Мальчики сидят, тесно прижавшись, в каменной сводчатой келье, скорее тюрьме, с забранным решеткою окном, поднятым так высоко, что в него ничего не видно, кроме неба да изредка пролетающих птиц.
      - И Ягайлу? - спрашивает младший.
      - И Ягайлу!
      - И немцев?
      - И немцев!
      - А мы должны умереть?
      - Давай умрем как герои! - супясь, говорит старший.
      - Давай!
      Наступает молчание.
      - Брат, мне страшно! - тихонько говорит младший.
      - Мне тоже! - отвечает старший. - Ты только не плачь! Когда придет палач, только не плачь! Литвин не должен страшиться смерти!
      - А матушка наша узнает о том, как мы умерли?
      - Узнает. И отец узнает. Он им отомстит!
      - Брат, обними меня, не то я опять заплачу! Соня не видит нас сейчас!
      - Соня теперь в Москве!
      - Ее уже не достанут рыцари?
      - Не достанут!
      - Ты помнишь, какое у нашего рыцаря было злое лицо, когда он говорил о батюшке?
      - Батюшка многих рыцарей убил и взял, говорят, два замка!
      - Теперь они нас не простят?
      - Не простят!
      Опять наступает тишина.
      - Я не хочу умирать! - вновь говорит младший.
      - Я тоже не хочу, - угрюмо отвечает старший брат. - Но мы должны... Нам нельзя уронить честь нашего отца!
      - Брат, а батюшка любит нас с тобой? Почему он нас не спас отсюдова? Выкрал бы сперва, потом убивал рыцарей!
      - Любит! Только не говори об этом! - почти с отчаянием отвечает старший. - Он не мог поступить иначе. И, наверно, не мог нас спасти. Его бы самого убили тогда!
      - Мы погибаем за него?
      - Да.
      - Когда нас придут убивать, ты обними меня крепче! Обещаешь?
      - Да. И ты меня обними. Я тоже боюсь. Но немцы не должны этого видеть. Мы - литвины!
      Молчание. Долгое молчание, растянувшееся на часы, на дни, на целые годы. У Витовта больше не было детей мужеска пола. Он не бросил Анну, не завел себе новую жену. Не родил от нее. Дрался за королевскую корону, не имея наследников. И тут Ягайло оказался счастливее его!
      Но двадцать лет спустя на поле Грюнвальда Витовт, захвативши в плен двух рыцарей - Маркварда фон Зальцбаха, командора Бранденбургского, и командора Шумберга, - казнит их, вызвавши осуждение польского историка Длугоша. По-видимому, не только за давние хулы против покойной матери Витовта. Возможно, это и были убийцы его детей.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Сергий предупредил братию о своем успении за полгода, назвав точный день, то есть еще в начале апреля. Он не обманывал себя ни минуты. Резкая убыль сил, наступившая у него этою весной, и менее развитому духовно человеку сказала бы то же самое. Приближалась смерть, конец сущего, земного бытия. "Гамлетовских", как сказали бы мы, люди неверующие XX века, размышлений - "неизвестность после смерти, боязнь страны, откуда ни один не возвращался" - у него не было. Он знал, что "тот мир есть". Оттуда нисходили знамения, поддерживавшие его в многотрудной земной юдоли. И знаменья были добрые - знаменья подтверждали то, что заботило его больше всего: Троицкая обитель и иные насажденные им обители будут существовать и множиться. Русь процветет и расширится, невзирая на самую грозную для нее литовскую угрозу, которая подступит не теперь, не ныне, не с Витовтом, а когда-то потом, когда Литва ли, ляхи ли будут рваться в стены обители Троицкой, проламывая стену храма, как привиделось ему в одном из видений.
      Он уже заранее выбрал и назначил грядущего троицкого игумена. Никон, бывший до сего дня келарем обители, сумеет достойно заместить его в этом звании. Все будет по-иному уже. Никон, конечно, со временем возведет каменный храм на месте их одинокого лесного жития, и будут тысячи паломников из разных земель России, и гроб они ему свершат из камени, вместо того, дубового, приготовленного им для себя своими руками и гораздо более приятного для его усталых иссохших костей. Но - пусть! По-видимому, и это надобно, дабы православная вера жила и крепла в Русской земле. Все созданное им передано людям. Что же он уносит с собой? Воспоминания!
      Сергий теперь, слабости ради телесной, сократил труды на монастырском огороде, куда выходил на малый час привычно поковырять землю мотыгою, и в свободные от службы и неукоснительных обходов монастыря часы (времени оказалось неожиданно много) сидел с раскрытою книгою на коленях, но уже не читал, думал. Вспоминал, перебирая события протекшей жизни своей, оценивая их тою высокой мерой, какой старался придерживаться всю жизнь, - мерой жизни Спасителя. Евангелие, лежащее у него на коленях, можно было и не читать, он знал его наизусть. Воспоминалось и великое, и малое, подчас даже смешное: мужик с лошадью, встреченный им на дороге, старуха ворожея, отец-крестьянин с обмершим на морозе сыном, которого он почел было умершим, скупые, хитрые и доверчивые, злобные, ищущие святости или глума сторонние прихожане, усомнившийся греческий иерарх, лишенный Господнею силой на малый час зрения... Все они проходили перед его мысленным взором долгою чередой...
      Он вспоминал сподвижников своих, уже ушедших "туда": Михея, Симона, Исаакия-молчальника, думал о Стефане, ставшем молчальником и почти не выходившем ныне из кельи своей, и теплое чувство к брату, так и не преодолевшему себя до конца, на миг колыхнулось в его душе. На днях он заходил к нему в келью, разжег угасавший огонь. Брат лежал недвижимо, молчал. И было неведомо, видит ли он Сергия, понимает ли, кто к нему пришел. Но приблизил час молитвы, и Стефан, высокий, иссохший, белый как лунь, молча поднялся и стал на молитву, беззвучно шевеля губами. Сергий, ставши рядом, тоже молился беззвучно, про себя. Окончив молитву, Стефан опять лег на свое ложе, которое Сергий успел заботливо перетряхнуть и даже переменить одну зело ветхую оболочину. Стефан глазами показал, куда сложить старое покрывало, но не сказал ничего, даже не кивнул головою. Узнавал ли он брата своего или мыслил в нем монастырского прислужника? Только когда Сергий поднялся уходить, Стефан зашевелился вдруг, трудно поднял слегка дрожащую руку. Сергий тогда наклонился к брату и облобызал его. На каменном лице Стефана промелькнуло нечто похожее на припоминание. Сергий сказал ему громко:
      - Федор воротил из Царьграда! Федор воротил, говорю! Он ныне в сане архиепископа Ростовского!
      Черты Стефана смягчились, в глазах, до того сурово-надмирных, явилось земное, жалкое и доброе. Он как-то нелепо дернул головою, словно бы кивнул, опять поглядел, вопрошая.
      - Зайдет! - вымолвил Сергий, уверясь, что Стефан понял его. - Как только прибудет из Москвы - зайдет!
      Он вышел из кельи, прикрыв дверь. Надо было наказать прислужнику, дабы озаботил себя чистотою Стефана. Захотелось пройтись по лесу, просто так, ради летнего погожего дня. Он вышел за ограду монастыря. Ноги тонули во мху, на вырубках уже созревала земляника. Сергий скоро устал и опустился на пень. И такие вот дерева они валили вдвоем со Стефаном, поворачивали вагами пахнущие смолою тяжкие стволы, корзали, обрубали сучья и таскали туда вот, где стояла его первая крохотная церковка! Он и сам тогда свободно поворачивал любое бревно...
      Сергий глядел в огонь, заботливо разведенный для него келейниками. С убыванием сил начал мерзнуть. Старое тело нуждалось в стороннем тепле. Тело было как изношенное платье, которое пора было сбрасывать с плеч. Он прикрыл глаза, представляя себе, как будет лежать, холодея, а дух его, вернее, душа подымется над телом, повисит синеватым облачком (сам не раз видал такое) и улетит в эфир, туда, где текут и тают сиреневые и розовые, пронизанные светом облачные громады, и еще выше, туда, к престолу славы и сил... Все ли он содеял, что мог? Так ли прожил, так ли, как надобно, прошел свою земную стезю?
      То, что он умирает вовремя, Сергий знал безобманно. Дальнейшая его жизнь связывала руки таким, как Никон. Даже таким, как Киприан, страх которого перед ним, Сергием, немножечко смешон... Народилась, окрепла, выросла новая поросль духовных ратоборцев, есть в чьи руки передать свечу, и потому надобно уходить... Время! В прежние годы этого чувства у него не было. Он был нужен многим. Нужен был князю Дмитрию, нужен был Евдокии, нужен был братии своей. Теперь его имя стало почти легендою, теперь он может и должен покинуть сей мир!
      Мала ли человеческая жизнь? Эти семьдесят лет (кому больше, кому меньше), отпущенных Господом? Жизнь можно прожить бездумно, трудясь день ото дня; можно проскучать, растратить; можно медлить в делании, и тогда вечно не станет хватать лет, часов, дней, и к старости окажет, что жизнь прожита не так, не прожита даже, пропущена, растаяла, протекла, как сквозь пальцы вода. Прав Господь! Токмо непрестанный труд дает человеку ощущение жизни, прожитой не впусте, не даром. Только непрестанный труд, делание, угодное Господу!
      Он вспоминает себя дитятею, много было смешного, много трогательного в его тогдашних стараниях исполнять все по слову Христову, но основа была верная. И тогда, и позже. Он не потерял, не растратил, не зарыл в землю врученный ему Господом талант. И потому его жизнь не оказалась ни пустой, ни краткой. Все надобное он совершил, успел совершить.
      Тепло. Господи! Благодарю тебя за все, подаренное тобою! За этот труд и радость труда. Теперь он может признаться себе, что всегда делал все потребное себе и другим не токмо со тщанием, но и с любовью. Даже в тот раз, когда голодный рубил крыльцо скупому брату, он на минуты забывал про глад и головное кружение, когда отделывал, отглаживал теслом узорные столбики крыльца. Даже тогда... Труд должен приносить радость, и это вот знание, нет, чувство радости и есть мера того, угоден ли Господу труд твой. А злодеи? А те, тружающие на гибель ближнего своего? Кто им дает радость? Сатана? И как отличить одно от другого? Токмо одним - любовью! И тут Горний Учитель сказал то единственное, что должно было сказать: возлюби ближнего своего, как самого себя, и возлюби Господа паче себя самого! И жизнь христианина - это всегда и во всем подражание Господу!
      Келейник осторожно засовывает нос в келью игумена, на которого многие теперь взирают со страхом. Давеча инок Василий, как некогда Исаакий с Макарием, во время литургии узрел, как два незнаемых мужа помогали игумену готовить святую трапезу, и после невестимо исчезли. Василий, уразумевший видение ангелов Господних, едва не упал в обморок. Предсказанию Сергия о своей смерти верили и не верили, полагая, что их игумен может всё, даже повелевать жизнью и смертью по своему изволению.
      Келейник осторожно взошел, подложил в печь несколько сухих поленьев. Сергий спал или дремал, сидя в кресле и не размыкая глаз. Скоро надобно было идти в храм, и келейник замер, не ведая, будить ли ему преподобного. Но Сергий сам открыл глаза, вопросил, улыбаясь:
      - Время?
      Убрал раскрытую книгу с колен, заложив ее шитою бисерною закладкою, и, положив бугристые, в сетке выступающих вен, старческие руки на подлокотники кресла, поднялся нежданно легко для его обветшавшего тела, кивнув келейнику: мол, дойду и сам! Сотворил крестное знамение. В этот миг начал бить большой монастырский колокол, недавно подаренный обители совокупно Вельяниновыми и Кобылиными. Сергий натянул скуфью на свои все еще густые, хотя и поблекшие волосы, костяным гребнем расчесал бороду, толкнувши дверь, вышел на крыльцо.
      Теплый смолистый дух бора и тонкие запахи полевых трав из Заречья ударили ему в лицо. Он остоялся, вдыхая лесные ароматы, которые так любил всю жизнь, что, кажется, из-за них одних не променял бы кельи в лесу на самые роскошные монастырские хоромы в городе. Колокол смолк, и слышнее стало из-под горы журчание речных струй. Иноки чередой проходили в отверстые церковные двери. Сергий спустился с крыльца. Что-то как толкнуло его, и он понял, что после службы следует ожидать гостя. Он слегка напряг мысль и, улыбнувшись своему безобманному знанию, проговорил вполголоса: "Киприан!" Проходя двором, велел келейнику приготовить келью для митрополита.
      Уже не бегали на глядень или на стечку дорог, как тогда, со Стефаном. Ведь хватило докуки кому-то бежать за пятнадцать верст, узнавать, верно ли проезжал Стефан Храп дорогою в тот миг, когда Сергий, вставши за трапезою, поклонил ему! Теперь уже не бегали, верили. И когда Сергий походя сообщил о приезде митрополита, тотчас бросились готовить хоромы для Киприана.
      Ежедневная служба укрепляла дух, и даже тело молодело в эти часы. Отпускала на время становящаяся привычной слабость, и, кажется, ничего не стало бы необычайного, умри он во время службы, со святыми дарами в руках... Как не понимают неции, ленящиеся стать на молитву якобы ради дел многих, препятствующих исполнению священного долга, как не понимают, что, пропуская службу, не выигрывают ничего! Дух, обескрыленный ленью, уже не может собираться к деланию, время, украденное у Господа, проходит зря, в бесплодных умствованиях, и даже суедневные заботы, ради коих и была пропускаема служба Господу своему, не исполняются или исполняются кое-как, худо. Сколь более успевает в жизни совершить верующий, не укосневающий в служении Господу своему!
      Сергий спустился по ступеням крыльца, предвкушая встречу с духовным владыкою Руси, поставлению коего на стол митрополитов русских и он сам отдал немало сил.
      Киприан приехал вскоре в возке и почти не удивился тому, что Сергий уже ждал его. О проницательности радонежского старца ходили легенды. На трапезу сановному гостю подали вареный укроп, рыбу и хлеб. Сергий сам почти не ел, изучая нынешнего Киприана. Насытившись, тот почел нужным извиниться за долгий свой неприезд. Сергий кивнул головою как о само собой разумеющемся, о чем не стоило говорить. Киприан вглядывался в Сергия, стараясь узреть видимые печати увядания и близкой смерти, но ничего похожего на то, что он узрел в Киеве, у одра княгини Ульяны, тут не было. От старца отнюдь не пахло смертью, в келье стоял ровный приятный "кипарисовый" дух, а сам Сергий, хотя и высохший и как бы прозрачный, был добр и внимателен зраком.
      - Приехал меня хоронить, владыко? - спросил с потаенною улыбкою радонежский игумен и, не давая Киприану раскрыть рта, домолвил: - Я рад тебе! Ты мало изменился за прошедшие годы. Доволен теперь, занявши этот престол?
      - Нам должно было встретиться, - вымолвил Киприан.
      - Федор тебя понудил?
      Врать Сергию было бессмысленно, и Киприан сокрушенно признался:
      - Федор! Одержим есмь делами суетными... - начал все же оправдываться Киприан. - Селы запущены, книжное дело угасло, художества...
      - Я слышал, ты перезвал гречина Феофана на Москву? - перебил Сергий.
      По этому утверждающему вопрошанию Киприан понял, что рассказывать радонежскому игумену о делах митрополии почти бессмысленно, он и так знает все. "А что же стоит тогда? И о чем говорить?" - подумал он, и Сергий, словно услыхав, ответил сразу:
      - Помолчим, владыко! Тебе не хватает тишины. Не надобно давать суете овладевать собою!
      Ничего не сказал более Сергий, но Киприан вдруг начал неостановимо краснеть. Он приехал ободрить и наставить умирающего, а получилось, что Сергий сам наставляет и учит его напоследях! В нем колыхнулись непрошеная обида, возмущение, даже гнев, на миг показалось, что Федор его бессовестно обманул... Колыхнулось - и угасло. Тишина Сергиевой кельи засасывала и покоряла. На долгий миг понял он всю суетную ничтожность тех дел, которым отдавал всего себя и которые чаял необходимыми для бытия русской церкви.
      - Нет, Киприан, - сказал наконец Сергий. - Все, что ты делаешь ныне по церковному устроению, надобно! Надобно и всем нам, и тебе, владыко! Я ухожу... Мы все вскоре уйдем. Федор тебя не обманул, наступает новое время! Но того, что добыто нами, вам нельзя истерять! Не угасите Духа Живого во всех ваших стараниях. Не то и писаное слово, и сказанное с амвона, и изображенное вапою на стене церковной или в иконостасе, да и сами стены церковные - все окажет себя пустотою и тленом!
      - Изограф Феофан то же самое говорит, - неожиданно для себя высказал Киприан, за миг до того даже и не думавши высказывать такое. - Бает, что Византия давно мертва, а дух Божий жив на Руси!
      - Токмо пусть не ошибаются те, кто надеется обрести милость Божию безо всякого труда! - возразил Сергий. - Вера без дел мертва есть, и ты, владыко, поставлен блюсти, и наставлять, и понуждать с неукоснением к деланию. Чаю, многие беды грядут православию от латинов, и не последнее из них то, что совершилось в Литве! Расскажи мне, как оказалось возможно такое?
      Киприан начал говорить сбивчиво, рассказал об Ольгерде, об Ульянии, что каялась, умирая, в измене православию... Все было не то, и он чувствовал, что не то! Православная церковь токмо оборонялась, не наступая, и в сем был источник бед, грозящих полным сокрушением веры в землях славян. Надобны были книги, риторское и иное научение, надобно было делать то, что он, кажется, уже делает и будет делать и к чему, как он начинал понимать теперь, и предназначали его Сергий со своим племянником Федором. Нужны старцы, учителя, проповедники, отцы церкви, как в первые, изначальные времена, когда жили Василий Великий, Григорий, Иоанн Златоуст и иные многие. Он рассказывал, оправдывался и хвалился немногими, как видел теперь, победами в этой непрестанной битве за души верующих, и дивился, и ужасался тому, что дает, по сути, отчет этому умирающему старцу, которого он хотел только причастить и благословить, словно робкий ученик, сдающий экзамен строгому наставнику своему.
      Киприан наконец смолк. Сергий дремал, и неясно было, не пропустил ли он почти всего, что говорилось сейчас, мимо ушей. Но спящий открыл глаза, отмолвив тихо:
      - Я слушал тебя. - И, помолчав: - Чаю, не обманулись мы с Федором в тебе, Киприане! Все, что ты делаешь, - продолжал он с душевною простотой, - надобно. И труды твои даром не пропадут. Церковь стоит на земле и не может чураться земного. Помни только, отче, что надобное Господу - в духе, а не во плоти. И ежели в церкви угаснет духовное горение, не поможет уже ничто! И никакое научение книжное не сохранит веры живой в малых сих! - Он умолк, глядя в далекое ничто. Киприан уже намерился тихо встать, когда Сергий продолжил: - Спасибо тебе, владыко, что посетил меня! Со временем ты и сам возрадуешься сему посещению. - Он медленно улыбнулся, раздвигая морщины щек. - Я не держу тебя боле! Ступай. Келья готова, отдохни. И приходи помолиться со мною, когда позвонят к вечерне. Это тоже надобно. Для тебя.
      Сергий тяжело встал, провожая гостя, и гордый Киприан, не постигавший доселе, что такое возможет с ним быть, встал на колени, принимая благословение у этого лесного инока, ухитрившегося при жизни стать бессмертным.
      Назавтра, проводив Киприана, Сергий сразу же слег. Он не ведал, что эта встреча отберет у него столько сил, и несколько дней потом приходил в себя.
      Теперь он уже с некоторым страхом сожидал приезда Василия. Впрочем, Василий сидит в Орде и вряд ли успеет на этот раз его посетить. Однако совсем неожиданно для преподобного приехала великая княгиня Софья. Приехала вдвоем с Евдокией, страха ради, как понял он. Евдокия не удержалась, всплакнула, довольно долго говорила о своем, домашнем, наконец поняла, оставила их вдвоем.
      Сергий разглядывал сероглазую дочерь Витовта, гадая про себя, к добру или худу для земли этот брак. Витовт, конечно, попытается через дочерь свою держать Василия в руках. Сумеет ли только? В Василии была внутренняя твердота, и Витовт скорее всего обманывается... Тогда не страшно! Русские князья часто женились на литвинках... Приехала просить духовной помощи в близких уже родах?
      - Тяжела я! - признается Софья, и старец кивает головою, словно уже заранее знал о сем. Спрашивает в свою очередь:
      - Как назовешь дочерь?
      - Дочерь?! - Софья глядит в этот высохший лик, в эти внимательные неотмирные глаза, с отчаянием думает: "Он знает все! И спросит сейчас, люблю ли я Василия!"
      - Муж даден един и на всю жизнь, до гроба лет! - строго возражает ее страхам радонежский старец. - Храни его!
      Мысли Софьи мечутся, как перепуганные птицы. В самом деле, любит ли она Василия? Не спросил, не спросил... А это сказал! Он все знает! Ведь не с тем приехала, не для того! Она не поверила Феофану, хотела сама узреть дивного старца, понять: что же такое заключено в этом православии, отчего целый народ готов положить за него жизни свои? И тогда римские прелаты, конечно же, не правы! Но тогда не прав и ее батюшка!
      - Не допускай, дочерь моя, войны литвинов с Русью! Ни к чему доброму это не приведет. Удержи своего отца, он любит тебя! - остерегает ее Сергий, и Софья потерянно кивает, мало понимая, к чему обязывают ее эти слова и этот согласный кивок.
      - Ежели дочерь... То я... то мы назовем ее Анной! - робко сказывает она.
      Сергий кивает:
      - По бабушке! Ну что ж, имя доброе...
      - Страшусь за Василия... - начинает Софья, чтобы только что-то сказать, не молчать тут, в этой пугающей ее келье.
      - Не страшись. Воротит на Москву с пожалованьем! - спокойно отвечает Сергий.
      Софья низит взор, не ведает, куда девать руки, корит себя, что приехала к Троице. Лучше было бы ничего не знать! Ей уже боязно спросить старца, как намеривала дорогою, правда ли, что он видел Фаворский свет.
      - Батюшка! - вопрошает почти с отчаянием, будто кидаясь в холодную воду. - Почему говорят, что от меня будет много горя Русской земле?
      Сергий чуть-чуть улыбается - или ей так показалось? Возражает спокойно:
      - Будь добрей! И молись! Проси у Господа послать тебе веру в Него! То, что ты видела там, - обольщение, - продолжает старец тихим голосом. Тебе надо научитися всему наново! Будешь впредь посещать Троицкую обитель - поклонись гробу моему! Слушайся свою свекровь! - прибавляет Сергий совсем тихо. - В семье лад - и в земле будет лад. И мужа чти!
      Софья опять вздрагивает. Любит ли она Василия? Или этот умирающий старец прав и совсем не в том дело, а в том, чтобы исполнять свой долг и служить Господу? Она старается представить мужа после того, как он вернется из Орды, и не может. Не просмотрела ли она, когда Василий из мальчика превратился в мужчину? Что она ему скажет? Как встретит? Не просмотрела ли она и свою любовь к нему?!
      - Иди, дочь моя! - провожает ее Сергий, благословляя на прощанье. Изжени нелюбие в сердце своем!
      Она припадает к этой руке, впервые со страхом подумав, что ведь его, этого старца, скоро не будет! И кто наставит, кто успокоит тогда? И что таится за русскою открытостью и добротой? Что помогает им выстаивать в битвах и сохранять нерушимо веру свою?
      Княгиня Евдокия заходит к Сергию в свой черед. Уже не говорит ничего, плачет и целует ему руки. За тем и приехала - попрощаться. Для нее, не для Софьи, старец Сергий свой, близкий, родной. Он восприемник ее сына Петра, они с владыкой Алексием ростили, почитай, покойного Митю. И сладко теперь поплакать около него навзрыд. Сладко целовать эту благословляющую руку. Она смотрит на него долгим отчаянным взором. Свидятся ли они там? Все вместе? Снова и навсегда?
      - Иди, дочь моя! - Сергий улыбается Евдокии. - Не ссорьтесь с невесткою! И не страшись за Василия!
      Женщины уходят. Слышно, как топочут кони, как трогается, скрипя осями, княжеский возок, и вот дробная музыка колес замирает в отдалении.
      "Почему же не едет Федор?" - думает Сергий сквозь набегающую дрему. Он ждет его, не признаваясь в том самому себе, ждет только его одного, все другие уже за гранью земных слов и дел. Все другие - лишние. Федор не может не понять, не почуять, не услышать его молчаливый зов!
      Кончается август. Сергий теперь порою и не встает с постели. Силы уходят от него непрестанным тихим ручейком. Он иногда вспоминает Машу, даже начинает говорить с ней наедине. Вспоминает, как купал Ванюшку, будущего Федора, в корыте. Молодость так отдалилась от него теперь, в такое невообразимое небылое ушла со всею своей юной суетой, отчаянием и надеждами! И Ванюшка-Федор уже не тот, не прежний. Усталый и строгий, надломленный пытками в Кафе, не сразившими, однако, его упорства. Весь в заботах об епархии, о новом устроении Григорьевского затвора, который он мыслит сделать теперь ведущею духовною школою на Руси...
      Что ж он не едет? Киприана послал к нему на погляд и не едет сам! Первые желтые листья, как посланцы близкой осени, начинают мелькать в густой зелени дерев...
      Сергий спал, когда Федор вошел к нему в келью и неподвижно застыл в кресле у ложа, не решаясь нарушить сон наставника. Он уже забегал к отцу, строго наказал прислужнику не лениться, порядком-таки напугав послушника, уразумевшего только теперь, что белый как лунь молчаливый монах, за которым ему велено ухаживать, отец самого архиепископа Ростовского и духовник покойного великого князя. Стефану в тот же день устроили баню и переменяли исподнее.
      И теперь Федор сидит в келье преподобного и сожидает, когда тот проснется. А Сергию снится сон, что Федя приехал к нему в монашеском одеянии, но молодой, веселый и юный. И Маша, его мать, жива и находится где-то там, близь, и оба они сожидают его и зовут идти вместе в лес по грибы, а он все не может сыскать то корзины, то ножика и шарит по келье, недоумевая, куда делось то и другое. Ищет и спешит, зная, что его с нетерпением ждут на дворе, ищет и не находит. Да тут же был ножик! На обычном месте своем! Он с усилием открывает глаза и видит Федора, сидящего перед ним в кресле. Только уже не того, не юного, а нынешнего... И Сергий улыбается, улыбается доброю бессильной улыбкой, разом забывая прежние укоризны свои. Федор опускается на колени, целует руки Сергия. Глаза у него мокры, и у самого Сергия тоже ответно увлажняется взор.
      - Ты приехал, - шепчет. - Ты приехал!
      - Прости, отец! - повторяет Федор в забытьи. - Суета сует! Хотел оставить все в надлежащем порядке, прости!
      - Ты знал, что я тебя жду?
      Федор, зарывшись лицом в край его одежды, молча утвердительно трясет головою: да, знал!
      - Ты не долго проживешь после меня, Федюша! - с горечью говорит Сергий, и Федор опять молча кивает, не подымая лица.
      Он знает и это, чует и потому спешит, торопится изо всех сил переделать все земные дела, не давая себе ни отдыху, ни сроку. Ему боязно поднять голову, боязно посмотреть в эти старые, такие близкие, завораживающие, лесные, уже неотмирные глаза. "Да! - мыслит он. - Ты вознесешься туда, в горние выси, я же остаюсь здесь!" Он почти готов попросить забрать его с собою, так, как просил когда-то ребенком отвести его в монастырь к "дяде Сереже" и обещал не страшиться ни покойников, которых надобно обмывать, ни болящих братий, лишь бы дядя Сережа был завсегда рядом с ним... Кто, в самом деле, был больше ему отцом - Стефан или Сергий? Сейчас он стоял у ложа умирающего Сергия, только что перед тем посетивши Стефана, и понимал, что никого роднее и ближе Сергия у него нет. Нет и не будет уже никогда! Федор приложился щекою к руке наставника, что-то говорил, тотчас забывая, что сказал. Редкие горячие слезы сбегают у него по щекам и падают на Сергиеву ладонь. Сергий тихо отнимает руку и гладит Федора по разметанным волосам. Оба забыли сейчас о запрете ласканий и всякого иного касания для иноков. Да и не к сему случаю этот запрет! Что греховного в прощании с умирающим наставником своим!
      Скоро деятельная натура Федора заставляет его встать. Он лихорадочно приносит дрова, хоть они уже есть, сложены у печки, накладывает в печь, вздувает огонь, бежит за водою, начинает что-то стряпать... Все это не нужно, все это есть уже, и полчашки бульона - все, что отведывает Сергий от сваренной Федором ухи, не стоили стольких забот, но Федору обязательно что-нибудь сделать для учителя, и Сергий не унимает его, только жалеет, когда Федор отлучается из кельи. Лучше бы сидел так, рядом с ним, у ложа, молчал или сказывал что!
      Но вот Федор, отлучась на миг, является с большим листом александрийской бумаги, кистями и красками. Заметно краснея (он еще может краснеть!), просит наставника посидеть в кресле недвижно "мал час".
      - Ты еще не забросил художества? - любопытствует Сергий.
      - Отнюдь! - живо отзывается Федор. - Для своей церкви в Ростове летось писал образа "Богоматери умиление", "Святого Петра" и "Николая Мирликийского".
      - Ну что ж, напиши и меня! - разрешает Сергий, потаенно улыбаясь.
      Федор пишет, ставши враз серьезным и строгим. Краски у него оказались уже разведены в крохотных чашечках, уложенных в берестяную коробку. Он внимательно взглядывает, примеривается, рот у него сжат, глаза сухи и остры. Сергий смотрит все с тою же потаенной улыбкой, любуется Федором. И - не славы ради! Но хорошо это, пусть те, кто меня знал, когда и поглядят на этот рисунок, исполненный вапою, и вспомнят нынешние, тогда уже прошлые годы...
      Федор торопит себя, чуя, что и это в последний раз. На висках и в подглазьях у него выступают крупные капли пота... Но вот он, кажется, кончил, и тотчас начинает бить большой колокол.
      - Пойдешь? - прошает Федор.
      - Теперь, с твоею помочью, пойду! - отвечает Сергий.
      Они медленно спускаются по ступеням кельи. Подскочивший келейник подхватывает Сергия под другую руку, и они почти вносят его в церковь и проводят в алтарь. Сергий знаком показывает Федору служить вместо себя. Федор готовно надевает ризу и епитрахиль, берет копие и лжицу, а Сергий сидит, пригорбясь, и смотрит на племянника, ощущая в сердце тепло и глубокий покой. Вот так! Именно так! Именно этого он желал и ждал все эти долгие годы! Чтобы Федор хоть раз заменил его в монастырской службе, именно заменил, взял в руки негасимую свечу, продолжил дело жизни, освятил прикосновением своим священные эти сосуды. И пусть это не навек, даже на один-единый раз, но пусть! Уходящая в незримую даль дорога, обряд, заповеданный Спасителем, миро, которое варят всегда с остатком прежнего, так что и неведомо, где и когда было оно сварено впервые. Быть может, в это миро опускал кисть, помазуя верных, еще Василий Великий или Иоанн Златоуст? Церковь сильна традицией, не прерываемой через века, чего не понимают все те, кто тщится внести новизны, изменить или отменить обряды далеких столетий: богумилы, павликиане, стригольники, манихеи, катары несть им числа! А церковь стоит не ими, не их умствованиями, а прикосновением к вечности, тем, что причастная трапеза сия заповедана еще самим Горним Учителем, и несть греха в том, что первые христиане принимали вино и хлеб - тело и кровь Христову - в ладонь правой руки, а нынешние прямо в рот. Но длится обряд, и смертные, раз за разом, век за веком исполняющие его, прикасаются к вечности.