ГЛАВА 96

Четверть века спустя после описываемых событий московские ратные силы выделялись умением быстро и дисциплинированно к назначенному часу и дню стягиваться воедино из разных земель и княжеств. Подобное умение не приходит само, им отнюдь не блистала русская армия в близком от нас девятнадцатом столетии, когда колонны шли совсем не туда и не в те сроки, теряя связь на марше всего лишь за день пути. А тогда, при тех дорогах и сборах, когда ратники кормились взятым из дому, а тяжелое вооружение везли на телегах, когда надо было выкликать городовую рать, собирать, подчас отрывая от работ, людей из далеких сел и погостов… И собирались. И приходили. На конях, в оружии и с припасом. И конь был кован, и ратник обут, и достаточный запас сулиц и стрел топорщился из мешка, и вяленая полть или круг сыру и мешок крупы тряслись на телеге или ехали на поводном коне, в тороках. Был и овес, ячмень ли коню на разживу — на одной траве придорожной не продержишь боевого коня! За каждый ратный полк отвечал свой воевода. Тут-то и поверялось, даром или нет дают тебе на прокорм села и города! Над воеводами городовыми стояли чины стратилатские, выше — бояре думные, еще выше их — князь.

Нынче над ратью Семен поставил княжича Ивана (пускай привыкает к делу!). А воеводами при нем — Ивана Акинфова и Костянтина Ростовского. (Брат Андрей с Вельяминовым остался стеречь Москву.) Июль истекал зноем, шли и рысили в тучах пыли. Мокрые от поту, грязные от пыли, веселые в чаянии настоящего дела: «Наддай, мужики, свеев бить идем!» Ходко шли. Семен, тоже черный от пыли, проносился тенью, меняя коней; петляя проселками, перелетал от дороги к дороге. Полки шли через Волок и через Дмитров, шли от Переяславля и через Переяславль. Ростовская рать валила сквозь леса берегом Волги. И никто не знал, не ведал, кроме двух-трех самых избранных, самых ближних бояринов, что не для одного свейского короля собрана рать и идут полки, подымая слоистую пыль, замглившую солнце. Из Орды еще не было вестей, и где Ольгерд с литовскою силою, не ведал никто.

Потому-то князь и пушил воевод, подымал присевших было передохнуть в неурочный час ратников, поминая им зимние сборы. Скорей, скорей! И, почти не слезая с седла, не спавши почти четверо суток подряд, на пятые знал уже, ведал: полки подойдут к Торжку в единый срок, так, как было начертано на совете боярском. И любо было скакать и сваливаться лицом на час-два в щекотное пахучее сено, встречать утренние зори, золотым столбом света встающие из-за лесов, верхом на коне. Любо было движение конных, тяжелый разгонистый ход пешцев, что валом валили за возами с оружием: глянешь — вроде нестройною толпою и вразнобой, а на деле — ходко и наступчиво, поприщ по сорока и по шестидесяти в летний-то, долго не потухающий день.

В Торжке Семен выпарился в бане, смыл пот и грязь, озрелся вокруг, сумел и помыслить путем. В Ореховце о сю пору сидят Наримонтовы наместники. В самом деле: для Ольгерда или Москвы топчет проселки и пути низовская рать? Тут впервые собрал совет тайный, где говорилось о том, о чем там, на Москве, при послах Великого Нова Города не баял никто. Отбив Ореховец, следовало посадить в нем наместника от Москвы, согнав Наримонтова сына Юрия с новогородских пригородов. И сказать об этом новогородцам следовало даже не теперь, а еще спустя, когда полки будут у самого Нова Города. Для такого дела Иван Акинфов подходил дельнее всего. Потому и взят и поставлен во главе. Ему и был вручен негласный наказ великого князя.

Иван Акинфич понял тотчас (сидели впятером только), хитро глянул, огладил вполседую бороду, приосанился. В экую жарынь на совет приволокся в кольчатой рубахе, при дорогой сабле. Гордится воеводством своим, понял Семен. Мало было в жизни Ивана одолений ратных! Когда-то бежал, оставя отца погибать, когда-то сробел, уступив Юрию, и при князе Александре не совершал одолений на враги. А теперь кажет себя в боевом уборе. Свеи те во-о-он где ищо! Пущай. Понимает зато хорошо, на лету схватывает. Иного поставь — из одного пыла воинского полезет в драку, нарушив и позабыв все княжеские наказы.

Почему сказал о том воеводам нынче? Сам ведь покуда ведет полки! Но сердце ведало, что довести самому не придет. Ждал вестей из Сарая. С каждым днем, часом все тревожнее ждал.

Июль истекал зноем и последними днями. Мужики косили на лугах. Скоро убирать хлеб. Вдоль тучных полей, колосящихся нив в клубах пыли шли и шли полки.

Уже у Ситна узнал, что боя не будет — королевская рать отступила за море — и предстоит только осада крепости. Одновременно прискакали гонцы из Москвы с долгожданною вестью от хана. Татарин киличей Аминь, умученный, весь в пыли, посунулся ко князю, сложив руки лодочкой, воздал поклон и тут же, не передохнув, начал сказывать:

— Привели к тебе! Всех привели, господине! Корьяда, и Михайлу, и дружину литовскую — всех! Джанибек послал! Кланяет тебе хан, на твою полную волю послал!

Семен едва при всех не расцеловал татарина. Следовало немедля скакать на Москву.

Повторив наказ Ивану Акинфову и повестив новогородцам: «Зашли ми дела царевы», Семен налегке, с малом дружины, окольными тропами, минуя своих же ратных, бредущих к Новгороду, устремил назад. Все еще в тревоге, все еще не вполне веря удаче своей, хотя в груди расплывалась уже горячая светлая волна ликования: нет, не подвел его, не изменил дружбе хан Джанибек! И Ольгерд ныне не страшен: при своей полоненной братье не посмеет выступить противу!

ГЛАВА 97

Вечерняя заря умирала и все никак не могла умереть над рекою. В темном зеркале вод стоял колдовской немеркнущий свет. На той стороне, в высоких травах, скрипели коростели. Семен лежал ничком на расстеленной тканой попоне. Внизу, у холма, ходили, передвигались дружинники, крякал топор, трещало, вспыхивая золотыми клубами огнистого дыма, и гасло вновь, все не желая разгораться, пламя костра. Завороженная, заколдованная туманами, распустив русалочьи косы свои, стояла красавица ночь. Вышел Лель в цветочном уборе, маленькие чертенята-полевики играли и прятались в траве. Уста сами собой улыбались лукаво, в теле маревом ночи мрело и бродило, и кабы не крест на груди, сами ноги заставили б князя вскочить и неслышно бежать в лес, в кусты и туман, вываляться в росах, ловить хохочущих дев лесных над обрывом реки, над омутами, где в тихом мерцании влаги вот-вот покажет девичье бесстыдно запрокинутое нагое тело с тугою грудью и рыбьим хвостом, все в призрачном блеске и влажном серебре чешуи…

Сам велел скакать в ночь и теперь лежит, улыбаясь, слушая землю и свое растревоженное сердце, лежит и слушает темноту, счастливый неведомо чем! А понизу ходят ратники, трещит, разгораясь, костер, и уже булькает, и сюда, на высоту, тянет уютным дымом, и очи застилает туман, и дрема неслышно берет в полон.

Зачем тебе, Феогност, было рубить Велесову рощу?! Зачем и я допустил, разрешил такое! Мирною проповедью, сиянием веры надобно побеждать мрак, ежели то — мрак. В делах духовных ратная сила бессильна и топор не заменит креста! Тем мы, православные, и отличны от католиков, что не ломим оружием там, где надобно слово, и токмо слово! Не рушим свадебного чина, ни сельских волховных треб, ни зажинок, ни последнего снопа, ни ряженых не гоним, ни Масляной!

Когда-то, бают, люди убивали стариков и старух. А потом двое сынов спрятали своего старого отца, сохранив ему жизнь. И вот подступила суровая пора, и один токмо спасенный старец подал совет, спасительный для всего племени. Уходящая в прошлое старина так же нужна, так же надобна для нового древними истинами своими, как тот спасенный детьми старец! Где-то предохранит, от чего-то остережет неразумную юность, протянет незримую связь из веков уснувших к потомкам своим. Где-то и опасет от гибели, как меня опасла старуха колдунья на заре моего пути!

Он уже задремывал, уже текли, мешаясь, мысли, словно речной туман.

— Вставай, княже! — наклоняет над ним стремянный. — Ужин готов!

В шатер идти Семен отказался. Поевши у костра, тут и заснул, завернувшись в попону, и всю ночь бродило и мрело, и русалочьи хоры блазнили издали, и всю ночь, не смолкая, скрипели коростели за рекой.

ГЛАВА 98

К Москве вылетели на рысях, последним рывком разорвавши объятия леса. Веселый и дымный, шумел, стучал топорами град на горе, украшению коего отдал он сердце свое.

Его едва успели встретить, не ждали так скоро. Лица у бояр были праздничны, на князя своего поглядывали с легкою удивленною оторопью. Не ждал и он сам, не ждал никто на Москве! Джанибек забрал все посольство Ольгердово — князей Кориада с Михаилом, сыном Явнутия, Семена Свислочского, Аикшу, Ольгердова киличея, и всю их литовскую дружину и с послом Тотуем под охраною своих воинов, чтобы не разбежались дорогой, отослал в подарок князю Семену на Москву.

По-царски поступил. С широтою истинной. Опрокинув все привычные, хитро-коварные подходы и льсти. Бери! Володей! Верю тебе одному!

Семен все еще не берет в толк, прикрывает очи, в памяти пытается восстановить гладкое усмешливое лицо Джанибека, его длинные ресницы, загадочные смеющиеся глаза. Как он одинок, боже мой, как одинок хан среди всех этих поэтов и плясуний, в роскошном кирпичном дворце, с сыном Бердибеком, один взгляд которого рождает неведомый ужас! И все же что-то сдвинулось в мире, что-то сошло со своих предназначенных мест и путей, и неужели слова ч е с т ь и д р у ж б а вновь станут значить более, чем злоба и корысть.

Литовские князья имели вид смущенный. «Пошли по шерсть, воротили стрижены», вспомнил Семен лукавую пословицу, разглядывая поочередно Кориада, Михаила и Семена. Сам он сидел в креслице в думной палате своей. Празднично сияющие бояре расселись по лавкам. Литовские князья стояли без шапок, опустив головы. Ждали, что скажет Семен. Кориад было вскинул голову, начал что-то о правах посольских…

— Не с миром пришли! — сурово перебил Семен. — И головы ваши целы пока, дак почто и баять пустое! Не казню, не мучаю, голодом не морю, дружина здорова! Отдохните у меня на Москве, а вперед, преже чем ратиться со мною, передумайте путем — и вы, и Ольгерд!

Он махнул рукою. Под одобрительный гул думы незадачливых послов увели и, отделив друг от друга, раздала по боярским домам, повелев держать честно, яко по званию достоит, но за крепкими приставы. Литовскую дружину отослали в Рузу на сохранение тамошним воеводам. Ольгерду Семен не послал ничего. Пускай сам размыслит путем.

Тем часом дошли вести из Новгорода. Поскольку королевская рать ушла за море, новогородцы уперлись снова, не желая брать княжеского наместника на северные пригороды свои. Иван Акинфов не рассудил в толикой трудноте подступать к Орехову, поворотил рать. Да и пора было — уже перестаивали хлеба.

Новогородские полки одни, вкупе со псковичами, ушли под Орехов и в Госпожино говенье, всего через несколько дней после ухода свейского короля, приступили к осаде.

Они простоят там всю зиму и весной, в марте, по льду перейдя замерзшую Неву, возьмут город приступом, несмотря на уход псковичей, поворотивших защищать волость свою от нового орденского нахождения.

Так ничем окончился Магнушев крестовый поход, а в Новгороде вскоре сочинено было в посмех и в поучение незадачливым свеям «Рукописание Магнушево», где король закаивался и сам, и за детей и внуков своих нападать на Новгород Великий…

Но все это было потом и, когда произошло, уже не затронуло Семена. Осенью заболел сын, только-только отнятый от груди. То ли объелся чего, то ли простыл — невесть. И парили, и поили травами, и отмаливали, и оттирали

— не спасли. Умер рождественским постом.

После похорон все блазнило: может, живого зарыли, может, еще отойдет, отдышит, ведь сосал, шевелился, таращил глазенки, садился уже, пробовал и на ножки вставать — как же так?! Но уже от маленького гробика сладко потянуло тлением. Сморщилось пожелтевшее личико, закрылись глазки… Как же так?! После похорон, воротясь в терем, лежал на постеле мертвый. Ничью, плашью, не шевелясь.

Мария давеча обмолвилась: за грех. Не дождали благословения от патриарха, так вот потому. Семен знал иное: не потому! Над ним все тот же, не снятый, не отмоленный ничем, суд господень. За прошлое. Не за нынешние грехи — не грешен он! Теперь. И тем страшнее. Неотмолим, неумолим суд господень. И с праведного боле спросится, чем с грешного. И прав ты, Господь, в высоком равнодушии своем! И только… почто… сына-то… Сам бы собою заслонил, заменил… Или в этом и перст, и кара? Пощади, Господи!

Мария подошла, села на край ложа. Взъерошила волосы. Сказала сурово:

— Ох вы, мужики! Я должна кататься и плакать, не ты! Будут и еще у нас дети! Вставай, Семен!

Князь, сцепив зубы, только застонал в ответ, перекатывая голову по смятому горячему одеялу.

ГЛАВА 99

Стефан достиг вершины успеха. В его руках был лучший столичный монастырь, он стал духовником князевым, а князю вослед потянулись к нему виднейшие бояре московские: Василий Вельяминов, Редегины, Феофан Бяконтов, Афиней… Когда он, высокий, в монашеском одеянии своем, в черном куколе, появлялся на люди или в храме — шепот пробегал по толпе молящихся. На него указывали, ему кланялись земно, купцы и бояре наперебой зазывали его к себе — хоть не отпировать, а почтить дом одним токмо присутствием своим. О святости его жития, еженощных молитвенных бдениях, отшельнической умеренности в пище и питии слагались легенды. Слушать его беседы собирались, как когда-то в келью старца Германа, виднейшие бояре Москвы. В Богоявленском монастыре Стефан наладил переписку книг, переводы с греческого, о чем еще прежде мечтал Алексий, но в многоразличных заботах своих не мог уделить тому достаточного времени. С ним советовались, обращались к нему игумены других монастырей, старцы и архимандриты, просили научить, показать, снабдить книгами.

Сам митрополит Феогност давно уже не гневал на него за своевольное венчание князя Семена, зазывал, подолгу беседовал, то русскою, то греческою молвью. В грядущем маячил пред ним сан архимандрита, и только прежняя семейная жизнь не давала мечтать о епископской кафедре.

Возможно, будь он католическим игуменом где-нибудь во Франции, принятым при дворе короля, езди в карете со слугами на запятках, в шелковой сутане, с золотым перстнем на холеной руке, окруженный почетом придворных и восхищением дам, умей при этом тонко шутить, красноречиво произносить проповеди на классической латыни, ему бы и нечего было больше желать!

Будь он шейхом-мусульманином, совмещающим земную и духовную власти, он бы также упивался собою. Носил чалму и халат, совершил путешествие в Мекку, красноречиво говорил на арабском, собирал ученых мужей, судил прихожан, ссорился с каким-нибудь вельможею, громово призывая кару Аллаха на голову нечестивца, стал, может быть, шейх-уль улемом, главою ученых, и тоже ощущал уверенную полноту бытия.

Будь Стефан буддийским ламой, агваном — настоятелем монастыря или хамбо — учителем лам, «перерожденцем», изучившим «Чжя-дон-па» и другие мудрые книги, постигшим «путь», он бы ходил теперь в желтом платье, жил в особом дворце, принимал паломников, раздавая им священные зерна риса, верил в приход Майтрейи — Будды будущего мира, бесстрастно взирал на окружающее зло, не вмешиваясь в мирские страсти, строго наказывал монахов, уклоняющихся от занятий и «созерцания», и спокойно ожидал своего грядущего нового перерождения в ином облике.

Да и попросту, не имей он за душою великих дум и глубокой веры своей, премного удоволило бы его днешнее почетное состояние.

Но Стефан был нерадошен. Дух его скорбел, ибо все, чего добивался и добился он, была та же суета сует и ничтожна суть пред Господом.

Он приходил в дом богатого сурожского гостя Торокана, и хозяин падал в ноги ему, и его вели к столу, что ломился от снеди, и, забегая сбоку: «Рыбки? Севрюжинки? Жена, кланяй гостю высокому!» — хлопотал и суетился хозяин. И приходило отведывать дорогой рыбы, и благословлять дом, дебелую хозяйку, что, сложив губы куриною гузкой, тянулась ко кресту, смачно и жирно целовала его руку, а потом, в черед, осенять крестом всех разновозрастных чад Торокана — от ражего детины в черной бороде до толстого бутуза на руках у кормилицы. И, принимая, нехотя уже, щедрое подношение Тороканово — «На монастырь святой!», — обрызгивая святой водою углы дома, сам себя спрашивал Стефан: «Это?» — и видел, чуял: та же житейская суета окружает его и он сам днесь — неотрывная крупица суеты.

Сядет Торокан в лавке своей, облегчив совесть нескудным даром на монастырь и Стефановым благословением, и учнет наполнять добром свои амбары и магазины (арабское слово это — от «магнуз», спрятанный, — уже начало проникать на Москву), и будет Тороканиха, как прежде, печь пироги и строжить прислугу, и ничто не изменит в мире, и он, вместе со всем Тороканьим семейством, так же далек от света Фаворской горы, как и допрежь того!