ГЛАВА 37

Воротясь домой, Симеон вызвал бояр и сообщил им о возможном суде над ним, умолчав, что узнал это от самого Джанибека. Бояре внимали, ошарашенные. К несчастью, отсутствовал Сорокоум, не поехавший по болезни, он бы тотчас сообразил, что предпринять.

— Ныне идите почивать. Час поздний. Заутра будем думать соборно! — отрывисто произнес Симеон, распуская совет. Тихо переговаривая, бояре гуськом вышли из покоя. Феофан вопросительно поглядел на князя — не остаться ли? Но Симеон решительно покрутил головой: — Спи!

Выпроводив слугу, он потушил свечу, лег, как был, сняв только верхнее платье, укрылся суровой рядниной и стал думать. В узкое рубленое окошко засматривала ущербная, рожками вверх, восточная луна. Темнота плыла ощутимо, словно бы волны тумана. Разноголосо и хрипло лаяли собаки. Вдали прокричал верблюд.

Вот прошел год, год, как казалось ему, отмеченный несомненными успехами. Нет, даже меньше года! Укрощен Новгород. Получен черный бор. Прекращены литовские набеги на пограничье. Укреплена церковная власть, а с тем вместе достоинство Руси в землях иных. Владимирская земля вновь собрана воедино и заметно усилилась. А братья-князья? Моложский князь вроде бы должен благодарить… Однако князь натерпелся страху в затворе, поди, несет сердце на него, Семена, что не сразу вступился за свое полоненное посольство! Не дал им всем пограбить вдосталь Новогородчину? Правда, Твери истомно пришлось от ратного прохождения. Правда, выход царев взимал он неукоснительно и со всех. С Васильем Давыдычем Ярославским о Пасхе довелось и поспорить о том! Но он же — великий князь владимирский! И выход тот он, не задерживая, отсылает в Орду! Ростовский зять, похоже, злобствует на продолжающиеся поборы в его княжестве… Но он не может поступить иначе — даром, что ли, отец платил серебром за ростовский ярлык?! Ему, конечно, припомнят и Дмитров, и Галич, и Белоозеро — все родителевы купли. Но ведь куплено, не граблено! Он должен, он могиле отца обещал не выпускать отцовых купель из рук!

Хуже всего, конечно, были дела с Костянтином Василичем Суздальским. Права на Нижний Новгород, как ни поворачивай, у Москвы спорны, очень спорны! Но бояре Нижнего и Городца сами заложились за великого князя! Право отъезда слуг вольных еще не нарушал никто! Так… А что бы он сам содеял на месте Костянтина Василича?

Симеону стало жарко. Он откинул ряднину. Хлопнув в ладоши (задремавший слуга не сразу взошел, и это едва не взбесило), приказал отокрыть оконце. Слуга долго возился, пока, наконец, вынул из пазов тяжелую оконницу с вставленными в переплет кусками слюды. Повеяло речною прохладой. Стало легче дышать.

Небо уже засинело, знаменуя близкий рассвет. Он вдруг и сразу уснул и во сне все хотел достичь чего-то прочного, клятвенного соборного согласия, которое так и не давалось ему…

Назавтра о суде над великим князем знали уже все. Семена, когда он проезжал по улицам русского подворья, любопытно разглядывали, словно увидавши впервые. Слухи ползли один другого чудовищней, вплоть до того, что новый хан порешил казнить Семена в отмщенье за гибель тверских князей, Александра с Федором.

Нижегородские и городецкие бояре, задавшиеся за великого князя, тоже были вызваны на суд. Теперь они ходили гневные или смурные, отчаянно глядя на Симеона. Ближе московского князя зная характер Костянтина Василича, они не чаяли, в случае торжества последнего на суде, остаться в живых.

Симеон принимал их, успокаивал как мог. Думать о том, что эти люди, доверившиеся ему, могут погибнуть теперь из-за него же в междукняжеской борьбе, было непереносно.

Московские бояре лихорадочно собирали грамоты, доставали списки, от кого и сколь получено даней, когда и кем взято, когда привезено в Орду… Поминали давний суд над Михаилом Тверским, когда великого князя оговорили как раз на таких вот мелочах, обвинив в утайке ордынского выхода.

Все попытки Семеновых бояр поссорить князей или хоть потолковать с каждым из них в особину, убедив отказаться от участия в суде, окончились полным провалом. Похоже, братья-князья сговорились у него за спиной еще до приезда в Орду.

Наконец настал день суда. Всю ночь Михаил Терентьич с Феофаном и Александром Морхининым готовили грамоты, прикидывали так и эдак, предусмотрев, кажется, все возможные зазнобы супротивников. И все же самого главного не предусмотрели, не верилось до последнего дня, хоть и упреждал Джанибек, что братья-князья будут соборно требовать от хана лишить Симеона великокняжеского стола.

Собрались в парадной ханской юрте, перед троном Джанибека. Вельможи и эмиры хана сидели рядами на возвышении, русские князья с подручными боярами стояли внизу, на ковре, двумя неравными кучками. Хлопотали толмачи. Нукеры у входа отпихивали любопытных, тех, кто не получил приглашения. В юрте стоял гул, словно в потревоженном осином гнезде.

Семен стоял, выпрямившись, отчужденно глядя на братьев-князей (в нем попеременно мешались горечь и бешенство), в лучшем своем белошелковом охабне с долгими висячими рукавами. Суконная шапка с алмазом и соколиным пером довершала его наряд. Братья-князья приоделись тоже.

Долго длилось рассаживанье и усаживанье придворных, долго ждали старшего муфтия, потом главный кади захотел дополнительно что-то узнать, и ему толковали, показывая грамоты, а он важно кивал головой в чалме, вытягивая шею вперед (горбатый нос и маленькая загнутая бородка придавали ему сходство с грифом), и приставлял ладонь к большому старческому уху. Наконец Джанибек подал знак — начинать.

Сперва говорить должны были обвинители. Начал Василий Ярославский. Тяжело, исподлобья глядя на Семена, обвинил великого князя в задержке ордынского выхода и видимых переборах во взимании даней, а также в том, что черный бор с Новгорода Великого и отступное с Торжка князь целиком забрал себе, не поделясь с другими князьями.

Следом выступил Костянтин Ростовский и, краснея, запинаясь, смущаясь и гневаясь, стал говорить о грабеже Ростовской волости московитами: «С коего грабежа волость оскудела людьми и добром, смерды бегут во иные земли, яко от лихолетья какого или моровой беды» — и что он, князь, лишен всяких прав даже и в дому своем, а и селами, «которые князю надлежат», править не волен.

Потом вышла заминка. Костянтин Тверской не захотел говорить раньше суздальского князя.

Вышел вперед Костянтин Василич Суздальский. Холодно оглядев Симеона — словно бы знакомца, пойманного на воровстве, коего ближние теперь гнушаются даже и узнавать в лицо, — он отнесся прямо к хану и стал толково, не волнуясь, чеканя слог и делая остановки, дабы толмачи могли по-годному перевести сказанное, перечислять все шкоды князей московских, начиная с самого Юрия Данилыча: убийства, наветы, присвоение даней, грабленье, несообразная ни с чем покупка ярлыков на чужие княжества, неисполнение ханских повелений (так, Юрий Данилыч, вызванный в Орду, не поехал к Узбеку и присвоил себе две тысячи тверского выхода), наконец, клеветы на тверских, законных князей. Не было забыто и то, что Данила, дед Симеона, не был ни разу на великом княжении, и посему москвичи навсегда лишались права занимать владимирский стол.

Костянтин Василич заботливо и долго говорил о лествичном праве, о нарушенных правах тверских князей, вытолкнул упирающегося Костянтина Михалыча Тверского, и тот пробурчал, что у них, в тверском княжеском роду, лествичный порядок сохранен доднесь, так, он, Костянтин, без спора уступил стол старшему брату Александру, когда тот воротил изо Пскова.

Костянтин Василич перешел к проделкам Калиты, обнаружив отличное знание многого, что считалось глубоко скрытою отцовою тайной. Затем нарочито бегло перечислил то, в чем обвиняли Симеона другие князья, присовокупив:

— Не ведаю, утаивал ли великий князь Семен царев выход! По разумению моему, достаточно и прочих его шкод. Мне же пристойно тут рассказать, как великий князь тщится отобрать наш родовой живот, волость княжения суздальского, град Нижний Новгород.

Симеон сделал шаг вперед, сжал кулак — свернутая в трубку грамота в его руке хрустнула — и сдержался.

— Да, да! — продолжал Костянтин Василич. — Даже и смерть родителя своего великий князь Семен встретил не у постели больного, как было бы пристойно всякому сыну, а в Нижнем Новгороде, который еще тогда чаял охапить в руце своя! Здесь, перед ханом Узбеком, мир и покой праху его, он обещал воротить мне сей град, отчину мою и дедину, а ныне уже улестил бояр нижегородских поддатися себе, дабы и весь град со временем удержать за Москвою! Почто, царь царей, утомлял я твой слух речью об отце и дяде великого князя Семена? Чтобы ты видел сам, яко не по обычаю, не по закону и не по совести получили московские князья великий стол владимирский! Но яко тати некие, ворвавшиеся в богатый терем, и яко злодеи, погубившие братью свою!

Последнего при хане, только что убившем родных своих братьев, мог бы и не говорить суздальский князь! Ни словом, ни движением бровей не показал Джанибек царского гнева своего, но Семен сверхчувствием загнанного уловил, почуял промашку, супротивника, подумав злорадно: «Нет, князь, все-таки не быть тебе на владимирском столе!»

Меж тем Костянтин Василич отступил, и вновь взял слово Василий Ярославский. Уже не от своего лица, а от лица всех потребовал лишить Семена великокняжеского звания, а владимирский стол передать суздальскому князю, старейшему прочих и по лествичному счету более, чем московский князь, имеющему прав на великий стол владимирский.

Намерясь отвечать, Симеон почувствовал, что весь мокр от волненья и злобы. «О чем все они думают! Какие права?! Что ж, я им здесь, перед лицом хана, скажу, что единство Руси надобно прежде всего на то, чтобы освободить себя от Орды? Справиться с татарами? — думал он в бешенстве. — Им не лествичное право — им нужно сидеть, как они сидят, не шевелясь, не думая ни о чем, кроме своих уделов! Возлюбленная старина им нужна! Как бы не так! Не старина, а старость, не святыни прошлого, зовущие на бой, а дедова постель с клопами… А о прочем — хоть трава не расти! Не чуют литовской грозы, ни шатанья Царьграда, ни латинского натиска на Русь — ничего не чуют! Добро хоть, что ныне суд перед ханом, не то бы, как полвека назад, пошли войной друг на друга, а сил не хватило — притащили татар, стойно Андрею Санычу с Дмитрием, — и разорили бы в поисках „справедливости“, завалив трупами, всю страну!

Что ж, они не видят грозы, наползающей на Русь? Не зрят грядущей гибели православия? Возможного вскоре изничтожения языка русского? И что токмо соборное сплочение всех русичей воедино вокруг сильнейшего, а значит ныне вокруг Москвы, способно спасти родимую землю? Мыслят отсидеться в уделах за лесами и реками? Поставят себе суздальского князя, а осильнеет, скинут и его?! Да, отец, ты был прав, покупая у них ярлыки!»

Надлежало, однако, во что бы то ни стало успокоить себя. Он вынул плат, не спеша отер чело. Спрятал плат в рукав и стал отвечать поряду, начиная от самых нелепых обвинений, которые опровергнуть было легче всего. Явив грамоты, он без труда доказал, что об утайке выхода речи и быть не может.

— Выход царев отсылает кесарю великий князь владимирский! Почто же ты, Василий, требуешь от меня, дабы я поделил на всех дани с Новгорода, коими мне, яко князю владимирскому, токмо и ведать надлежит? Здесь оно, новогородское серебро! — почти выкрикнул он. — А где бы было, ежели бы я доброхотно роздал его семо и овамо? Кто же, Василий, жадает утаити выход царев, я или ты?

— Костянтин! — обернулся он к ростовскому зятю. — Мой отец не втайне от тебя купил ярлык на Ростов! И дани царевы с тех пор не задержаны ни разу! Вспомни, с коими трудами и скорбью давали вы выход до той поры! Скажи теперь, кто из нас вернейший слуга кесарю? Что же речено тут о праве лествичном… Скажи, Василий, коими заслугами твой дед, Федор Чермный, сел на ярославское княжение? Не милостью ли хана Менгу-Тимура? Почто ж ты, Костянтин Василич, нас всех, прямых наследников великого Александра, невского героя, содеянного святые винишь, яко татей и некиих худородных выскочек? Да, по ханскому изволению получили мы стол великий! Наши права — в руце великого кесаря. Хочет — милует, хочет — казнит! Слово кесаря, и только оно, содеивает любого из нас князем великим! И нелепо есть тут, пред лицом царя царей, даже и спорить о том!

Семен приодержался. В рядах придворных прошелестел одобрительный гул. Джанибек глядел одобрительно. Кажется, эта грубая лесть, только что, на ходу, измысленная Семеном, многим пришлась по сердцу.

— А бояре нижегородские, — продолжал Симеон, осмелев, — вольные слуги князя своего и в праве отъезда вольны суть! Тем паче не в ину землю, а в волость князя великого! Что же речено тут о граде Нижнем, то достоит царю царей прежде уведати, чей был исстари тот град и в кои веки и когда дан он в держание князьям суздальским.

— Не в держание, а в вотчину! — перебил его Костянтин Василич, краснея лицом.

— Городец и Нижний были даны сыну Александра Невского Андрею и после него, яко выморочные, воротились в волость великого княжения владимирского! — громко выговорил Симеон.

— Наш род идет от Андрея Ярославича, брата Александрова, ему же был дан от мунгальского хана великий стол владимирский первому среди русских князей! После же разоренья Александр отобрал у брата волости те и отдал сыну своему, Андрею! И после смерти Андрея, бездетна суща, волости те воротились законным наследникам, а отнюдь не стали выморочны, то — лжа! — Костянтин Василич рвал калиту на поясе, трясущеюся рукой совал в воздух древние свитки грамот. — Вот! Вот они! — кричал он. — И в летописце Владимирском зри! Такожде сказано!

Пожелтевшие от времени грамоты пошли по рукам. Ордынские вельможи взглядывали, щурясь, в строки русского письма, выслушивали толмачей, кивали, передавали дальше. Вот грамоты дошли до Джанибека, коему их почтительно передал кади. Джанибек поглядел в развернутый столбец, выслушал перевод толмача, покачал головою, бросив на Семена мгновенный взгляд, который тот, не ошибаясь, перевел словами: «Говорил же я тебе!» — и, свернув грамоту, воротил ее, через телохранителя, суздальскому князю.

Симеон подумал вдруг, что, не будь этой грамоты, Нижний все одно ушел бы из его рук после суда. Люди не любят, когда кто-то выделяется слишком, хотя бы этот кто-то был героем и спасителем страны. Но русская земля, в лице этих своих князей и бояр, совсем не хотела, чтобы ее спасали!

«Надо было остановиться, — подумал он. — И предать доверившихся мне нижегородских бояр? — вопросил себя жестоко. — И предать, — ответил, — ежели нет иного пути!»

— Однако боярам и слугам вольным отъезд от князя своего невозбранен!

— громко возразил Симеон.

Костянтин Василич (он уже овладел собою) пожал плечами:

— Токмо после того, как оные порушат ряд с князем! — возразил он. — Вольный слуга вправе отъехать, ежели бил челом о том господину своему и разверз с ним ряд о службе. Сии же бояре творили дело свое тайно и должны отвечивать предо мною, яко пред судией!

Начали выступать нижегородские и городецкие бояра. Завязался спор, в коем обе стороны приводили примеры и доводы своей правоты. Все уже изнемогли, когда Джанибек наконец прекратил словопрения.

— Мы будем решать! — сказал он по-русски, твердо произнося все звуки чужой речи, потому слова звучали искаженно. Русские князья со своими боярами покинули ханский шатер. На дворе они так и стояли, особными кучками, не приближаясь друг к другу и даже как бы не замечая супротивника.

Ждать пришлось долго. Там, в юрте, видимо, шел спор. Наконец их пригласили войти. Осторожно переступая порог (заденешь — потеряешь голову), они вновь зашли в круглую войлочную палату, завешанную шелком, коврами и парчой.

— Мы порешили так! — медленно заговорил Джанибек. — Город Нижний принадлежит коназу суздальскому. Бояр своих коназ Костянтин волен забрать себе. Великим князем владимирским мы оставляем коназа Семена!

Семен прижал руки к сердцу, поклонился. Так же точно поклонились и все другие князья. Когда Семен тронулся к выходу, у него потемнело в глазах и голову повело кружением. Добро, поддержали бояре, не дали упасть. И все же бой против братьев-князей, хоть и с потерею Нижнего, был выигран им. Выигран, по крайней мере, до той поры, пока Джанибек не охладеет к нему, не почнет думать, что московский коназ слишком осильнел, или же не умрет…

И на таких весах весились честь, слава и грядущая судьба Руси Великой!

ГЛАВА 38

Митрополит Феогност приехал в Орду уже после суда над Симеоном. С его помощью пытались хотя отстоять нижегородских бояр от княжеского возмездия. Все было напрасно. Костянтин Василич и на сей раз добился своего. Нижегородские бояре в позорных холщовых ризах были им приведены в Нижний, имения их отобраны, а самих суздальский князь повелел «казнити по торгу водя».

В Сарае князю Семену больше нечего было делать. Расставшись с митрополитом, он ускакал в Москву.

Дома его ждали отрадные известия. После того как Ольгерд, не помогши толком псковичам, ушел восвояси, те вновь замирились с Новым Городом и Москвой. Он читал плесковскую грамоту, описывающую «разратие с немцы», повторяя про себя названия незнакомых местностей, скупые строки о каком-то Грамском болоте, полянах и перелесках, за коими раскрывалась основательная любовь плесковичей к своей земле, которую, вот уже столетье подряд, они отстаивают от орденских рыцарей, до сих пор не уступивши ни пяди. И теперь, когда был разорван ряд с Ольгердом, ему ничто не мешало любить этих упорных и деловитых людей.

Настасья виноватилась, ладила сходить к угодникам. «Ты не виновата ни в чем, грех на мне!» — сурово отвечал Симеон.

Из Новгорода доносили вновь о пожарах и несогласиях во граде, почему владыка Василий установил пост с общим покаянием и молитвою и обходил весь город крестным ходом.

Вести из Орды меж тем доходили смутные. Митрополит задерживался, и, по слухам, с него требовали ежегодную «полетнюю» дань, то есть то, чего еще не требовал с русской церкви ни один из ордынских ханов, начиная с Батыя, вручившего и свое время русской церкви ярлык, освобождающий ее от ордынских поборов.

Доносили, что Феогноста обадили перед ханом свои же русичи, рассказавши Джанибеку, что у митрополита «имения много множество, и сребра и злата и драгих каменьев, и утвари многоценная и всякого богатства, яко много бесщисленно имат дохода, и достоит ему давати в Орду полетнюю дань».

Феогносту мстили — по-видимому, братья-князья — за поддержку великокняжеской власти.

Чего они хотят? И где предел низости людской, ежели духовного главу, самого митрополита русского, не постеснялись обадить и оговорить пред ханом бесерменской веры! Ну хорошо! Будет и церковь платить «виру дикую», давать серебро в жадные руки ордынских беков. И что тогда? Чьи сердца взыграют радостию? Кто будет ограблен? Разве не они сами, постоянно жертвующие в церковь серебро, порты и имения?!

Опять все то же! Пусть будет другому так же плохо, как мне, а «другой» — это твой же брат во Христе, тот же русич, с коим тебе и жить и погибнуть вместе, ежели погибнет Русь! Как объяснить им всем, что зависть к ближнему — самая черная зависть на земле! Твори, дерзай! Трудись! По труду и достоинство придет к тебе, и зажиток! Вот земля — паши ее! Заводи скот, строй хоромы, торгуй, учись ремеслам или книжной мудрости! Земле потребны добрые мастеры, князю — ученые слуги. Будь таким, и спасен будеши и сам и отчизна твоя! И помоги ближнему или хотя не топи его, не вдавай во снедь иноплеменным! Ближнему, русичу! Брату своему!

Так достоит ли пакостить и завидовать духовному отцу своему — попу али архиерею, молитвеннику твоему и ходатаю пред престолом господним? Что будет с Владимирской землею, ежели и церковь, угнетенная данями и нужою, расточит и исчезнет в пучине времен?!

Зимою открылся мор. Умирали «прыщом». Умерла сестра, Овдотья, супруга ярославского князя. Умерла молоденькая жена брата Ивана, Федосья. В Твери умер епископ Федор, бесстрашно причащавший больных и умирающих…

Митрополит Феогност все не ехал и, по сказкам, жестоко утесненный бесерменами, сидел в заключении в Сарае.

ГЛАВА 39

В кирпичной горнице, скорее тюрьме, куда его поместили после отказа выплачивать ежегодную ордынскую дань, было тесно и сыро. Митрополит Феогност прятал руки в рукава долгого дорожного вотола на куньем меху, который, слава богу, еще оставили ему бесермены. Мерзли ноги. Мерзла голова в монашеской скуфейке. У иподьякона, который только что приходил навестить митрополита в узилище и прошал, не нужно ли чего, он как-то позабыл попросить принести ему вместе с часословом теплую шапку и сапоги. Как кричал на него муфтий! Как шипели татарские вельможи! Сколь с умалением власти кесарей цареградских умалилась православная церковь! Разве могло такое произойти с ним, митрополитом русским, еще десять, нет, двенадцать лет назад, до того, как несчастливый Андроник был наголову разбит турками при Филокрене! И теперь нечестивцы требуют от него даней, как от какого-то упрямого князька… Забыв начисто все прежние грамоты ордынских ханов! Забыв, чем была русская церковь… Чем была! Вот и ответ! А ведь давно ли ихний пророк, Джелаледдин Руми, толковал, что вера одна, а религии — это лишь разные пути к Богу… И, поддавшись на бесерменскую прелесть, крестьяне Анатолии принимали мехметову веру, отвергаясь истинного православия! Но уже теперь суфии и казы толкуют о чистоте веры, мече ислама, священной войне с неверными!

С этого все и начинается! С примирения. С рассуждений о дружбе, о единстве вер, о едином вселенском правлении… А затем те, кто поверят змиевой прелести, платят за то потерею и веры, и воли и даже языка своего!

Господь в благости своей содеял языци несхожими один другому и после разрушения вавилонска столпа и разделения наречий расселил по разным землям! Значит, должно так! Значит, ко благу земли, что всяк сущий в ней имеет свое место и свой нрав и навычай! И пути к Господу да будут наразны и неслиянны… Почто?! Не нам вопрошать! Не нам. Да, для нас, греков, и для Руси свет православия — единый истинный свет, и несть иного! И пока будет так, дотоле стоять сей земле и не пасть жертвою злобы безбожных агарян!

Он о сю пору старался не вмешивать себя в споры Акиндина и Варлаама с Григорием Паламою. Даже скорее склонялся на сторону первых… Теперь же, униженный и ввергнутый в узилище, он понял, сердцем постиг всю правоту Григория Паламы! Допусти он мудрования Варлаамовы, и что тогда удержит православную церковь, оплот истинной веры, от воссоединения с римским престолом? И что наступит потом, когда поутихнут первые радости воссоединения и грозно восстанет извечный и неотменимый вопрос: как, коим побытом, жить в этом союзе? Кому платить налоги? Чей способ жизни брать в образец себе? Какой язык или какие языки почесть лучшими, а какие — худшими, и почему? И вот тут-то и станет ясно, что вселенская любовь — попросту завоевание одних языков другими, совершенное не оружием, а изнутри — хитрым обманом, помощию разрушения веры, помощию всеконечного пленения духа народного!

Не достоит церкви православной имати союз с латинами! Не достоит языку русскому отвергатися истинного православия!

Да, он сам когда-то мечтал о воссоединении Литвы и Руси в единой древлекиевской митрополии… Он был не прав, глубоко не прав! Не возмогут язычники-литвины быти вместе с православными русичами! Прав Алексий, и в этом прав, как и во многом другом! Он, Феогност, хитрил, немного хитрил до сих пор, отлагая решительный разговор с Цареградом. Теперь же, немедленно, тотчас, как выйдет из узилища, он напишет и будет добиваться изо всех сил, дабы Алексия, и никого иного, назначили его восприемником! Руси в этот жестокий век, в эту скорбную пору, когда церковь подчинена иноверным, — надобен свой, русский митрополит, до последнего вздоха преданный делу возрождения из праха древлего величия Золотой Киевской Руси! Святой Руси… Как они говорят теперь. И имеют на то право! Толикое количество праведников, загубленных и отдавших жизнь в защиту веры и родной земли, толикое количество пролитой крови уже давно освятило землю сию великим священием!

И его кровь, ежели надобна, и его скромный подвиг пусть пойдут ко благу русской земли! Он уже давно, очень давно не был в Цареграде и не собирался туда теперь. Русь стала его второй и последнею родиной. Сия земля, которой токмо недостает власти единой, дабы возвысить себя заново над языками и землями! Единой, своей, православной, русской власти!

Феогност вздохнул, задумался. Давеча он послал подарки трем татарским бекам и выплатил, набрав по заемным грамотам у православных купцов, больше пятидесяти рублей серебра. Достоит еще одарить ханских жен, в особенности Тайдуллу, как передают, любимую жену нового хана. Надобно бы было задобрить и главного муфтия… Но как?!

Гости торговые обещали ему помочь и серебро. Сие ко благу. За него, Феогноста, поручился уже и сам Симеон! Как жаль, что великий князь все же покинул Сарай!.. Да, он, Феогност, будет давать взятки, подкупать и дарить, будет кротче голубя и мудрее змия, ежели надобно — просидит в затворе хоть год, но полетней дани они не получат с него!

Самое худо будет, ежели отберут теплое платье. Тогда — медленная смерть. Ну что ж! Одному Господу ведомы пути земные! И он, Феогност, будет причтен к лику праведников, пострадавших за веру Христову и за Русь, да, за Святую Русь!

Надо одарить Черкаса. Богато одарить! Сей может разрешить его узы… Кто еще помогал Джанибеку занять ханский трон? Надобно всем таковым раздать подарки… Нет, не всем! Надобно поссорить муфтия с казы. Они зело недолюбливают друг друга… Думай, думай, ученый грек! — подстегнул он себя. Ты должен быть хитроумен! Да, конечно, поссорить муфтия с казы! Было так, словно бы в бездонной черноте пещеры забрезжил крохотный свет далекого выхода… Еще очень далекий, возможно — призрачный свет… Токмо не пасть духом! Токмо не поддаться льсти и угрозам нечестивых агарян! Помнить, что не о земном, тленном богатстве сей спор, а, через него, о самом бытии церкви божией! Согласят его на дань — и не устоит уже церковь православная, и вера падет, и угаснет русский язык!

Отнюдь не ради доходов церковных, не ради кормов и даней с приданных ему сел поддерживает он князя Семена, как поддерживал его отца! И кому пойдет столь заботливо сбираемое им богатство? Не ему самому! Он скоро умрет. Токмо единой церкви божией! И надобно днесь выдержать. Не дати ся устрашить и запугать. Ниже пытками, ниже всякою скудотой, ниже узилищем!