакомые ратные.
— Борис Данилыч! — вопросил боярин, уставя руки в боки и щурясь насмешливо. — Пошто ж не признаешь? Видал я тебя на Москве!
Борис, озрясь, увидел наконец на столешнице свою саблю, но, поглядев на ощетиненное железо за спиною боярина, понял, что драться бесполезно, и, бледнея, разжал кулаки. Теперь и он признал боярина в дорогой кольчуге: перед ним стоял Акинф Великий.
ГЛАВА 7
По-иному поворотилось в Новом Городе. В Новгород Великий отправились тверские послы с Бороздиным, из больших бояринов тверских, и Александром Марковичем во главе.
Андреевы волостели, посаженные покойным во Пскове, Кореле и иных новгородских пригородах, задались за Михаила, и теперь тверичи, по согласию и совету княгини-матери, Ксении Юрьевны, спешили утвердить Михаиловых наместников на Городище и привести Великий Новгород под руку своего господина.
Ксения полагалась на помочь боярской родни с Прусской улицы. Теперь, со скорым избранием ее сына на великокняжеский стол, мыслила вдова, родственные связи должны были пересилить градские приятельства прусских бояр и их обязанности перед своенравными кончанскими сходбищами новгородских смердов. Но тут она и просчиталась. За слишком тридцать лет, прошедших с тех пор, как молодая прусская боярышня покинула родной город для терема великого князя Ярослава, уже очень и очень многое переменилось в стенах новогородских. Очень многое, чего и из бояр мало кому захотелось бы утерять, было завоевано мятежной северной вольницей, слишком высок был накал стражей в вольном городе. Нынче за предательство новгородского дела можно было ответить и головой. Гражане, мужи новгородские — купцы и смерды: медники, седельники, кузнецы, лодейники, серебряники и иных дел мастеры, — слишком крепко держали в руках боярскую господу, слушая лишь тех, кто, не лукавя, душою болел за свой город. Посадничал в этом году Андрей Климович, один из двух братьев, бояр с Прусской улицы, на любого из коих Михаил мог бы опереться меньше всего. Кроме того, Андреевы волостели правили стойно самому Андрею: Борис Константинович данями и поборами разогнал всю Корелу, а Федор Михайлович, посаженный на Псковском наместничестве, удрал из Пскова при первой же ратной угрозе. И псковичи, приученные князем Довмонтом к безусловной доблести своих воевод, возмущены были паче всякия меры. Михаилу, таким образом, еще не севши на новгородский стол, приходилось отвечать за пакости и шкоты своих новых подданных, что премного осложняло и без того трудное дело подчинения вечевой республики.
Тверские бояре уже от Торжка, где им не хотели давать ни подвод, ни корма коням, почуяли, что дело неметно. Бороздин, тот кипел гневом, обещая по возвращении князя расточить весь Новгород. Александр Маркович задумался. После редкостного единодушия, с коим высказалась за избрание Михаила Владимирская земля, новгородское решительное нелюбие, чуял он, требовало не одного лишь нерассудного гнева, но и разумения мысленного. Вглядываясь раз за разом в замкнутые, упрямоупорные, гневные или насмешливые лица, Александр все более хотел поговорить с кем-нито из новгородцев по душам, не как тверскому боярину и княжу послу, а как гостю в приятельском застолье, дабы понять, что же мыслят сами о себе эти люди, столь единодушно отвергшие древнее право великих князей владимирских?
— Даней давать не хотят! — бросал Бороздин, как о само собой понятном. — Разбаловались! Покойного Александра Ярославича нет на них! Той поры, как Митрий-князь с Андрей Санычем которовали, они и набрали себе леготы! Чтобы и сел не куплять в ихней волости, и черного бора не давать, и суд, почитай, забрали, и посадника, понимай, безо князева слова ставят, и двор немецкий, вишь, не трогай — сами ся володеют!
— Ну, а наши купчи? — спрашивал Александр Маркович.
— Нашим свой князь заступа! Нашим-то во снях снитце Новгород утеснить! Торжок под боком, вишь, а товар во Тверь провезть — не вдвое ли станет! Пото и бунтуют!
Он сердито сопел, озирая чужие поля и перелески. Здесь тоже начинали жать. Тесно стояли по лугам высокие круглые копны сена, островатые кверху, к стожарам, словно шеломы доселешних богатырей, а где и продолговатые заколья на северный новгородский лад. И уже подымались там и сям скирды немолоченого ржаного хлеба, а из деревень слышался ладным перебором стук многочисленных цепов.
В Молвотицах все посажались на лодьи и дальше плыли Полою и Ловатью, перегоняя купеческие караваны с хлебом, льном, скорою и скотом, что живьем, погрузив на паузки и дощаники, везли и везли в Новгород. Встречь торопились купцы с иноземным товаром к осеннему торгу, так что в узких местах расходились едва не впритык, отталкиваясь баграми. Тверичам, привыкшим к лодейной толчее на приволжских пристанях, все это было знакомо и близко.
— Гляди! — говорил Бороздин. Опершись о борт, он сплевывал в бегучую воду. Лодьи ходко шли по течению Ловати, гребцы-тверичи старались изо всех сил. — Сколь товару везут и водой, и горой! А возьми отрез сукна на немецком дворе ихнем — хошь две гривны с ногатою, в Торжке уже четыре, а в Твери — велик ли путь от Торжка! — и все восемь гривен прошают! Мне скарлату на выходную кочь куплять, стало кормы с двадцати деревень серебром выложить! Вота сколь! И все они одинаки: за медное пуло задавят, не вздохнут!
Лес то подступал к берегу, то расходился. Не задерживаясь у пристаней, проплывали рядки и погосты. Два ли, три раза, начиная от Молвотиц, их пытались остановить, едва не доходило до сшибок, и Бороздин велел дружине не снимать броней.
В Ильмень вышли ночью, и до рассвета успели уже далеко выплыть по озеру. Александр Маркович вспоминал Новгород, как он видел его еще в отроческие годы, когда в числе молодшей дружины, детей боярских, сопровождал великую княгиню Ксению Юрьевну (с тех пор как-то все не случалось побывать), и вздыхал. Гребцы, иные стерши руки в кровь, сменялись на веслах. Вода тяжело покачивала черные узконосые лодьи. На закате уже, когда медно-красное, раскаленное солнце почти коснулось воды и косые его лучи брызгами крови отсвечивали на темно-синей колеблющейся воде, приблизились наконец берега, и медленно нарастающее течение Волхова приняло в свои струи тверской караван. Лодьи шли по стрежню, и на блестящей воде прорезался, как в воротах, далекий город меж двух, уже очерченных тенью, соборных громад: Юрьева на левом и Благовещения на Городище на правом берегу Волхова. Как-то их встретят? — гадал Александр Маркович, про себя положивший за непременное, как бы то ни поворотилось, а суметь дотолковать с новгородцами, понять то, о чем громогласный Бороздин не желал и думать даже.
На Городище, или, вернее, Городце, княжеском городке, поставленном в трех верстах от Нова Города, где их давно уже ждали, было тревожно. Староста городецкий Ондрей прямо сказал, что невесть, пустят ли и в город тверских послов…
Когда они наутро в лодьях подходили к детинцу, на берегу, и верно, встретила их с руганью и издевками разномастная толпа горожан, иные из которых стояли с шестами в руках, намерясь отпихивать тверские лодьи от вымола. Бороздин решил тут показать норов. Дружине велел обнажить оружие, и когда толпа откачнулась, — впрочем, не так уж и оробев: над головами замелькали ножи и ослопы, — вышел вперед и заорал на чернь поносно. Александр думал уже было, что Бороздина сейчас и убьют, и весь напружился, приздынув из ножен гнутую саблю бесценного хорезмийского булата, готовый ринуть в свалку. Но, как ни дивно, ругань Бороздина подействовала. Толпа, покричав, расступилась, показались из-за спин черни несколько вятших мужей, с коими и начался торг.
— Не стану и баять тута! — кричал Бороздин. — Веди в палату владычню! Я князя Михайлы Ярославича большой боярин и тверской посол! С посадником и с владыкою буду толковать, а боле ни с кем!
Кое-как утишив, их провели на епископский двор. Бороздин сердито велел отворить двери Софии — послам пристало прежде посетить храм и поклониться гробам князей опочивших и местночтимых святителей. Александр шел следом за Бороздиным и, кабы не честь посольская, готов был голову отвертеть: все ему было в отвычку и в диковину — и новые украсы соборные, узорочье, ковань, паволоки и парча, без меры и счета наполнявшие храм, и сияющие золотою охрою, словно горящие, большие, недавно написанные образа пророков в высоком иконостасе собора, и серебро и злато церковной утвари… Отметил он еще на реке и на соборной площади, как расстроился город за протекшие годы, разглядел и новые каменные стены детинца, что с деловитою быстротою клали у них на глазах новгородские мастеры палатного дела. Непрерывно везли и везли плинфу, десятки людей мешали известь, рыли, подносили и вздымали камень, не прерываясь даже на мал час. И в ретивости зодчих было такое же, как и во всем, деятельное напряжение воли. Александр Маркович даже позавидовал Бороздину. Маститый годами боярин словно не замечал — или не хотел замечать? — упорного и враждебного им единодушия новгородцев, от меньших до вятших, от черного люда до боярской господы и до самого владыки новгородского.
В тот же день, недотолковав с посадниками и владыкою, они побывали на Прусской улице у Климовичей, обошли и объехали всех, кто мог и хотел (как казалось в Твери) принять руку князя Михайлы, и всюду встречали прямые или косвенные, с угрюмостью или сокрушением высказываемые отмолвки и отвертки.
— Словно пугань на всех напала! — гневался Бороздин.
Престарелый Гавша, что помнил еще Александра Невского, служил Дмитрию и воротился из Переяславля в Новгород, не захотев быть под князем Андреем, сам приехал на Городец толковать с тверичами. У старика была медленная поступь, голос глухой и с отдышкой, пальцы, скрюченные от болезни, в коричневых пятнах старости, но глаза на морщинистом дряблом лице смотрели молодо, а часом даже и проказливость некая начинала играть в умном взоре новгородского боярина. Гавша, успокоив несколько Бороздина, на другой день сумел собрать на Городец вятшую господу: старых посадников, кончанских старост, тысяцкого, приехал степенной, Андрей Климович, еще очень молодой для своего звания боярин, статный, с решительным, полным огня и какой-то веселой ярости лицом. И началась прежняя, до хрипоты, целодневная и бесполезная пря.
Пока перекорялись о черном боре, данях и подводах по Новгородской волости, без конца поминая села под Бежецким Верхом, забранные тверичами или пограбленные новгородцами, Александр Маркович сумел-таки отозвать в сторону старого Гавшу и высказать ему свою задумку о говорке по душам с гражанами. Тот пощурил озорные глаза, подумал, пожевав беззубым морщинистым ртом, наконец отмолвил:
— Добро! Вота как сделаем! Ты даве баял, цто икону куплять хошь знатного письма? Дак ноне вецером будь у Рогатицких ворот, скажешь, к иконному мастеру Олипию; паче его мало в Новом Городи и мастеров. Ну, а тамо смекай, купчи да ремественники со Славны придут, с има баять с вецера до зари моцно, досыти дотолкуесси! Вызнашь, каки люди у нас, може, с того и Господину Нову Городу кака корысть сдеетце!
Как и следовало ожидать, толковня с вятшей господой кончилась ничем. Принять княж-Михайловых наместников город отказывался наотрез.
— Велю нашим суды судить на Городце без посадничья слова, и вся недолга! — грозился Бороздин, когда, проводив новгородских бояр, они остались одни. — Товару не пустим, да и закамский путь переймем, пущай тогды попрыгают! Двор немецкий закрыть альбо свово тиуна поставить тамо…
Он медведем, взад-вперед, увалисто шагал по палате, кипя и негодуя.
— Попрут нас отселе, как пить дать! — сказал Александр, и Бороздин, сердито глянув в его сторону, лишь поперхнулся и проворчал неразборчиво. Слишком ясно стало уже и ему, что попрут. Завидя, что Александр, глядя на ночь, опоясывается, вопросил ворчливо:
— Куда?
— В Новгород, со смердами градскими перемолвить хочу!
Набычив чело, Бороздин фыркнул, словно вепрь, пробормотал:
— Вот дурень! — и пожал плечами. — Убьют!
— Убить и тута могут! — отозвался Александр без обиды.
— Дружину возьми.
— Ни! С дружиною и в ворота не пустят.
— Ну, как хошь, своей голове сам господин! — отмолвил Бороздин с плохо скрытою обидой. Он ревновал ко всему, что делалось помимо него.
До Рогатицких ворот Александр Маркович, выехавший всего с двумя слугами, добрался без приключений. В воротах их тоже пропустили, не задержав. Однако потом начались препоны. Город не спал. В ночных улицах кучками собирались черные люди, проезжали верховые, проходили, позвякивая железом, пешие отряды оружных гражан. Раз пять останавливали его и, каждый раз заставляя слезать с коня, долго и въедливо пытали: чего нать тверскому боярину в Нове Городи? Имя Гавши и сказ, что едет в Славенский конец по своим делам, к иконному мастеру, помогали плохо.
— Ноне не до икон! — возражали иные. — Бысть в тоби неправда, боярин, цегось-то ты замыслил не на добро!
Но, поворчав и видя, что боярин и в самом деле один, с парою слуг без броней и оружия, его пропускали, и даже указывали путь.
В тереме Олипия Александра Марковича ждали и встретили веселыми возгласами. В небольшой горнице уже кипело говорливое застолье, шевелились тени по стенам, пламя свечей металось от дыхания спорящих. Бросились в глаза жаркие лица, крепкие плечи и руки, корявые и темные от работы. Хозяина, Олипия, невысокого ростом, чуть кривобокого, в какой-то патлатой сивой бородке, смахивающей на козью, Александр Маркович сперва как-то и не разглядел. Боярину освободили место, налили чару меда, усадили, охлопывая по плечам, с прищуром, с любопытством глядючи на смельчака:
— Думали, сробеешь, боярин! Город-от весь на дыбах, гневаютце!
Подавала хозяйка, жена Олипия, и дочь, рослая молчаливая девушка. Хозяйка, полная, крупнее своего супруга, с задорным лицом, совсем не чинилась, порою подсаживалась и к столу, пихая чьи-то плечи, и Александр Маркович с любопытством взирал, как свободно она держит себя в толпе гостей-мужиков. Эко! И не зазрит никто!
Тверского гостя, мало дав проглотить и куска, взяли в оборот. Перебивая друг друга, горячо, с пылом и страстью, повели давешнее, о чем уже досыти толковали бояре: про Корелу, Псков, избыточные дани, шкоты волостелей Андреевых… И только один, в пушистой бороде, мотая главою, все тщился утишить столовую дружину:
— Мужи! По-о-остой! Охолонь! — Он протягивал толстые руки, растопыривая темные и корявые, твердые, словно корни дуба, пальцы (кожемяк! — догадал Александр Маркович), отчего ветвистые шевелящиеся тени ложились на тесаные стены хоромины, и низко гудел, повторяя все одно и то же. Грехом, Александр подумал было, что мужик попросту пьян, но тот, как-то наконец утишив собранье, поворотил к тверскому боярину мохнатый лик, с умно проблеснувшими глазами, и молвил:
— Про то все с вятшими говорка была! Боярину наша молвь надобна, чего мы, мужи Господина Нова Города, от князей володимерских хоцем! — тут он подмигнул кому-то в дальнем конце стола: — Изреки, Твердята!
— Князь должен беречи Новый Город, а не латать новгорочким серебром ордынски протори! — строго изрек названный. Александр Маркович возразил было, что Орда требует дани со всех, но его тут же перебили раздраженные голоса:
— Дак платишь своей шкуры ради! Цто Митрей Саныч, цто Ондрей — единако! Орда напереди, а как свея, дак погоди!
— Ну, Ондрей доколе билси о стол с братом, дак обещал леготу Нову Городу, а опосле счо?! Дай да подай черного бора да серебра закамского!
И дальний, тот, вновь сказал твердым глуховатым голосом, перекрывшим, однако, шум прочих голосов:
— Можно платить за работу, а не так! Князева работа — заступа земли. Пото и ряд творим!
И кудрявый, веселый, в годах уже, кругловатый, улыбчивый, что спервоначалу прошал — не сробел ли боярин? — вмешался тут:
— Мы-ста свою волость, Новогорочку, сами ся от погромов избавили! Немчи, вона, кажен год то под Плесков, то под Изборско, то за Нарову ладятце. Свея тож на Корелу цто ни год, то поход. А под Господина Нова Города опосле Раковора не хаживали ни единого разу, да и до сей поры! Отбили Орден, и не лезут, ноне-то гля, на литву поворотили! Отбили и свею, не дали им на устье засести! По нашей волости, стойно Дюденевой рати, раззору николи не бывало! Ну, Бежецко громили, Торжок, дак опеть всё ваши, низовски князья! Оне и татар водили по Новгорочкой земли!
— Пото мы и сами за ся! — дружно поддержали кудрявого прочие.
Александр Маркович вздумал было слегка рассердиться:
— Дак у вас и приговорено: сел не купляти на Новгороцкой волости никому, ни суда не судити опричь посадника, и князи русстии вам не полюби
— словно и не Русь вы, и не та же святая Русская земля!
Но кудрявый, сощурясь, спокойно, не дрогнув, принял сказанное, даже головой помавал:
— Вота! Самую суть баешь теперича, боярин! Право ли деяли, дружья-товарищи, — отнесся он к прочим, — когда вечем положили пришлым людям по нашей волости сел не куплять?
— Досыти баяли! — закричало застолье.
— Ни, постой! — остановил кудрявый. — Ты, боярин, как тя, Лександрой кличут? По батюшке как — Марковичем? Ну дак а меня Олфимом Творимиричем. По нашему купечкому делу меня на Славне всякой знает, и всякой мне на поклон поклоном воздаст: Творимиричу, мол! Тожно понимай, боярин! У нас каждого по отецеству назовут! У нас все вместях: ремественник, купечь, улица, конечь; цегой-та приговорим всим обчеством, и больши бояра не отмолвят! Потому мы и живем в довольстви, руками да головой добыто дак!
И вновь загудело застолье одобрительно, подсказывая купцу:
— Мы училища налажали, у нас кажной грамотен, вота!
Дальний, тот, тоже подал голос, показав тверскому боярину черные ладони, в которые въелась несмываемая железная пыль и угольный чад:
— Кузнечь я! Староста! — сказал он сурово. — Долони поглянь, боярин! А теперича, — он отогнул отвороты опашня, — гляди, как живу! Здеся вот, перед тобою, сижу в лунском сукне! Хошь золоту чепь, стойно боярину, на плеча себе вздену! Взмогу! Женка в черкву придет — не хуже вятших: атлас да камка, оплечья — парчи веницейской, грудь в серебре, кика в жемчугах да златом извышита! А теперича друго в слух прими: мой батя под Раковором лег!
— А мой на том бою еле жив осталси! — подал голос кудрявый купец.
— У его, вона, свеи за Кеголою родителя-батюшку порешили, у медника нашего два братана из Чудской земли не воротились домой!
— Дак даром, боярин, бархаты ти да серебро волоченое? Даром гривны да артуги намечки? Чьей кровью за то плачено, боярин?! Тому лунскому сукну — крови моей цена! Тем жемчугам цена — воля новогорочка!
Сказал — и поднялись голоса:
— Правду баял Твердята!
— Кровью заработано!
— Нашею кровью!
— Пришлых-то теперича допусти на готово, много набежит!
— Толкуй!
— Пришлому народу ту ж волю дай да права, цто и нам, — задавят нас!
— Ратная пора, дак немечь противу меня на борони альбо сидит на двори немечком, пережидат! — снова вмешался кудрявый. — А в торгу дай ему то ж, он и по волости вразнос торговать станет, без бою-драки-кроволитья задавит меня! А кровь чья за землю новогорочку пролита? Моя, да батьки мово, да вот ихня, обча, дедов-прадедов!
— За вас и володимерски вои кровь проливали честно на ратях, — сведя брови, молвил Александр Маркович, — и в Чудской земле иные легли, и за Наровою, и со свеей ратились! Ворог придет, сами прошаете княжеской заступы!
— Дак пото и кормим новогороцким хлебом ваших-то воевод! — загомонили новгородцы. — А и к нам приди ин язык, мы примаем! Дак ты будь по всему наш! По вере, по платью, по еде, по семье…
— Не бегай с рати, как Федор Михалыч, волостель плесковский!
— А то — села подай ему, а как ратна гроза: моя отчина где-нито во Твери альбо Костроме, Ярославли там, а вы тута сами уж, как Бог поможет да длань заможет, одно ратовайте!
— И ты своей отчины не бросишь! — отмолвил спорщику Александр Маркович.
— Ну дак и поцто жить в чужой земли тогда, — опять вмешался кудрявый,
— свою обиходь! Да отбей от ворога, да охрани! Опосле приезжай, гостем будешь, приму, обласкаю. Торг со мною веди честно, кажному своя выгода надобе. А не так, цто корысть давай исполу поделим, а протори уж Христа ради все соби забери!
— Вы со Псковом, вон, тожно не сговорите! — возражал Александр Маркович. — Так и все грады и веси учнут сами за ся совет держать, и разыдется язык словенск, и погибнет земля и вера русская!
— Ан врешь! — возмутились новгородцы. — Плесков, да Ладога, да Руса, да Торжок — то пригороды наши! Им достоит стати, на чем мы постановим, а не то что, стойно плесковичам, свого пискупа соби прошать!
Рассудительный голос одного из председящих перебил спорщика:
— И у нас неправоту творящих по волости, да и в Нове Городи, многонько-таки! На пожарах сколь добра пограбили и в торгу, и в черквах! А наезды по волости, ето тоби цто? А лихву емлют? А цто ябедницы творять?
Завязался яростный спор о серебре весовом и чеканенных немецких артугах, и Александра Марковича на время оставили в покое.
Наговорено было много, и многое увидено, — как богатое платье и черные руки кузнеца, — в чем не грех было, запомнив, и поразобраться на досуге, а об ином, при случае, и князю пристойно повестить.
…Изограф сидел посторонь, и Александр Маркович, боком пролезши по застолью, подсел к нему, поелику и вправду хотел добыть у мастера икону доброго новгородского письма. Скоро Олипий, покивав согласно, повел его, прихватив свечу, через низкую дверь крытым переходом в особный покой, в коем писал иконы. Тут было мрачно и тихо. Что-то немо громоздилось во тьме, пахло краскою. Изограф затеплил свечи в стоянце, осветились доски, едва начатые и уже оконченные работы мастера, деловой беспорядок кистей, каменных терок, горшочков с толченою краскою, груд яичной скорлупы на столе, на полу и на полицах вдоль стен. Большие лики святых в трепетном огне свечей, казалось, хмурились и слегка поводили очами, пристально и недобро разглядывая чуждого гостя.
Олипий, видя, что тверской посол застыл перед большим Николою с житием, передвинул погоднее свечу, вымолвил негромко:
— Не концена. Долицное, тута вот… и до сих мест еще не дописал…
— Нравитце, боярин, наше новогорочкое письмо? — примолвил он чуть погодя, угадав шевеленье гостя. — Низовски-то, суздальски мастеры не тако пишут! Ихних писем святые, яко светочи над миром надстояше, духовны суть, но вознесены над прочими! А наши самосознательны, яко же и неции разумевше, сами ся создають… — Изограф пощелкал перстами, ему не хватало слов. — По-нашему, мыслю, ближе оно, каково было-то в первые веки! Повиждь, боярин! Святые мужи на муки шли, а ведь черквы соборной, яко же ныне, не быша на земли! Еллинское идолослужение быхове и иные мнози идолы, коим поклонение творяху, и князи и цари насиловаху христиан первых и всякия муки смертныя им творяше, и не бысть заступы ниотколе же, един Бог!
— Оне вот цего не думают! — Он кивнул неопределенно, и Александр Маркович, кажется, понял изографа: «оне» были для него сейчас все те, кто просто ходил в церкви и верил без мысли, за другими, по принятому от дедов обычаю… — Святые мужи на муки шли самосознательно, — продолжал изограф,