- Грязна?! - страшно и грозно вопросил князь, нарушая чин и течение службы.
      И Киприан, протянувший было руку к потиру со святыми дарами, остоялся, полуобернув к Дмитрию встревоженно-недоумевающее лицо.
      - Грязна?! - повторил князь, возвышая голос. - А что весь град Московский, люди, женки, дети, тысячи мертвецов... Хоромы, порты и узорочье и книги, что отец мой духовный Олексей, иже ко святым праведникам... Годами, труд прилагая... Дымом и сажею! И ты, пастырь недобрый! На тебя! Верил! Ты! Ты! А ныне гребуешь! Отсиделся тамо! В Евангелии речено, в книге святой! О пастыре, что жизнь свою за овец... за паству свою прилагая.. И всяко... Выучились бегать у себя там, в Византии! С кесарем своим!
      Ближние бояре, дьякон, все с белыми лицами, один по одному, быстро, словно мыши, выпятились вон из храма, оставив их вдвоем, князя и митрополита всея Руси. Одна Евдокия пыталась, уцепивши мужа за рукав, остановить яростный поток его речи. Да княжич Василий, хотя и отступивший за порог, продолжал слушать, склоняя голову и сжав кулаки, высокий, с нежданными провизгами голос отца, изрекавшего неподобные хулы на главу русской церкви.
      - Ненавижу! - кричал Дмитрий, отпихивая жену. - Не прощу ему никогда! Кажный мертвяк на совести еговой!
      Киприан покинул церковь с трясущимися губами. Молча миновал князя, в дверях благословил княжича, прильнувшего к руке митрополита, прошел сенями, видя и не видя, как разбегаются от него врозь бояре и слуги...
      Самое пакостное заключалось в том, что князь был в чем-то прав. (Посидевши в лесу с Сергием, Киприан начал лучше понимать русичей.) Но и с тем вместе поделать уже что-либо, ведущее к примирению, стало неможно. Он еще пытался, еще говорил с игуменами, толковал с Федором Симоновским... И как раз Федор и высказал ему, глядя потухшим взором, без уверток, прямо и строго:
      - Уезжай, владыко, в Киев! И поскорей! Худа б не стало!
      На миг, на один пакостный миг почуял многомудрый Киприан суетность свою, даже мелкость пред этими грубыми и прямыми людьми с их суровой упрямой жизнью, с пожарами городов и смертями, с философскими диспутами в лесу, у костра, и с постоянной готовностью к подвигу... Только на миг! Ибо дольше думать и понимать так было непереносно. Словно клубящаяся облачная пелена, скрывающая вершину горы, вдруг разорвалась, сползла драконьими извивами, обнажив острые грани ледяной могучей вершины, уже и неживой, и надмирной в своей торжественной святой красоте. И тотчас новые клубы облачного дыма торопливо затягивают провал, слишком страшный, слишком невозможный взору, и с ними ползет-наползает вновь мелочь извилистых дел и лукавящих слов: надобность новых ласкательств и дружб с князьями литовскими, надобность новых прехитрых ходов и выходов в секретах патриаршей константинопольской канцелярии, надобность новых переговоров и просьб, большинство из коих будут разбиваться об это упрямое княжеское <не хочу и не буду!>. Притом, что без Руси, без престола владимирского - и это уже всеконечно понял Киприан - ему не жить и не стоять православию ни в Литве, ни в греках...
      Князь в этот вечер (так и не причастившись святых тайн!) был мрачен и хмур, но в решении своем больше не колебался. Дуня ночью попробовала опрятно вопросить мужа (все же, как ни любила Дмитрия, а видела и она всю неподобь свершившегося). Дмитрий долго молчал. Ответил, наконец, тяжело и спокойно, как об окончательно решенном:
      - Пимена возвращу! Рукоположен, дак...
      <Убийцу?> - едва не выговорила Евдокия вслух. Вовремя зажала себе рот ладонью. Но князь словно бы услышал ее и, верно, давно уже обдумал и это тоже. Помедлив, с тою же тяжелою обреченностью неотвратимо принятого решения, домолвил:
      - Хотя бы свой!
      ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
      Иван, по возвращении из Твери с поездом митрополита Киприана, едва отмотавшись от первоочередных святительских дел, кинулся в Селецкую волость за женой и матерью. Благо, владыке потребовалось собрать внеочередной хлебный оброк для разоренной Москвы.
      Он скакал, разбрызгивая ошметья осенней грязи, попеременно чуя то ознобную грусть, то восторг. Грусть и тоску от предстоящих ему споров и свар с мужиками, от неведенья участи матери с Машей (плохо заставлял себя не думать, боясь беды), а восторг был беспричинен - звонок воздух, грибною прелью тянет из лесных низин, птичьи стада в туманных сиреневых небесах, и так ярок желтый березовый куст при дороге, и так тянет в неведомые дальние дали, туда, за окоемы лет и путей, что даже больно, и так тревожно, и так страшно прислушаться к этому дальнему зову: не выдержишь - и улетишь, ускачешь, туда, за синие леса, за далекие степи, навсегда потеряв дорогу к родимому очагу! (Не так же ли вот, по осени, уходили в сибирские дальние дали, мерзли и мокли, гибли в пути, с последней улыбкою незримого, неведомого счастья на мертвых устах.)
      Конь со скока переходил на рысь. Несколько раз Иван останавливал, вываживал и кормил Гнедого, боялся от нетерпения запалить жеребца. И все время длилось, не проходило в нем радостное отчаянье и зовы далекого пути тревожили душу.
      К деревне он подъезжал в сумерках. Конь тяжело дышал, поводя боками. Во тьме не узрелось сначала, стоят ли хоромы. Но деревня была цела. Слышались то мык, то звяк, хрипло забрехал чей-то пес, заливисто пропел вечерний петух, овеяв душу покоем и миром. В неживой деревне петухи не кричат! К терему своему Иван подъезжал уже шагом.
      Маша не выбежала на крыльцо, как хотел и желал (и кольнуло обидой!). Мать, сухая, легкая, упала ему в объятия в сенях. В горнице металось в светце неровное пламя лучины. Маша, с обострившимся, истонченным лицом, глядела с постели. Сполохи огня плясали у нее в глазах, блестящих от слез. Иван кинулся, тут только, по острой жалости в сердце, понявши, как любит жену (прежде почасту долила напоминаниями мордвинка-холопка), к ней, к постели, обнять, охватить, не видя, не понимая еще ничего, и только дошло, когда выговорила поспешно, протягивая к нему худые истосковавшиеся руки:
      - Осторожнее, сын!
      Иван опустился на колени, зарылся головой в ее влажные, жалкие ладони, заплакал.
      - Едва не умерла! - выговорила мать за спиной. - Микулиха помогла, знахарка! Поправляется ныне, да я уж берегу, не даю вставать...
      Слабый писк малыша заставил Ивана поднять голову. Крохотная прихлопнуть, и нет ее, - копошилась в ветошках новая человеческая жизнь, вертела головкою, искала источника пищи. Маленькая, дрожащая, как свечной огонек вздуваемой береженой свечи, что Наталья поставила на стол ради сына. И пока мать с девкою накрывали, все стоял на коленях у ложа, глядя, с испуганным обожанием, на тихую улыбку юной матери и жадно сосущего голубую грудь малыша, еще не понимая, не чуя еще, что это его сын, его продолжение на земле.
      - Иваном назвали, не остудишь? - прошала мать.
      Он кивал, мало понимая, что она говорит.
      Уже когда сели за стол (Маша поднялась тоже), уписывая пироги и кисель, выговорил:
      - Во Твери Федю встретил! Помнишь? Холопа своего! О тебе прошал!
      И мать понятливо, с легкой улыбкой, склонила голову.
      Отправляя в баню, Наталья наказала ему в сенях:
      - Машу не трогай пока! Не все ладно у ей там!
      Иван кивнул, залившись жарким румянцем.
      Ночью лежали рядом на широкой постели, ребенок посапывал меж ними.
      - Угрелся, - говорила Маша шепотом. - Батьку почуял! Вот и спит! А то оногды просто беда, весь извертитце!
      Он потянул к себе ее слабую, потную ладонь, положил себе под щеку. Нежданные слезы опять навернулись на глаза. <Господи! Могла ведь и умереть! Господи!>
      Не было еще вестей от сестры, неведомо, что с Лутоней, уцелел ли брат со всем своим многочисленным семейством? Воротятся ли мужики, угнанные из Острового? (Князь Дмитрий распорядился выкупить татарский полон.) Но были живы мать и жена и народившийся в лесе сын. И потому крохотный огонек их семьи не гаснет, но все продолжает мерцать сквозь тьму времен и рвущийся ветер бедствий.
      В Москву, когда князь объявил повеление строить хоромы, Иван с матерью наряжали мужиков из Селецкой волости. Поставили сруб и обнесли усадьбу тыном.
      Пакостный сосед, уцелевший-таки в нынешней замятне, и тут пытался отхватить у них кусок огорода. Благо, что Наталья заметила вовремя, а мужики из Раменского, переменившие нынче гнев на милость, стали за своего данщика стеной, и соседу пришлось, ворча, уступить и разобрать уже сооруженную на их земле ограду.
      Об отъезде Киприана в Киев и о том, что заместо него будет опальный Пимен, Иван узнал одним из первых.
      Ужинали. Мужики толковали, как нынче будет с данями да кормами, пойдет ли в зачет рождественского корма вывезенный нынче хлеб.
      Сидели все вместе за грубым самодельным столом в только-только поставленной горнице. Пылали дрова в русской печи. Дым тек потолком, над самыми головами, и Ивану, что черпал из общей миски в очередь со всеми, было как-то вовсе наплевать, Киприану или Пимену придет возить хлеб, сыры и говядину из Селецкой волости. Не стало б нового ратного нахождения! Вот что долило порой. Ибо вновь Русь была одна меж враждебных сил Орды и Литвы, и вновь все надежды ее были только на этих вот мужиков из Раменского и иных сел, деревень и починков, что, авось, не выдадут и прокормят, да на воинскую силу, не собранную в августе, но потому и не одоленную в бою.
      А так - сестра оказалась жива и с племянником, и брат, Лутоня, о чем он вызнал только вчера. И в Островом, куда он недавно мотался верхом, едва не загнавши коня, начинала брезжить какая ни на есть жизнь...
      Был бы хлеб! Была бы у мужика земля! И защитил бы князь наперед от лихого ворога!
      Поставить дом. Обеспечить семью теплом и хлебом. Вырастить сына. Суметь не погибнуть в сечах, дабы не осиротить жену и мать. Да по всяк час помнить Господа, не жалея куска для сирого и увечного, памятуя, что и самому может выпасть та же судьба... Достойно окончить жизнь.
      А об ином - кто там кого сверг и кто нынче сидит на владычном престоле - пусть мыслят такие, как преподобный игумен Сергий!
      СЛОВАРЬ РЕДКО УПОТРЕБЛЯЕМЫХ СЛОВ
      А й в а н - галерея в мусульманской архитектуре с богато украшенным обрамлением арок, айваны обычно выходили на внутренний двор.
      А л т о б а с - плотная шелковая персидская парча, алтобасный сделанный из этой парчи, обтянутый ею и т. п.
      А р к - центральная крепость города (арк Бухары находился на очень крутом холме).
      Б а л ь и - наместник в колонии (венецианской).
      Б а р м ы - оплечное украшение византийских императоров и русских царей.
      Г а л е я - морское судно.
      Г а т - большое торговое судно.
      Г р е б о в а т ь - гнушаться, презирать.
      Г у л я м - наемный (служивший за плату) воин из войска Тимура.
      Д а с т а р х а н - угощение, праздничный стол.
      Д ж е т е - <разбойники>, военные отряды кочевников-могол из Семиречья совершавшие набеги на оседлое население Мавераниахра.
      Д ж е х а н г и р - повелитель (одновременно и имя, и звание руководителя армии).
      И п е р п е р - золотая византийская монета.
      К а л а м - палочка, тростниковое перо для письма.
      К а л и г и - византийская дорожная обувь.
      К а п т о р г а - металлическое украшение, нашиваемое на одежду, на пояса и проч. Обычно из драгоценных металлов, золота и серебра, украшенные камнями, эмалью, чернением и т. п.
      К а р а к к а - военное судно (весельно-парусное).
      К а с с о н - расписной сундук с плоской крышкой.
      К и к а - головной убор замужней женщины (на Руси).
      К о л т ы - крупные (часто полые внутри, куда можно было наливать благовония) украшения, которое прикреплялись к женскому головному убору над ушами.
      К о м о р н и к - дворовый придворный служитель, представитель личной охраны знатного лица (то же, что младший дружинник на Руси).
      К о р о т е л ь - женская верхняя короткая шубейка, иногда без рукавов, на лямках.
      К у к о л ь - монашеский головной убор (накидка, колпак, пришитый к вороту).
      К у р а й - музыкальный инструмент, род флейты.
      К у я к - пластинчатый панцирь из нашитых на сукно чешуек, также род шлема.
      М а н а т ь я - мантия, верхняя одежда монашествующих.
      М а н г у т ы - название одного из кочевых монгольских племен.
      М и т р а - высокий твердый головной убор высших иерархов церкви, начиная с епископа.
      М и х р а б - ниша в мечети, указывающая направление к Мекке, куда надлежит обращаться верующим при молитве.
      М о н е р и й - большое грузовое судно.
      Н е ф - большое торговое судно с высокими надстройками.
      Н о м и с м а - греческая мелкая монета.
      О г л а н - предводитель определенной части кочевой орды, племени. То же что эмир, но огланы - это потомки ханов-чингизидов.
      О р г у з и й - конный наемный стражник в генуэзских колониях.
      П а н а г и я - круглое нагрудное украшение (икона) высших иерархов церкви с изображением святых, обычно из драгоценных металлов.
      П а р а м а н д (аналав) - плат, носимый монахами на персях, с изображением креста (осьмиконечного, с подножием), орудий страстей Господних, Адамовой головы и пр.
      П а ш а л ы к - провинция (административный округ) в турецкой империи.
      П е р е м о н а т к а - один из элементов архиерейского облачения, является знаком власти.
      П о д е с т а - наместник в колонии (генуэзский).
      П о п р и щ е - путь, сфера деятельности и путевая мера (равная, от сравнительно небольшой до дня пешего пути, т. е. около 20 верст).
      Р а м е н а - плечи (единственное число - р а м о).
      Р ы н д а - телохранитель, оруженосец.
      Р и ш т а - род лапши.
      С а к к о с - верхняя обрядовая одежда священнослужителей, широкая, с широкими рукавами прямого покроя (обычно из дорогой ткани).
      С а х а р - баржа.
      С е и с т а н - Восточный Иран.
      С и м о н и я - продажа за деньги церковных должностей, что было строго запрещено в церкви и преследовалось.
      С к а р л а т - красный бархат.
      С т а т и р - древнегреческая серебряная монета.
      С т и х а р ь - одежда духовных лиц (служебная) с дьякона начиная. Род широкой расклешенной рубахи без ворота с широкими рукавами (парчовая, бархатная, шелковая и т. п.)
      С я б е р (множественное число с я б р ы) - сосед, соседи.
      Т о л б а - название неясно. По-видимому, знать каких-то кочевых племен, совмещавшая светскую власть с духовной (зафиксирован выбор ими нового хана).
      Т у л а - колчан (тула - по-русски, колчан - татарское).
      Т ю ф я к (туфанчи) - пушка с расширяющимся стволом, набивалась порохом вперемешку с кусками свинца, происходило как бы несколько выстрелов друг за другом. Заряд летел очень недалеко, где-то на полтораста метров. Тюфяки скоро были сменены пушками.
      Ч е м б у р - повод уздечки, за который водят или привязывают верховую лошадь.
      Ф а р с а х - мера длины, колеблющаяся от 6 до 10 километров.
      Ф е м а - провинция в Византийской империи (административный округ).
      Ф е р я з ь - верхняя длинная одежда, род кафтана.
      Х а к а н - хан, предводитель, глава племени.
      Х а н а к а - обитель дервишей, молельня суфиев.
      Х а р а л у г - булат, закаленная сталь.
      Х а у з - городской или усадебный водоем, обычно облицованный камнем в городах Средней Азии.
      Х р и с о в р у л - официальное послание, постановление, рескрипт (византийское).
      Х у д о б а - скот.
      Я м - путевая изба, станция, где есть сменные лошади (монгольск.). Ямы были заведены монголами и на Руси (отсюда ямская гоньба, ямщик и пр.).
      Я с п и с - яшма.