В Новгород довез, а уж меховой торг отбыл, опозднился мой немец. Говорю: ты честный купец, а я тоже честный, у меня меха без обману. Ну, и взял с него, конечно, да напоследях таких соболей да куниц приволок — он и глаза отворил. В долг набрал! Возьмешь, говорит, на мне опосле.

— Все ж таки отдал ему?

— А что, совсем-то не стал губить немца. Не приедет, я кому продам? Да и сам не останний раз в Колывани. Всю-то овчинку с волка нашего не спустил, постриг только малость. Да и с долгом-то он вперед сговорчивее будет! Сидит сейчас, словно мышь в углу, воск колупает.

Ну, я это возвращаюсь, а Лунько ко мне: «Помилуй, раковорцы вконец обобрали, гривны не набрал!» — «Ну, — говорю, — мне на тебя роте не ходить, не ябедничать стать! Коней верни, да долю дашь через лето, а что долгу твоего, так прощаю, кланяюся той гривне серебра».

— Ну, Максим, ты и разбойник!

— Я что! Вот ты…

Максим вновь, поведя носом, сложил руку дулей, ткнул Олексу и захохотал.

— Иди лучше, Олекса, гостей встречай!

В это время их всех троих точно клещами прижало друг к другу.

— Страхон! Балуй!

Не руки у замочника — железо. Был он коренаст, темновиден и силен, что медведь. Раньше во всем конце его один Якол, кожемяк, и обарывал.

— Всё, купцы, торгуете, всё народ омманываете, еще не весь товар продали, не всех людей омманули? — спрашивал Страхон, не выпуская приятелей.

— Пусти, черт, задавишь!

Замочник с неохотой разжал объятия.

— Занесла меня нелегкая промеж вашей братьи, купечества, как сома в вершу.

— Дмитр еще будет, не печалуй!

— А что? Дмитр, тот покрепче вашего мужик! Ну как, полюби немцам мои замки?

— Не боись, Страхон, тебя не проведу (со Страхоном, как и с Дмитром, их связывало давнее совместное дело: Олекса уже много лет сбывал в Висби и Любек русские замки Страхоновой работы). Хочешь ли знать, сколь выручил?

— То потом! — отмахнулся Страхон с беспечной гордостью уверенного в себе ремесленника. («Мастерство не деньги, оно всегда в руках, это купец трясется над каждой ногатой!») — Прости, Олекса, у меня тут к Максимке словцо тайное… Пойдем! От Ратибора Клуксовича привет тебе хочу передать…

Много не церемонясь, он сгреб Гюрятича чуть не за шиворот и потащил в угол.

«Чего это он Максима?» — насторожился Олекса, услышав ненавистное имя. Но раздумывать сейчас было некогда. Гости всё прибывали.

Кум Яков пришел пеший — недалеко жил, да и редко ездил на коне. Одет просто, как всегда. Завид, тот приехал в санях с Завидихой, сыном Юрко, шурином Олексы, Таньей, молодшей сестрой Домашиной, — четверыма.

Мужиков встречал Олекса, жонок — Домаша. Ульяния всех гостей принимала на сенях. Ей кланялись почтительно мужики и молодшие жонки.

Сейчас, в дорогом цареградском бархате с золотыми цветами по нему и грифонами в кругах, суховатая небольшал Ульяния кажется и строже и выше ростом. Темно-лиловый, в жемчужном шитье повойник нарочно приоткрывает по сторонам серебряные волнистые волосы. На старых наработавшихся руках пламенеют рукава алого шелку. На шее — ожерелье из янтарей — Олексин дар, и пуговицы на саяне золотые, с зернью и изумрудами, редкие, тоже Олекса где-то достал, расстарался. Поджав сморщенные, потемневшие губы, улыбаясь, ревниво оглядывает она рыхлую Завидиху, которая, шурша шелками и затканным серебром фландрским бархатом, отдуваясь, тяжело подымается по ступеням. Лицо красное, широкое, что братина; тройной подбородок, рот полураскрыт, задыхается, как на сени взойти.

«Годы-то еще и не мои! — не без удовлетворения думает Ульяния, целуясь с Завидихой. — И чего величаются? Завид свое от отца получил, а Юрко и сейчас сам дела вести не может. Сумели бы, как мой-то Олекса, подняться!» Сравнилась еще раз: не уступит Завидихе, пожалуй, и понаряднее будет! Повела глазом, мысленно добавляя: «И Домашу свою поглядите, боялись ведь, что голой будет у нас ходить!»

У Домаши, с хитрым расчетом, простые белого тонкого полотна рукава, даже без шитья, только по нарукавью тоненькая лента золотого кружевца, зато в уборе — драгоценные колты из Рязани, в самоцветных камнях, между которыми целый сад: на тоненькой витой рубчатой серебряной проволочке, с конский волос толщиною, качаются крохотные золотые цветочки, каждый чуть больше просяного зерна. Танья, как стала целоваться с сестрой, так и впилась глазами, даже ахнула, не видала до сих пор еще.

— Откуда?

— О прошлом годе еще Олекса привез, да редко надеваю, берегу!

Не утерпела, повела сестру показывать дареное зеркало.

Жонки проходили в покои Ульянии — пока, до столов, мужики — в горницу.

Пришел уже и отец Герасим в простом своем белом подряснике холщовом, с крестом кипарисным, из Афона привезенным. Никогда не носил дорогих тканей, — недостойно то слуге божьему, и шубу надевал простую, медвежью, за что был паки уважаем прихожанами. Прибыл уже и сотский, Якун Вышатич, с женой. Большой, тяжелый, в не гнущемся от золотого шитья аксамитовом зипуне. Богат, ведет торговлю воском, в Иваньском братстве состоит, а там шутка — пятьдесят гривен взнос!

Брат Тимофей еще раньше пришел, сидел у матери, Ульянии, а теперь вместе с Олексой встречал гостей, подергивая узкую бороду, улыбаясь как бы виновато. Редко улыбался брат, не умел, а когда надо было, как сейчас, словно виноватился перед людями. Знал он всех не только в лицо и по родству, знал, кто как живет, — у него взвешивали свое серебро, при нем рядились и считались, и потому даже Якун Вышатич поздоровался с ним уважительно, а Максим Гюрятич — так и с опаской. Знал брат и такое про Максима, что тот старому другу Олексе, да и жене своей никогда не сказывал.

Радько, принаряженный, лоснящийся после бани, тоже вступил в горницу. Его приветствовали, не чинясь, уважали за ум и сметку, да и знали, что в доме Олексы он что дядя родной. Прибыла запоздавшая сестра, Опросинья, с чадами. Мужик ее был в отъезде. Зимним путем ушел в Кострому и еще не ворочался. Расцеловались с Олексой, Домашей и матерью. Детей свели вместе и отослали под надзор Полюжихи. Прибыли и прочие званые. Задерживался Дмитр, наконец прискакал и он на тяжелом гнедом жеребце. Поздоровались.

— Почто не с супругой?

— Недужна.

«Поди, и не недужна, — подумал Олекса, приглядываясь к строгому лицу кузнеца, — а надеть нечего, после пожара-то голы остались!» Стало обидно за Дмитра: не таков человек, чтобы низиться перед прочими, а горд, самолюбив — удачей не хвастает и беды своей николи не скажет.

— Как путь? — бросил отрывисто Дмитр, слезая с коня.

— Товар есть для тебя.

— Знаю. Спытать надо.

— Хорошее железо, свейской земли, на клинки пойдет!

— После поговорим. Я нынце покупатель незавидной, может, кому другому продашь?

— За тобою не пропадет, не первый год знаемся!

Олекса обиделся несколько, кузнец понял, потеплел:

— Прости, ежели слово не по нраву молвил. Ну, веди к гостям.

Уже были все в сборе, как главный гость пожаловал. Его уж и мать Ульяния вышла на крыльцо встречать, а Олекса сам держал стремя — тысяцкий Кондрат, седой, величественный, медленно слезал с седла.

В горницах Кондрата приветствовали все по очереди, каждый за честь считал поклониться ему. Теперь можно было и начинать.

Всего набралось с женами до сорока душ, сели за четыре стола, составленных в ряд в столовой горнице. Детей, что привезли с собою, кормили в горнице на половине Ульянии. Особо, в клети на дворе, накрыли для слуг и молодшей чади. Блюда там были попроще и пир пошумнее.

Мать Ульяния пригласила к столу. Отец Герасим прочел молитву и благословил трапезу. Перекрестились, приступили.

На закуску были соленый сиг, датские сельди, лосось, снетки, рыжики и грузди с луком.

Разные квасы, пиво, мед и красное привозное вино в кувшинах стояли на столах. Квасы — в широких чашах, обвешанных по краю маленькими черпачками.

Потом пошли на стол рыбники, кулебяка с семгой, осетриной, налимом, уха — сиг в наваре из ершей. Рыбу ели руками, пальцы вытирали чистым рушником, положенным вдоль стола.

После рыбных последовали мясные перемены: утки, куры, дичь и венец всего — печеный кабан с яблоками.

Кондрат прищурился.

— По дороге свалили, под Новым городом!

— А хоть и подале — не беда. Нынче князь и зайцев травить не дает и птиц бить на Ильмере не велит!

— Ну, зайцы — то боярская печаль.

— Не скажи! — подал голос Страхон. — Боярину не труд и за Мстой поохотитьце, а вот у меня сосед, лодейник, Мина, Офоносов сын, знаете его! Мастер добрый, а семья больша, дети — мал мала меньше, родители уже стары, и старуха больна у его. Дак он силья поставит, худо-бедно зайчишку принесет, щи наварят с мясом. Опеть же гоголь, утица тамо… чад-от семеро, ежель всё с одного топора, много нать!

— Сейчас-то не ходит?

— Какое! Ходит и сейчас! Тут не хочешь — пойдешь. А только два раза силья обирали у его…

— Да. Сюда б его, мужики!

Скоро пошли шаньги с творогом, морошкой и брусникой, оладьи, пареная репа в меду, топленое молоко, сливки, белая каша сорочинского пшена с изюмом. Напоследи — кисель, пряники печатные, орехи, свои и привозные грецкие. Умел угостить Олекса.

Становилось шумно, гости всё чаще прикладывались к меду и пиву. Уже и жонки, кроме Ульянии, с поклоном стали покидать стол.

Разгорелся спор. Захмелевшие сотрапезники осадили тысяцкого.

— Немцы за горло взяли, Кондрат!

— Доколе терпим?!

— Дождут наши бояра, что Святую Софию обдерут, и станет тогда Колывань Новым Городом, а Новгород Торжком.

— Да и то навряд!

— Слыхал, Кондрат, чего раковорци лонись учудили? Уже и Нарова ихняя стала?

— Молчишь!

— Поведешь когда? Все пойдем!

— Князя Ярослава надо спросить…

— Что немцы, что Ярослав — одна стать!

— Ну уж… Про князя такое! Бога вы не боитесь, мужики!

— А виру дикую на возах Клуксовичева чадь взяла почто? Ты наш тысяцкий, тебе ведать, тебе и виру брать, а не ему, псу!

— Ты наша защита! Князь что! Князю мы только на рати надобны!

— Тише, мужики, и нам нужны низовские полки!

— Нет, ты скажи, Кондрат, что Михаил Федорович думат?

— Посадник один не решает, мужики!

— А еще кто ле?

— Елферья Сбыславича, того знаем, наш воевода, а еще кто? Михаил Мишинич? Жирослав?

— Они решают за Новгород, а Новгород при чем?

— Владыка пока не благословит…

— Владыка тоже не весь Новгород!

— И вече…

— Без князя Ярослава мы что веник без обвязки, — вмешался Максим Гюрятич. — Попомните Олександра, мужики! Кабы не он, не стоять Нову-городу.

— Вы так, простая чадь другояк, порядок нужен!

— При Олександре был порядок! Пожни заял, села брал под себя! Да того всего мало, а вот что под татар ялись под число note 17, то обидно!

— Не видали вы татар, мужики, князь Олександр знал, что делал.

— Видали, ездили в низовскую землю! Надо было ему брата Андрея спихнуть с владимирского стола, небось тех же татар назвал!

— Татары от бога посланы, по грехам нашим, — вставил голос кум Яков,

— о них же прежде писано, и Мефодий, Патарский епископ, свидетельствует, яко сии суть изошли из пустыни Етриевьскыя, что меж востоком и севером. Так Мефодий глаголет: «Яко окончанию времен, явитися тем, яже загнал Гедеон в гору каменну, и попленят всю землю от Востока до Ефрата, и от Тигра до Поньтского моря, кроме Ефиопия!» А вот почто всех писали под число по дворам, по одину, то князь Олександр худо сделал! Вятшим легко, а меньшим трудно. Оттого у меньших и нужа, и преступници умножились, и пиянство, и чад своих в наймы в роботу дают!

— Весь Новгород возмутил, стояли за Жилотугом!

— Нет, нам с владимирцами в розмирье худо быть. Зайдут пути на Торжок, не пустят к нам обилья, насидисся!

— А князь Ярослав нам крест целовал, что того отступаются, что брат мой, Олександр, заял, а сам чего творит?

— В Новгороде иноземца утесняет — нам печаль! А во свои земли на проезд свободный от великого кагана ярлык добыл? Это как понять?

Максим тряс головой:

— Ну, разошлись мужики, уйми ты их, Олекса!

Ульяния то и дело предлагала самым разгоряченным закусить, выпить, но спор, утихнув, снова возгорался.

— Ярослав на Микифоре Манускиничи серебро поимал?

— Почто обидит гостей новгородских?

— Во всем только свою выгоду блюдет! От Воишелгова мятежа Литва во Плесков вбежала, хотели новгородцы иссещи их, дак не дал! Говорит: «Крещены они Святославом». Добро! Ты, Гюрятич, не прекословь тамо, оба слушайта! Дак в то же лето пришел. Довмонт к плесковичам, и приняли его честью, и тоже окрестился во Плескове и на тую же Литву на поганую ратью пошел со плесковичами! Так Ярославу забедно стало, привел полки низовские: «Хощю бо, на Довмонта, Плескову!» Было?!

— Едва возбранили ему!

— Было, мужики, дак мы же ему и отсоветовали: негоже тебе, княже, с нами не уведавшись, ехать во Плесков…

— А Довмонта знаем! Про него худого не скажет никто! Лонись Елферий Сбыславич с ратью и с Довмонтом, с плесковичами, ходил на Литву. Много повоевали и приехали вси здоровы. Да вот Якун был на той рати!

— Прежде того Литва Полоцк заняла, а сына Товтивилова упасе бог к нам, в Новгород…

— То не наша печаль его на стол сажать!

— Как не наша, мужики, как бояр его и самого принели всем Великим Новгородом, а Литва его прошала убить.

— Того без веча не решим, мужики, полно спорить!

— Не угодно ли, мужики, вина заморского по чаше? — вновь вмешалась Ульяния. — Шумите непутем, гостя редкого обидите, Кондрат к нам боле и не зайдет!

— Спасибо, Ульяния, выручила меня! — улыбнулся Кондрат, сам поднял чашу за хозяйку дома.

— Ну, а что посадские скажут, ремесленники?

Дмитр отозвался сдержанно:

— Мы тута молчим. Ты к нам на братчину пожалуй!

— А ты, Страхон, что скажешь?

— Что скажу! Я, как и протчие, а только думать нам преже надо, как с Орденом совладать. Я как ни сработаю товар, а только как и Олекса его продаст! Торговлю подорвут, и наше дело тоже скоро захиреет. А от немца моим замком не закроиссе! Ты, Кондрат, и с Михаилом Федоровичем вот о чем подумать должон! Здеся об Олександре речь была, так он немцев отгонил, уже было и Плесков и Копорье заяли… Для Олександра, мужики, русская земля начиналась тута, от Наровы, а для Ярослава — только во своем Тверском княжестви!

Поднялся старый Кондрат:

— Ну, мужики, спасибо на добрых речах! Спасибо на угощении, Олекса, спасибо и тебе, Ульяния!

Откланялся Кондрат. Вскоре и отец Герасим отбыл. Стало свободнее.

После еще пили, шумели, пели хором мужики. Взошла Домаша, Танья, иные жонки, Олекса с Максимом ударились плясать. Кум Яков упился, запел не в лад богородицын канон, упал наконец на стол головой. Мигнул Олекса, кума подняли, отвели в покой — отсыпаться. Якун, и тот сбросил важность, расстегнул свой зипун, не гнущийся от обилия золота, прошелся так, что тряслись братины на столах и плескались вина.

Плыло все в глазах у Олексы, плыл он сам по горнице тесовой, раскинув руки.

— Эх, гуляйте, гости дорогие!

Плясала Домаша, павой плавала по кругу, поводя плечами. Плясала Танья. Опять пели все вместе. Выходили гости во двор просвежиться, обтирали снегом потные лица, перешучивались с девками, снова шли в жаркую горницу. Олекса уж раза два лил холодную воду на затылок, растирался снегом. Шел, не чуя ног, будто летел качаясь. Домаша встретилась на сенях, тоже горячая, в полутьме припала на миг, чему-то рассмеялась тихо грудным голосом.

— Голова закружилась. Тоже меду выпила, простишь? Люблю я тебя, Олекса, не променяю ни на кого! — убежала.

Поздно расходились гости, кто и остался почивать, упившись не в меру. Мать Ульяния, утомясь, ушла на покой.

Проводя последних, Олекса пил холодное молоко, приходил в себя. Брат, тот не пил совсем, встретил хмуро:

— Пьяный али тверезый?

— Понимать могу.

— Можешь, так слушай. Пойдем куда ни то!

Поднялись в холодную светелку. Поеживаясь в тонкой рубахе, Олекса понемногу приходил в себя.

— Что ты Гюрятичу обещал? — накинулся на него брат.

— А цто?

— Что, что! Серебра он у тебя прошал?

— Под немца.

— Под немца! А на ком получать будешь, тебе ведомо? Обещал, а не давай, скажи — просчитался на железе, не обессудь, и дело с концом.

— Максиму не могу не дать, он меня не раз выручал.

— Ну, меньше дай! Не можешь… Шутка ли, пятнадесять гривен серебра! Я Максимкины дела знаю, дай три гривны ему, а больше — не обессудь!

— А что?

— Ты что думаешь, Кондрат ради чести нашей пожаловал? Как бы не так! Кабы ты воском торговал, как Якун, тогда бы еще поверил я.

— Ну а, почто же?

— Почто! Ему надо знать, что думают купцы! А раз так — копи серебро! Что? Не знаю что, а свободные куны не помешают. Обилье тоже запасай, зайдет Ярослав дороги на Торжок, сядем мы опеть липовую кору глодать. Ты-то не помнишь, тебя и на свете не было, а я помню, как пропадали с отцом, как в Русу брели. Я один тогда и остался да Опрося маленька. Да вот и недужен с той поры. А дружка этого своего, Максимку, не во все посвящай! Я тебе не скажу, а поопасайсе. Он отца родного подведет, коли ему нать! Тут, промеж вас, один Страхон умный, тот все понимает, он и Максима раскусил давно…

Помолчали. Хмель все больше покидал Олексу. «А ведь верно, и прав брат! Чего я Максимке наобещал? Ну, не три, шесть гривен дам, не боле».

— Железо все Дмитру продаешь? — строго спросил брат.

— Нет, не все, часть. С Дмитра мне сразу серебра не получить, пока еще он расторгуетце, да и… с другого-то я топерича, как железо подорожало в торгу, могу и лихву взять!

— Лучше бы все Дмитру! Он человек верный. Кого опеть надуть хочешь? Жироха, боярина? — Подумал, пожевал губами. — На что ему железо занадобилось? Ну, смотри! А лучше бы с Дмитром все докончал, вернее. За большой прибылью гонишься, все не потеряй, смотри! Прусскую улицу заденешь с одного конца, другим тебя же в лоб ударит, они все заодно встают, когда против нас! Это мы грыземся: три векши на четырех купцей разделить не можем…

— Ну, Михаил Федорович… — начал было Олекса.

— Что Михаил Федорович! Добро бы между Вощинниками и Великим рядом улицы замостил, больше с него чего взять! У Мишиничей, Михалковичей, Гюрятиничей и отцы, и деды, и прадеды в посадниках ходят! Ну, прощай, пойду!

— Не останешься?

— Нет, дел много из утра! Моя уж собралась, верно.

— Спасибо, брат!

— Не на чем! А серебро завтра, пораньше, свесим. И про Максима помни, что я сказал.

Уже засыпая в объятиях Домаши, Олекса сквозь сон проронил:

— Брат предупреждает: Максиму много серебра не давать, не знаю как…

— А не давай, конечно! — живо отозвалась Домаша, приподнимаясь на локте. — Он тебя, гляди, разденет совсем!

— Что ты так на его, ай не порато угодил? — лениво подивился Домашиной запальчивости. — Максимка-то! Да много не дам, эко: пятнадесять гривен серебра… Шесть дам.

— И шести не давай! Чем за корельское железо платить будешь?

— Заплачу… сукном. А с Максима грамотку возьму. Не боись. Спи? Хозяюшка моя.

Заснул. А Домаша еще долго лежала с открытыми глазами, вспоминала, как сводничал Гюрятич в отсутствие Олексы, как намекал ей шуточками… Друг! Хорош друг! Жох долгоносый, кутыра боярская! И не скажешь Олексе, не поверит! А поверит, еще того хуже… И сказать нельзя.