VII

«Дип Вью» больше всего походил на увеличенный в десятки раз глубинный поплавок Своллоу. Трехметровая сфера была образована множеством пятиугольных стеклокерамических сегментов, вложенных в титановую решетку. Последнего, впрочем, Аракелов не видел, это он вычитал из описания, врученного ему Зададаевым еще наверху. Видел он просто гигантскую граненую пробку от хрустального графина, этакий слабо светящийся… Аракелов попытался подобрать подходящее стереометрическое определение, но в голову ничего не приходило: слишком много граней. Одним словом, дофигаэдр. Тоже неплохо. Аракелов улыбнулся. Сходство с пробкой довершал расположенный под сферической гондолой металлический цилиндр, наполовину ушедший в ил. Это был наполненный дробью аварийный балластный бункер, вес которого и не давал «Дип Вью» всплыть. Изображение на экране было четким. Аракелов видел даже две контрольные чеки – металлические спицы с красными жестяными флажками на концах.

Отсюда все выглядело предельно просто. Выйти, доплыть до аппарата – это каких-нибудь несколько десятков метров, – вынуть контрольные чеки. Девять штук. И все. На это уйдет максимум час. С двойным запасом – два. Время еще есть. Картина была соблазнительна в своей доступности, но в нее никак не укладывались взорвавшиеся субмарины. И взорвавшаяся «рыбка» тоже. Аракелов прошелся по камере баролифта. С ума впору сойти. А что? Это был бы неплохой выход… Особенно если учесть, что он – единственный батиандр на ближайшие тысячи миль и, кроме него, Кулиджа выручить некому.

Взять и выйти. А там будь что будет.

Нет, милый. Не имеешь ты на это права – не будь что будет. Ты должен выйти и сделать. Потому что больше сделать это некому.

Замигал вызов телетайпа. Аракелов подошел, посмотрел. На ленте было всего одно слово:

«Спускать?»

Аракелов прикинул: думать ему все равно где, а когда он сообразит, в чем дело, внизу он сразу же сможет выйти наружу. Или – выйдет через девяносто с чем-то минут, когда на размышления времени уже не останется. Со всех точек зрения спускаться имеет смысл.

«Спускайте», – отстучал он.

Через минуту пол под ногами дрогнул: баролифт отделился от корпуса «Руслана». Аракелов подошел к иллюминатору – как раз вовремя, чтобы увидеть, как исчезли наверху раскрытые створки донного люка. Баролифт превратился теперь в макаемый аппарат, в принципе мало чем отличающийся от того же «Дип Вью». Он медленно опускался в глубину, связанный с «Русланом» пучком фидеров и тросов. При такой скорости, прикинул Аракелов, спускаться придется минут пятнадцать.

Вода за стеклом иллюминатора постепенно меняла цвет: из зеленой она стала голубой, потом синей, наконец – пурпурной. Так, подумал Аракелов, значит, прошли около двухсот метров. Для опытного батиандра само море – достаточно точный глубиномер. Триста метров – вода из темно-пурпурной стала иссиня-черной. Аракелов включил внешние прожектора. В самое стекло иллюминатора ткнулась рыбина – она была похожа на каменного окуня, сантиметров сорок – пятьдесят длиной. Баролифт шел вниз, и рыба вскоре отстала.

Нечто, взрывающее субмарины. Может ли это нечто быть связано с самим «Дип Вью»? Пожалуй, нет. Во всяком случае, это исчезающе маловероятно. А что более вероятно?

В лучах прожекторов видимость была вполне терпимой. Аракелов до боли в глазах пялился туда, где за пределами освещенного пространства сгущалась холодная и тягучая тьма. Но ничего не увидел. Ничего, объяснявшего эти проклятые взрывы. Бывает так: не видно, но чувствуется. А тут – ничего. Ничего и никого. Рыб и то не видно больше. Только вода.

Вода, взрывающая субмарины. Бред!

Но это не просто вода. Это она – черная, тугая, упругая. Пучина. И в ней возможно все.

Аракелов подошел к телетайпу. И в этот момент баролифт мягко тряхнуло. Дно.

Замигал вызов, поползла лента. Зададаев спрашивал, когда выход.

«Не знаю», – отстучал Аракелов.

«Не понял».

«Я тоже. И пока не пойму, не выйду. У меня еще час десять резерва. Погибли субмарины. «Рыбка». Если что-нибудь случится со мной – кто выручит Кулиджа?»

«Понял. Час десять при двойном запасе на работу?».

«Да».

«Понял. Что делать?»

«Мне нужен анализ воды».

«На что?»

«Не знаю. Полный».

«А по глубинам?»

«Полный».

«Не успеть».

«Запросите Факарао. У них здесь была многосуточная станция. Конец».

«Понял. Ждите».

Аракелов сам толком не знал, зачем ему эти данные. Просто это была единственная ниточка, по которой стоило пойти. Идти по ней можно было еще минут семьдесят. А потом – потом в любом случае выходить. Но это потом. А пока надо думать.

О чем? О воде. О пучине. Не могу я думать просто так. Нужно хоть за что-то зацепиться. За что же зацепиться? Если за субмарины? Что с ними могло произойти? Взрыв – это ясно. Но почему? Отчего? У двух сразу… Нет, не сразу. С интервалом в четыре минуты. Субмарины идут строем уступа. Если в походном ордере – ведомая на два километра позади и на полкилометра правее по ходу; если в поисковом ордере – на полкилометра позади и на двести пятьдесят метров правее. Так. В этом что-то есть… В каком ордере шли субмарины?

Аракелов связался с Зададаевым. На выяснение ушло еще несколько минут. Диспетчер Гайотиды-Вест ручаться не мог, но, по всей видимости, ордер был походный, субмарины еще не успели перестроиться для поиска. Что ж, будем исходить из этого.

Итак, субмарины идут в походном ордере. А на пути у них сидит… Кто? Ну, скажем, этакий осьминог-мутант. Кракен. Здоровый такой. С боевым спаренным лазером в трех руках. Или ногах? Подождал, высчитал упреждение, а потом – трах ведущую! Сидит, потирает щупальца – как, мол, я их, а?! Через четыре минуты подходит ведомая. И ее тоже – трах! Логично. Картинка – любо-дорого!

Ловушка. Какая может быть ловушка? Кто может ставить на дне ловушки? Человек? Нет, пожалуй. На могильник – ВВ, ОВ[10] или радиоактивные отходы – не похоже, взрыв каких-нибудь затопленных бомб или снарядов был бы куда мощнее. А всякие засекреченные подводные базы, на которых о разоружении слыхом не слыхали, – бред собачий. Как осьминог с лазером.

Так кто же может ставить на дне ловушки?

Телетайп: «Примите физико-химический анализ воды по данным Факарао».

Аракелов стал следить за лентой, на которой теперь зарябили символы и цифры. Они ползли нескончаемой чередой, но это было не то, не то, не то… Нормально, нормально, в пределах нормы… Соленость… Количество взвешенных частиц. Норма. Газовый состав… Кислород… Мало. Очень мало. Но и это не то. Совсем не то. Никогда еще не взрывались субмарины из-за недостатка кислорода в воде. Вот отсутствие рыб это объясняет. Но мне сейчас на это наплевать. Сероводород… Этим можно тоже пренебречь. Концентрация, правда, великовата. Ну и концентрация! Про такую Аракелов и не слыхивал – хоть лечебницу открывай, но сейчас это его не касалось. Нефть… Нет. Что еще? Норма, норма, норма… Ничего.

Пустой номер.

А он в осаде. Потому что с каждой потерянной им минутой растет напряжение наверху. Нет, никто, конечно, не обвинит его в трусости. Но… И это «но» страшнее всего. Потому что они будут правы. Ведь он не рискнул выйти в пучину. Туда, где взорвались две субмарины и «рыбка».

Могучие субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, способные развернуться на месте в любой плоскости, выполнить практически любую фигуру высшего пилотажа. «Рыбка», полторы тонны электроники и металла, неторопливо плывущие сквозь толщу, оставляя за собой серебристую цепочку пузырьков отработанного кислорода…

И осьминог-мутант. Сидит и ждет. А потом – трах-тарарах по ним лазером… По пузырькам прицелился… Почему по пузырькам?

Черт его знает, почему. Просто потому, что и лодки, и разведчик оставляют за собой пузырьки. Лодки не военные, им демаскироваться не страшно. А «рыбке» – и подавно.

Время, время… Если через полчаса он ничего не придумает…

Он придумает. Иначе быть не должно. И не будет.

Потому что он не может, не имеет права идти на авось.

Боишься, Аракелов? Нет. Не имею права.

Тебе скажут – трус. Или не скажут – подумают, но и этого довольно. И Марийка станет отводить глаза и уже не подсядет рядом…

Не думай об этом. Думай о деле.

И тут его осенило: он использовал «рыбку» просто как некий самодвижущийся предмет, ему важно было, взорвется она или нет. А всю аппаратуру, которой «рыбка» была набита битком, он упустил из виду. Болван!

Он затребовал телеметрию «рыбки».

Опять пустышка! Только этот дурацкий сероводород. Все остальное – в норме. Но этот сероводород… Что может сделать сероводород? В Черном море его хоть отбавляй, но ведь не взрывались же там подводные лодки! Стоп! Во-первых, концентрация газа там ниже. На несколько порядков ниже. Во-вторых, сероводород там лежит глубже. И в этом слое субмарины, пожалуй, и не ходили никогда. Но что же все-таки может дать сероводород? Причем такой концентрированный?

Ничего. Если его не соединять с кислородом, конечно. Тогда пойдет реакция… Но кислорода в морской воде предостаточно, однако с ним сероводород не реагирует. Правда, это связанный кислород. Свободного же здесь мало. Ничтожно мало. Так что этим можно пренебречь.

Аракелов подошел к иллюминатору, прижался лбом к стеклу. Прожектора баролифта до «Дип Вью» не доставали, но над ним висела телекамера со своим прожектором, и Аракелов видел его как на ладони. Каких-нибудь полсотни метров… Выйти?

И ведь лежит, проклятый, не взрывается. И баролифт пока не взрывается, хотя лежит на дне уже почти сорок минут. Не взрываются!

Болван, какой болван! Он же сам, сам дал «добро» на спуск! Ему и в голову не могло прийти, что с баролифтом может что-то случиться; ведь баролифт – это нечто стабильное, надежное и естественное. Как раковина для улитки. Инерция мысли… А ведь он уже внизу. На дне. И не взорвался.

Не взорвался!

И вдруг словно покатились со всех сторон пестрые осколочки смальты, складываясь в великолепную, яркую, безукоризненно четкую мозаику. И вот уже Аракелов увидел, как субмарина пропарывает тьму, оставляя за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода. Она входит в сероводородное облако. Свободный кислород – и сероводород. Начинается реакция – и вот серная кислота уже проедает металл в том месте, где вырываются наружу кислородные пузырьки. Потом вода вламывается в двигательный отсек, она крушит все на своем пути, сворачивает с фундаментов турбины, рвет и ломает переборки… Взрыв! Безопасные, трижды безопасные субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, безопасные и безотказные везде, только не в этих проклятых сероводородных облаках!

Аракелов хотел броситься к телетайпу, но замер.

Наверху, на самом краю поля зрения, зародилось какое-то движение, которое Аракелов скорее не увидел, а ощутил. Неясный сгусток тьмы выпал вниз, на мгновение закрыв собой софит телекамеры. Он двигался легко и мощно, как гигантская манта. И Аракелов так и подумал бы – манта, если б… Если б не странный мгновенный металлический взблеск. Нет, это была не манта.

«Марта». Аракелов больше не видел ее, она снова скользнула в придонную тьму, но он был уверен, что не ошибся. Сейчас она появится там, возле «Дип Вью»… И она появилась, теперь уже высвеченная ярким лучом лазерного прожектора.

«Марта»! Какой кретин!.. Ведь у «Марты» предел семьсот, а здесь девятьсот с лишним…

Одним прыжком Аракелов оказался у люка и с маху всей ладонью ударил по кнопке замка. Пока диафрагма – медленно, слишком медленно! – раскрывалась, он несколькими движениями напялил снаряжение: браслеты, пояс, ласт… И едва отверстие достаточно расширилось, Аракелов, с силой оттолкнувшись, вырвался наружу и поплыл, мощными взмахами ног и рук посылая тело вперед.

VIII

– Но как же это могло быть? Ведь подготовка космонавтов… Не понимаю, – сказал Захаров. – Не могу понять.

Они сидели за угловым столиком в «Барни-баре». Стентон рисовал что-то пальцем на полированной столешнице. Потом он оторвался от этого глубокомысленного занятия и, так и не ответив Захарову, поманил хозяина:

– Повторите, пожалуйста.

– Может, хватит? – спросил Захаров.

Стентон улыбнулся.

– Странный вы человек, адмирал. Чертовски странный. Какое вам дело? Ну, напьюсь я, так кому от этого хуже? Только мне.

– Остается только добавить: «И чем хуже, тем лучше». Лозунг распространенный. В высшей степени. И в высшей степени дурацкий. Когда вы собирались набить морду этому, как его… Кулиджу, вас можно было понять. Это было по крайней мере эмоционально обоснованно.

– С этим сукиным сыном я еще разберусь, – пообещал Стентон. – Он свое получит. – Это было сказано таким тоном, что Захаров невольно посочувствовал этому неведомому Кулиджу.

– За что, собственно?

– За все. За наглость. Инженеры… Супермены чертовы!.. Если он знает, как отличить плюс от минуса, значит, ему все можно… Можно подсоединяться куда попало, можно ни о чем не думать… Руки за такое обрывать надо!

Барни стоял рядом и выжидательно переводил взгляд с одного на другого.

– Ладно, – сказал Стентон. – Бог с вами, адмирал… Кофе здесь водится?

– Разумеется, – ответил Барни с некоторой обидой за свое заведение. – Какой вы хотите: по-бразильски, по-турецки, по-варшавски?..

Стентон прихлебывал кофе мелкими глотками. Захаров посмотрел на него. Теперь ему было понятно, почему лицо летчика с самого начала показалось знакомым. Они в самом деле никогда не встречались. Но зато портреты Стентона несколько лет назад промелькнули во многих газетах: хотя космонавтов нынче хоть пруд пруди, запуски все же привлекают пока внимание прессы. К тому же Стентон – это особый случай.

– И все-таки я никак не могу взять в толк, как это могло быть? – снова спросил Захаров.

Стентону не хотелось говорить об этом.

– Очень просто. Организм – штука сложная, не все можно предсказать заранее.

Захаров не стал настаивать. Он взял свой стакан, поболтал – ледяные шарики неожиданно сухо шуршали и постукивали о стекло. Так шуршат льдины, расколотые форштевнем и скользящие вдоль борта к корме; так перестукивает галька в прибое… Вода была холодной и удивительно свежей на вкус. Приохотил Захарова к ней Аршакуни. Так они и пили – Захаров с Карэном «Джермук», а Джулио – граппу…

Стентон допил кофе, закурил. Он сам не мог понять, почему вдруг рассказал этому грузному и седому русскому больше чем кому бы то ни было. Наверное, просто сработал «закон попутчиков»… Но есть вещи, которых не рассказать, не объяснить никому.

Как расскажешь мечту о черном небе? Стентон и сам не знал, с чего это началось: с фантастических ли романов, читаных-перечитаных в детстве, с документальных ли фильмов о программах «Аполлон» и «Спейс шаттл», которые он смотрел не один десяток раз. Но в один прекрасный день он понял, что умрет, если не увидит черное небо – увидит сам, а не на экране телевизора.

Ни денег, ни связей у Стентона не было. Но семнадцатилетний подросток из Крестед-Бьютта, Колорадо, с таким упорством три месяца подряд планомерно осаждал сенатора своего штата, что в конце концов тот махнул рукой и дал ему рекомендацию в военно-воздушное училище в Колорадо-Спрингс. Пять лет спустя Стентон окончил училище и был отпущен с действительной службы ВВС, так как решил поступить в университет. Университетский курс он одолел за два года – другие справлялись с этим, значит, должен был справиться и он. Теперь он стал обладателем диплома авиационного инженера. Но и это было лишь ступенькой. Еще через год Стентон защитил магистерскую диссертацию. В ВВС его не восстановили – там шли уже массовые сокращения, а двумя годами позже ВВС и вовсе перестали существовать. Однако Стентону это было только на руку.

Когда НАСА объявило о начале конкурса пилотов для проекта «Возничий» – многоразового транспортно-пассажирского космического корабля, – Стентон подал документы. И через четыре месяца получил извещение о зачислении в группу пилотов проекта. Беспрерывная почти десятилетняя гонка кончилась. Он победил!

К тому времени подготовка пилотов космических кораблей значительно упростилась. Если для кораблей «Джемини» и «Аполлон» она длилась тысячами часов, то уже для «Спейс шаттл» она сократилась до восьмисот – девятисот, а в проекте «Возничий» – до двухсот с небольшим. Но и за это время из шестисот кандидатов в отряде осталось лишь шестьдесят. Стентон оказался в их числе. Возможно, будь подготовка более длительной… Впрочем, нет.

Ведь и так всех их осматривали десятки специалистов, они крутились, качались и тряслись в десятках тренажеров, но… Первый же полет оказался для Стентона последним. Одно дело вести истребитель по кривой невесомости и совсем другое – когда невесомость длится… Стентону хватило суток. На вторые сутки его в полубессознательном состоянии эвакуировали на Землю. Он оказался первой – и единственной пока – жертвой заболевания, вошедшего в космическую медицину как «синдром Стентона»… Впрочем, от такой славы радости Стентону было мало.

Черное небо… Несколько часов видел его Стентон. Столько лет усилий – и несколько часов… А потом месяцы в госпиталях и санаториях, месяцы безделья, на смену которому пришла служба сперва на самолетах, а потом на дирижаблях «Транспасифика».

Черное небо оказалось недоступным. Может быть, единственно недоступным в жизни, но зато и единственно желанным. И голубое так и не смогло его заменить.

А теперь, возможно, придется распроститься и с голубым… И что тогда?

– И что же будет? – спросил Захаров.

– Вы телепат?

– Временами. Так что же?

– Не знаю, – сказал Стентон. – Все равно. Без дела не останусь. Вернусь в Крестед-Бьютт и открою бар. Как Барни. «У неудавшегося космонавта». Прекрасное название, не прав да ли?

– А почему вы не остались работать на Мысе? Или в Хьюстоне? В наземниках, естественно.

– И провожать других наверх? Нет, это не для меня. Я хочу летать. Сам, понимаете, сам.

«Я бы умер от зависти, – подумал Стентон. – Я бы умер от разлития желчи, провожая наверх других. Но в этом я тебе не признаюсь».

– Это я понимаю, – сказал Захаров. – Знаете, Стентон, Джулио тоже было трудно у нас в патруле. После атомных лодок наши патрульники – труба пониже и дым пожиже, как говорится. В десять раз меньше, в десять раз тихоходнее… И все же лучше, чем на берегу. Так он считал.

– Он остался моряком и на патрульнике. А я на дирижабле не остался космонавтом, адмирал. Это плохая аналогия.

Захаров кивнул.

– Моряком он остался, правда. Только вот каким? Вы знаете, Стентон, как это – стоять на мостике корабля? Не судна, нет, но – корабля? Корабль – это не оружие. Не дом. Не техника. Корабль – это ты сам, понимаете, Стентон, это ты сам! Это ты сам на боевых стрельбах идешь на сорока пяти узлах, и мостик под ногами мелко-мелко дрожит от напряжения и звенит, и ты сам дрожишь и звенишь…

Захаров замолчал. Ему не хватало слов, слова никогда не были его стихией.

Стентон внимательно смотрел на него.

– А вы поэт, адмирал… – В голосе его Захаров не почувствовал иронии.

– Нет, – сказал Захаров. – Я моряк. И Джулио был моряк.

Стентон помолчал немного.

– Кажется, я понимаю…

– Вы должны это понять, Стентон. Можно порезать корабли. Можно видеть, как режут корабли. Я видел. Мой «Варяг» был лучшим ракетным крейсером Тихоокеанского флота. И его резали, Стентон. Резали на металл. Я плакал, Стентон. Это не стыдно – плакать, когда погибают люди и корабли. Флот можно уничтожить. И это нужно было сделать, и я рад, что это сделали при мне, что я дожил до этого. Не удивляйтесь, Стентон, я военный моряк, и я лучше вас могу себе представить, что такое война. И больше вас могу радоваться тому, что ее не будет. Никогда не будет. И военного флота никогда уже не будет. Но моряки будут. Понимаете – будут. Потому что моряки – это не форма одежды. Это форма существования. Они могут быть и на море, и на суше.

– И в небе, – сказал Стентон. – В черном небе.

Захаров отхлебнул из стакана. Боль снова медленно поднималась от шеи к затылку. Сколького же теперь нельзя! Нельзя волноваться, нельзя пить, нельзя… Плевать, сказал он себе. Плевать я хотел на все эти нельзя. Он поставил стакан и, опершись на стол локтями, в упор взглянул на Стентона.

– Да, – сказал он. – И в небе. И в черном, и в голубом.

Народу в баре заметно прибавилось. Захаров взглянул на часы… Пора.

– Когда вы улетаете? – спросил он.

– Не знаю… Сегодня вечером сюда подойдет другой дирижабль, мы перегрузим все на него – фрахтовщики в любом случае не должны страдать. Завтра прилетит комиссия. Объединенная следственная комиссия «Транспасифика» и АПГА…

– Простите?

– АПГА – Ассоциации пилотов гражданской авиации. И будут нас изучать под микроскопом. Сколько? Не знаю…

– Ясно, – сказал Захаров. – Что ж, если у вас выдастся свободная минута, Стентон, прошу ко мне. Сегодня и, по всей вероятности, завтра я буду здесь. Впрочем, насчет завтра точно не знаю, может быть, мне придется улететь. Но пока я здесь – буду рад вам. Посидим, чаю попьем по-адмиральски. Правда, рому приличного не обещаю, но чай у меня превосходный. И поболтаем. Мы, старики, болтливый народ…

– Спасибо, – сказал Стентон. Он был уверен, что не воспользуется приглашением. – Я не знаю, как у меня будет со временем, но постараюсь.

Захаров взял бумажную салфетку, синим фломастером написал на ней несколько цифр.

– Вот мой здешний телефон – звоните, заходите. Рад был познакомиться с вами…

– Я тоже, товарищ Захаров. – Эти слова Стентон произнес по-русски. Увы, русский язык был чуть ли не единственным предметом, который в отряде НАСА давался ему с трудом.

– Барни, запиши все на мой счет, – сказал Захаров. – И не спорьте, не спорьте, Стентон. Сегодня вы мой гость.

Барни покачал головой:

– Нет, адмирал. Сегодня – за счет заведения.

Стентон встал. За стойкой Барни колдовал с бутылками.

В двух конических стаканах, искрившихся сахарными ободками, возникал под его руками красно-бело-синий «голландский флаг». Проходя вдоль стойки, Стентон попрощался с барменом и направился к себе. Командиру дирижабля, даже отстраненному командиру, стоило все же понаблюдать за разгрузкой. Правда, это обязанность суперкарго, и Кора справится с ней прекрасно, однако…

Тем временем Захаров, поднявшись еще на три этажа, входил уже в приемную координатора Гайотиды-Вест. Девушка за секретарским пультом приветливо улыбнулась ему.

– День добрый, пани Эльжбета, – сказал Захаров. – Шеф у себя?

– Да.

– Есть у него кто-нибудь?

– Нет. Только он сегодня не в духе.

Еще бы, подумал Захаров, будешь тут не в духе. ЧП первой категории в твоей акватории, да еще с твоим личным составом…

– Спросите, пожалуйста, примет ли он меня.

– По какому вопросу?

– По личному.

– Может быть, вам лучше сперва обратиться к фрекен Нурдстрем?

Фрекен Нурдстрем была непосредственным начальником Захарова, и с ней Захаров уже говорил.

– Нет, пани Эльжбета, мне нужен именно он.

Брови Эльжбеты, подбритые по последней моде – нечто вроде длиннохвостых запятых, – чуть заметно дрогнули.

– Хорошо, я сейчас узнаю.

Она нажала одну из клавиш на своем пульте и негромко и быстро проговорила что-то по-польски. Выслушав короткий ответ, она снова повернулась к Захарову:

– Пан Збигнев ждет вас.

– Спасибо. – И, машинально одернув куртку, Захаров шагнул в кабинет координатора.

Кабинет был просторен. Легкая штора цвета Липового меда закрывала огромное – во всю дальнюю стену – окно. В отфильтрованном ею солнечном свете два больших выпуклых экрана – внешней и внутренней связи – на левой стене казались янтарными. Золотистые блики играли и на стеклах книжного стеллажа, занимавшего все остальное пространство стен. По самой приблизительной оценке здесь было две-три тысячи томов. Захаров никак не мог взять в толк, к чему они тут. Какие-то справочники, журналы – это естественно, не бегать же каждый раз в библиотеку. Но такое собрание…

Координатор поднялся из-за подковообразного письменного стола, бескрайностью и пустынностью напоминавшего какое-нибудь средних размеров внутреннее море, и вышел навстречу Захарову.

– Витам пана, – сказал Захаров, пожимая Левандовскому руку.

– Здравствуйте, Матвей Петрович. – По-русски координатор говорил совершенно свободно. Только неистребимый акцент – твердое «ч», чуть картавое «л» да назойливые шипящие выдавали его происхождение.

Левандовский жестом предложил Захарову кресло, сел сам.

– Так что у вас за дело, Матвей Петрович?

– Мне нужен отпуск, пан Збигнев. Дней на пять-шесть. Я решил бы это с фрекен Нурдстрем, но дело не терпит отла гательств, и подавать рапорт по команде я не могу.

– Отпуск…

– Да. За свой счет. И – с завтрашнего дня.

– А кто заменит вас в диспетчерской?

– Сегодня вернулся Корнеев, так что без меня обойтись можно. Так считаю не только я, но и фрекен Нурдстрем тоже.

– Что ж, – сказал Левандовский, – если бы все проблемы можно было решить так легко…

– Но это еще не все. – Захаров сжал руками подлокотники и подался вперед: – Мне нужны билет на завтрашний конвертоплан до Гонконга и на самолет от Гонконга до Генуи. И визы, естественно.

– Так, – сказал Левандовский. – А нельзя ли поподробнее, Матвей Петрович?

– Мне нужно в Геную, пан Збигнев. У Джулио… У делла Пене там жена и сын. И я не хочу, чтобы о его смерти они узнали из газет или официального письма. Официальное письмо о смерти… Я видел их. Их называли похоронками. Похоронки пришли на моего деда и двух его братьев. Они сохранились у нас в семье. И я не хочу, чтобы такое письмо, пусть даже на бланке Гайотиды, а не на газетной бумаге военных лет, не хочу, чтобы такое письмо читали внуки делла Пене. Понимаете, пан Збигнев?