XXVII

Предыдущая глава написана, так сказать, по Парадисису. Но, отложив перо, я задумываюсь. Да неужели кроме этого отталкивающего эпизода с казнью да амурных похождений Бальтазара так-таки в эти десять лет с 1394 до 1404 года (год смерти Томачелли) ничего не было?

Не забудем о деятельной борьбе Бонифация IX (разумеется, с помощью Коссы!) за укрепление власти папы в патримонии Святого Петра. Тут и эпизод 1392 года, когда папа, покинув Рим, поселяется в Перудже, собираясь переехать в Ассизи, и примирение с римлянами осенью 1392 года. И работы по реставрации и укреплению замка Св. Ангела. И пребывание в Риме Владислава Неаполитанского (весна-лето 1394 г.). И, наконец, постоянная напряженная борьба с сепаратистскими устремлениями феодалов. В частности, с властителем Фонд и Онорато Каэтани, а после смерти Каэтани — с его дочерью Джакобеллой. Борьба, которая смогла быть закончена как раз к юбилейному 1400 году. А рядом — сложная многолетняя пря с миланским герцогом Джан Галеаццо Висконти, непростые отношения с Флоренцией, сложные политические маневры в Германии.

Не говоря уже о том, что само римское восстание явилось крохотным эпизодом в сложной, раскинутой на несколько государств Европы, дипломатической игре, что в Рим, защищать папу, явился сам Владислав, хотя, действительно, Бонифаций IX, по совету Коссы, и начал стараться всячески отвлечь Владислава от итальянских дел, направляя его энергию на Восток.

И еще скажем: «национальный», так сказать, принцип объединения государств окончательно возобладал уже к концу XV — началу XVI столетия, а в описываемое время еще достаточно серьезно ставился вопрос о династических «наднациональных» способах создания государств. Многонациональная римская империя была для тогдашних европейских мыслителей пусть недосягаемым, но все равно идеалом. И потом — многонациональное государство Габсбургов, Австро-венгерская империя, дожила все-таки до начала XX века, и даже устояла в войнах с Наполеоном. И вполне реальной возможностью в те времена виделось образование единства на династическом уровне. Да ведь и Столетняя война Англии с Францией велась сначала как династическая, пока Жанна д’Арк своим девизом «Прекрасная Франция» (или Бог и Франция!) не превратила ее в национальную войну. А тем паче Дураццо, сочетавшие Венгрию с Долмацией и южной Италией! Можно было представить себе Средиземноморскую империю!

И еще спросим: насколько реально было объединение Италии Неаполем? В те годы, опять же! Да, вполне реально! Не умри Владислав, окажись у него столь же талантливые наследники, и совсем по-иному пошла бы судьба Италии!

А объединение Польши с Литвой? Мало кому известно, что Томачелли-Бонифаций IX был заочным крестным отцом дочери Ядвиги, названной, кстати Бонифацией, и когда та умерла и Ядвига тоже (13 июля 1399 г. умерла Бонифация, прожившая всего месяц, а 17 июля 1399 г. сама Ядвига), то Бонифаций IX сам служил несколько панихид по той, которую всегда именовал «благочестивейшей дочерью и избранницей церкви». Служил и плакал. А в память о ней издал буллу о возобновлении деятельности Краковского университета (1400 г.), которому Ядвига завещала все свое личное имущество.

Переходные эпохи интересны именно тем, что они как бы беременны разными возможностями, при которых за гибелью сущего брезжат новые вершины судьбы, и ничто еще не решено всклень.

И сколько, и в какой степени, именно, вина (или заслуга!) Коссы в том, что объединение Италии неаполитанскими династами не состоялось? А также спросим, какова роль Флоренции в том, что не состоялось завоевание — объединение Италии миланскими герцогами? Все это неясно, и, конечно, именно в этом, а не в кошмарах убийств сосредоточивается интерес затронутой нами эпохи!

Блажен ли? Большинство современников «эпохальных» событий видит ужасы погромов и насилий, кровь и грязь, болезни и голод, и хочет одного — покоя. Мало кто хочет, да и может быть небожителем!

И ладно, после подробного разговора об индульгенциях, у Парадисиса еще более подробного, мы опустили юбилейный 1400 год, кстати, значительно поправивший финансовые дела папы Бонифация IX. Столетний юбилей, начавшийся еще за год до того шествиями «белых», едва ли не изо всей Европы с севера, из-за Альп, направлявшихся в Рим в долгих белых льняных рубахах, оглашая воздух возгласами «Милосердие!» и призывая к миру среди христиан. Они шли и шли по всем дорогам, ведущим к «вечному городу», а в дни юбилея 1400 года «белые» заполонили весь Рим.

Они молились и пели. Пели и молились. И шли, шли, шли… Иные падали в пути и, закатывая глаза в смертельной истоме, шептали одно только слово: «Милосердие!» Их никто не мог, да и не хотел задерживать. Грубые кондотьеры, наторевшие в смертях и насилиях, боялись их, как боятся привидений. Никто не ведал, что делать с этими полуголыми истомленными грязными людьми с неистовыми взорами мучеников, готовых погибнуть в пути с твердою верой, что этот путь приведет их в рай.

Они шли из-за Альп, закидывая в кусты сношенные до предела веревочные сандалии, окропляя босыми, сбитыми в кровь ногами пыль далеких дорог, шли, чтобы донести до всей этой утонувшей в суете, в роскоши, в отчаянной борьбе за наживу толпы тихое слово Христа, шли, дабы возвысить к понятию вселенской любви заблудшее человечество. И руки наемных солдат, привыкшие убивать, невольно подымались в молитвенном трепете, осеняя своих владельцев знамением креста, а измученные в ежедневной битве за хлеб насущный крестьяне выносили им, ради Христа, кто кусок черствой лепешки, кто кринку молока, огрызок сыра, пару смокв или виноградную гроздь, и тоже молились и крестились им вслед, в задумчивости провожая взглядом белую череду истомленных и неутомимых, бредущих по дорогам Италии паломников.

«Милосердие!» Довольно войн, разорений, насилий! Разве нет у вас, людей, у всего человечества, иных путей ко благу и свету, к тому, о чем заповедовал Иисус Христос — «Иисус сладчайший», давший себя распять за всех в далекой Иудее четырнадцать столетий назад? Милосердие!

…Какой-то овечий загон, грубая солома. Прикрытые ветхим рядном, они спят рядом с козами, недоверчиво сбившимися в соседнем загоне. Кто-то из них шепчет молитву, кто-то стонет во сне. Многие прячут у себя на груди зашитыми в ладанки кто стертый серебряный цехин или крону, кто имперский талер, польский грош, горсть сольди, дабы донести до Рима и сложить к ногам наместника Святого Петра. Им нечего тратить на дорогу, нечем платить за ночлег. Умирая в пути, они умирают безропотно. Незримый, под пение молитв, мирный крестовый поход!

Милосердие! Подчас — единственное слово, выученное ими по-итальянски, да еще слово «Рома» — Рим.

Косса ехал с поручением Бонифация в Болонью, когда на знакомом перевале, с которого когда-то, убегая от инквизиции, глядел он с седла на задумчивые аквамариновые тосканские дали, узрел вереницу «белых» паломников. Впечатывая нечувствительными ногами следы в ноздреватый слежавшийся снег, они шли друг за другом, иные полубредово подымая очеса к небу и повторяя, с придыханием, время от времени одно и то же слово: «Милосердие!»

Он приказал остановить коляску на обочине дороги и, не ведая сам, как должен поступить, предложил было бредущим кусок запеченной говядины. Но пожилая женщина с загорелым, покрытым несмываемой пылью лицом, с улыбкой, больше похожей на трещину, обнажившую желтые зубы, отвергла этот дар и, сложив руки (Косса был в облачении), попросила благословить ее. Архидиакон Святого Евстафия, сбрусвянев, велел тотчас убрать мясо и достать странникам сушеную рыбу, всю, какая была в сундучке, сыр и хлеб. Они подходили один за другим, молодые и старые, все одинаково обожженные солнцем и посеребренные пылью, и сперва просили благословленья, а затем брали кусок рыбы и сыра, ломоть хлеба и ели, стараясь не ронять крошек, и отпивали по глотку вина, предложенного Коссой, и лишь иногда, с тою же запредельной улыбкой повторяя два выученных ими итальянских слова: «mifericordia» и «Roma» — Милосердие и Рим!

Прежняя женщина, достав откуда-то из-под лохмотьев маленький деревянный крестик, что-то объяснила Бальтазару на своем языке и протянула ему крест со словами, как понял он, означающими: «На, возьми!» И он взял этот крест, теплый от прикосновения к женской груди, на которой он был спрятан, и опустил было в калиту на поясе, но понимая, что ему вручена какая-то святыня, поколебавшись, вновь достал крестик и поцеловал и перекрестил его, а женщина улыбнулась снова, сразу похорошев и помолодев — уже не старуха, а нестарая, хоть и невероятно измученная женщина. И она произнесла вновь единственное известное ей итальянское слово: «mifericordia». И поклонилась, и он поклонился в ответ и, исправляя прежнюю неуклюжесть, приказал выдать им, каждому, по нескольку сольди, которые они тут же и попрятали в бело-серые лохмотья свои, дабы донести неистраченными до Рима, и долго смотрел потом им вослед, — а женщина обернулась к нему еще раз и помахала рукой, — смотрел, уже не видя в них прежних нечистых старух, стариков и детей, но только «белых» (издали их заношенная роба вновь казалась непорочно белой и сияла на солнце) — белых, почти что спустившихся с небес очеловеченных ангелов, и смутно было у него на душе. Нет, не стыд, а нечто большее! Так необычайно мелки, так ничтожны показались ему сейчас все его похождения, ночные пирушки с Томачелли, широко распахнутые глаза юных любовниц, замирающих от прикосновения сильных мужских рук… «Царство мое не от мира сего!» — пришли на ум вещие слова Спасителя…

О чем мы спорим? Что тщимся доказать, рассуждая о пресуществлении, догматах и опресноках? Когда достаточно взглянуть в глаза этой женщины, уже неотмирные, святые глаза, чтобы устыдиться на всю жизнь и понять… Нет, не понять! Почувствовать, почуять тихое веянье крыл того, высшего мира!

Шумные толпы туристов («Посмотрите направо, поглядите налево! Тут останавливался лорд Байрон, а в эту гостиницу приезжал ваш великий русский поэт Иосиф Соломонович Булгаринов; вот этот дворец построен в тринадцатом веке в стиле поздней готики», и прочее, в том же роде), шумные толпы с фотоаппаратами и видеокамерами, заполняющие гостиницы, несущиеся по асфальтированным твердым дорогам в комфортабельных автобусах — это все явление нашего и очень недавнего времени. В древности туристов не было. Путешествовали по конкретной надобности — купцы, дипломаты, воины и самая многочисленная категория людей — паломники, оставившие свой дом и бредущие — всегда пешком! — ко святым местам, что у нас, что на Западе, причем обязательно кормясь подаянием, даже ежели дома имелись средства передвигаться как-то иначе.

Любознательные купцы оставили нам множество ценнейших историко-географических сведений, описаний обычаев и нравов в «землях незнаемых», или же трудно достижимых, сведений, где сугубая реальность была подчас густо перемешена с легендами, в которые люди того времени верили иногда больше, чем в сугубую реальность. Так, венецианец Марко Поло рассказал о путешествии в далекий Каракорум, к монгольскому хану. Афанасий Никитин — о путешествии в Индию. Не реже, чем купцы, оставляли память об иных странах дипломаты и миссионеры (Плано Карпини, Гильом Рубрук, Диего де Ланда). Но еще не забудем воспоминаний паломников, о которых в годы советской власти как-то не любили говорить. Книжечка «Хожений» в Царьград и Святую Землю была издана у нас уже в предперестроечные годы, а очень многие и крайне любопытные воспоминания паломников особенно от XVII—XIX веков, еще и не изданы, или не переизданы, что почти одно и тоже.

Именно паломники, а никак не туристы, и разносили повсюду рассказы о чудесах иных земель, о дальних городах и странах.

Попробуйте представить! Тесный мирок какого-нибудь Штауфена, Бадена или Ростока, и вот паломнику открывается мир! Чужая речь, чужие города и селенья, есть почти нечего, но им все-таки подают, и они не умирают с голоду. Идут изможденные, имея целью узреть Рим, получив от самого папы отпущение грехов, увидя его только издали, из толпы, в его торжественном облачении с тиарой, папскою короной на голове, в виде сужающейся башни с островатым завершением, простирающего с балкона папского дворца руки к народу: «urbi et orbi» — городу и миру… Только узреть! И ежели какие деньги были зашиты в полу или в пояс, или скрыты в выдолбленном углублении дорожного посоха, то и оставить их тут, у подножия святого престола, а потом, как сказано Мандельштамом, — «Одиссей возвратится, пространством и временем полный». Потом возвратиться домой и снова, для тех, кто вернулся, кто не погиб в пути — огород, дети (или уже внуки!), скудная капустная или репяная похлебка, пара смокв (ежели юг) или яблок (ежели север), да лепешка на обед, пшеничная али аржаная, и легчающие (грязь, насекомые, стертые ноги, усталость — все это забывается со временем), и легчающие год от года воспоминания, в которых остается лишь прекрасное: величие Альп, каменные соборы неведомых городов, зубчатая череда крепостных стен, Падуя, Флоренция, Урбино и Рим — Вечный город, замок Ангела, Латеранский дворец, Ватикан, толпы молящихся со всего мира и единственное, незабвенное ощущение причастности к чуду, любви к ближнему своему, бредущему вместе с тобой тем же тернистым путем по завету того же Иисуса — наставника человечества… И небо Италии, и мягкая, нагретая солнцем пыль незнакомых дорог, и звучащие, как музыка, названия: Эмилия, Романья, Тоскана, Умбрия («Умбрии ласкающая мгла!»). О чем уже в старости будут рассказывать внукам, а те — верить и не верить согбенным прадедам своим: да неужели было? Неужели возможно такое?!

Но надо бы было описать, как проходили в Риме сами торжества 1400 года? Узреть, хотя мысленно, Томачелли не за столом с бокалом в руке, а в торжественном облачении, являющего Риму и миру величие католичества, величие церкви, надстоящей над государями стран и земель? Не стоило ли описать город, заполненный так, что это трудно представить себе, когда на каждого местного жителя приходится по десятку верующих, переполнивших древние стены Рима… Да, и вонь, и грязь, и где-то по углам блуд и воровство, неизбежные спутники массовых движений человечества… Но — подымем взгляд от загаженной земли к небесам! Вслушаемся в стройное пение ватиканского хора, поглядим вглаза паломников, в их глаза поглядим! Да, они земные, да, развалины дворцов и храмов, древние сады, насаженные еще римлянами, они поневоле превращают в отхожие места. Да, от них порою смердит и не всегда можно понять, откуда в этой пестрой и разноязыкой толпе вдруг являются слезы радости и покаяния, как и почему светлы эти глаза, обращенные к небесам!

Но — пропустим, не будем описывать, частью для того, чтобы не затягивать рассказа, частью же просто по незнанию. Не будем говорить и о последующих событиях этих сравнительно спокойных двух лет, в продолжении которых Косса, в перерывах своего дипломатического служения, деятельно создавал основу своего грядущего ростовщического банка, достаточно хорошо постигнув опыт и наставления своего главного банкира Джованни д’Аверардо Медичи.

А торжественная служба, когда Коссу посвящали в кардинальское звание? Литургия, обряд посвящения, багряная мантия нового кардинала и сложное ощущение «достигнутой высоты», достигнутой ступени, как бывает, когда карабкаешься по склону горы, ничего не видя впереди, кроме уходящей ввысь осыпи. Пот заливает глаза, хочется пить и, порою, попросту повернуться и съехать вниз, назад, отказавшись от всякого восхождения. И вдруг выходишь на окатистый шеломянь, и сразу взор убегает вдаль, и ты вдруг видишь новые, более крутые высоты в обманчивой близи от себя, и тянет вверх, тянет взобраться еще выше, куда-то на главную, последнюю высоту! И не так же ли перед Бальтазаром, в этот торжественный миг, маячила где-то в пурпуровой дали папская митра, трон Святого Петра, — последняя и высшая высота католичества? Ибо всегда есть (или кажется, что есть!) самая главная возвышенность, выше которой уже нет ничего. И… И порою на этой вышине удержаться можно лишь на какие-то краткие мгновения, ибо сил хватило только на то, чтобы досягнуть, достичь, и уже не достает ни сил, ни даже времени, чтобы невредимо спуститься долу, уцелеть, вернуться в ряды просто людей, которых зовут обывателями, черным народом, серою скотинкой, охлосом, смердами… Муравьиным упорством которых только и существует земля, точнее — человечество на земле.

И не забудем, что, ставши кардиналом в 1402-м году, Косса получает в управление Романью и деятельно расширяет свой «удел», что он возвращается в город своей молодости, в Болонью, в качестве полномочного наместника папы, вызывая к себе и почтение, и ненависть этого свободолюбивого города (или ненависть, смешанную с почтением, или почтение, сдобренное ненавистью), как и всякий правитель, тиран, властитель, неважно, наследственный или назначенный. Ибо люди равно стремятся к свободе и не могут жить без закона, без единой твердой власти. Увы, без закона тот самый маленький человек не может существовать! Он погибнет, многократно ограбленный, а с ним рушится и вся пирамида «сильных», которая кормится только за его счет.

И мы вновь раскрываем Парадисиса, а в нем и через него Дитриха фон Нима, не имея возможности добраться до первоисточников. Опять начинаем гадать «по подобию», так или не так все было на деле?

Ибо мы стремимся не обличать давно истлевших людей минувших столетий, а понять их, постичь логику их поведения и, по возможности, увидеть мир их глазами.

XXVIII

Парадисис утверждает, что личная жизнь Коссы в этот период мало отличалась от той, которую он вел в студенческие времена. Бессменный секретарь Ватикана, современник Урбана VI и Бонифация IX, оставивший свои записки о времени и о нелицеприятных действиях того и другого, Дитрих фон Ним, ненавидивший Коссу так, как только может ненавидеть добродетельный чиновник и обыватель «непредусмотренный» стихийный талант (и горькая эта истина годна на все времена, вспомним о гонителях Пушкина, например. Сколько тут было попросту зависти к таланту, зависти, смешанной с непониманием!), так вот, Дитрих фон Ним пишет об этой стороне жизни нашего героя: «Неслыханные, ни с чем не сравнимые „дела“ творил Бальтазар Косса во время своего пребывания в Риме. Здесь было все: разврат, кровосмешение, измены, насилия и другие гнусные виды греха, против которых обращен был когда-то гнев Божий».

Последнее обвинение, по-видимому, касается мальчиков. Что ж! Римляне занимались этим видом любви вовсю, а Лукиан так даже утверждает, что для философа любовь к мальчикам предпочтительнее обычной любви к прекрасному полу. Однополая любовь, уже в силу почтения к античным традициям, должна была развиться в этом обществе, хотя как раз Бальтазар Косса этим вряд ли так уж грешил, во всяком случае, ежели исходить из сведений, собранных Парадисисом.

Что он жил с женою своего брата Микеле?

Тут стоит и прояснить ситуацию. Как многие итальянцы и в наши дни, как те же мафиози в Штатах, Косса никогда не позабывал о традициях своей семьи. В тяжкие времена все бросались на помощь друг другу. Вспомним, как «адмирал» Гаспар вытаскивал Бальтазара из лап инквизиции. Так вот: была девочка, сестра одного кардинала. Девочку эту Бальтазар когда-то лишил невинности. Девочка подросла (ее брат кардинал, видимо, заботился о сестре). И тут Коссе пришла в голову идея женить на ней своего брата Микеле, тоже пирата. Затея удалась. Сверх того, Бальтазар добился у Бонифация IX, чтобы тот назначил Микеле «генеральным капитаном» морских сил римской церкви. Должность немалая, и пират Микеле получал, таким образом, «крышу» престола Святого Петра.

Микеле продолжал пропадать на море, как и Джованни, их четвертый брат, следуя за «адмиралом» Гаспаром. А его жена скучала в Риме. Бальтазар, разумеется, бывал у невестки и — не стоит описывать, как происходят подобные вещи! В постели они, порою, обсуждали дела Микеле и как-то так само собою разумелось, что они — семья, дружная семья, и ежели невестка когда упоминала о Яндре и прочих любовницах деверя, то это тоже было по-семейному, без слез, вздохов и прочих атрибутов ревности… И еще скажем: можно думать, что навряд Бальтазару было трудно вновь совратить молодую женщину, первая любовь зачастую помнится навечно. Знал ли о том Микеле? Возможно, генеральный капитан морских сил римского престола попросту предпочитал о том не знать! Они были слишком одна семья, и слишком труден был век, в котором они жили, спасая один другого подчас от смерти.

И вряд ли мы ошибемся, ежели представим такую сцену, как Бальтазар Косса, умученный делами, политикой и враждой, приходит к невестке, роняя:

— Я отдохну у тебя сегодня!

И она кормит архидьякона собора Святого Евстафия, стелит ему постель, и только лишь много после неизбежных ласк у полусонного Коссы спрашивает: