ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Утро началось высоким серебряным звуком трубы во дворе замка. Заспавшиеся русичи торопливо умывались. Отворачиваясь друг от друга, — соромно, да куда тут выйдешь! — пользовались ночною посудиной. Скоро вошел холоп и, ко всеобщему облегчению, натужась, понес, полную, выплеснуть со стены вниз.

Бояре и княжич одевались в лучшее свое платье, хотя, какие уж тут сохранились наряды после страшного бегства из Орды! Застегивали пояса, расчесывали кудри и бороды костяными гребнями. Скоро явившийся посланец Витовта повел их по лестнице вниз. Иван Федоров с прочими уже были в седлах. Подъехал, протиснувшись сквозь толпу комонных, Витовт. Прокричал (гомон стоял, как на торжище):

— Анна велела передать! Ее дар! — И с этими словами накинул на плечи Василия роскошный охабень, крытый переливчатым шелком. Василий было открыл рот сказать: «нет», но Витовт, заговорщицки подмигнув, проговорил вполголоса: — Соня сама перешивала пуговицы для тебя! — А затем, отстранясь, громко: — Вечером прошу всех ко мне на гостеванье!

И уж тут отказаться стало соромно, и Василий, сведя брови, затрудненно кивнул литовскому князю, благодаря за подарок. Но Витовт, обезоруживающе улыбнувшись, как бы и вовсе отстраняясь, отверг:

— Не меня! Не меня!

Далее говорить уже не удалось. Густою пестрою кавалькадою гости начали покидать замковый двор.

Иван Федоров то и дело встряхивал головой, думая расправиться так со вчерашним хмелем. От морозного воздуха слегка кружилась голова. Он скоро устал вслушиваться в малопонятную польскую речь и совсем непонятную немецкую и только следил, как бы не отстать от господ и не растерять спутников. Когда выехали из ворот замка, зрелище захватило его целиком. Разубранные кони, штандарты, павлиньи и страусовые перья на золоченых шлемах, причудливо изукрашенных, с какими-то гребнями, не то крыльями в навершии. Алые жупаны знати, алые мантии духовных лиц, оглушительный рев труб, толпы народа, клики и гудящий, вибрирующий зык католических колоколов, запертых в узорных каменных башнях костелов. Полчаса назад он еще думал во время коронации остаться на улице, теперь же ему отчаянно захотелось попасть внутрь, поглядеть вблизи на эту незнакомую красоту, пусть и католическую. Данило ли узрел отчаянный взгляд кметя, княжич ли Василий озаботил себя тем, но Ивана бояре позвали с собою внутрь собора. Вновь случившийся рядом Витовт протащил русичей к какому-то возвышению у одного из столпов, откуда хорошо был виден помост с тронными креслами Ягайлы и Ядвиги, и исчез. Началась служба.

Иван то взглядывал вверх, туда, где сурово и грозно смыкались ребристые своды и куда уходило стройное пение на незнакомой ему латыни, то приглядывался к разодетой толпе, к монахам францисканского ордена, к синклитикам в высоких тиарах — все было так непохоже на русское богослужение, облитое золотом древней Византии! И уже когда шляхтичи обнажили оружие, понял. Это была рыцарская религия, это был рыцарский обряд, это была воинственная мораль Запада, требующая насильственного крещения «иноверных» и воинских подвигов во славу Христа. Подумавши так, вспомнил изографа, с коим сидел у костра в канун сражения на Дону, и вдруг ощутил всю безмерность отстояния папского Рима от православной Руси. Не будет этого у нас, и быть не должно! Ни виселиц во дворе замка, ни пышных рыцарских турниров, ни гербов, ни спеси, ни гордости, ибо наши люди идут умирать за Родину, именно умирать, надевая чистые рубахи, а совсем не за воинской славою… И только так, только по-нашему и возможно побеждать скопища кочевников, накатывающиеся на Русь раз за разом из просторов Дикого поля! А красиво было! И это, при чтении Евангелия, обнаженное оружие шляхты, — красиво! И эти пестрые штаны, и золото снятых перед самою церковью шлемов, и штандарты, гербы, попоны, и перья на шлемах, на мордах коней — красиво! И так захотелось вдруг, чтобы это расписное и раззолоченное воинство вышло в степь, и услышало, как гудит земля под тысячами копыт татарской конницы… Устоят? Ой ли! Но и те, степные богатуры, замогут ли прийти в эту тесноту башен, замков и каменных улиц, в эти горные перевалы и разливы рек? Не выдержавши, он пробормотал вполголоса; «Этих бы на Дон!» Данило Феофаныч повел глазом, значительно поднял бровь, медленно кивнул головой. Соседи-поляки недовольно заоглядывались на Ивана, и он вовремя прикусил язык.

В церкви повисла звенящая тишина. Ягайло, поднявшись с трона, медленно, отчетисто, по-русски приносил клятву: крестить Литву, исполнить все условия Краковского договора. Толмачи тотчас повторяли слова литовского великого князя по-польски, по-немецки и по-латыни. Шляхтичи зашевелились, легким шумом одобряя слова литовского великого князя.

Ягайлу подвели к алтарю. Массивно-торжественный Бодзанта поднял с алтаря засверкавшую всеми гранями своими корону. Ягайло опустился на одно колено и склонил голову.

Ядвига с трона, не шевелясь, наблюдала за обрядом, почти неправдоподобная в своих струящихся шелках: в блеске короны и игольчато окружившем ее белое, почти неживое прекрасное лицо воротнике, чем-то напоминавшем позднейшую испанскую моду. И вот он подымается по ступеням! Уже в короне. Езус Христос, аве Мария! Ведь он улыбается, криво, пускай неуверенно, но он улыбается своим длинным лицом! Хозяин! Ее господин с этого дня! С легкою дрожью плененной птицы Ядвига бросила взор туда, где, в толпе дам, замерла мать литовского короля, Ульяния, и неотрывно смотрит теперь на торжество своего сына… Господи! Дай силы выстоять! Дай силы принять все и не сойти с ума!

Ягайло садится рядом с нею на трон. Он, кажется, стал даже ростом выше, и, действительно, в короне, усыпанной самоцветами, его лицо, лицо «литовского простака», приобрело недостававшую ему важность… Так ли прост, как говорят, этот литвин, нынешний польский король, Владислав-Ягайло?

…В день, когда это происходит, отвергнутый Вильгельм въезжал в ворота Вены. Они никогда больше не встречались с Ядвигою, о чем позже врал Гневош из Далевиц, и горестное прощальное письмо ее к своему нареченному было, действительно, последним.

После многочасового церковного бдения едва ли не у всех московитов было одно лишь желание: добраться до лавки и до стола со снедью. Однако Витовт и тут упредил их желания, заворотивши всю кавалькаду русичей к себе на пир. Приглашение было принято тем с большею охотой, что русичи, проглотив утром натощак по кусочку прежде освященных даров, до сих пор еще ничего не ели. Данило Феофаныч, когда расстались с занедужившим батюшкою, почел нужным захватить с собою освященные просфоры: невесть, найдется ли еще православный священник в этой басурманской стране!

Скоро с шумом, гомоном, смехом — измаялись, кто в соборе, кто снаружи, ожидаючи, — ввалились в немецкое жило. Прихожая сразу наполнилась шумом и гомоном. Как-то не заметилось малое количество прислуги и отсутствие иных гостей. Витовт явно, принимая русичей, не хотел лишней огласки. Сели за два стола: бояре и княжич с Витовтом, его супругою и дочерью за один, прочие — за второй, впрочем, столь же изобильно уставленный печеной и вареною снедью. Кабан, уха, разварная рыба, сочиво, каши и пироги в сопровождении пива и твореного меду (было, впрочем, и фряжское вино, но — на боярском столе).

Русичи въелись. Первые полчаса за столом царило сосредоточенное молчание. Там уже начинали отваливать от чаш и тарелей, отирать кто платом, кто рукавом взопревшие лица, чаще прикладывались к меду, затеивался разговор. Приглашенные Витовтом литвины-музыканты завели веселую. Прислушавшись к вроде бы схожему напеву струн, Остей решительно вылез из-за стола. Перемигнувшись, Данилов стремянный взял домру из рук одного из литвинов, перебрал струны. Литвины, недолго послушав, пристроились к нему и — грянули. Остей пошел мелкою выступкой, потом ахнул, молодецки ударив каблуками в пол, пошел вприсядку да кругом, так что полы кафтана разлетались по сторонам. Из-за столов полезли прочие. Остей, с низким поклоном, вызвал на пляс княгиню Анну. Та, не чинясь, пошла — поплыла по горнице, взмахивая долгими рукавами, а Остей, отступая, шел перед ней заковыристою присядкою, то вертелся волчком, то взлетал, и кончил тем, что вскочил на стол и ловко прошелся меж блюд со снедью в своих береженых, почитай, тут только и надеванных впервые, с загнутыми носами, зеленых тимовых, изузоренных разноличными шелками и жемчугом, с красными каблуками сапогах. Не пролив и не разбивши никоторой посудины, соколом спорхнул со стола на пол, пальцами коснувшись половиц, закружился вихрем, и уже под общий одобрительный шум остоялся, поклонясь хозяйке в пояс, и, отирая платом чело, повалился на лавку. Тут уж — хочешь не хочешь

— пришло вылезать и другим. Прошелся Иван, на пару с Тимохой, и наконец, решительно отмотнув головою, вылез сам княжич Василий, вызвал Соню. Девушка выплыла, с гордым прищуром взглядывая на русского княжича. Иван перепугался даже, но Василий тут не ударил лицом в грязь. Не пытаясь переплясать Остея, прошел дробною мужскою выступкой, взглядывая в глаза княжне, откачнулся, легко перешел вприсядку и вдруг, почти опрокидываясь на спину, изобразил выученную им в Орде монгольскую лежачую пляску, удививши умением своим и княжну, и литвинов-музыкантов.

Наплясавшись, пели. Пели сами, слушали литовское пение. Снова пили, ели сладкое печенье, дивились конфетам, однако, распробовав, одобрили и эту иноземную снедь. Разгоряченные вином, почти позабыв о сословных различиях, обнимались и спорили, возвращаясь к виденному в соборе.

— Ты, князь, хоша до нас и добр, а тоже веру православную сменил, гляди-ко! Ну, добро, Ягайло, он уж теперь польский король! А тоже ноне почнет Литву крестить, а православных-то как же? Перекрещивать али утеснять? О наших речи не было, баешь? Поведут речь! Однояк, другояк, а почнут и наших нудить в ихнюю латынскую веру! Помысли, князь! Подумай умом! Путем помысли!

Витовт слушал, слегка досадуя: и эти тоже! Сами-то, почитай, в плену, из Орды ушли убегом, в Константинополе черт те что, император под турками, а они тоже — «вера!» Да пущай папа с католиками примет правую веру, дак и я не умедлю тем часом! Но не говорил ничего. Не затем звал и не того чаял. Сам краем глаза наблюдал «молодых», как окрестил уже Василия с Соней. Кажись, обратала молодца! Эвон, как дружно сидят и воркуют промежду собой!

В углу боярин Андрей, решая вечный философский спор, толковал Остею:

— Что почесть лучшим? Скажем, нравится тебе жупан или там кунтуш! Ты уже летник или охабень почтешь худшими. Штаны вон цветные — срамота! А им красиво кажет! Ты себе камянны хоромы выстроишь? Нет! Загинешь ты в каменных хоромах, от одной сырости той, у нас-то, на Руси!

— А тут и не сыро, бают, тепло у их!

— То-то, што тепло!

Разгоряченный хмелем оружничий кричал за соседним столом:

— У нас богатый людин жертвует на церковь, а не засевает поле золотыми! А хошь и серебром! Да, тоже есь! Да, всяки есь людие! А токмо никто у нас мотовство в добродетель еще не возвел и не бает, што по-Божьи деет, егда народное добро тратит на утехи плотские! У нас боярин чем богат? Оружием! Коньми, кметями — то все для ради обороны родной земли надобно! Ну, в праздники наденет дорогой охабень, дак и смерд, поди, вона, женка иная: в жемчугах и парче, боярыне не уступит! А все одно: крошки со стола — в рот! Куска хлеба не кинем наземь! А ежели когда с нами такое содеет — пропадем!

Казначей с несколькими кметями обсели Александра Минича, тут шел разговор о воспитании:

— Нет, ты посуди сам! Ежели у их отрока малого из шляхетского роду за рубеж, ко франкам там, тевтонам али фрягам отошлют, и он в ихнем знатном доме пажом, слугою, по-нашему, несколько летов прослужит, а после оруженосцем у рыцаря тово, еще летов семь — десять, дак и речь родную забудет, поди! Уже не станет и знать, как в родимой-то Польше еговые смерды живут! А после цепь золотую на шею взденет, ежели стал рыцарем, да золотыми поля будет засевать али там, по посольскому делу, драгие камни с платья терять понарошку: подбирайте, мол! Видели мы, как ихние простые паненки-то живут, серебра и того нету в доме! Коли б знатный…

— У нас…

— Ты погоди, у нас! И у нас большие бояра в золоте да в самоцветах, дак за рубеж нейдет богачество то, у себя и остаетси! А тут он, положим, где «теряет» драгие камни-то? В Риме! Где золотом сорит? В Париже там, в Неаполе али в каких немецких градах! Богачество-то и утекат из страны! И знать ихня, коли там воспитана, своих-то не больно и любит! По то они и немецкого короля держали! Ну, не немецкого, угорского, фряжского, скажем — одна суть! Уж набольший-то в государстви должон быти из своих! Ему землю боронить, смердов пасти, штоб не истерялись вконец, а не золотом сорить по Парижам! Нет, ты с нами посиди, наших щей поешь, тогда и мы тебя полюбим!

— Ягайлу-то, однако, утеснили в правах!

— Дак и добро? Для кого добро? Для той же великой шляхты! А для государства должон быти единый глава. Скажет — сполняй! Иначе земле разор! Досыти навидались, как князья резались у нас, а татары пришли, и где те прегордые вельможи? Как тараканы попрятались по щелям! У их тут не понять што, а нам без сильной власти нельзя никак! Без того мигом у нас не те, дак другие и землю отберут! Дань данью, а там и последних животов лишиться придет!

— Владыки Алексия нету, Митрий-князь без ево…

— А што князь Митрий? Обиходлив, прост, хозяин! Я князя нашего, как тебя, не по раз зрел и баял с им однова… Простой! И в деле строг! Ето уж князю надобно, не то и мы враз на шею сядем! Нет, наша жисть не в пример лучше ихней! И попы у их, почто безбрачны? Токмо веселых женок около себя плодят! Един соблазн!

— Ну, ты всех-то…

— А што, хошь и не всех! Плоть-то, она всяко своего просит!

Витовт слушал, не прерывая. Упрямцы эти русичи! Ничего не понимают и понять не хотят. Теперь спор завели о вере, чья лучше. Орденские рыцари вот уже второй век доказывают превосходство своей веры мечами! Не будешь сильным, не станут и слушать тебя, будь хоть четырежды прав!

А за столом в это время в самом деле затеялся спор о вере. Сотрапезники, по-русски, вполпьяна, сбиваясь с мысли и гневая, уже орали, мало слушая друг друга, и хорошо, что предусмотрительный Витовт не пригласил поляков или кого из литовских князей!

Поминали и Папу римского, и опять виселицы во дворах панов, и то, что, попав под Польшу, Червонная Русь испытает досыти лиха, и про прежние утеснения православных, кто-то вспомнил даже Магнусов крестовый поход, досталось и грекам, василевсу, что согласил на унию, всем прочим, что предали Кантакузина, а теперь сами лижут сапоги туркам… И что расстройство дел в русской митрополии от греков, и что латиняне предали заветы Христа, — словом, досыти было говорено верного и неверного.

Сам Данило Феофаныч, когда завели о церковных делах, возвысил голос, сказавши веско:

— Числят себя наместниками Святого Петра, а Петр в Риме и не был вовсе! Евсевий путает, пишет с чужих слов, да не в том суть! А в том, как уж сам Христос отвергся земного царства, рек: «Отойди от меня, Сатана!» — так тому и быть надлежит! Соборно штоб! Как у нас, в православии! А папа ихний похотел быти царем земным, заместившим царя небесного! Отселе и ереси, и соблазн, и черные мессы, и всякая иная неподобь! По то и умствуют, и тот, небесный, мир строют по образцу мира земного. Опять соблазн! Владыко Алексий говорил не единожды, что ежели отвергают себя от духовного приятия Бога, не ищут обожения и света Фаворского бегут, яко Варлаам в споре с Акиндином и Паламою, то и остается умственность, кою и от Лукавого возможно принять! Возвысили власть земную и отверглись небесного озарения! Кто скажет, не сам ли Сатана подсказывает им сии умствования, не озаренные светом Фавора? В церкви Божьей нет ни больших, ни малых. Они же даже Триединого разделили, противопоставивши сына отцу! И всех людинов такожде, поряду! Даже и в причастии тела Христова не равны суть у их миряне с духовными. А не единые ли дети нашего Небесного Отца? И какая иная проистечет из сего неподобь? Умствуя, возможно и Господа отринуть, и возгордиться паче Господа самого! Поставив и объявив смертного Папу наместником Божиим на земле, содеяли они первый шаг к неверию! И ныне, с умалением греческой церкви, нам, русичам, надлежит сохранить и пронести в чистоте и смирении веры истинные заветы Христа! На нас смотрит Господь и от нас ждет подвигов духовных!

За столами загалдели разом:

— Все одно от нас!

— Согрешая, погибнем!

— Тохтамыш и не взял бы Москвы!

— А Литва?

— А ты, Витовт? Тебе ить жить с православными, католики тебя погубят! Подумай!

— Покайся, тово!

— И еще спросить: от Бога ли али от дьявола нынешнее латынское крещение Литвы? Литва, почитай, православная! Русичи — все, а и литвинов половина никак!

— Мало нас…

— Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На Дону стояли с верою и выстояли! А Москву от безверия сдали!

— Проще рещи: от пиянства!

— И оно от безверия! Татары под городом, дак ты не пей, тово, а молись! Сказано дедами: верного за грех сугубо накажет Господь!

— А на Пьяне как створилось?

И опять возвысил глас старый Данило:

— Не религию, а свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в православных землях! И с тем не Господу служат они, а Сатане!

После сих сказанных слов шум и гам поднялись страшные. Кричали русичи, кричали литвины… Один лишь Василий, уединясь с Софьей Витовтовной, не принимал участия в богословском споре. Меж ними теперь шла иная беседа — из улыбок и междометий, рассеянных слов и вздохов, нечаянных касании рук и жаркого дыхания подступающей бури чувств, которая уже охватывала Василия и понемногу начинала затягивать литовскую княжну.

— А ты бы смог переменить веру на римскую? — спрашивала она, вскинув бровь.

Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями:

— Я князь православной страны! — вымолвил, на миг забыв даже про свою влюбленность в Софью. — Веру не меняют, как и Родину! — И смолк.

Ягайло нынче переменил и то, и другое, а ее батюшка, Витовт, крестился в третий раз и как раз в римскую веру. Он подозрительно глянул на девушку. Она, сверкнувши взором, уже хотела было спросить: «А ради меня?!» — и прикусила язык. Поняла, что он ответит ей и что воспоследует затем. Софья была хорошей ученицей своего родителя! Вместо того, коснувшись пальчиками его руки, сказала:

— Прости, княжич! Не помыслила путем!

Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее. Но Софья и тут поняла и, щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королеве: согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?

— В соборе на троне сидела словно каменная. Ни в губах крови! — отмолвил он и, поднявши взор, решась, словно в воду, домолвил: — Ты милей!

Оба замолкли, держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и мужа, внимательноглазый Витовт склонил голову: мол, все идет, как должно, жена!

А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.

Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия, — прикидывал меж тем Витовт. — Да нет! У князя Дмитрия это не единственный сын! Овчинка выделки не стоит… Ну, а тогда… Соню, конечно, надобно будет крестить в православие, тут и слова нет… Нет, не решится Ягайло на таковую пакость! Да и не до того ему нынче!

Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и очень «до того».

Вечером, проводив наконец русичей, он сидел порядком-таки опустошенный, мрачно глядя перед собой. На миг все его затеи показались Витовту бессильным метанием перед властью иной, давящей и подавляющей силы, и он позавидовал этим русичам, так несомненно уверенным в превосходстве себя самих и своей веры над всем этим каменным и пышным великолепием католического Запада…

Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.

— Ну как? — спросил, чтобы только спросить.

— Сегодня московский княжич показал княжеский норов! — возразила княжна. — Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся как индюк! Вера, мол, одна, как родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул…

— По нраву тебе московит? — вопросил. Хотел сказать «по люби», да не повернулся язык. Дочь промолчала, поглядев затуманенным взглядом куда-то вдаль.

— Еще не знаю! — отмолвила после долгого раздумья. Витовт молча привлек дочь к себе. Любил ее, иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из которых пока еще не ведал, что получится. Слишком просты, бесхитростны были оба! Высказал задумчиво:

— Лишь бы он тебя полюбил! (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня — поймет!) Дочь продолжала ласкаться к отцу как кошка, покусывая ему пальцы.

— Я тебя люблю!

У Витовта дрогнули губы, рука невольно прошлась по затылку и плечам дочери. Внизу убирали остатки пиршества, отмывали полы и лавки, слышно было, как Анна распоряжается слугами.

Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились даже такие вот, низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле, верхние горенки в немецких домах! Как досадно, что не его пригласили паны на польский трон! А Анна? Дети? А! — отмахнулся мысленно. — Все можно бы было устроить… Удастся ли хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из Литвы? С московскою помочью, возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и замок отцов, получить!

Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов…

Вешают! Да, вешают! А в Литве он и не вешает даже, приказывает вешаться и — исполняют! Князев суд… Баловство одно у их, на Руси! Смерды с господами за одним столом… Спорят о вере! У католиков не поспоришь!

И готические уходящие ввысь своды, каменные ребра арок, пучки колонн нравились ему! И рыцарские замки нравились! Там у них, у рыцарей, в Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и варварская роскошь одежд, и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость, подчас превосходящая всякую меру, щедрость в голодающей, разоренной ежегодными набегами немцев Литве… Витовт был в душе западник, это и погубило впоследствии все его дело.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Буйство русичей (так называла этот пир и ведшиеся на нем разговоры стоустая сплетня) каким-то образом стало широко известно уже на другой день. О том шептались за спинами ничего не подозревавших московитов, многие из которых, проспавшись, уже и не помнили толком, о чем шла речь. Об том судили и рядили во дворце и особенно в монастырях и церкви. Даже в секретный разговор сановного гостя францисканского аббатства с архиепископом гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим вопросам, вклинилась «русская тема», как об этом можно было узнать из отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.

Прогуливаясь по галерее, высокий, мощного сложения Бодзанта наклонялся, начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких слов спутника своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу ногу, с сухим востроносым лицом, прочерченным твердыми морщинами, лицом человека, уверенного в себе и, паче того, преданного идее до растворения своего «я» в категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в этот час было пустынно, но и невзирая на то, сухощавый прелат говорил нарочито негромко, ибо беседа не предназначалась ни для чьих посторонних ушей.

— …Католическая церковь больна, серьезно больна! — говорил незнакомый нам приезжий минорит. — Немыслимое наличие двух пап, вносящее соблазн в сердца черни, роскошь епископов, увы, и ваша, святой отец, излишняя, скажем так, забота о земном и суетном, все это, да! Да! Ведомо и разорение ваших поместий нищею шляхтой, и прочее, в чем выразилось непочтение к сану архиепископа гнезненского, верховного архипастыря Польши, прискорбное непочтение!

Увы, и похождения покойного Завиши, соблазнительные тем более, что сей был близким поверенным старой королевы Елизаветы. Да! Да! Знаю и это! Николай из Оссолина мертв, и с него уже не спросить! Но кто заставил архиепископа гнезненского, ослабнув духом и поддавшись велениям едва ли не черни, венчать на польский престол Мазовецкого князя? Токмо постыдное малодушие! Постыдное! Найдись в ту пору на месте корона Болеславов, и что тогда? Верю! Но и все же, как пастырь Польши, вы, ваше преосвященство, проявили в ту пору опасное шатание мыслей, едва не разрушившее замыслы святой апостольской церкви.

Опаснейшее! Святая церковь верит, повторю, верит вашему раскаянью, но будьте осторожны, святой отец, умоляю вас, будьте осторожны! И не говорите про рыцарей с их тевтонской твердолобостью! Меченосцы своим неистовством уже истощили терпение святой церкви! Обратить в истинную веру Литву они не только не могут, но и не хотят! Кроме того, по нашим сведениям, в самой сердцевине, так сказать, в самом руководстве Ордена поселилась опаснейшая ересь, родственная тайному учению тамплиеров, отрицающая божественность Иисуса Христа. Откуда недалеко и до полного ниспровержения церкви, а с нею и папского престола! Так что рассчитывать на рыцарей как на крестителей язычников-литвинов в наши дни, когда Орден, того и гляди, возглавит новую борьбу германских императоров с папами… гм, гм, скажем так: несколько легкомысленно!

Меж тем Литва — это не только жалкие язычники, умирающие от голода в болотах Жемайтии, это прежде всего и паки русские схизматики! И в первую очередь — схизматики Червонной Руси! Малопольские паны хотят присоединения Галичины к своим владениям? Что ж! Надобно и эту кость бросить им во славу веры!

Вы сомневаетесь, святой отец, и раздосадованы совершившимся ныне умалением королевской власти в Польше? Пусть это вас не тревожит. Святая церковь ревнует не об укреплении мирской власти, но о небесном! Опять же власть римских первосвященников, замещающих престол святого Петра, должна быть превыше власти земных владетелей! Прискорбный спор императоров с папами расшатывает все здание церкви! Спаси нас Господь от владык, ревнующих о собственной земной власти в ущерб делу церкви! Особенно таких, как Бернабо Висконти, приказывавший подковывать братьев нашего ордена!

И этому язычнику-варвару, Владиславу-Ягайле, не стоит вручать слишком много королевских прав! Так что пусть это вас не тревожит! Лучше подумайте и погордитесь тем, что именно Польше и польской церкви ныне предстоит исполнить великое дело приобщения к истине упрямых схизматиков! Дело воссоединения церкви Христовой под единственно законною властью римского первосвященника!

Подумайте о том, какое истинно великое дело, какой подвиг предстоит народу польскому на Востоке! Помыслите о том времени, когда, быть может, даже на престол Рима именно Польша сможет выставить своего кандидата! Да! Да! Да! Вся преграда чему — лишь эти непросвещенные светом истины восточные упрямцы, закосневшие в заблуждениях своих, которые даже здесь дерзают возносить хулы на наместника Святого Петра! Впрочем, русичи, как и литвины, очень послушны своим повелителям, и ежели нам удастся поставить на митрополичий престол Руссии своего кандидата… Говорю, ежели удастся, ибо…

Две фигуры, большая и маленькая, уже удалились довольно далеко, и того, что объясняет маленький сухощавый клирик большому и тучному, который слушает, радостно кивая головой, уже не слыхать, только одно слово «Константинополь» доносится до нас, когда тот и другой заворачивают за угол галереи, скрываясь из глаз.

Свое и очень неприятное для Витовта отражение получил этот вечер и во дворце. Утром, до начала городских торжеств (Краков должен был получить из рук самого Ягайлы привилегию вольностей и освобождение от податей во время войны и бескоролевья: «в какое время краковские мещане довольно делают, когда защищают столицу», должен был последовать торжественный объезд рынка, сидение на престоле перед ратушей, присяга городских ратманов и прочая, и прочая), так вот, до всего того Ягайло-Владислав вызвал к себе Александра-Витовта и с легкою улыбкой (которую Витовт про себя называл «блудливой») стал выговаривать ему за наделавшее шуму вчерашнее сходбище русичей, которые должны во всем полагаться на милость короля, то есть его, Ягайлы, а отнюдь не Витовта — тем паче, — тут Ягайло отвел глаза, внимательно разглядывая замысловатый витраж парадного покоя, — тем паче, что возможная женитьба русского княжича на дочери Витовта, к сожалению, э, э, э… весьма нежелательна…

— Предстоят…

— Да, да! Предстоят браки дочери Владислава Опольчика с Вигундом, Семке Мазовецкому я как король отдаю в жены свою родную сестру, Александру, князь Януш женится на племяннице короля, дочери Корибута, Елене… Но все эти браки католические! И заключаются с целью объединения Польши с Литвой. Спытко из Мельштына берет в жены дочь Эмерика Вейдафи, Елисавету, и этот брак также надобен Польше, ибо облегчит грядущую передачу Червонной Руси из венгерских рук в руки польской шляхты. Но брак Софьи, которой, конечно, придется принять православие, послужит, ну… соблазном, да, соблазном для многих, и я…