XLII

Парадисис в дальнейшем описывает гнев Бальтазара Коссы, узнавшего, что его посланцы согласились с требованием Сигизмунда созвать новый собор в Констанце, в предгорьях Альп, в Германии, где ему ничто не могло бы помочь.

— Дураки! — кричал он. — И вы заключили такое страшное соглашение?! Даже Буонаккорсо, если бы я послал его туда, не сделал бы такой глупости![33]

Возмущению его не было предела. Что он, неаполитанец, сможет сделать там, на севере, «на краю света», в холодном и угрюмом германском городе? И в волнении он повторял: «Sic capiuntur vulpes!» (Так ловят лисиц.)

Однако ехать было надо. Прекращения схизмы требовали уже все.

— Готовься, Има! — сказал он Давероне. — Мы едем.

С любовницей и несколькими кардиналами он направился в Северную Италию, на встречу с Сигизмундом.

(Опять следует поправить Парадисиса относительно спутников Коссы. Тут были не только «несколько кардиналов», но и солидная обслуга, а главное — ряд нечиновных, но значительных лиц: грек Хризолор, гуманисты Леонардо Аретино, Поджо Браччолини и другие.) А в Констанц на собор Косса прибыл с девятью кардиналами и со свитою в 1600 человек.

Когда-то юного Сигизмунда, в 1382-м году женившегося на дочери короля Людовига Марии, не приняла Польша. Спесь и презрение к полякам отвратили от юного короля всю польскую знать. Когда он стал королём Венгрии, против него восстали хорваты, потом — валахи. Против него устраивали бесконечные заговоры, пытались отравить (единожды, врач, спасая короля от яда, повесил его вверх ногами). Сигизмунд проиграл несчастное сражение с турками под Никополем. Но тут, как и в целом ряде других случаев (беды заставляли гордого, гневливого монарха быстро и круто мобилизовываться — потому и уцелел!), тут он проявил предельное мужество. Один, на лодке, спустился по Дунаю[34], несколько дней, голодный, носился по бурному Черному морю, сумел-таки достигнуть Византии, откуда отплыл в Долмацию, через полтора года вернулся в Венгрию, был схвачен, посажен в подземелье замка и таки сумел выбраться, снова захватил власть, начал вмешиваться в дела Богемии, где королем был его брат, Венцеслав, и в 1410-м году выборщики избирают его германским императором вместо Рупрехта и Венцеслава.

Поверил Косса Сигизмунду? Или не было иного выхода?

Сигизмунд, затеяв собор, проявил бешеную энергию, объехал множество стран, созывая всех на собор. На встречу с Иоанном XXIII сам поехал в Италию. (Источники говорят о походе на Милан, чем объясняется и последующий эпизод.)

Они встретились в Лоди, южнее Милана, откуда поехали вдвоем в Пьяченцу, а затем в Кремону. Без Имы (она ждала внизу), втроем, в сопровождении тирана Кремоны, Гамбрино Фонтоло, поднялись на знаменитую колокольню собора Кремоны. Чудесный пейзаж Ломбардии, с извилистым и величественным руслом По, расстилался внизу. И что тут произошло? Парадисис говорит, что раздался испуганный крик Имы. Иоанн вздрогнул, а правитель Кремоны Гамбрино Фонтоло побледнел и в смятении шагнул назад.

Косса мгновенно обернулся и своими железными руками стиснул правителя Кремоны.

— Что ты задумал, мессир Гамбрино? — воскликнул он.

— Ради Бога, святой отец, что вы хотите этим сказать?

Как рассказывают летописцы, правитель Кремоны Гамбрино Фонтоло, снискавший себе печальную славу вероломного предателя, хотел воспользоваться тем, что папа и император одни поднялись на высокую башню. Он решил столкнуть папу и императора вниз (хотя Сигизмунд оказал ему немало услуг), а так как он был первым «узнавшим» о происшествии, использовать время неизбежной суматохи в своих целях (мотивация, кстати, никуда не годная).

Рассвирепевший Косса готов был в свою очередь тут же столкнуть вниз изменника. Сигизмунд сначала улыбался, видя такую горячность, а затем, сделав презрительную гримасу, посоветовал папе оставить Фонтоло в покое. Он не верил, что последний действительно хотел убить их.

Добавим: возможно даже заподозрил, что Косса весь этот эпизод разыграл намеренно, дабы выставить себя защитником Сигизмунда, а правителя Кремоны погубить. Парадисис приводит, однако, сноску, взятую из источников:

«Через одиннадцать лет Гамбрино Фонтоло, захваченный в плен и приговоренный к смерти миланским герцогом Филиппом-Мария Висконти, исповедуясь перед казнью священнику, сказал: „Я очень сожалею, что мне не удалось в свое время разделаться с папой и императором, когда они были в моих руках“.

Любопытно, узнал ли об этом Сигизмунд и поверил ли, что Косса действительно спас его от смерти?

И тут мы вновь отвлечемся от пересказа событий, как уже неоднократно выявилось, достаточно произвольно и однобоко излагаемых Парадисисом. По крайней мере, с гибели Яндры, якобы отравленной Бальтазаром, и, приняв за истину исходное утверждение о занятиях Яндры магией, предложим иную схему и мотивацию последующих событий, допустив, что Бальтазар должен был в конце концов заинтересоваться колдовскими упражнениями Яндры делла Скала и сам втянуться в это, столь приманчивое для тогдашних людей занятие. Должен был! Желание узнать свое будущее и как-то повлиять на него вообще в натуре человека, хотя, заметим, ежели бы будущее было известно, жить стало бы нельзя и существование человечества прекратилось.

Разумеется, для подобного допущения очень мало данных. Возможно, лишь заключительный, уже после отречения, разговор Коссы с новым папой Мартином V (Оддоне Колонна) да загадочная история его бегства из тюрьмы через Бургундию и Савойю, позволяют помыслить, точнее, дают некоторые намеки, что в судьбе Бальтазара не все было чисто с этой стороны. И не забудем, что решительно все, относящееся к Яндре делла Скала, гадательно, как и сама она.

И все же! Кто из германских императоров, кто из итальянских володетелей, кто из кардиналов и епископов, да даже и из пап не грешил занятиями магией в те-то века! Но не вешаем ли мы на Коссу еще одно, вполне не заслуженное им позорное ярмо? Возможно. И все-таки!

Увозя с собою колдунью, Косса обязан был научиться у нее колдовать! Иного решения его деятельная натура попросту не допускала. Как это — владеть женщиной и не владеть ее тайным искусством!

А кроме того — всегда очень трудно понять, что же тебе помогло на деле, ежели что-то в самом деле помогло? Люди допускают чудесное в свою жизнь, ибо этого властно требует наша психология, рвущаяся из тесных пут унылого причинно-следственного бытия. Внезапно выиграть — в лотерею или в карты — крупную сумму, позволяющую, в идеале, круто изменить жизнь. На высшем накале страстей, напротив, отринуть богатство, зажиток, семейные радости, ради активной проповеднической жизни или самоистязания в пустыне, в лишениях и нужде. Горячо молить Господа о чуде или, ежели тебя бросит в греховные объятия сатаны, кинуться к помощи колдуна с мыслью о том же самом чуде, но уже сугубо земном: одолении на враги, стяжании богатств, почестей, славы… Или идти к неведомому, как наши землепроходцы, чающие обрести рай на земле. Или в мечтах рвануться в то же неведомое: писать книги, сочинять стихи… И уже в самом последнем и крайнем случае, когда не осталось уже сил ни на дело, ни на подвиг, не осталось уже и воли жить, — в самом последнем случае, повторю, уйти в наркотическое опьянение, в бредовый вымысел, в пустоту, заменив и жизнь, и мечту о чудесном бредом о ней. И это уже конец. Дальше смерть и освобождение места для новых, для тех, в ком не угасла жажда деятельности и воля к воплощению чуда, и воплощению мечты…

Но, опять повторю: я ни на чем не настаиваю!

Поначалу к колдовским занятиям Яндры Бальтазар отнесся пренебрежительно, как мужчина к недостойному его внимания женскому баловству. Тем паче, не было ни комнаты со скелетами, ни амулетов, ни египетских знаков на стенах — ничего, что поразило его в мельком увиденной комнате в болонском доме Яндры. Она что-то шептала, что-то наливала и жгла, уверяя, что от этого в делах Коссы наступит несомненный успех. Бальтазар усмехался, даже и Тертуллиана цитировал: Tu es diaboli janua (ты — преддверие дьявола), пока единожды не почувствовал себя дурно в присутствии Яндры, что-то, по своему обыкновению, варившей над огнем. Он почти потерял сознание (до того у него не то, что не кружилась, но даже никогда не болела голова, он, как хищный зверь, был всегда и абсолютно здоров), и когда пришел в себя, узрел над собою Яндру со странно мерцающими желтыми глазами, и его испугал даже не цвет глаз, а то выражение, с каким она на него смотрела.

— На, выпей! — произнесла Яндра повелительно. Бальтазар выпил, не ведая, останется ли после того жив, но слабость почти мгновенно отошла. Глаза у Яндры вновь изменили свой цвет на нормальный, но теперь Косса уже не смеялся, слыша ее предсказания, и постепенно стал помогать ей, доставая трудно достижимые элементы колдовских снадобий, вроде печени мертвеца или трупа некрещеного младенца, зарытого матерью в поле.

Ядовитые жабы, высушенные летучие мыши, цикута, мак, беладонна, цикорий, пятиперстник, кровь летучей мыши, змеиный яд — это еще он мог понять, как и различные корни ядовитых трав, маслянистые выжимки семени дурмана, болиголова, мака, ядовитого латука, волчьих ягод, но акульи зубы? Или зубы волка? Как они могли влиять на людей? И как могли влиять все эти отвары, ежели их никому не вливали в питье и не подкладывали в пищу? Но влияли же! И проткнутая иглой восковая фигурка, нареченная именем живого человека, действительно приносила тому болезнь или смерть! Команды кораблей верили ей и побаивались Яндры, хотя она могла и лечить, да и не раз спасала от смерти тяжелораненых…

В конце концов Косса добрался и до «черных» книг, настрого запрещенных церковью, где описывались колдовские приемы, и его цепкий разум скоро овладел всею изложенной в них премудростью, к которой Косса продолжал все-таки относиться несколько свысока, хотя в колдовство верили многие, даже молодой Поджо, даже гуманист Аретино, находившие указания на то у своих любимых латинских авторов, веривших в инкубов «сыновей Бога», от коих смертные женщины рождали существ огромного роста — гигантов, что подтверждали и Иосиф Флавий, и Филон Александрийский, и Юстин-мученик, и Климент Александрийский, и Тертуллиан, утверждавшие, что эти инкубы были ангелы, впавшие в грех сладострастия. Приходилось верить и в демонов, прогонять которых помогало окуривание, а также ряд минералов и трав: рута, зверобой, вербена, заячий чеснок, клещевина, золототысячник, бриллиант, коралл, черный янтарь, яшма, кожа с головы волка или осла и сотни других вещей.

Познакомился он и с признаками, удостоверяющими, что человек заколдован: желудочными спазмами, стремлением к испорченной еде, тошнотой, грызущими болями внизу живота, болями в сердце, ощущением холодного ветра внутри, сопровождаемым опуханием живота, сужением глаз, желтым или бледно-серым цветом лица, беспричинными тревогами и меланхолией.

Косса уже не смеялся над стандартными опросами ведьм: как долго-де они занимаются колдовством, ради чего, кому успели навредить, и как часто имеют половые сношения с дьяволом, и что получают взамен?

Сам он ощущал, как тяжкий крест, нелепую двойственность своего положения: главы церкви, с одной стороны, и соратника темных сил преисподней — с другой.

Предположим даже, что он не травил Яндру и никоторого из пап, предпочитая избавляться от них с помощью чародейства. А что касается Яндры, ежели тут не было действия яда «кантарелла»[35], позднее получившего название «aqua Toffana», то, пытаясь напустить порчу на Иму, она сама подпала под власть злых чар и умирала, истаивая, на руках у Коссы, который немо ждал ее смерти, ибо то тайное, что связывало их, теперь сделалось ему непереносимо тяжело.

— Да, я изменяла тебе! — шептала Яндра. — Но я ни о чем не жалею. Я тебя любила и ненавидела. Я нарочно научила тебя колдовству, теперь ты мой!

И на Владислава, отчаявшись в других способах воздействия, Косса уже сам пытался напустить порчу и гибель. И когда, с запозданием, смерть эта совершилась, был уверен, что ни яд Орсини или Савелли, ни «прекрасная аптекарша», а именно он, он сам, Косса, добился гибели неаполитанского короля.

И потому, что знал, ведал, был так испуган совой, явившейся к нему во время молебна и раз, и другой. То была не сова, не птица, почему-то залетевшая в церковь, то был знак Вельзевула, так и не разгаданный им. И вот еще почему он так быстро и так позорно бежал из Рима, покинув все и вся. Ему почудилось, что силы зла, вызываемые им в тайных требах, перестали повиноваться и сами ринулись на него. Слишком много неудач обрушилось разом ему на голову! И вот еще почему он так держался за Иму Давероне: в ней одной виделось ему спасение от почти овладевших его душою адских сил.

Отправляясь в Констанц, он уже знал, предвидел, предчувствовал, что ему предстоит встретиться там с людьми, которые, собираясь в глубокой тайне, служат дьяволу и будут вовлекать его, папу Иоанна XXIII, в свой круг. Знал и ничего не мог сотворить противу. «Слепые обстоятельства» гнали его вперед — так ловят лисиц![36] Он ждал, что «те», незримые, встретят его по дороге, посоветуют, что он должен делать, дабы уцелеть. Усидеть на престоле Святого Петра он хотел, даже заложив душу дьяволу!

Меж тем, спасая Рим для Неаполя, в Рим вторглись Сфорца, Колонна и Савелли. Однако на сей раз римляне не уступили, начались бои. 11 сентября Сфорце пришлось отступить. Настали краткие дни народной свободы. Но уже двигался к Риму кардинал Изолани, назначенный Иоанном XXIII легатом Рима, с нанятой Коссою армией, и 19 октября 1414-го года вступил в город.

Косса хотел и сам воротиться в Рим, но его, как сказано, не пустили кардиналы.

Ночь в объятиях гор. Громады каменных осыпей сжали дорогу. С головокружительной высоты темными чудищами глядят, будто сорвавшиеся с вершин и на лету застывшие по склонам гигантские каменные глыбы, готовые раздавить и похоронить, засыпав снежными обвалами, всякую жизнь, мерцающую в их изножий крохотными огоньками костров.

Расставлены шатры, булькает каша в котлах. В стороне, позвякивая колокольцами, топочутся кони. Зябко. Холодный ветер опускается с гор, и в воздухе мелькает, освещаемая сполохами огня, серебряная ледяная морось.

В своем шатре, при скудном свете единственной витой флорентийской свечи молится, шепча латинские слова, кардинал Забарелла. Окончив вечернюю молитву, встает, значительно смотрит на Антонио Шалана, вопрошает:

— Не спит?

Оба боятся, что Косса повернет назад перед самым концом дороги, но разговаривают о том почти одними намеками. Слугам, страже даны указания. Четверо кардиналов попеременно следят за папой. Иоанн XXIII не должен сбежать, как бежали в свою пору Григорий XII и Бенедикт XIII, упрямый испанец де Луна. Бегство Коссы было бы катастрофой для всего нынешнего собора. И вместе с тем, Иоанн XXIII — их повелитель, и он не должен знать, что его везут почти как арестованного преступника. Никак не должен!

На дороге, под высокими звездами, в плену черных вершин, маленькой кучкой толпятся те, кто не ведает о тайных намерениях папской курии, о предварительном сговоре с императором: Поджо Браччолини, Леонардо Аретино, молодой Козимо Медичи и сам «виновник торжества» — Иоанн XXIII.

Аретино больше молчит. Он подавлен величием гор и сейчас сочиняет про себя послание домой с описанием Альп и того невольного трепета, который вызывают у путника их дикие громады. Он и на деле смущен и почти раздавлен тем, что тут, в горах, привычное для него ощущение своей человеческой значительности его покинуло. Мощь природы, властно указующей человеку на мелкоту и временность всей его суеты, царила вокруг, вытесняя даже привычные с детских лет высоты религии. «Вас нет, вы прах у подножия гор!» — говорили эти хребты.

Поджо, напротив, оживлен и говорлив, он вкусно, почти облизываясь, вспоминает крепких девок в припутных селениях, с их свежими белорумяными на горном ветру лицами, одновременно выспрашивая, есть ли здесь, в горах, старинные монастыри, а в монастырях — библиотеки? За рукописями он готов лезть в горы хоть сейчас, ночью, с риском свернуть шею, в надежде обрести еще одну неведомую инкунабулу или новый античный манускрипт. Он вздрагивает от холода, пританцовывает на месте и говорит, говорит. С ним в основном беседует Козимо Медичи. У Козимо продолговатое красивое лицо, он чем-то и очень похож на отца, и очень от него отличен, особенно, когда перестает улыбаться. Косса уже не раз разговаривал с ним в дороге, про себя удивляясь, как идут годы? Ведь он, когда-то знакомясь с Джованни Медичи, почти что присутствовал при рождении этого мальчика. А ныне — и мальчиком-то не назовешь! Флорентийский аристократ, да и только! Козимо со знанием дела рассказывает о намечаемой во Флоренции новой форме налогового обложения — со всего имущества владельцев, при котором сумма налогов «жирного народа» будет увеличена примерно в шесть раз.

— Никколо да Уццано никогда более семнадцати флоринов не платил! А по новой разверстке заплатит двести пятьдесят — триста! Ну, и нам тоже… Самые богатые у нас, кроме него — Строцци! Им, верно, придется платить сотен пять. Ну, а нам — сотни три, четыре…

— И не жаль?

— Когда живешь в союзе с земляками, надо уметь жертвовать! — говорит Козимо с интонациями своего отца, в этот миг до того похожий на родителя, что Косса невольно прикусывает губу. «И эдакого молодца отец послал заложником в Пизу!» — думает он, невольно дивясь бестрепетной дерзости всегда осторожного д’Аверардо. Бальтазар спрашивает и об этом, но Козимо лишь беспечно машет рукой:

— Заложники в захваченном городе! Да мы скорее были там надзирателями! Нынешнее путешествие куда труднее…

Он вновь отвлекается разговором с Браччолини, а Косса стоит, кутаясь в дорожный плащ и дивясь: «Труднее! Почему? Как все-таки Медичи, и отец и сын, любят недоговаривать!».

Он немо смотрит на молодых, освещаемых неровным пламенем дорожного костра, спутников, ожидающих ужина, борясь с сумасшедшим желанием вскочить на коня и, спасая себя, скакать хотя бы в Тироль, под защиту Фридриха… А еще лучше — в Италию… Только куда? В Рим? В Болонью, откуда его буквально вытащили кардиналы? На ограбленную и разоренную Искию?

Как он ругал братьев с племянниками, после того, как выкупил их у Владислава! Покойная мать никогда бы не допустила подобного срама! Пираты! Вляпались, как щенки! Потеряли все, и даже не сумели удрать! Но теперь они под крылом у старика Гаспара, в Провансе. Лишь бы и там не приключилась подобная пакость! Может, и мне бежать в Прованс? И расстаться со всем, с престолом, властью, даже с кардинальским званием… Семья, в которой он до недавнего времени был защитником прочих, и вот теперь ему самому приходится искать защиты, но у кого?

Может быть, надо было воспользоваться галерами, которые присылали за мною, и… Оказаться в Авиньоне? Продолжить схизму, но зато сохранить свою голову? Почему он так не верит Сигизмунду?! И почему не поверил де Бару, который звал его в Прованс?

«Надо уметь жертвовать!» — повторяет он почти вслух слова молодого Медичи, и смутная печаль нарастает в нем. Жертвовал ли он когда и чем-нибудь в своей жизни? Или только брал и брал, расшвыривая соперников!? Быть может, и вся жизнь прошла не так, как надобно, и кардиналы в чем-то правы? Уметь жертвовать!

— Козимо! — вновь спрашивает он негромко. — А ты не боишься ехать в Констанц?

Козимо взглядывает внимательно, отвечает помедлив:

— Отец, наставляя меня, говорил, что мы все рискуем. Но в Констанце есть наша контора. В случае любых непредвиденностей со стороны Сигизмунда они нам помогут деньгами, а главное, тотчас известят отца! — Красивое длинноносое лицо Козимо сейчас строго, и выглядит он значительно старше своих лет. — Надеюсь, наш фактор устроил так, что капиталы конторы конфисковать невозможно. Ему уже посланы указания. Батюшка повторял, — и Козимо улыбается, вновь делаясь юным, — что мы с вами компаньоны, а компаньонам надобно доверять!

«Юный Медичи, кажется, способен учить меня жизни, при всей его молодости! — думает Бальтазар с легкой обидой на себя. — Мы были другие! Мы лезли наверх, расталкивая всех локтями, а после, „сверху“, становились меценатами. У них же, юных, какой-то иной, более хитрый и, быть может, более разумный путь!».