ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИДЕАЛ

Смутным временем принято у нас называть период бунтов, междоусобиц, восстаний, социальных катастроф. Но чтобы понять особенности такого периода, совершенно недостаточно ограничиваться только им. Лишь умозрительный теоретик, далекий от реальной жизни, может предполагать, что революции происходят из-за усиления солнечной активности или по воле и желанию одной личности или партии.

Очень важно обратить внимание на то, как «вызревала» революционная ситуация, на период «предсмуты», а также на то, чем она завершилась. Без того и другого невозможно оценить в полной мере характер произошедших перемен.

Множество умных и образованных свидетелей революции и Гражданской войны (из интеллигенции, служащих) было уверено, что такие «окаянные дни» (говоря словами Бунина) – это русский апокалипсис, крушение не просто тех или иных государственных структур, а уничтожение государственности вообще, крах России, погружение в бездну.

Примерно так считал П.И. Новгородцев, правовед и философ, один из основателей кадетской партии, демократ, участник Белого движения, эмигрировавший в Чехословакию (его друг и во многом единомышленник В.И. Вернадский, как известно, остался в России). Он писал в 1923 году: «Русскому человеку в грядущие годы потребуются героические подвижнические усилия для того, чтобы жить и действовать в разрушенной и откинутой на несколько веков назад стране. Ему придется жить не только среди величайших материальных опустошений своей родины, но и среди ужасного развала всех ее культурных, общественных и бытовых основ. Революция оставит за собой глубочайшие разрушения не только во внешних условиях, но и в человеческих душах. Среди этого всеобщего разрушения лишь с великим трудом будут пробиваться всходы новой жизни, не уничтоженные сокрушительным вихрем жестоких испытаний. Тлетворное дыхание большевизма всюду оставит следы разложения и распада… Придется действовать в условиях ужасных и первобытных…»

Так писал Новгородцев незадолго до своей смерти. Так позже продолжал писать его ученик и последователь И.А. Ильин. Ослепленный антикоммунизмом, Ильин ухитрился даже не заметить великие успехи России в социалистическом строительстве и, создавая лживый образ «империи зла», договорился до того, что Западу следовало бы напасть на ослабший после войны 1941-1945 годов СССР и усмирить его посредством американских атомных бомб.

Новгородцева, видевшего страну в период Гражданской войны и последующей разрухи, нетрудно понять и простить. Но И.А. Ильин, оторванный от родины (его в 1922 году выдворили из страны как идеологического врага), свою ненависть к большевикам невольно распространил на СССР и советский народ, словно забыв, что это и есть реальная Россия и реальный русский народ, а не иллюзорные искаженные представления о нем мятущихся интеллигентов.

Эти примеры приведены для того, чтобы показать, насколько важно учитывать «постсмутный» период для понимания сути самой смуты и революции. По этой причине следует с осторожностью и критически относиться к многочисленным свидетельствам тех, кто пережил ужасные годы Гражданской войны и последующей разрухи. Для них действительно все было трагично и безысходно.

П.И. Новгородцев считал, что в 1917 году произошла «диссолюция», то есть «разрыв связей, возмущение страстей против обязанностей и частей против целого, разложение государства и народа».

Мысль интересная, хотя и не бесспорная. Исходя из нее, он и прогнозировал безнадежное пребывание России в первобытном состоянии, в хаосе. По его словам, возобладали «грубые инстинкты», «буйные и слепые страсти масс. Так низверглась Русь в бездну» (далее он привел отрывок из стихотворения М. Волошина: «Поддалась лихому подговору…»).

Однако с Россией произошло нечто совершенно иное. Она не только быстро возродилась, но и обновилась радикально, окрепла не только в экономическом, но и в духовном отношении, что доказала победа в Великой Отечественной войне. Следовательно, смута и революция, которые пронеслись над страной, оказались в конечном счете не «диссолюцией», вестниками разложения и распада, а временной, хотя и очень тяжелой, мучительной болезнью – кризисом, ознаменовавшим переход на новый, более высокий уровень общественного бытия.

И все-таки надо отдать должное проницательности П.И. Новгородцева в другом аспекте. Незадолго до свержения самодержавия он начал писать (завершил уже в 1917 году) работу: «Об общественном идеале». Она была направлена против идей марксизма и анархизма. До этого он издал другое исследование: «Кризис современного правосознания», в котором попытался «изобразить кризис политических и общественных идей, совершающийся в наше время», и «крушение веры в совершенное правовое государство». Это он толковал как полный провал идеи земного рая, мечты о создании процветающего,благообильного справедливого для всех общества.

По его мысли, следует стремиться не к иллюзорному совершенству, а к бесконечному совершенствованию. Но не через смуты, социальные конфликты и революции, а эволюционным путем. В этой связи он предрекал неизбежность крушения идеи коммунизма, даже если она победит на какое-то время и установится соответствующее государство, старающееся ее реализовать.

«Не земной рай, – писал он, – как вечная награда за употребленные ранее усилия, а неустанный труд, как долг постоянного стремления к вечноусложняющейся цели, – вот что… должно быть задачей общественного прогресса… Свободная личность – вот основание для построения общественного идеала, но личность не отрешенная от связи с другими, а носящая в себе сознание общего закона и подчиняющая себя высшему идеалу».

Трудно сказать, почему он в таком случае обрушивался на анархизм, видя в нем только торжество хаоса и своеволия, тогда как вполне анархически (по крайней мере в изложении П.А. Кропоткина) звучит его афоризм: «Общество держится личностью, ее подвигом и трудом». Осталось бы только добавить – «и солидарностью личностей, трудящихся» – и получилось бы примерно то же, о чем писал Кропоткин.

П.И. Новгородцев призывал «приучить свой взор смотреть в бесконечность и понять, что общественный идеал только в бесконечном развитии находит свое выражение».

Правда, как нам кажется, все эти утверждения чересчур абстрактны, отвлеченны. Подобные идеи чужды массовому сознанию. Они представляют интерес для теоретиков, но не для практиков, которым обычно требуются конструктивные предложения, конкретные модели общества. А ведь народные массы – не скопление теоретиков, а самые что ни на есть практики.

Мысли Новгородцева не нашли отклика в массах (даже в массах интеллигенции), потому что имели весьма косвенное отношение к чаяниям большинства населения России. Русский народ победил в Гражданской войне белых, черных, зеленых и иностранных интервентов вовсе не потому, что верил в коммунистическую утопию. Ее обсуждали, критиковали и воспевали преимущественно интеллигенты.

В реальной жизни у каждого человека имеются свои частные идеалы, надежды, стремления, принципы жизни. Сопоставляют подобные идеалы с абсолютом и бесконечностью только теоретики. В такой роли и выступил Новгородцев, рассуждая об общественном идеале. Он был реалистом, когда признавал определенную правду марксизма: «Идея достойного человеческого существования, которое должно быть обеспечено для каждого, и составляет ту жизненную правду, которая раскрывается в глубочайших прозрениях марксизма». Его совершенно не устраивала теория классовой борьбы, которую развивали Маркс, Энгельс (как известно, капиталист, который мог понимать толк в данной проблеме), Ленин. «Своей теорией классовой борьбы, – утверждал Новгородцев, – он разрушает идею общего народного дела, осуществляемого правовым государством, отрицает принцип сотрудничества и солидарности классов, составляющий идеальную цель правового порядка…»

Но ведь в том-то и дело, что классовые противоречия – не выдумка теоретиков, а реальность. В любом обществе существуют острые противоречия и внутриклассовые и надклассовые (связанные с различными типами личности, жизненными идеалами и верованиями, которые вовсе не всегда определяются узкоклассовым мировоззрением). Когда мы выстраиваем социальные (классовые) пирамиды, то демонстрируем лишь схемы, которые не претендуют на титул полноценной модели общества. Было бы не менее важно и более интересно составить подобные пирамиды общественных идеалов, которые в любом обществе представляют собой иерархическую структуру: от самых примитивных, низменных, до наиболее возвышенных, идеальных в полном смысле слова.

В теоретических установках Новгородцева была своя правда. Он словно предчувствовал будущее России (причем – советской, ко торую не желал призн авать), когда писал в 1918 году: «Только любовь к своему общенародному достоянию, к своей культуре, к своему государству исцелит и всех нас, и Россию от безмерных тяжких испытаний». И другое верное его суждение: «Естественное многообразие и конкретная сложность жизни не могут быть заменены никакими упрощениями отвлеченной мысли. Жизнь выше теории…» Добавим: и несравненно сложнее ее.

К сожалению, до сих пор теоретики-обществоведы не смогли построить модели духовной структуры общества. Под этим мы понимаем прежде всего систему общественных идеалов. Потому что единого такого идеала, по-видимому, не существует. Он может провозглашаться официально, но порой в него не верят и некоторые из тех, кто его провозглашает (так было, например, с коммунистической идеологией в СССР; она частенько становилась «прибежищем негодяев», лицемеров и приспособленцев).

Общественные идеалы в первом приближении можно разделить на три основных слоя. Нижний, наиболее общий, отражающий животную примитивную сущность человека, ориентирован сугубо на материальный фактор. Цель существования – предельно полное потребление материальных благ.

Уточним: речь идет не о потребностях. Ведь некоторый минимум материальных потребностей совершенно необходим для поддержания жизни и для интеллектуальной деятельности. Вопрос в том, что от потребности люди могут переходить к ее идеологизации, точнее сказать, к превращению в жизненный идеал, предел желаний. С развитием материальной культуры подобные потребности усложняются. Требуется комфортабельная квартира, коттедж, автомобиль модной марки, а затем яхта, самолет.

На втором уровне при преобладании материальных идеалов присутствуют идеалы духовные, определяющие интерес и тягу к искусствам, философии, религии, наукам, общественным занятиям. В таком случае забота о комфорте может ограничиться достаточно высоким, но не чрезмерным уровнем благосостояния.

На третьем уровне абсолютный приоритет отдается духовным потребностям.

А как же «воля к власти», о которой так вдохновенно писал Фридрих Ницше? Она стоит несколько особняком и может объясняться примитивными чувствами, характерными для высших животных: стремлением занять высшее иерархическое положение в группе, стае, стаде, утвердить собственное превосходство над другими. Причем в человеческом обществе с развитием государственности и общественных организаций занять верхнее иерархическое положение может (чаще всего так и бывает) полнейшая посредственность в нравственном, интеллектуальном и физическом отношении.

Впрочем, нечто подобное в виде исключения бывает и в сообществах животных. Известная исследовательница поведения обезьян Левик-Гудолл наблюдала, как один шимпанзе, занимавший низкое положение в группе, поднялся на вершину власти благодаря своему умению производить дикий грохот, колотя по пустым канистрам из-под бензина. Убедительная модель возвышения демагога в демократическом обществе…

Однако вернемся к нашей теме. Естественно полагать, что смута не возникнет в том случае, если общество в основном ориентируется на более или менее определенный и осознанный (тоже – более или менее) идеал. И тут возникает любопытная ситуация.

Представим себе, что такой идеал наиболее примитивный – материальный. Что произойдет в таком случае? Ведь в любом государстве существуют социальные слои, резко различающиеся по уровню материального благосостояния. Логично ожидать, что наименее обеспеченные, наиболее обездоленные слои населения вступят в конфликт с богатыми и обеспеченными, а уж тем более с обладающими избытками материальных благ.

Выходит, преобладание идеала материального благополучия чревато серьезными социальными катаклизмами, когда лозунги типа «грабь награбленное!» найдут незамедлительный отклик в массах.

Иное дело, когда общественный идеал возвышен и отрешен от простейших потребностей личности: например, величие государства, любовь к родине или популярное – «свобода, равенство, братство». Прагматик может скептически отметить: но ведь это все иллюзии, мечтания. На это следует возражение Густава Лебона:

Только высокие (добавим – и недостижимые) идеи могут объединять общество; низкие побуждения его разъединяют и грозят смутой. Надо только оговориться, что низость идеалов выражается не в призывах грабить награбленное и, тем более, добиваться справедливости. Определяющим является показатель духовного состояния именно высокопоставленных слоев общественной пирамиды. На что они ориентированы не на словах, а в делах, не в призывах к другим, а в собственном поведении? Вот вопросы, от ответа на которые во многом зависит смутное время.

«ГРЯДУЩИЙ ХАМ»

Так называлась во многом пророческая статья Дмитрия Мережковского, опубликованная до революции. Она, как нам кажется, во многом предсказала великую смуту 1917 года.

Многие из современных читателей увидят сходство этой работы с «Собачьим сердцем» Михаила Булгакова. Мол, речь идет о «безродном пролетарии», претендующем на власть в обществе и готовом ради этого пойти на любые подлости и преступления. Примерно так должен думать интеллектуал-«россиянин», пропитанный антисоветской пропагандой конца XX века.

Может показаться странным, что эта знаменательная и принципиальная статья не была включена в «Избранное» Д. Мережковского, составленное А. Горло и изданное в 1989 году в Кишиневе. Это произошло, скорее всего, не случайно, ибо составитель, извергавший проклятья в адрес советского государства, был знаком со статьей и понимал, что она разоблачает вовсе не пролетариат, а мещанскую буржуазию, озабоченную лишь личным комфортом и благополучием.

Можно отметить, кстати, и то, что пресловутый Шариков из «Собачьего сердца» является не столько отрицательным, сколько страдающим и одурманенным пропагандой персонажем, тогда как едва ли не единственный отрицательный герой повести – Швондер.

Мережковский писал о торжестве мещанского духа, пагубного для культуры, нормальных общественных отношений, человеческой личности. По пророчеству Мережковского, наступает царство Грядущего хама: «Одного бойтесь – рабства, и худшего из всех рабств – мещанства, и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам… – грядущий Князь мира сего».

Это было сказано в начале ХX века в предреволюционной России и нашло свое полное воплощение в России второй половины XX века, завершившегося великой смутой. Мережковский не имел в виду традиционное толкование мещанства в смысле – горожане. Он уточнял: «Мещанство – самодержавная толпа сплоченной посредственности»; «мещанство – окончательная форма западной цивилизации».

Мережковский одним из первых в России заговорил о демократии западного образца как власти толпы, осредненного мелочного и лишенного высоких идеалов человека, который сводит жизнь «на интересы торговой конторы или мещанского благосостояния». Упований марксистов на победу и власть пролетариата он не разделял, резонно полагая, что такая победа окажется временной, ибо городской пролетариат «весь пройдет мещанством».

Не произошло ли именно так в СССР? Только не забудем, что Грядущий хам – это не пролетарий и революционер, а именно «мурло мещанина», говоря словами Маяковского, пьесы которого «Клоп» и «Баня» подтвердили верность опасений Мережковского, вовсе не отвергавшего революцию. Он утверждал, что свободу нельзя получить по приказу начальства; ее можно только завоевать, доказав, что ты достоин свободы: «Нет, не свободен освобождаемый и не освободивший себя народ. Свобода – не милость, а право».

Вспоминается из «Фауста» Гете: «Лишь тот достоин счастья и свободы, Кто каждый день идет за них на бой!»

Тем, кто осознанно жил в России конца ХX века, покажутся актуальными слова Мережковского: «Какая самодовольная пошлость и плоскость в выражении лиц! Смотришь и «дивишься удивлением великим», как сказано в Апокалипсисе: откуда взялись эти коронованные лакеи Смердяковы, эти торжествующие хамы?»

Писатель приметил черты опошления прежде всего западной цивилизации, достигшей уже тогда, столетие назад, вожделенного сытого рая, «Срединного Царства» (по Мережковскому) самодовольного мещанства. Что еще желать в таком состоянии, кроме добавочной доли благ, кроме максимального удовлетворения своих постоянно растущих материальных потребностей? У русского неспокойного человека возникают злые мысли: «Социализм без революции, лев без когтей, социализм, переваренный в страусовом желудке буржуазии… в земном раю мещанства».

В то же время писатель задает резонный вопрос: «нет ли праведного, мудрого, доброго, святого мещанства?» И хочется ответить: конечно же – есть. Мещане бывают разные, и если они составляют определенную среднюю часть общества, то можно ли обойтись вовсе без такой середины, пусть бы даже и посредственной, не отличающейся ни талантами, ни бунтарским духом, столь необходимым для творчества.

Значит, все дело в торжествующем, агрессивном, претендующем на власть, насаждающем свои идеалы мещанстве – воинствующем, а не смиренном. Против такого активного и самодовольного, жаждущего власти мещанина, Грядущего хама и выступал Мережковский. Тогда это был Грядущий, а ныне стал Явленным и поистине торжествующим в России, прибравшим к рукам ее богатства и продавшим их за бесценок ради собственной выгоды.

Предреволюционная духовная смута, поразившая русское общество, определялась, как нам представляется, распространением идеологии низменного мещанства, Грядущего хама: не столько столкновением идей, сколько торжеством безыдейности, безверия (а не атеизма), отстранением от высоких общественных идеалов.

В нынешнее время, когда постоянно обеляется Белое движение и очерняется Красное, столкнувшиеся в Гражданской войне, может показаться странным, что победа оказалась на стороне «плебеев», а не «благородных». Но в том-то и дело, что идеалы, которые провозглашали (хотя и не всегда, конечно, реализовали) большевики, были ясны, актуальны и заманчивы: «Власть – рабочим, земля – крестьянам (вообще-то лозунг эсеров), хлеб – голодным, мир – народам». В то же время провозглашалась и дальняя, вполне утопическая идея о светлом и справедливом коммунистическом обществе.

Что противопоставляло этому белогвардейское движение? Даже не возврат к монархии, а общественный идеал западной демократии, сытого земного рая, ориентированного на материальные ценности.

Герои идут на жертвы и на смерть во имя идеалов высоких, превышающих ценность личной жизни. Нелепо отдавать жизнь за то, чтобы тебе жилось более сытно и комфортно.

Кстати сказать, В.И. Вернадский, который побывал в тылах деникинской армии, где не раз встречался и беседовал с П.И. Новгородцевым, отмечал в своем дневнике признаки моральной деградации белогвардейцев и предвидел их поражение. Это вынужден был признать и сражавшийся против красных В.В. Шульгин – сначала монархист, принявший отречение Николая II, затем идеолог Белого движения. Он писал в 1920 году: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники». Много позже, побывав в лагерях и освобожденный по амнистии 1953 года, он уточнил: «Красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости». Но тотчас, перечислив некоторые преступления большевиков, все-таки вынужден был признать, что даже и будучи разбойниками, красные стремились к высоким идеалам. И привел слова А. Блока из поэмы «Двенадцать»: