ГЛАВА ВТОРАЯ

От Детинца на Великий мост перли так, что трещали перила. Изредка взмывал жалобный крик какого непроворного людина или жонки, притиснутой к самому краю: «Не утопитя, крещеный! » — и тотчас гас в общем роевом гуле толпы.

Что там вечевая площадь, где собирались для решения городских дел «триста золотых поясов»! Отсюда, с высоты Детинца, в узкое башенное окно видно было, что уже весь торг и все прилегающие улицы полны народом, а люди все прибывали и прибывали. Неслышные отселе в гудении колоколов самозванные витии что-то кричали, размахивая руками, с вечевой степени, верно, звали к немедленному походу под Торжок, в отместье Москве.

Богдан Обакунович, боярин Прусского конца, тысяцкий и воевода великого города, глядел отсюда, с высоты, покусывая ус, и по лицу его, как облака в ведренный день, то усмешкою, то хмурью перетекали отражения его непростых мыслей.

«Мужичье… На конях сидеть не умеют, а туда же, спорить с великим князем Владимирским! Нос к носу, дак и носа ся лишити придет! Да и как оно есчо поворотит! Даве, с находом покойного Дмитрия Иваныча, потерпел город, сильно потерпел! Все пригороды пожгли, двадцать четыре монастыря… Эко! Да не стало б новой колготы со славлянами, как девять летов назад! Нам токо и битися на Великом мосту, стойно Ваське Буслаеву! А до дела — три, пять тыщ молодчов годных наберем, не более того! А московской князь осильнел! Ни Тверь, ни Рязань, ни Нижний ему не указ! Литвою спасатьсе? Наримонта призывали… Ноне Патракий Наримонтыч на кормлении в Нове Городи, а велик ли будет толк? Витовт осильнел, как бы и самого Василья-князя не съел тем часом… Тогда и Господину Нову Городу конечь! Охохонюшки…

Есиф Захарьиниць муж добрый, а и ему Нова Города не сдержать! Не пять ли летов тому убегом спасалси к себе на Торговую! Хоромы еговые тутошние чернь разволочила по бревну, Великий мост разметали, лодьи рубили, перевозников били батожьем… В оружии стала вся Торговая за Есифа, против Софийской стороны… Две недели и перевозу не было через Волхов! Днесь умирились, и Есиф опять на степени, а токмо никто того не забыл! Цьто ни порешат тамо, а с ратью великого князя на борони нам не стать! Витовту поклонитисе? Дак Витовт Василью тесть! Эко вот пакостно-то! И со плесковици миру нет доброго… Плесков, Вятка, Двина

— все тянут порознь, и в самом Господине Нове Городи две стороны меж собою не сговорят! Да цьто стороны ти, кончи все порознь! Славна на плотницян, неревляне на пруссов… тьпфу! Как ето веницейски фряги со своим дожем власть держат? Навроде и у нас: совет господ, владыко, цего не хватат? Кажен новый степенной — с дракою! Али степенного надоть на всю жисть, как того дожа, ставить? А кого на всю жисть? Есифа? То-то и оно! Никоторой конечь ни под которым ходить не хоцет! »

Мысль билась вокруг того, о чем говорили уже не раз, — устроенья очередности власти. И одного не додумывал, не мог додумать маститый боярин: что, когда обмелеет, сгаснет в жестких берегах текущая сейчас через Великий мост река народного гнева, некому станет и на борони выстать за дело новогородское противу той же Москвы али Литвы.

Богдан Обакунович смотрел, прихмурясь, в заречье. С кормлеными князьями — маститым Патракием и молодым белозерским князем Костянтином (лишенным удела еще покойным Дмитрием и ныне отмщающим за ся) — с обоими говорено, и в говорю ту решено: с великокняжескою главною ратью не встречаться, а грабить окраинные волости московские. Вот только с Торжком пакостно выходило: не послать рати — не удержать Торжка, а послать — быти побиту московскою силой. Владимир Андреич не тот воевода, с коим старик Патракий да шильники новгородские на борони выстанут!

Вздохнув, Богдан тяжелыми шагами пошел назад. Распахнутым опашнем подметая ступени, спустился узкою сводчатой лестницей с заборол по за стеною, отделявшею владычень двор от прочей, густо застроенной рублеными теремами, клетями и амбарами части Детинца. За стеною, с тем же роевым гулом, шли, и шли, и шли, иные с оружием в руках. Война решалась всем Господином Великим Новым Городом, и стати поперек этого решения нынче не решился бы никоторый из бояр.

Богдан поднялся по тесовой, из дубовых плах, лестнице. Пригибая голову, прошел в обширную, на два света, палату, где заседал нынче боярский совет. Светлыми глазами, вприщур, обвел собрание нарочитой чади.

— Беда, вятшие! Не весь ли город ныне на вецевой площади! — сказал с суровою усмешкой. — Пора и нам показати ся на степени!

Есиф Захарьинич посмотрел на него с невнятною укоризной:

— И ты туда ж?

— А поглень с заборол, цьто деетси! — отмолвил Богдан Обакунович, опускаясь на лавку, на свое место.

— Надобно выступить владыке! — подсказал кто-то из председящих.

Архиепископ Иоанн тяжело повел головою в белом клобуке с воскрылиями (носить такой имели право лишь митрополит да архиепископ Великого Нова Города), глянул, изрек:

— Ты, Богдан, выступи тоже, тебя слушают! И Есиф Захарьиниць пущай скажет слово!

Оба кормленых князя, молодой и старый, согласно склонили головы. Старик Патракий не был талантлив как воевода и сам это знал. Право водить полки досталось ему по наследству, а не как награда за ратные подвиги. Он тронул рукою пышные, седые, вислые усы, прокашлял, рек:

— Про то, как порешили вести рать, на степени баять не будем!

Бояре завставали. Кто скинул было опашни, вздевали в рукава, застегивались, хотя на улице в этот день отеплело и хороводы капель падали с мохнатых свесов резных кровель. Холодом веяло не от тающих апрельских снегов — от самого принятого ими решения.

— Втравил ты нас в трудное дело! — шепнул, выходя из покоя, Тимофей Юрьич. Прусские бояре все были заедино, но кольнуть иногда чем-нито приятеля не возбранялось никому. Богдан оскалил зубы волчьей жестокой улыбкой. В 1385 году именно он, со славенским посадником Федором Тимофеичем, выдвинули и утвердили решение, ставшее решением всего города: «На суд в Москву к митрополиту не ходить, судебное не давать, а судитися у своего владыки, в Нове Городе». Из-за этой-то грамоты, подписанной всеми нарочитыми гражданами и положенной, за печатями, в ларь Святой Софии, и возгорелась нынешняя война. Киприан требовал вернуть ему митрополичий суд, а Новгород ссылался на волю всего города, которую никто отменить не вправе.

Воля всего города была. Люди шли, и шли, и шли, переполняя заречье, готовые отстаивать свои права и вольности с оружием в руках. До горьких слов архиепископа Ионы: «Кто возмог бы сокрушить таковое величество города моего, ежели бы зависть и злоба и разномыслие граждан его не погубили! » — до этих горьких слов, послуживших эпитафией великому вольному городу, было еще очень и очень далеко.

Посылая рать на Двину и в Заволочье, новгородцы еще не ведали того, что створилось в Торжке, где, тотчас по прибытии новгородских послов, вспыхнул бунт, невольным свидетелем которого и даже почти соучастником стал Иван Федоров. Встретить пасхальные дни дома ему не довелось. Почти в самый канун Светлого дня его вызвали во дворец, ко князю Василию. Подымаясь по ступеням, восходя переходами до нарочитых княжеских теремов, Иван замечал, сколь многое тут успели поиначить со дня смерти Данилы Феофаныча. И занавесы явились фряжской работы, и расписные «шафы», и веницейское, с витою колонкою посередине, окно в верхних сенях, толпа рынд у дверей, где раньше стояли всего два ратника, и простор новых палат, недавно занятых князем Василием, явно не пожелавшим тесниться в горенке своего покойного родителя, — все являло вкус юной хозяйки княжеского дома, воспитанной на подражаниях рыцарской роскоши латынского Запада.

Иван хмурил брови, не понимая еще, плохо то или хорошо и как ему отнестись к переменам в княжеском обиходе. Он намеренно сурово перекрестился на иконы старых киевских и суздальских писем, что казались чужими и чуждыми среди латынских поновлений дворца, и приготовился к нудной долготе «аудиенции» — слово-то одно чего стоит!

Впрочем, Василий Дмитрич принял Ивана быстро, нарушив заведенный Соней чин и ряд, вышел откуда-то сбоку, мановением руки раздвинув толпу ожидавших княжого приема бояр, и увел в прежний батюшков тесный покой, где и дышалось легче, и говорилось свободнее. Сели.

— На вас, спутников бегства нашего из Орды… — несколько выспренно начал он.

«Так и есть, дома Пасху справить не придет! » — подумал Иван, догадывая, что воспоследует новый посыл куда-нито. Впрочем, вспомнив неложные рыданья Василия над гробом Данилы Феофаныча, он несколько помягчел и, чуть-чуть улыбнувшись одними глазами, вопросил:

— Срочная служба надобна?

— Грамоту тайную в Торжок, передашь торговому гостю тамошнему…

— Максиму! — подсказал Федоров, отцовым разбойным оком глянув в очи великому князю. — Передаться надумали, што ли, Москве?

Василий принял взгляд кметя прямо и ясно. Научился уже глядеть пристойно княжескому званию своему. Отмолвил:

— Пока не ведаю!

Верно, с этим послужильцем бежали вместях из Орды, сидели в Кракове… Это не проходит. Да и забывать не след, верные слуги завсегда нужны!

— Боюсь, чернь не сблодила б чего!

Иван кивнул, боле не переспрашивая. Подумал, сведя брови, спросил:

— До Пасхи?! («За полтора дня? ») — Холодные мурашки поползли по коже, когда представил рыхлый снег, неверный лед на Волге и дикую скачку сменяемых на подставах коней. — До Пасхи, поди, не успеть!

— Надо успеть! — возразил князь. — Пото и послал за тобой! Княжая служба…

— Вестимо! — оборвал Иван, отметая разговор о награде.

— Кметей выбери сам, много-то не надобно…

— Двоих нать! — сказал Иван, прикидывая, что надо брать Кривого и Кошку, эти выдержат!

Василий, осуровев ликом, вручил ему запечатанную грамоту, перстень с княжою печатью (по нему на всех подставах и ямах не в очередь дадут коней) и кожаный кошель с серебром. Оба, князь и воин, встали.

Взошла Соня, Софья, располневшая, похорошевшая. Русским побытом поднесла Ивану чару стоялого меда на серебряном веницейском подносе. Иван принял чару, осушил, поклонил. Софья, слегка зардевшись, коснулась губами его склоненного чела. Вбежал придверник. Иван Федоров тут же наказал ему, кого вызвать, и пошел, простясь с князем, готовить коней. Солнце уже низило, наполняя золотом разноцветные стекла дворцовых окошек, скакать приходило в ночь.

— Успеет? — вопросила Софья, когда за Иваном закрылась дверь. Василий передернул плечами. Его всегда задевало, когда Соня сомневалась в ком-то из русичей. Отмолвил:

— Должен успеть! — Внутреннее чувство подсказывало ему, что затея с Торжком, пожалуй, слишком дерзка, и посланный кметь вполне может потерять там голову, но упрямство одолело: не выстали на борони, дак и наподи!

Мало кто поворачивал голову, провожая троицу княжеских кметей, что в опор, разбрызгивая мокрый, тяжелый снег, вылетели из ворот Кремника. К скорым гонцам на Москве попривыкли. Иван скакал, не умеряя прыти коня (на ближайшей подставе дадут свежего!). Только грай сердитых ворон летел следом, замирая в отдалении. Так же скакали его отец, и дед, и прадед — княжая служба! Да, по совести сказать, и самому нравилась безудержная лихость посольской гоньбы!

Тверь показалась на рассвете. Ночная сторожа долго не брала в толк: кто и куда? Через Волгу были настелены жерди, скрепленные утолоченным, заледенелым снегом. Оглядываясь в бледном свете наступающего дня, Иван видел, как ожесточели лица его спутников, запали щеки, серою тенью обвело глаза.

— Выдюжим! — хрипло крикнул ему Кривой, оскалом зубов изобразивши улыбку.

Сзади, радостными звонами колоколов, гудела пасхальная Тверь, и Иван, сцепляя зубы и хмурясь, прикидывал, что в Торжок они попадут в лучшем случае уже после пасхального разговления. На миг, только на миг, подумалось о куличах, пироге, печеной кабанятине… Сердце подсказывало, что скачут они не к добру, и еще — что обязательно опоздают.

Влажная весенняя ночь. Сахарный хруст подмерзшего снега. Синь. Тревога. И, уже издали, заполошный, совсем не праздничный набатный звон торжокских колоколен.

Иван Федоров подскакал к воротам, занятым московскою сторожей. Конь храпел, качаясь, роняя розовую пену с удил. Сторожевые кмети, глянув на перстень с печатью, со скрипом отворили створы ворот.

— Сами не ведаем! А, вроде, торжичане вечем стали! Из Нова Города слы, дак потому…

У знакомых высоких резных ворот метнулась в сторону косматая фигура. Кинув коня на кметей, Иван рукоятью плети бил в створы ворот. Наконец робкий голос изнутри вопросил:

— Хто крещенный?

— Гонец великого князя Василия!

Калитка приотворилась ровно настолько, чтобы Ивану боком пролезть внутрь. По темному двору металась челядь. Вдруг возник режущий уши заполошный женский визг и тут же сник, верно, бабе зажали рот. Максим выбежал, на себя не похожий, без шапки, в косматой дорожной шубе, комкая свиток грамоты, частил:

— Ничего содеять не можно! Вечем стали! Идут разбивать, бегу!

Гулкие удары снаружи в створы ворот и яростный рев многих глоток досказали остальное.

— Конь у меня… — начал Иван.

— А! — безнадежно выдохнул Максим. По воротам, верно, били бревном, вышибая створы.

— Ничего не успеть! — осипло молвил торговый гость. — Передай князю…

В этот миг створы пали, и воющая толпа завалила двор. Ивана отшвырнули посторонь, разбив ему лицо. Стоя на коленях, он видел какую-то кучу перед собою, там рвали, подлинно рвали на части торгового гостя Максима, и один, уже нечеловеческий вопль его возвестил, что с ним покончено. Иван полз, по какому-то наитию, туда, в середину побоища, отбрасывая чьи-то руки и сапоги, и наконец увидел то, что ему было надобно: смятую, в крови, так и не развернутую княжескую грамоту. Пал на нее грудью, ухватив, и тотчас услышал над собою:

— И ентот московлянин? Волоки в поварню, там разберемси!

В поварне, связанные, уже сидели двое еговых кметей. Из чрева хлебной печи мрачно пыхало огнем, и Иван, рванувшись и сбив с ног крайнего мужика, глубоко зашвырнул княжескую грамоту в горящую печь. И привстал, загораживая спиною, — не выхватили бы! И получил несколько увесистых оплеух и удар под дых.

— Цьто кинул, кинул цьто?! — орал ему, тряся за ворот, какой-то мужик.

— Дорожную грамоту княжью! — отвечал Иван, сплевывая кровь. — По которой коней получали! Спроси, вона мои молодцы, подтвердят! А за то, что руку поднял на княжого посла, мало не будет!

— Тут-то ты зачем? — возразил мужик.

— Да вы же и приволокли! — выкрикнул Иван. — Пошто, иначе, мне бы тута быти?!

Мужик смачно врезал Ивану еще раз по скуле (свиток, корчась, догорал в глубине, теперь уже ничего не прочтут!), помедлил мгновеньем.

— Концять, цьто ле? — деловито осведомились у него над ухом, и у Ивана невольные холодные мураши поползли по всему телу.

— А! — непонятно возразил старшой и махнул долонью: — Максима мы вецем концяли, яко переветника, а ентих… Вони больше! Выкинь!

Тут же, ощупав карманы и отбрав кошель, его с кметями подтащили к порогу и прямо-таки выкинули в снег.

Избитые, пешие, кое-как добрались они до своих, до давешней сторожи, и, чего-то съев и чего-то выпив, разыскавши каких-то коней, поскакали назад.

Иван плохо помнил обратную дорогу. Где-то спали, зарывшись в сено, где-то меняли коней… Наверно, хорош был вид у Федорова, ежели княжеского рынду, глянувшего ему в лицо, шатнуло посторонь.

Куда-то вели. Плескали в лицо водою. С заплывшими глазами, с разбитыми губами, непохожий сам на себя, предстал он наконец перед князем Василием.

— Вина моя! — сказал. — На глазах убили! Ничего содеять было нельзя!

— Грамота где?! — По напряженному взору великого князя понял, что, попади грамота в руки торжан, и ему, Ивану, несдобровать бы было.

— Сожог! — отмолвил. Князь продолжал глядеть оцепеневшим блистающим взором. — В хлебную печь кинул! По счастью, в поварню заволокли! — пояснил Иван, не ставши рассказывать уже, как искал ее на дворе, в гуще тел, на кровавом снегу, только теперь изумившись тому, что нашел-таки!