I
      Дубах вел энтокар в седьмом — скоростном — горизонте, выжимая из машины все, что она могла дать. Не то чтобы он так уж торопился или был завзятым гонщиком; пожалуй, нельзя было сказать, что скорость доставляла ему удовольствие; не было это и привычкой — в обычном понимании слова; просто скорость казалась ему необходимой и естественной — как ровное дыхание например. Как только комплекс Транспортного Совета оказался прямо под ним, Дубах улучил момент, когда между ним и посадочной площадкой в потоке энтокаров и вибропланов открылось "окно" и, не снижая скорости бросил аппарат вниз, затормозив лишь перед самым соприкосновением с пластолитовым покрытием.
      Едва он открыл дверцу, на него ударом обрушилась волна жаркого, влажного, не по-утреннему парного воздуха, отчего все тело сразу покрылось липким потом: это февраль, самый тяжелый месяц в этих широтах Ксении. К нему трудно привыкнуть, даже прожив здесь больше сорока лет. Недаром на одном из древних языков Ксения значит "чужая"… Дубах провел по лицу тыльной стороной ладони и вышел из машины. Проходивший мимо Тероян из отдела индивидуального транспорта замедлил шаг:
      — Доброе утро, Тудор! Мастерская, скажу я вам была посадка. Виртуозная. В старину нечто подобное именовали "адмиральским подходом"…
      — Спасибо, Весли. — Дубах улыбнулся. — А раз уж вы заговорили об этом, попробуйте прикинуть, как организовать систему "окон" над всеми посадочными площадками. Чтобы не приходилось выбирать момент, когда над тобой никого нет: утомительно это, да и не слишком надежно, всегда кто-то может неожиданно выскочить прямо на тебя.
      Весли вздохнул: вечно Дубах сразу же переводит разговор на деловые темы…
      — Хорошо, — сказал он, — прикинем.
      — И завтра скажите мне результат.
      Тероян только молча кивнул.
      В холле было прохладно и чуть горьковато пахло цветами вьющихся по стенам саксаукарий. Тероян свернул налево, к лифту, а Дубах подошел к шкафу продуктопровода, привычным движением набрал заказ, затем открыл дверцу и вынул высокий заиндевелый стакан. От первого же глотка заломило зубы. Тогда он повернулся и, продолжая понемножку отхлебывать сок, посмотрел на глобус.
      Глобус был огромен, не меньше шести-семи метров в диаметре. Он свободно парил в воздухе посреди холла и медленно вращался, играя яркими красками. Последнее, впрочем, не совсем верно: сам глобус был блеклый почти бесцветный, контурный; слабым коричневато-зеленоватым тоном были подняты оба ксенийских материка да чуть голубели пространства океанов. И на этом бледном фоне чистыми, броскими красками были нанесены все линии транспортных трасс и основных потоков. Морские — редкие маршруты пассажирских лайнеров и прогулочных яхт и жирные синие линии сухогрузов и танкеров, ибо море все еще остается самым экономичным путем перевозки срочных крупнотоннажных грузов. Сухопутные — тонкие красные линии ТВП-трасс, двойные черные полосы трансконтинентальных экспрессов пунктиры карвейров и штрих-пунктиры метрополитенов.
      В воздухе вокруг глобуса переплетались маршруты дирижаблей и стратопланов, крутые кривые суборбитальников и обрывающиеся в полутора метрах от поверхности гиперболы космических линий, стягивающиеся к двум космодромам планеты. В целом все это походило на муляж нервной или кровеносной системы некоего организма. Да оно и было, в сущности, организмом, сложным, непослушным порой, — хотя и редко, очень редко, организмом, мозг которого размещался здесь, в комплексе Транспортного Совета.
      Конечно, системе этой было далеко до глобальности: наземные трассы покрывали только Эрийский материк, оставляя Пасифиду нетронутой за исключением узкой прибрежной полосы на востоке. Морские линии тоже соединяли лишь порты Эрии выбросив в океан всего два уса — к Архипелагу и к Восточному берегу Пасифиды. Естественно: ведь Ксения всего лишь второй век обживается Человечеством, и население ее составляет еще только полмиллиарда…
      Дубах допил сок, бросил стакан в утилизатор и в последний раз взглянул на глобус. Пусть системе этой далеко до совершенства, но она живет, растет развивается, — а в этом и его жизнь, жизнь координатора Транспортного Совета Тудора Дубаха.
      По дороге к себе он заглянул в диспетчерскую Звездного Флота, где Гаральд Свердлуф, навалившись грудью на стол, отмечал положение кораблей большого каботажа.
      Доброе утро, Гаральд!
      — Доброе утро, координатор, — откликнулся тот.
      Дубах заглянул в карту. Хорошо: все боты идут в графике. Впрочем, на каботажных маршрутах за последние десять лет сбой был однажды…
      — Что транссистемники, Гаральд?
      Свердлуф поднял голову.
      — Каргоботы с Пиэрии вытормозятся из аутспейса1 завтра к двадцати ноль-ноль по среднегалактическому. "Бора" прибыл на Лиду, — АС-грамма принята сегодня в восемь семнадцать.
      — А "Дайна"? — спросил Дубах.
      — Там же, — тихо ответил Свердлуф и отвел глаза. Когда корабли опаздывали, он всегда почему-то чувствовал себя виноватым. — Все еще опаздывает… Маршевый греборатор — это серьезно, Тудор.
      — Знаю. И об этом я буду говорить с заводом. Но выход из графика — это тоже серьезно. Уже двое суток; Гаральд, Двое суток! А на "Дайне" — сколько пассажиров на "Дайне"?
      — Пятьсот.
      — В том-то и дело. Когда опаздывает каргобот — это плохо. Но когда опаздывает лайнер… Аварийник вышел?
      — Вчера.
      — Почему?
      — Болл хотел справиться сам.
      С греборатором? — Дубах усмехнулся. — Однако… Когда рандеву?
      — Аварийник идет на пределе, Тудор.
      — Когда?
      Свердлуф снова почувствовал себя виноватым.
      — Завтра. К семнадцати по среднегалактическому.
      Дубах кивнул.
      — Хорошо Гаральд. Если что-нибудь изменится — немедленно сообщите мне. И передайте по смене. Даже если ночью. Спокойной вахты!
      "Болл, — подумал Дубах, выйдя из диспетчерской. — Болл… Болл хороший пилот. Но — авантюрист слегка. Рассчитывает справиться с греборатором своими силами?! Жаль".
      Придя к себе, он прежде всего связался с отделом личного состава.
      — Лурд? Доброе утро. Да, Дубах. Вот что, Лурд: свяжитесь с базой Пионеров и узнайте, есть ли у них вакантные места пилотов. Есть? Сами запрашивали у вас? Превосходно. Откомандируйте в их распоряжение первого пилота Болла с транссистемного лайнера "Дайна".
      Ohnmep`l нужен прекрасный пилот, а не мальчик, не так ли? И Болл подойдет им. Больше, чем нам, да. Нет, иначе я не дам добро на выход "Дайны". Ну вот и договорились. Спасибо!
      Жаль. Впрочем, у Пионеров Боллу будет только лучше. И Пионеры не связаны никакими графиками. И не перевозят людей. А на линейных маршрутах нужны пилоты, при любых обстоятельствах приходящие вовремя.
      Насколько все-таки проще с наземными коммуникациями: все автоматизировано до предела, человек выполняет только контрольные функции. Да и на воздушных — тоже. Хуже всего приходится отделам Звездного Флота, морских перевозок и индивидуального транспорта — им пространство поддается труднее.
      Пространство… Дубах не признавал его. Потому что пространство — лишь функция времени. Оно измеряется не километрами, не парсеками, а временем потребным на его преодоление. И Дубах боролся с ним, стремясь уменьшить это время. Потому что время, затраченное на преодоление пространства, потерянное. И пусть жизнь человека за последние несколько веков изменилась без малого вдвое, но увеличились и расстояния…
      Дубах взглянул на часы. Пора. Он включил селектор.
      — Прошу дать сводку по отделам.
      Сводка была хорошей. Вот только… Он вызвал Баррогский стройотряд.
      — Панков? Доброе утро. Говорит координатор. Что там у вас стряслось, Виктор?
      — Между отрогом Хао-Ян и водоразделом пошли породы повышенной тугоплавкости. Геологи подкачали слегка.
      — С них спрос особый.
      — Плавление полотна замедлилось в полтора раза.
      — И?..
      — Войдем в график, когда пройдем водораздел.
      — Прекрасно. — Дубах улыбнулся. — А пока люди должны добираться до Рудного воздухом? На гравитрах? Вибропланами? Энтокарами? Триста километров гравитром — это, наверное, очень хорошо? Как вы думаете?
      — А где я возьму энергию? Скажите все это план-энергетику, — не выдержал Панков.
      — Скажу. И энергия вам будет — спрашивайте! Спрашивайте все, что нужно. Но зато — давайте мне время. Ваша ТВП-трасса сэкономит каждому работающему в Рудном больше часа, Виктор. Больше часа!
      — Мы не на Земле, координатор. И энергобаланс у нас пока что другой.
      — Да, не на Земле. Там шесть миллиардов людей, а у нас — пятьсот миллионов. Но разве поэтому они должны пользоваться меньшим комфортом? Конкретно: что вам нужно, чтобы войти в график? Энергии у нас хватит, и не надо беречь ее там где речь идет о людях!
      — Два "аргуса", комплект каналов Литтла и хотя бы три комбайна.
      — Будут вам "аргусы", — пообещал Дубах. — Но…
      — Ладно, — сказал Панков, и Дубах почувствовал, что тот улыбается. Остальное наше дело.
      "Аргусы" — атомные реакторы на гусеничном ходу — это дефицит. Их привозят с Лиды и с Марса, а на самой Ксении пока что производить их негде. И Дубах еще не знал, где он их достанет. Но в том, что достанет, не сомневался. Правда, ему предстоял пренеприятный разговор с план-энергетиком, но к этому они оба уже привыкли, и споры и препирательства их были скорее традицией, чем необходимостью. В том, что при всей своей прижимистости Захаров "аргусы" выделит, Дубах был уверен. А комбайны и каналы Литтла — это несложно, можно перебросить откуда-нибудь хоть с Терры например.
      Он снова включил селектор.
      — Весли, прошу вас, подготовьте мне быстренько цифры по пассажиропотоку к Рудному, — для Захарова. А то баррожцы застряли с ТВП-трассой и им нужна дополнительная энергия.
      — Когда?
      — Пары часов хватит?
      Слышно было, как Тероян выразительно вздохнул.
      — Вот и прекрасно, — сказал Дубах. — Спасибо Весли.
      Заверещал сигнал видеовызова. Дубах включил экран. Это был Ходокайнен из морского отдела.
      — Тудор, в Лабиринте сел на риф контейнер…
      Этого Дубах всегда боялся, — контейнеры с нефтью, буксируемые через Проливы… Дотянут они нефтепровод, наконец? На мгновенье перед Дубахом встала прекрасная в своей законченности картина. Он увидел расставленные через каждые триста метров трехногие опоры с катушками толкателей на вершинах и летящую сквозь них тяжеловесную нефтяную струю… Когда?! Впрочем, теперь уже…
      — Сколько? — теперь уже оставалась только робкая надежда на то, что контейнер малотоннажный.
      — Десять тысяч.
      Десять тысяч тонн нефти, пленкой, мономолекулярной пленкой покрывающие акваторию Проливов…
      — Совет Геогигиены оповещен?
      — Да. Химэскадрилья поднята… — Ходокайнен взглянул на часы, — …семь минут назад. Через шесть они будут над Проливами.
      — Так, — сказал Дубах, чувствуя, что у него начинают болеть скулы. Что с бактериологами?
      — Извещены.
      Подведем итоги. Химэскадрилья прекратит расползание, локализует очаг, но и только. Дело за микрофауной, которая должна эту нефть уничтожить. Но ей нужно время, время…
      — Кто руководит операцией в целом?
      — Вазов.
      Это хорошо. Значит, ничего не будет упущено.
      — По окончании операции капитана буксира ко мне.
      Ходокайнен кивнул. Ему было жалко капитана, но Дубах, наверное прав. Почему-то получается, что Дубах всегда прав…
      II
      О предстоящей поездке к Бихнеру он вспомнил только в три часа. Словно сработал в нем какой-то механизм, выудивший из памяти нужную карточку: ведь, казалось, забыл, напрочь забыл, но в последний момент вспомнил-таки. И ровно за тридцать секунд до того, как прозвучал контрольный сигнал Таймера.
      …Бихнер позвонил вчера в конце дня.
      — Добрый день, Тудор! Знаю вашу постоянную занятость, но все же хочу попросить вас завтра в четыре поприсутствовать при одном нашем эксперименте. Любопытном, я бы сказал, эксперименте. Надеюсь, вам тоже будет любопытно.
      — Хорошо, — сказал Дубах. Непременно буду. Спасибо, Эзра.
      Лаборатория Бихнера весь последний год терроризировала его. Они ежемесячно съедали годовой энергетический лимит, и Дубах сам не до конца понимал, каким образом ему удавалось получить от Захарова энергию для их ненасытной аппаратуры. Но похоже они добились чего-то стоящего — судя по тону Эзры и его непривычному лаконизму.
      Дубах в последний раз включил селектор.
      — Я буду в Исследовательском, у Бихнера. Если поступят информации о "Дайне" и Проливах — передайте мне немедленно. Спасибо!
      Исследовательский Центр находился на равнине, километрах в пятидесяти от Совета и Дубах решил добираться энтокаром. Это минут пятнадцать. Впрочем, через несколько месяцев здесь пройдет линия метрополитена, и тогда время сократится до двенадцати минут. Каждая минута, отвоеванная у пространства, была для Дубаха личной победой, потому что борьбе этой он отдал всего себя. В среднем согласно статистике каждый житель Ксении ежедневно тратит на транспорт около полутора часов. А это значит, что на полтора часа человек выбывает из активной жизни. Конечно, в дороге можно думать; можно читать, разговаривать по связи. Но все это — паллиативные решения. Компромисс. Уступка вынужденности. Дубах всегда ненавидел компромиссы, хотя ему и случалось — достаточно часто случалось — идти на них.
      Бихнер поднялся ему навстречу.
      — По вашему появлению можно проверять часы, Тудор! Признайтесь по секрету — я никому не скажу! — с вами не занимались вивисекторы из группы Оффенгартена?
      Дубах рассмеялся: Оффенгартен занимался проблемой биологических часов.
      — Нет, — сказал он. — И не выдавайте меня: я по характеру не гожусь в подопытные. И вообще — давайте без дипломатии. Знаю я эту вашу слабость, как и вы мою… Так какими чудесами вы хотите меня поразить?
      — Как вам сказать, Тудор?.. Имейте терпение; сами увидите.
      И Дубах увидел. Внешне все выглядело весьма буднично. Стол — большой лабораторный стол метров пять длиной с матовым покрытием из дендропласта. На каждом конце стола стояло по маленькой клетке, в одной из них спокойно охорашивался белый мышонок. От обеих клеток вертикально вверх уходил пучок проводов.
      — Начнем? — спросил Бихнер.
      — Я весь внимание — сказал Дубах, и это было правдой.
      Исследовательский Центр был его детищем в полном смысле слова. Если транспорт на Ксении существовал задолго до появления Дубаха и он лишь способствовал росту, расширению, совершенствованию коммуникаций, то Центр создавал он — от начала и до конца. Он сумел подключить к работе самых талантливых и оригинальных ученых — не только Ксении, но и с других планет. Бихнера, например, он сманил из Института Физики Пространства на Земле. Центр доставлял Дубаху хлопот не меньше чем все транспортные сети, вместе взятые. Он onckny`k энергию в неимоверных, фантастических количествах. Он требовал уникальную аппаратуру чуть ли не до ее появления: стоило просочиться сообщению, что где-нибудь на Пиэрии разработана нова конструкция ментотрона например, как неизбежно оказывалось, что Центру он нужен прямо-таки позарез, и Феликс Хардтман из отдела снабжения хватался за голову и обрушивал на Дубаха такое… Но зато Центр работал. Как это бывает всегда, девяносто девять из ста их идей оказывались просто бредом, но они наталкивали на ту сотую… Кто знает, может быть сейчас ему покажут результат именно сотой идеи?
      — Смотрите, — сказал Бихнер. — Смотрите внимательно. — И в сторону: Вано, пуск!
      Сперва Дубах вообще ничего не заметил. И лишь через несколько секунд осознал что мышонок продолжает умываться уже в другой клетке.
      — Что это? — спросил он у Бихнера.
      — Не кажется ли вам, координатор, что вы хотите от меня слишком многого? Я вам показал — этого мало?
      — Мало, — сказал Дубах каким-то петушиным голосом.
      — Условно мы назвали его "телепортом". Весьма условно. Суть мгновенное перемещение объекта в пространстве.
      — Мгновенное, — повторил Дубах. — Мгновенное. Очень интересно… Но как?
      — Мы сами еще до конца не понимаем. Очень грубо, я бы даже сказал примитивно грубо, это можно уподобить тому, как электрон не существует в момент перехода с орбиты на орбиту, исчезая с одной и одновременно появляясь на другой. Но это не аналогия, пожалуй. Это скорее метафора.
      — Дистанция?
      — Как вам сказать, Тудор… Пока мы дошли до пяти метров. Причем переброска одного этого мышонка через стол обошлась по крайней мере в полет к Лиде. Да и проживет этот мышонок не дольше суток: происходят какие-то изменения на субатомном уровне, а какие именно — мы еще не установили. Обещали помочь ребята из Биоцентра, но боюсь, им этот орешек не по зубам. Вот если бы привлечь группу Арендса и Ривейры, — они занимаются сходной проблемой… — Бихнер метнул на Дубаха косой взгляд; тот кивнул, — что ж, ничего невозможного. — Потому-то мы пока и пригласили только вас, Тудор. Строить, как это называлось?.. Триумфальную арку вот, строить ее еще рано. До практического применения — годы, а то и десятилетия. Эффект получен экспериментально; его нужно обосновать, изучить, изменить. Многое, многое, — да что я вам объясняю, Тудор! Дальние же перспективы вы видите лучше меня.
      Дубах видел.
      Это была победа. Победа окончательная и обжалованию не подлежащая. И уверенность в этом ему придавала будничность, заурядность обстановки. Победа! Ибо время перемещения в пространстве сведено к нулю. К нулю! Это — последнее поражение пространства, которое до сих пор лишь отступало, медленно, с трудом, огрызаясь, требуя жертв, — и временем, и людьми даже, что еще страшнее, что самое странное, самое нетерпимое для человека. Но от этого удара пространству уже не оправиться. Никогда. Во веки веков.
      — Эзра, — сказал Дубах. — Вы знаете, что это такое? Это не жалкие клочки, не увеличение скорости карвейра. Это — победа!
      Бихнер счастливо улыбнулся:
      — До победы еще очень далеко, Тудор. Оч-чень. Но я рад, что вы понимаете это так. Я знал, что вы первый, кто поймет это. Спасибо!
      III
      Перед уходом Дубах еще раз связался с Советом. Аварийник шел к точке рандеву с "Дайной", выжимая из своих гребораторов все, что можно. Может быть, он придет даже раньше, чем обещал. Бактериологи вылетели и сейчас уже приступают к севу. Похоже, на этот раз все обойдется более или менее благополучно. Хотя о каком благополучии можно говорить, когда по поверхности Проливов разлилось десять тысяч тонн нефти?! "Да, веселый будет разговор в Совете Геогигиены, — подумал Дубах. И они будут правы, абсолютно правы. Когда же, наконец, нефтяники справятся с нефтепроводом и мы скинем с плеч танкерный флот? Нескоро еще ох, нескоро…"
      Дубах с места рванул энтокар вверх прямо в седьмой — скоростной горизонт. До дому отсюда около часа лету. Он перевел управление на автоматику, повернул к себе проектор и вставил в него маленькую кассетку книгофильма.
      "Пройдет десять, пусть двадцать даже лет, — и не нужно будет ни энтокаров, ни вибропланов, ни карвейров, — подумалось ему. — Это всегда казалось мечтой, недостижимой, как горизонт. Целью, к которой можно лишь асимптотически приближаться, как к скорости света в обычном пространстве. И вот мечта стала реальностью, хотя и отдаленной еще, но уже вполне достижимой и ощутимой. Доживу ли я до }rncn, — подумал он. — Очень хочется дожить…"
      И вдруг ему стало грустно. Он понял, не только разумом, но всем существом ощутил, что жизнь его уже сделана. Как бывает сделана вещь. Может быть, причина крылась в его фанатической почти приверженности одной идее?
      "Нет, — сказал он себе. — Нет, так нельзя. Думай о том, как это будет победа".
      "Я и думаю, — ответил он себе, — и я сделаю все, чтобы победа пришла скорее. Как делал до сих пор. Как не умею делать иначе. Но все-таки хорошо, что она наступит еще не сегодня. Будь она возможна сегодня сделал бы все, что могу. Но это будет еще нескоро — „телепорт“, — как говорит Эзра. И, может быть, я просто не доживу. Ведь победа победе рознь. И бывают сокрушительные победы, — как эта, потому что она отменит меня. Ведь я знаю, как жить для победы. Точнее — как жить для борьбы за победу. Но что делать, когда победа отменяет тебя?.."
      На мгновенье его охватило острое сочувствие к пространству — пространству, с которым он боролся всю жизнь. Ведь, уничтожив пространство, "телепорт" отменит и Дубаха, координатора Транспортного Совета Ксении.
      В это время раздался сигнал вызова.
      — Слушаю, — сказал Дубах.
      — Говорит Свердлуф. Болл сообщил, что авария ликвидирована и "Дайна" идет своим ходом. Я возвращаю аварийник, координатор, — последнее было сказано тоном полувопросительным-полуутвердительным.
      — Да, — сказал Дубах, чувствуя, как отходит куда-то его ненужная тоска. — Правильно Гаральд. Спасибо.
      "Все-таки молодец этот Болл! С таким пилотом расставаться жаль. Но у Пионеров ему будет только лучше. А на линейных трассах нужны пилоты, не выходящие из графика ни при каких обстоятельствах. Потому что… Зачем объясняю все это себе, — подумал Дубах. — Оправдываюсь? В чем? Разве что-нибудь неясно? Разве я сомневаюсь? Нет. Все правильно. Все идет так. Как должно быть".
      Внизу, под энтокаром, стремительно скользила назад травянистая равнина с одинокими купами деревьев, отталкивающихся от своих вытянутых теней. Пространство ее казалось безграничным — от горизонта до горизонта. И столь же безграничное воздушное пространство охватывало точку машины со всех сторон. Но Дубах явно ощущал всю эфемерность, обреченность пространства. Ибо каким бы ни было оно могучим, уже существовал маленький белый мышонок, спокойно охорашивающийся в своей клетке. И сейчас Дубах думал об этом с отстраненным спокойствием триумфатора, одержавшего сокрушительную победу.
      Впереди, у близкого горизонта, догорал неяркий закат, а позади человеку незачем было оборачиваться, чтобы увидеть это — золотисто поблескивал в последних лучах солнца огромный и вместе с тем невесомый, словно парящий в воздухе купол Фонтаны. Наверху, в темносиней, пожалуй, даже чуть фиолетовой глубине неба мерцали звезды. И среди них одна. Сейчас она была за спиной, но ее холодный игольчатый свет жег Речистера. Двойная: голубоватая — побольше и желтая — поменьше. Земля и Луна.
      Если долго смотреть на звезды, на глаза наворачиваются слезы. Впервые Речистер заметил это еще в детстве, но тогда он не знал, почему так. Теперь он знает. Ему объяснил Витька Марлин, бывший одноклассник, ныне — доктор медицинских наук, когда они случайно встретились уже здесь, в Фонтане, и Витька затащил его к себе в институт, где они сидели и разговаривали, а над Витькиной головой висели на стене офтальмоскопические карты, похожие на старинные цветные фотографии Марса…
      — А ты, Клод? — спросил тогда Витька. — Чем здесь занимаешься?
      И когда человек ответил, в воздухе повисло: "Как? Все еще? Бедняга…" И — взгляд. Такой сочувственный, такой соболезнующий, такой сострадающий… Речистер постарался скорее распрощаться. Ему было пора идти, его уже ждали в лаборатории…
      Взгляды пронизывали всю его жизнь. Такие же, как вот этот, Витькин. Так смотрели на него родители, когда он не стал поступать в Школу высшей ступени. Так смотрели друзья. Смотрели вот уже больше двадцати лет. Так смотрела на него Дина. Никто никогда ничего не говорил. Потому что все они — очень хорошие люди. Тактичные. Чуткие. Талантливые. Отец преподавал в Школе высшей ступени. Мать была одним из лучших операторов Объединенного Информария. Сверстники… Вот Витька — офтальмолог, доктор, автор нескольких солидных работ, без пяти минут светило; Элида Громова координатор в заповеднике на Венере; Хорст Штейнман — на микроклаустрометре Штейнмана человек работал каждый день… Да, они имели право глядеть на него так.
      Солнце постепенно исчезало за горизонтом, и звезд становилось все больше. Они проступали на небе, крупные и едва заметные, — десятки, сотни, тысячи… И на глаза наворачивались слезы, объясняемые простыми и ясными законами физиологии, — теперь Речистер знал это совершенно точно. И все же…
      Он медленно шел через вересковую пустошь. Легкий ветерок был прохладным и свежим, и все вокруг было таким же свежим и прохладным краски, запахи, воздух…
      А ему было душно. Он шире распахнул ворот комбинезона. Солнце исчезло совсем. Только верх золотистого купола над городом еще поблескивал в темном небе. Но свет этот был отраженным. Речистер старался дышать ровно и как можно глубже, но ощущение духоты не проходило. Он снова посмотрел на звезды, напоминающие россыпь окон на стене гигантского здания. За каким из этих окон его дом?
      …Когда Клоду было лет шесть, отец преподавал в Сиднейском отделении Школы, и они жили в школьном городке, в двух часах лету от города. В коттедже было семь комнат, где властвовал Мурсилис (так звали кота — дань увлечению отца хеттологией; вообще же кот не откликался ни на какое имя и ходил сам по себе).
      Мурсилис всегда был игрив и весел. Чего только не выделывал с ним Клод, но ни разу кот даже не оцарапал его! Они были друзьями, человек и кот.
      Иногда кот словно цепенел. Он часами лежал около кондиционера или медленно бродил по дому, заглядывая во все комнаты и не находя себе места. В такие моменты он не реагировал ни на тривиальную веревочку с бумажкой, ни даже на специально для него сконструированную радиоуправляемую мышь. Взрослые говорили, что кот объелся. Но Клод знал истинную причину недаром они с котом были друзья: коту становилось невыносимо душно в своих семи комнатах, стены давили и угнетали его.
      Мальчик выпускал кота в парк. Мурсилис долго бродил по лужайке, принюхиваясь и словно ища. Потом находил какую-то свою, только ему известную траву, Никто не учил его этому — домой его принесли еще полуслепым котенком с расползающимися во все стороны лапами. Но он находил. И становился прежним авантюристом, мог часами гоняться за своей мышью или неподвижно замирать — и вдруг стремительно бросаться на невидимый человеческому глазу зайчик, отбрасываемый стеклом наручных часов…
      Три года назад Речистеру стало душно так же, как сейчас. Он nysrhk какую-то сосущую пустоту, словно воздух перед ним вдруг стал разреженным, как на вершине Канченджанги. Все вокруг оказалось плоским и черно-белым, словно лента старинного кинофильма. И тогда он вспомнил о Золотых куполах Марса.
      История куполов восходила к первым годам освоения Марса. Базы Пионеров были основаны в Мемнонии, Фонтане и Офире. Постепенно они превратились в города — первые города на планете. Еще через полвека над ними воздвигли ауропластовые полусферы — такие же, как когда-то ставили над городами Арктики и Антарктиды. Когда же был осуществлен "проект Арестерра", возродивший марсианскую атмосферу и по сути превративший Марс в некий седьмой континент Земли, необходимость в этих куполах исчезла. Однако они остались — как памятник первопоселенцам.
      Купола влекли Речистера. Свой выбор он остановил на Фонтане, одной из живописнейших областей Марса.
      Здесь ему стало дышаться легче. И постепенно жизнь вошла в обычную колею. Он так же работал в лаборатории, такой же, как и на Земле; он встретил Витьку Марлина, и после этого сочувственные взгляды снова стали опутывать его…
      Он понял, что Золотые купола оказались красивой сказкой, сияющей земным светом. Под ними не росла трава.
      …Когда человеку исполнилось восемь лет, отца перевели в Североуральское отделение Школы. Теперь они жили на Пай-Хое в таком же школьном городке. И коттедж был такой же. Только за окнами, насколько хватало глаз, лежал снег — было это в конце ноября.
      Однажды, когда Мурсилис захандрил, Клод не смог выпустить его в парк, — травы еще не было. Были только голые черные щупальца кустарника и снег, белый и равнодушный. Но кот упорно сидел под дверью, и когда дверь открылась, — кажется, это пришел отец, — кот увидел снег. Он замер. Понюхал. Попробовал лапой и потом долго брезгливо тряс ею в воздухе.
      Весь остаток дня Мурсилис лежал возле кондиционера, грустный и безучастный. А утром он исчез. Его не было нигде. И только от дверей уходила узкая цепочка маленьких следов.
      Как коту удалось выйти из дому, так и осталось неизвестным. Мать плакала. Отец несколько часов бродил по окрестностям городка, разыскива своего любимца. Но вскоре ветер занес следы. Человек не плакал. Он знал: с котом ничего не случится. Он просто ушел искать свою траву. И хотя никто не учил его этому, он найдет. Обязательно. Mehgaefmn…
      Мокрый от росы вереск потрескивал под подошвами. Промокшие брюки противно липли к ногам.
      Речистер смотрел в небо. Там, в нескольких сотнях километров над поверхностью Марса, висели крейсеры Пионеров. Скоро они уйдут. "Скилур" к НИС-78, "Сёгун" — к НИС-31, "Паллак" — ко Пси Большой Медведицы.
      Подкидыш из Соацеры стартует в четыре часа. Речистер вынул "сервус" и набрал шифр вызова энтокара.
      Духота отступала.
      Крейсеры уйдут. И останутся только пунктиры радиобакенов — по одному на каждый парсек пути. Как узкий след на снегу…
      И на одном из крейсеров уйдет Речистер. Куда? Неизвестно. И — неважно.
      Туда, где растер трава.
      Конечно, Болл должен был сделать это еще тогда, когда, вытормозившись из аутспейса, "Сёгун" на гравитрах протащился последние мегаметры и беззвучно-тяжеловесно опустился на посадочную позицию Пионерского космодрома. Но сразу же началась разгрузка, за ней — отчет перед комиссией Совета астрогации, традиционный биоконтроль Словом, неделя проскочила "на курьерских", как говаривал шеф-пилот, хотя что это значит — Болл представления не имел, а спросить так ни разу и не собрался. Оправданием все это ему, безусловно, не служило. Просто человеку свойственно подыскивать объективные причины, на которые можно сослаться, объясняя, почему не сделал того или иного. Это естественно, когда не хочешь делать, но Болл-то хотел! Хотел — и не мог собраться с духом. И только когда все обычные процедуры и формальности остались позади, он договорился с шеф-пилотом, что на время, пока техслужба будет заниматься профилактикой, отлучится домой. Теперь уже заказывать разговор с Марсом и вовсе не было смысла.
      Плутон и Харон подключили к системе телетранспортировки во время их отсутствия, хотя станции начали строить еще два года назад, когда Болл проходил здесь последнюю стажировку. Приземистое П-образное здание станции ТТП находилось тут же, в комплексе космодрома. В пассажирском крыле он отыскал марсианский сектор, вошел в тесную j`ahmjs и набрал код Соацеры. У некоторых телетранспортировка вызывает неприятные ощущения — тошноту, морозные мурашки по коже Изза этого они почти не пользуются ТТП, прибегая к ней лишь в экстренных случаях. Правда, в большинстве это люди старшего поколения. От сверстников Болл подобного не слыхал. Или они просто привыкли к ТТП с младых ногтей? Во всяком случае у Болла она не вызывала абсолютно никаких ощущений. Едва под потолком мигнул зеленый глазок индикатора, он вышел из кабинки. Хотя станция была точной копией плутонианской, перемещение почувствовалось сразу же — и по изменению тяжести, и по запахам, пропитавшим здешний воздух, и еще по какому-то необъяснимому внутреннему ощущению, древнему инстинкту дома.
      На улице Болл вынул из нагрудного кармана телерад и вызвал Зденку.
      — Здравствуй, — сказал он, будто и не было этих трех лет. — Ты свободна сегодня?
      Она кивнула.
      — После трех, сейчас я уйти не могу. — Это он мог понять и сам.
      — После трех, так после трех. В половине четвертого на нашем месте. Ты успеешь? — Что еще можно было сказать так, сразу?
      — Успею, — пообещала она и стаяла с экрана.
      Времени у него оставалась уйма. Он позавтракал в маленьком кафе на Фонтанной площади, а потом, не зная, куда деваться, зашел в библиотеку. Тут его и осенило. Как и следовало ожидать, "Аэлиты" в фонде не нашлось, пришлось соединиться с Центральным информарием и заказать там. Ждать, пока с микроматрицы спечатают экземпляр, предстояло около часа, и Болл принялся листать журналы за последний год, — в них оказалось немало интересного. Особенно любопытной показалась статья о новых методах решения обратной засечки из аутспейса, подписанная С.Розумом. До него не сразу дошло, что это — Сережка Розум, кончивший Академию астрогации двумя годами раньше. Ай да Сережка! Правда, применение теоремы Квебера для аутспейсастрогации показалось Боллу сомнительным, и он решил позже, завтра скорее всего, непременно связаться с Розумом, — если тот в Земляндии, разумеется. Тем временем к столу подъехал пюпитр с книгой.
      Болл взял томик в руки. Издан он был превосходно: лакированная суперобложка в стиле эпохи расцвета книгоиздания, красочный форзац, стереопортрет автора на фронтисписе, карманный формат, изящный, легкий шрифт Болл бегло перелистал книгу, наслаждаясь шелестом страниц, потом сунул в карман. "Аэлиту" он хотел подарить Зденке. Он должен был сделать это.
      До условленного времени оставалось еще часа два, но Болл не мог больше сидеть здесь. Выйдя на улицу, он включил гравитр и, поднявшись во второй горизонт, направился в парк, к "их месту".
      * * *
      Парк был разбит вскоре после завершения проекта "Арестерра", возродившего марсианские атмои гидросферы, и теперь ему было уже больше полутора веков. Как всякий достаточно старый парк, он, сохранив все признаки искусственного происхождения, вместе с тем приобрел какую-то естественность, первозданность. Так постепенно обретает индивидуальность серийный кибермозг.
      Болл приземлился на Вересковой Пустоши, пересек ее и по извивающейся дорожке пошел к проблескивающему меж пятнистыми стволами озеру. Легкий ветерок доносил оттуда запах цветущей соллы и тихо шелестел иссиня-зеленой листвой плакучих керий. Дорожка вывела его на берег, резко свернула, огибая озерцо, и тогда Болл увидел ее.
      Озерцо было нешироким, от силы метров сорок—пятьдесят. Как раз напротив места, где он остановился, из воды полого поднималась лестница, верх которой скрывался в густой листве обступивших ее деревьев. Ступени, сложенные из массивных известняковых плит, местами выкрошились; нижние, наиболее близкие к воде, обомшели; в щелях разошедшейся кладки проросла трава. На середине лестницы стояла девушка в плаще и островерхом колпачке. Она спускалась к воде и остановилась — вдруг, неожиданно, не успев донести до следующей ступени ногу в сверкающей туфельке, остановилась и замерла, устремив взгляд вверх, в небо Как, ну как удалось скульптору передать в тонкой, почти мальчишеской еще фигуре, в повороте головы, во всем существе ее имя: Аэ — видимая в последний раз, и лита — свет звезды?..
      Здесь, у Аэлиты, Болл часто встречался со Зденкой, — место это находилось в самой удаленной от города, а потому наиболее тихой и безлюдной части парка. Здесь они виделись и в последний раз — тогда, три года назад
      * * *
      Болл перешел на шестой курс Академии, а Зденка — в восьмой класс школы средней ступени. У обоих кончались каникулы, причем у него — практически уже кончились, так как последний год ему предстояло провести на Плутоне, не включенном еще в систему ТТП, и туда нужно было долететь; к тому же оттуда он не смог бы хоть раз в неделю удирать на Марс, к Зденке, как делал это до сих пор. Словом, это был их прощальный вечер.
      Накануне, когда они по обыкновению встретились у Аэлиты, Зденка спросила:
      — А ты знаешь, Боря, кто она — Аэлита?
      — Что-то из древней мифологии. Греческой, кажется
      Зденка расхохоталась. Потом выудила из кармана курточки книгу:
      — На, Боря, прочти; я сама открыла это совсем-совсем недавно
      Болл прочел на следующее же утро. Если уж Зденка забрала чтонибудь в голову, то это — прочно, и потому он ничуть не удивился, когда, круто спикировав на Вересковую пустошь, она первым долгом спросила:
      — Прочел? — А потом уже, легко коснувшись его руки, сказала: — Здравствуй, Боря!
      — Прочел,— передразнил Болл. — Здравствуй, Зденка!
      — Понравилось?
      — Кому это может понравиться? Совершенный примитив! Сама посуди: это писалось в тысяча девятьсот двадцать втором году, а сколько там ошибок, недопустимых даже для того времени, не говоря уже о неверных прогнозах! Ракета летит за счет энергии взрывов бризантного вещества, ультралиддита, достигая при этом чуть ли не субсветовых скоростей, — а ведь написано это уже после многих работ Годдарда и Циолковского. На Марсе герои находят пригодную для дыхания атмосферу; куча всякой мистики в истории Атлантиды — одни ракеты атлантов чего стоят!..
      — Да-а— уважительно протянула Зденка. — А больше ты ничего там не нашел?
      — Уйму всякого. Наизусть я, конечно, не запоминал, но с текстом в руках можно найти по нескольку ляпов на страницу. Да и социальная проблематика— Болл покачал головой. — Запросто вмешиваться во внутренние дела инопланетной цивилизации не изучив ее толком, не поняв характерных особенностей Это же просто авантюризм.
      — Да, конечно, — каким-то скучным голосом сказала Зденка, и Болл ondsl`k, что ей уже надоела эта тема.
      — Но знаешь, одно мне там понравилось: Сын Неба. Космонавт — Сын Неба. Это хорошо. Чуть-чуть напыщенно, может быть, приподнято, но хорошо.
      Потом они бродили по парку. Все было так же, как обычно, только немножко грустно, потому что они расставались почти на год: ведь с Плутона Болл сможет говорить со Зденкой, видеть ее, но ему никак не почувствовать на лице ее маленькую ладошку.
      Подкидыш на Фобос уходил в два сорок ночи, а в четыре оттуда стартовал к Плутону рейсовый планетолет. Когда до посадки осталось десять минут, Зденка вдруг взглянула на него — совсем по-иному, отстранено и строго — и сказала:
      — Знаешь, Борис, ты не вызывай меня больше, хорошо?
      — Почему? — задохнулся он.
      — Я не хотела говорить тебе этого раньше, чтобы не портить последний вечер. Понимаешь, очень уж мы разные. И — спасибо Аэлите! — сегодня я убедилась в этом Не знаю, может быть все вы, мужчины, такие, но я так не могу; может быть, так и нужно — аналитично, рассудочно, как робот; может быть, я — только реликт, такой, знаешь ли, динозавр. Но как бы то ни было — я хочу не только видеть и осмыслять, но и видеть и чувствовать. Не стану объяснять тебе этого — ты все равно не поймешь, только обидишься больше. Либо ты когданибудь почувствуешь это сам, либо
      — Никогда я этого не пойму! — чуть ли не выкрикнул Болл.— Ты все это придумала! Я люблю тебя, Зденка!
      — Да, — кивнула она грустно, — знаю. И я — люблю. Только и любим мы слишком по-разному. Я хочу сказки, волшебства, чуда, таинства — очень, очень многого. А ты? Чего хочешь от любви ты? Каковы ее параметры — твоей любви? Ну, скажи Сын Неба?
      Он ничего не ответил. Он просто повернулся и пошел, потому что уже объявили посадку.
      * * *
      Весь год Болл не вызывал Зденку, хотя порой ему до крика хотелось этого, ожидая, что она Он ничего не понимал тогда, совсем ничего
      А потом было распределение, Болла назначили вторым пилотом на "Сёгун", и он начисто утратил способность думать о чем-либо onqrnpnmmel, не имеющем отношения к делу, потому что крейсер уже прошел профилактику и готовился к очередному маршруту, до старта оставалось всего десять дней, а второй астрогатор и второй пилот — это вечные "палочки-выручалочки" на Звездном Флоте. Даже уходя в свой первый маршрут, он так и не связался со Зденкой Тем более что считал себя обиженным, а это хотя и больно, но порой даже приятно. Болл ничего не понимал тогда — ни в ней, ни в себе. Наверное, это все же правда, что женщины взрослеют много раньше: он был старше Зденки на шесть с лишним лет, но оказалось, что она была старше его — на сто.
      Только на Третьей Мицара-В Болл начал что-то понимать. Это. было полгода назад, когда "Сёгун", обойдя все планеты этой кратной звездной системы, на суточной орбите повис над последней из них, и Болл — во время орбитального полета на борту ему нечего было делать — спустился вниз, чтобы работать в гидрогруппе: в Академии он считался неплохим акванавтом. Третья Мицара-В — землеподобная планета. Здесь воздух, которым можно дышать, пусть даже через биофильтры, вода, в которой можно купаться, и голубое небо, в которое можно смотреть. Наверное, со временем Человечество начнет осваивать ее всерьез.
      Однажды — на исходе второго месяца — они с Володей Офтиным, гидробиологом, лежали на песке у костра. Разговаривать не хотелось. Болл смотрел на проступающие в небе звезды и думал о Зденке, — он не мог заставить себя не думать о ней совсем, хоть и старался допускать эти мысли как можно реже. Вот тогда-то на него и накатило
      Здесь все было очень земляндское: и море, и небо, и песок, даже — за гранью пляжа — деревья, похожие на плакучие керии Марса. И только звезды казались совсем чужими. Совсем-совсем, как говорит Зденка. Болл должен знать это лучше, чем кто бы то ни было; он мог составить звездную карту для любой точки маршрута. Но это — знание. А тут он почувствовал, какие они незнакомые и до слез чужие, эти звезды. Шерли, корабельный врач, наверняка объяснил бы это ностальгическим кризом — и так же наверняка ошибся бы. Просто в тот вечер Болл перестал быть мальчишкой, играющим в космопроходца.
      И вдруг в памяти всплыла фраза из прочитанной когда-то повести: "Сын Неба, где ты? Сын Неба, где ты?" Она неотрывно звучала в мозгу — звучала голосом Зденки. И заставить ее замолчать было выше его сил.
      В судовой библиотеке "Аэлиты" не нашлось, и Болл стал перебирать текст по памяти, — ведь прочитанное однажды остается в мозгу вечно, нужно лишь суметь извлечь его из запасников памяти. Аэлита Аэ — видимая в последний раз; лита — свет звезды. Свет звезд открыл ее Боллу: не ложные предвидения, не ошибки, рассыпанные на каждой странице, — сказка, прекрасная мечта о любви — вот что такое "Аэлита". Больше чем сказка — трагедия, ибо трагедия — сказка с частицей "не". Спящая красавица просыпается от поцелуя принца — это сказка. Но если она не проснется — это уже трагедия.
      "Видимая в последний раз" Каким он был дураком!..
      Теперь Болл ждал возвращения — так же, как когда-то на Плутоне считал месяцы, дни и часы, оставшиеся до старта. Только утешение он находил теперь не в сухой и четкой формалистике Уставов Звездного Флота, а в тревожной и горькой грусти "Аэлиты".
      К звездам можно послать кибермозг, и он принесет образцы грунтов, флоры и фауны, мегабиты информации, километры голофильмов и регистрограмм. Но только человек может принести со звезд сказку, без которой всякое знание мертво
      * * *
      Зденка сидела на камне и смотрела на покрывающие воду цветы соллы. Когда она появилась? Впрочем, она тоже не видела Болла. Он тихонько подошел к ней сзади.
      — Аиу ту ира хасхе, Аэлита? — спросил он, невольно облекая мысль в слова древнего фантаста: "Можно мне побыть с вами, Аэлита?"
      Она кивнула. Болл взял ее за руку.
      — Пойдем, Зденка, — сказал он, — пойдем. Я расскажу тебе сказку — о мире, где небо голубое, как на Земле, а море сине-фиолетовое, как небо Марса; где растут плакучие деревья, похожие на эти старые керии, и где звезды чужие, как нигде
      Зденка встала с камня, и они пошли по дорожке, посыпанной оранжевым песком. Но Боллу все еще казалось, что чего-то он не сделал, не сказал или сказал не так. А сегодня он не имел права ошибаться.
      — Постой, Зденка.
      Болл включил гравитр, подлетел к середине озерца и сорвал самую крупную соллу. Цветок был размером с ладошку Зденки; с толстого, мясистого стебля капала вода. Опустившись на нижнюю ступеньку лестницы, Болл тихонько, почему-то на цыпочках поднялся вверх и onknfhk соллу к ногам Аэлиты.
      — Теперь пойдем.
      — Подожди, Боря. — Зденка приподнялась, закинула руки ему на плечи, и в глазах ее Болл увидел звезды, совсем незнакомые ему, астрогатору, звезды, но они не были чужими.
      На окраине базы они остановились. Здесь кончалась габропластовая дорожка и начиналась земля, поросшая невысокой травой, похожей на чертополох, только голубоватый и гораздо изящнее.
      — Ну, я двинусь, — сказал Бродяга.
      — Еще минуту, — Речистер смотрел вдаль, туда, где у неощутимой линии горизонта голубоватая равнина переходила в голубое небо. — Может, возьмете все же энтокар?
      Бродяга, облокотившись на руль велосипеда, смотрел в противоположную сторону, на базу. Жилые коттеджи, лаборатории, ангары, ровные темно-серые полоски габропласта между ними, а в самом центре — огромный, по сравнению со всем этим, купол "Скилура". Трудно поверить, что еще неделю назад базы не было и в помине, а "Скилур", так органически влившийся теперь в пейзаж, совершал первый виток облета.
      — Нет, — сказал Бродяга, — спасибо.
      — Не верю я в эти добренькие миры, Ласло. Не верю. Слишком уж здесь гостеприимно… По крайней мере, возьмите леталер.
      — Нет, — снова сказал Бродяга. — Нет. Все, что может понадобиться, уже взял.
      Речистер и сам знал это.
      — Так я, пожалуй, двинусь…
      — Счастливого пути! — ответил Речистер традиционной формулой. Они обнялись. Потом Бродяга вскочил на велосипед. Отъехав метров триста, он обернулся и помахал рукой. Координатор ответил. Затем, резко повернувшись, направился к информарию.
      Когда он уже открывал дверь, из-за купола "Скилура" поднялось ослепительное желтое солнце. Остановившись в дверях, координатор смотрел, как из жилых коттеджей появлялись и рассыпались по базе люди. С гудением взлетел, оставляя за собой узкий след, высотный зонд; откуда-то донесся скрежет большого бура; из нижних ангаров выползли четыре геологических танка и медленно двинулись на север… Pewhqrep закрыл за собой дверь информария.
      * * *
      Знакомый хор плеснул в уши:
      — База! База! Говорит семнадцатая…
      — ТРУ-семьдесят девять, в вашем периметре…
      — …ваю, принят, но…
      — Высота — девять тысяч сто, плотность — восемь…
      — Эндорегистратор показ…
      — …онял, почему задержка с габ…
      Не верилось, что такой галдеж может стоять над планетой с плотностью населения, равной одному человеку на три с половиной миллиона квадратных километров, а производят его сто двадцать человек: сорок семь здесь, на базе, и еще семьдесят два в восемнадцати исследовательских группах, разбросанных по всей планете. Но сейчас Речистера интересовало не это. Он быстро вращал верньер настройки. Ага! Вот — тоненькая ниточка сигнала, такая тоненькая, что кажется, она вот-вот исчезнет, просто растворится в эфире. Речистер невольно увеличил громкость. Потом повернулся и посмотрел на большой глобус, где на конце этой невидимой нити горел крошечный зеленый светлячок. Сейчас он был уже где-то на берегу Каргобэя. Речистер прикинул: это около двух тысяч километров от базы… Он попытался представить себе, что делает сейчас Бродяга, но не смог. Для того чтобы представить себе, что делает человек, нужно понимать его и знать обстановку, в которой он находится. Обстановку Речистер еще мог себе представить, но вот Бродяг никогда не понимал. Это не порождало отчуждения, нет. Скорее — наоборот: все Бродяги, с которыми он сталкивался на борту "Скилура", становились его друзьями. Но никогда он не мог понять их. Это были люди иной породы. И лишь одно Речистер знал наверняка: Бродяга был на своем месте. Один на один с этой новой планетой, он был счастлив.
      За месяц, прошедший после ухода Ласло, Речистеру не раз хотелось надеть гравитр и слетать туда, откуда тянулась к светлячку на глобусе тонкая нить сигнала. Но делать этого было нельзя. Бродяга ушел один, без связи, только с пеленг-браслетом, и мешать ему было бы просто нетактично. Поэтому Речистер приходил сюда и подолгу сидел, слушая ровное попискивание сигнала и глядя на почти неподвижную зеленую точку на глобусе: заметить ее передвижение можно a{kn только за довольно значительный промежуток времени, — слишком медленно двигался Ласло, и слишком мелок был масштаб глобуса.
      Речистер откинулся на спинку кресла и сунул в рот палочку биттерола…
      Бродяги появились на кораблях Пионеров очень давно, больше двух веков назад. Речистер не знал, кому впервые пришла в голову эта мысль: к тому времени, когда он сам стал Пионером, присутствие Бродяг на кораблях уже никого не удивляло, оно стало привычным, даже традиционным. Кто придумал это слово — Бродяги, координатор тоже не знал. Просто так было: на каждом крейсере, кроме ста двадцати Пионеров и пяти членов экипажа, был Бродяга.
      Когда крейсер садился на планету и организовывалась первая база. Бродяга уходил. Он шел просто так, без всякой цели, и с базой его связывал только непрерывный сигнал пеленг-браслета — на случай экстренного общего сбора. Бродягами становились разные люди. По большей части это были поэты, писатели, художники, композиторы, а иногда — просто люди, способные пешком пройти планету по экватору. И то, что они приносили с собой, было не менее ценно, нежели весь тот мегабитовый багаж информации, который несли Пионеры человечеству, хотя и не существует пока прибора, способного определить ценность трофеев Бродяг. Потому что какой бы полной информацией о планете ни располагало человечество, этого было мало. Нужно было еще почувствовать новый мир, ощутить его собой. И это делали Бродяги. Из новых миров они несли песни и поэмы, картины и симфонии…
      Кто-то из первых Бродяг, с которыми Речистеру пришлось иметь дело, процитировал жившего много веков назад греческого поэта. Кажется, его звали Паламас. Эти строки запомнились координатору:
      От ярости моря до скрипа жучка
      В природе повсеместно
      В молчании гор или в гуле громов
      Скрытая дремлет песня.
      Эту-то скрытую песню и искали Бродяги. Они были эмоциональными датчиками человечества.
      Пионеры уходили. На смену им приходили строители. Постепенно планета преобразовывалась, — и наконец становилась домом для еще одного передового отряда человечества. Вечно растущего человечества. Люди работали здесь, жили, но им уже трудно было взглянуть со стороны на эту освоенную планету, ставшую их домом. Конечно, здесь появлялись свои художники, поэты и композиторы, но то, что несли людям Бродяги, не умирало.
      Все дальше от Земли и Солнца уходила линия Границы. Все больше и больше миров заселяло человечество, а впереди, раздвигая Границу, шли Пионеры — и Бродяги.
      Сигнал вызова был настойчив и резок. Речистер встал. Пора приниматься за дело. Свое дело. Каждый должен делать свое дело. И кто может определить, какое из них важнее и лучше других? Каждый сам решает это для себя.
      В последний раз координатор взглянул на зеленый светлячок, замерший на берегу Каргобэя. Он снова попытался представить себе, что может делать сейчас Ласло, но у него опять ничего не получилось. И только в глубине души шевельнулось какое-то странное чувство. Может быть, зависть… И вспомнился тот же Паламас:
      Песня слагает стены из скал,
      Предрекает законы мира,
      У всех великих дел на земле
      Одна провозвестница — лира!
      Сигнал вызова повторился. Речистер направился к выходу. Но он знал, что будет приходить сюда еще и еще, до тех пор, пока не вернется Ласло. Будет приходить, сидеть, слушая сигнал, похожий на звон падающих капель воды, и ждать — ждать новых песен, которые принесет с собой Бродяга.
      Когда третий и последний из реакторов "Сёгуна" был катапультирован и взорвался в полусотне километров от места посадки, оставив в песке спекшийся в стекло кратер, до поверхности планеты оставалось чуть больше двух километров. Теперь тормозить. можно было лишь аварийным бороводородным двигателем, но, для того чтобы тридцать секунд его работы при сложившейся ситуации дали ощутимый эффект, масса корабля была слишком велика. Бонк катапультировал двигательный отсек — это две тысячи тонн мертвого груза. Разноцветные кривые на экране вычислителя сблизились, но не слились: мало! Еще четыреста девяносто тонн. И это были два танка с питьевой водой. Бонк, не задумываясь, нажал клавишу катапульты. А затем короткий, яростный, спасительный удар бороводородных двигателей. Еще. Еще. Еще…
      Посадка оказалась не слишком мягкой. Крейсер тряхнуло, кресло обхватило Болла, удержало, отпустило. Он потер рукой грудь, по которой разливалась тупая боль от ушиба.
      Реакторная чума! Откуда-то приходит поток излучения, достаточно жесткого, чтобы свободно пронизать броню крейсера, и при этом достаточно активного, чтобы вывести из-под контроля реакцию синтеза тяжелых хроноквантов в корабельных реакторах… Болл никогда не верил в нее. На Звездном Флоте о ней ходили легенды, но ни разу ему не довелось встретить человека, который бы столкнулся с реакторной чумой сам. Где-то, кто-то, когда-то… Что ж, значит, он будет первым.
      Болл утопил в подлокотник клавишу селектора.
      — Всем. Говорит шеф-пилот. Командирам техчастей представить доклады по форме "С". Членов совета прошу явиться в рубку. Конец.
      Принимать доклады было обязанностью Наана, первого астрогатора, сидевшего в кресле справа, и Болл прислушивался к ним вполуха, глядя на раздражающе мертвый пульт, где единственным страдным для глаза оставался сектор управления и контроля комплекса жизнеобеспечения. Этот, кажется, почти не пострадал.
      Болл мысленно проверял себя: в момент катастрофы он действовал, почти не размышляя, с автоматизмом, выработанным долгими годами полетов. Конечно, впоследствии комиссия Совета Астрогации может решить, что был и другой выход, но сейчас он этого другого выхода не видел. Все правильно. Если бы только не вода. Вода… Безусловно, не катапультируй он танки, сейчас "Сёгун" грудой металла и пластика лежал бы на поверхности планеты. Однако оставшейся воды даже при нормах расхода, предельно урезанных, хватит на неделю, а помощь к ним придет в лучшем случае через полгода. К тому времени все они успеют превратиться в высохшие, мумифицированные трупы, как экипаж "Дануты" на Сэнде… Болл провел ладонью по лицу, как бы стирая эту картину… Правда, "Дануту" Болл разыскал только год спустя. За полгода, может быть, мумифицироваться они и не успеют…
      Если бы танки вскрыло взрывом, если бы вода в них стала из-за этого таинственного излучения зараженной, если бы… Если бы только не сам он катапультировал их! Впрочем, надо не казниться, а искать выход, ибо у них есть по крайней мере неделя, что совсем не так уж мало.
      Кое в чем им даже повезло. Как явствовало из докладов, комплекс жизнеобеспечения практически не пострадал, на замену поврежденных блоков уйдет от силы несколько часов; станция аутспейс-связи тоже требует лишь незначительного ремонта, а значит, в ближайшие дни удастся связаться с Базой на Рионе-III и вызвать помощь; хотя пищевые синтезаторы вышли из строя полностью, продовольственного НЗ ub`rhr по меньшей мере на год. Но… энергоустановки погибли, а последние мегаджоули из запасников полностью израсходуются за один сеанс связи с Базой. Так что в их распоряжении лишь крохи, заключенные в автономной энергосети, да силовые установки вездеходов, геологических танков и остального машинного парка экспедиции. И это надо беречь: даже если кто-то находится к ним ближе Базы, все равно дна-три месяца ожидания гарантированы.
      Корабельный совет — понятие довольно условное. Тем более — на крейсере Дальней Разведки. В него входят шеф-пилот, первый астрогатор, бортинженер, координатор экспедиции и руководители исследовательских групп — всего человек десять — двенадцать. И все, что происходит на совете, транслируется по общей сети.
      Когда Наан коротко изложил сводку, составленную по собранным докладам, несколько минут все молчали. Первым заговорил Речистер, координатор:
      — Можем ли мы запустить орбитальные зонды, Борис?
      Болл покачал головой: аккумуляторы зондов заряжались непосредственно перед запуском. То, что Клод, с которым Болл летел уже в третий раз, задал такой вопрос, само по себе говорило немало…
      — Ясно, — кивнул Речистер. — Значит, в нашем распоряжении лишь зона около восьмисот километров в диаметре, доступная вездеходам… Я не уверен, что в ней найдется вода.
      В этом никто не был уверен. Ведь они находились на НИС-237-2, как она значится в каталогах Базы, или на Песчанке, как ее называют в обиходе. Песчанка — планета аномальная, потому их и направили сюда. Открыла ее экспедиция "Актеона" тридцать лет назад. По размерам Песчанка не уступает Земле, у нее примерно земная атмосфера, которой можно дышать, даже не опасаясь инфекции, — вся планета словно стерилизована. Солнце этой системы, НИС-237, значительно крупнее и ярче земного. Воздух раскален, и горячие сухие ветры носятся над поверхностью Песчанки, вполне заслужившей это имя, потому что вся ее поверхность — сплошная пустыня: барханы, редкие суглинистые такыры, и снова песок — красный, белый, желтый, черный, песок крупный, мелкий, пылевидный…
      Болл вопросительно посмотрел на Лойковского, главного геолога экспедиции.
      — Раз зонд-разведка отпадает, остается только забросить роботсеть. Но когда мы нащупаем ею воду, нельзя сказать. Тем более что при нашем энергетическом голоде сеть будет довольно редкой: по jp`imei мере две трети киберов придется держать в резерве, чтоб постепенно заменять ими разрядившиеся.
      — А если собрать для них солнечные батареи? — спросил Шрамм, бортинженер "Сёгуна".
      — А потянут?
      — Посчитать надо. Думаю, что при здешнем уровне инсоляции — да.
      — Но и при этом неизвестно, когда мы найдем воду. Это если априорно решить, что она вообще здесь есть. Ведь вода — соединение довольно редкое.
      — Синтезировать ее, пожалуй, проще, чем найти, — сказал кто-то, Болл не понял, кто именно.
      — О синтезе надо забыть. Где мы возьмем для него энергию? — В его голосе прозвучало скрытое раздражение. Оно и понятно: впервые он оказался в ситуации, когда "Сёгун", самый мощный и надежный из кораблей, которыми он командовал и которыми располагала База в этом секторе, стал совершенно беспомощным; впервые он на практике узнал, что такое энергетический голод, когда самые простые и естественные решения заранее неосуществимы, потому что требуют затрат энергии, затрат по обычным мерам ничтожных, но сейчас непомерных…
      — …а искать… — это снова Лойковский. — Даже если мы выпустим первую серию разведчиков, а тем временем займемся переоснащением остальных, начать можно будет не сразу. Нужно еще перепрограммировать их на локальную задачу — поиск воды, что снизит итоговые сроки, но само по себе требует времени.
      — Сколько? — спросил Болл.
      — Дня три. Не меньше. Самое же главное — пройдет немало времени, прежде чем в памяти разведчиков накопится достаточно материала для обобщений, которые в дальнейшем позволят им отличать перспективные в принципе районы от заведомо бесперспективных. А до тех пор они будут ползать по координатной сетке, брать пробы на каждом узле и…
      Все достаточно хорошо представляли стандартную процедуру геологоразведки робот-сетью. Точность и исчерпывающая детальность достигались в ней ценой потери времени, что в обычных условиях вполне допустимо.
      — Стоп! — Болл поднял руку. Лойковский смолк. Граве вопросительно поднял брови, Перигор и Хорват Бец переглянулись, Шрамм замер, запустив пальцы в шевелюру. — Мне кажется, нужно сменить сам метод нашего мышления. Сейчас мы зашли в тупик, ибо все возможно, но требует времени и энергии, а ни того, ни другого в m`xel распоряжении нет. Можно найти еще десяток абстрактных решений, которые опять же будут упираться в проблему энергии, времени или того и другого вместе. Мы привыкли делать все с размахом, мы в этом я уверен, потому что нахожусь в таком же положении, — даже сейчас представляем себе энергетический голод чисто умозрительно. А воды у нас, между прочим, на неделю…
      — Оборотный цикл! — Шрамм резко поднял голову.
      Все обернулись к нему.
      — А вы знаете, как он организуется, Юра? — спросил Болл. — На кораблях его не делают уже лет триста, и разрабатывать схему придется заново. Через неделю же у нас не будет запаса воды, позволяющего оборотному циклу функционировать… Но подумать об этом стоит. Будем считать это направлением номер один.
      — Воздушные колодцы, — подал голос Храмов, атмосферник. — Пленочные лабиринты, конденсирующие влагу.
      — Производительность? — поинтересовался Граве.
      — При здешней влажности и небольшом суточном перепаде температур порядка 0,015 грамма в сутки на квадратный метр.
      — А пленка? — спросил кто-то, и Болл снова не понял кто.
      — Что-нибудь придумаем, — ответил Речистер.
      Болл встал.
      — Кто еще?
      Молчание.
      — Тогда разойдемся. — Болл взглянул на часы. — Сейчас всем, кроме вахты, спать. Если у кого-то появится идея, сразу же соберемся снова. И главное, старайтесь исходить не из того, что у нас было, а из того, что у нас осталось, что есть сейчас.
      — У нас есть наши знания, — сказал Болл. — И бывший "Сёгун" есть…
      — Это уже кое-что, — закончил Болл.
      * * *
      Болла разбудил дверной сигнал. Он встал, включил свет. Вместо привычного яркого люминатора под потолком слабенько зажелтел плафончик аварийной сети.
      — Да, — сказал Болл, — Войдите.
      Вошел Юра Тулин, геофизик с Земли, для которого эта экспедиция была первой; он недавно кончил Планетологическую Академию и полгода m`g`d попал на Рион-III.
      Болл предложил ему сесть. Хотелось пить: не столько от жажды, вероятно, сколько от сознания, что надо экономить. Это раздражало. Болл облизнул сухие губы.
      — Что у вас, Юра?
      — Есть у меня одна идея, Борис Эдуардович…
      — Какая?
      — …только я не хочу, чтобы об этом узнали раньте времени. Вполне возможно, что воды здесь нет вовсе; могу не справиться и я. Лучше о моем эксперименте пока не говорить.
      — Можно, если нужно, — сказал Болл. — Но что вы предлагаете?
      — Я не предлагаю. Пока я прошу. Дайте мне вездеход (двухместный, он наиболее экономичен), провизию и воду дней на пять, лучше на неделю. Автономности вездехода на это время хватит. Я знаю, что по инструкции одного отпускать нельзя, но… по-моему, это случай крайний, инструкцией не предусмотренный.
      — Инструкцией предусмотрены все случаи, Юра. Но что вы задумали?
      — До смешного простое, — Тулин прошелся по каюте. — Я понимаю, поверить в это трудно, но попытаться надо, это все-таки шанс… Впрочем, судите сами, Борис Эдуардович…
      Когда Тулин смолк, Болл уже знал, что согласится на его предложение; как бы неубедительно все это ни звучало, но в их положении нужно использовать каждый шанс, даже такой ненадежный. Он встал.
      — Хорошо. С вами пойдет Наан — одного я вас не пущу.
      Тулин кивнул.
      — Когда вы хотите отправиться?
      — Сейчас, — ответил Тулин. И Боллу понравился его тон — деловой и спокойный.
      * * *
      При виде корабля Болла всегда наполняло чувство человеческого могущества, создавшего эту громадину, чтобы затем… Но затем была катастрофа, и могучая готическая башня "Сёгуна", какая-то недомерочная после катапультирования двигателей, производила теперь впечатление жалкое и гнетущее. Маленький двухместный вездеход медленно съехал по грузовому пандусу, лихо развернулся, промчался по песку, поднимая за собой пыльные усы, словно катер, идущий на ped`me, снова повернул (это Наан пробовал машину) и наконец медленно взобрался на вершину бархана, где стоял Болл.
      За пределами голубого конуса, бросаемого прожектором над шлюзкамерой, была чернота, в которой терялась граница между черными песками и черным, малозвездным небом. Люди стояли как раз на грани света и тьмы.
      — Ну, добро, — сказал Болл. — Очень хочу верить, что у вас получится, Юра (ему действительно очень этого хотелось). Связь через каждые шесть часов по корабельному. — Последнее относилось уже к Наану. Тот кивнул. Тулин улыбнулся и подмигнул командиру. Затем отступил к машине. В светлом обтягивающем костюме из холодящей крептотитовой ткани тонкая фигура его казалась какой-то воздушной, словно на этом месте просто уплотнился голубоватый свет прожектора.
      Чмокнули, закрываясь, дверцы, машина тронулась, рывком набрала ход и мгновенно исчезла; вздымающийся за ней пыльный хвост поглощал неяркий свет рубиновых кормовых огоньков.
      Болл вернулся к кораблю. Даже ночью здесь было жарко, очень жарко, потому что песок отдавал накопленное за день тепло, а ровный и довольно сильный ветер, песчинками скрипевший на зубах, не приносил даже подобия прохлады.
      * * *
      — Что ты задумал, Юра?
      — Увидишь, — Тулин колдовал над картой, полученной на основе аэроснимков "Актеона" тридцатилетней давности. — Вот, — он протянул карту Наану. Тот посмотрел: по ровному желтому полю змеилась сложная спираль. Это наш маршрут.
      — А дальше что?
      — Увидишь. — Наану показалось, что Тулин словно стесняется чегото. Он замолчал.
      — Стой, — сказал Тулин примерно через час. — Начнем здесь. — Он открыл дверцу, и в машину хлынул жаркий сухой воздух. Наана сразу бросило в пот. Он смотрел, как Тулин, раскрыв длинный цилиндрический футляр разрядника, извлек оттуда раздвоенную ветвь длиной около метра и толщиной чуть больше сантиметра у комля.
      — Ага, — сказал Тулин, отвечая на вопросительный взгляд Наана. — В парке срезал. — Он имел в виду корабельный парк. — Перед самым отъездом. Да ничего, отрастет…
      Наан растерянно кивнул. Тулин шагнул наружу. Потом вдруг остановился, скинул ботинки и бросил их в машину.
      — Так, пожалуй, будет лучше. Чище контакт.
      — С ума сошел! — ахнул Наан.
      — Ничего, — улыбнулся тот, — в академии мы по углям бегали, было дело. Не беспокойся.
      …Тулин шел впереди, шел медленно, держа в вытянутых руках свой ореховый прут. А сзади так же медленно, выдерживая дистанцию в сотню метров, полз вездеход.
      Вставало и садилось солнце — день здесь был значительно короче земного. Через каждые шесть часов Наан вызывал корабль. Болл принимал доклад, потом рассказывал о новостях. Велин связался с Базой, и спасатель к ним идет с Тенджаба-XII, так что его можно ожидать месяца через четыре. Воздушные колодцы дали первые литры воды, однако их производительности явно не хватит — подспорье, но не больше того. А вот оборотный цикл Шрамму пока еще не удалось наладить. "А как там Тулин?" — "Нормально". На этом сеанс кончался. И Наан снова вел машину, следя за тонкой фигуркой, в светлом костюме кажущейся-обнаженной. Изредка Тулин останавливался, и тогда Наан догонял его. Они наскоро перекусывали, запивая еду несколькими скупыми глотками подсоленной воды. С каждым разом ее оставалось все меньше…
      Наану, сидящему в машине с кондиционированным воздухом, было мучительно стыдно перед Тулиным, шедшим босиком по раскаленной пустыне. Ветер насек ему песком лицо; потемневшая, потрескавшаяся и ссохшаяся кожа поросла жесткой, темной щетиной. Они находились в маршруте уже четверо суток. Голова у Наана была тяжелой, как это всегда бывает, когда несколько ночей заглушаешь потребность в сне таблетками тониака. Он сунул руку в нагрудный карман, чтобы достать очередную таблетку, как вдруг увидел, что Тулин упал на песок. Рука опустилась сама, рывок — машина буквально одним прыжком преодолела разделявшие их полсотни метров и замерла. Наан выскочил наружу. "Тепловой удар, — решил он еще по дороге. — Доигрались…"
      Тулин был в сознании. Он лежал на песке, и его била крупная дрожь. Рука со вздувшимися, затвердевшими буграми мышц все еще сжимала ореховый прут. А из глаз… — Болл не поверил себе, он не мог даже представить такого, из глаз текли крупные слезы.
      — Все, — чуть слышно прошептал Тулин. — Вызови Болла, Айвор. Нужна буровая. Вода глубоко, но есть. Вызови Болла, Айвор…
      Какую-то секунду Наан колебался. Потом поднял Тулина и на руках отнес в машину, уложил на заднем сиденье. Пока он вызывал корабль, Тулин уснул, разметавшись и приоткрыв рот.
      — Юре плохо, — сказал Наан, услышав голос Болла. — На тепловой удар не похоже, но плохо. Бредит. Уверен, что нашел воду. И просит вас немедленно прислать буровую…
      — Дайте пеленг, — приказал Болл. — И ждите.
      Он отключился.
      Караван пришел через шесть часов: геотанк с буровой установкой, тягач, буксировавший волокуши с цистерной, в которой Болл узнал резервуар с разведбота, и вездеход — большая двенадцатиместная машина, откуда первыми выскочили Болл и Лео Стайн, корабельный врач. Потом Наан уже ничего не помнил: он уснул.
      Его не разбудили ни скрежет буровой установки, ни рев двигателей, ни вой пронесшейся над ними, к счастью короткой, песчаной бури… Его разбудил запах. Запах воды. Воды, фонтаном бившей из скважины, воды, невероятным, фантастическим, многометровым грохочущим цветком взметнувшейся над пустыней…
      * * *
      Управляемый автомедонтом вездеход шел зигзагами, лавируя между барханами и лишь на такырах выходя на прямую. Удлинение пути избавляло пассажиров от изнуряющей качки, когда приходилось пересекать песчаные гряды. По временам Наан бросал взгляд на экран заднего обзора — туда, где тащился тягач с резервуаром на буксире. На том же он поймал и остальных. В салоне было тихо: Болл разговаривал с кораблем. Но вот он произнес традиционное: "Конец" — и убрал руку с панели телерада. Тотчас прерванный очередным сеансом связи разговор возобновился.
      — В свое время я читал об этом, но, должен признаться, был уверен, что лозоходцы — столь же мифические персонажи, как всякие кикиморы и лешие. — Лойковский говорил негромко, опустив глаза на камешек, который вертел в пальцах.
      — Естественно, — откликнулся Тулин, — и я не верил. Пока однажды, еще в академии, одному из нас в Центральном Информарии Земляндии не попались на глаза отчеты группы голландских ученых, которые в XX веке по специальному заданию Организации Объединенных Наций изучали способ лозоходства. Правда, они только подтвердили, wrn отдельные люди способны обнаруживать таким образом различные ископаемые, но никакой объясняющей эту способность версии выдвинуть не смогли. А потом, с развитием техники геологоразведки, интерес к лозоходству иссяк сам собой. Ну, мы заинтересовались. Собрали группу, сами поэкспериментировали.
      — И?.. — Лойковский вскинул глаза на геофизика.
      — Мы пробовали работать с ореховой ветвью, с ивовой, с вращающейся металлической рамкой и с обыкновенной пружиной. У одних — получалось, у других — нет. И лучше всего — с веткой, предпочтительно ореховой.
      — Ну, это объяснимо, — подал голос Стайн. — Живое дерево обладает биоэлектрическим потенциалом, взаимодействующим с потенциалом человека. Но чем такое объяснение поможет?
      — Вероятно, поможет, — сказал Речистер. — Но пока вы, Юра, говорили только о технике эксперимента. А теория? Какие-нибудь гипотезы у вашей группы возникли?
      — Как же иначе? Правда, это относится не столько к геологии, сколько к биологии…
      — Подробнее, Юра, — попросил Стайн.
      — В широком смысле — это один из аспектов взаимоотношений человека со средой, которую он воспринимает, я бы сказал, очень выборочно: видим мы в узком диапазоне от инфракрасного до ультрафиолета, слышим от инфрадо ультразвука и так далее. Конечно, все эти недостатки мы восполняем техникой — ноктовизорами, радарами, сонарами и иже с ними. Только не слишком ли мы ими увлеклись? Человек намного сложнее, богаче возможностями, чем нам порой кажется. Так, мы считаема порядке вещей, что настоящим поэтом может быть один на миллион, потому что для этого нужен талант, гений, вдохновение, а геологоразведка — дело обыденное. Оно требует лишь знаний и умения обращаться с техникой. Так ли? Пожалуй, нет. И лозоходцы — лучшее тому подтверждение. Это еще один, пока неизвестный нам, канал связи человека со средой. И, как и поэтический дар, это умение свойственно не всем. Я вижу два пути: развивать его у всех или же построить прибор, которым сможет пользоваться каждый.
      — Что, безусловно, удобнее, — заметил Лойковский.
      — И вероятнее всего, так и будет. — Болл говорил медленно и раздумчиво. — Вероятнее всего. Потому что, будь у нас прибор, мы сделали бы еще один, еще десять и нашли бы воду гораздо быстрее. С ophanpnl смог бы работать после некоторой тренировки даже я. А ведь вас, Юра, могло среди нас и не оказаться… Так что проблему эту мы обязательно поставим перед Исследовательским отделом, как только вернемся на Базу.
      — Тем более что решение ее — решение будущего Песчанки, — добавил Лойковский.
      — А может быть, и больше, — Наан впервые вмешался в разговор. — Есть слишком много знаний, которые мы утратили, увлекшись техникой. Лозоходство — частность. Вспомните: проблему анабиоза помогла решить древняя йога… Но и это частность. А за ними — новая наука. Хомотехнология, что ли?..
      — Сдается мне, этой идеей заинтересуется не только Совет Базы, но и Совет Миров, — протянул Речистер. — Это здорово задумано, Айвор… С размахом.
      * * *
      Спасатель прибыл на сто девятнадцатые сутки. Его огромное тело медленно, беззвучно и странно легко опустилось на песок в полукилометре от "Сёгуна". Болл смотрел на громаду этого живого корабля, и где-то там, внутри, поднималось ликующее чувство от сознания мощи человечества, сумевшего построить, поднять в космос и перебросить через десятки парсеков эту махину в сотни тысяч тонн…
      Но на фоне корабля Болл почему-то все время видел совсем другое тоненькую человеческую фигурку с ореховым прутиком в вытянутых руках, медленно бредущую через раскаленную пустыню.
      С экранов плеснул в рубку ровный серый свет — крейсер вышел в аутспейс. Теперь он с каждой секундой будет приближаться к базе. А база — это Земля. Зеленая Земля… Двести семьдесят парсеков, почти месяц хода — и, вытормозившись из аутспейса на орбите Плутона, крейсер подойдет к ней. Координатору вдруг немыслимо захотелось, чтобы это было не через месяц, а сейчас, немедленно, сию же минуту… Он еще раз взглянул на экраны: везде одинаковое серое свечение, и только на одном двоится звездная карта. По мере приближения к базе изображения будут сближаться и при входе в Солнечную совместятся полностью. При входе в Солнечную — через месяц. "Схожу к Марсию, — ondsl`k Болл. — Так нельзя".
      Бард жил на второй палубе, и Болл решил пройтись пешком. Странное имя — Марсий. Двойственное. Как звездная карта на экране. Есть в нем что-то архидревнее, античное. Но что? Ведь выбрано это имя было только потому, что родился он в Монтане-на-Марсе. И во всем облике Барда есть какая-то неуловимая первозданность, — недаром он любит повторять, что происходит от пигмеев лесов Итури. Интересно, что это такое и где — леса Итури? "Надо будет запросить "эрудита", — подумал Болл. Впрочем, он думал так уже не раз…
      В Синей лоджии он остановился. Это было здесь. Тогда, полгода назад, после концерта Мусагета…
      На всю жизнь запомнилось Боллу первое столкновение с декорацией. Родившись на маленьком форпосте Сариола, он, тогда еще пятилетний мальчишка, на борту лайнера "Стефан" возвращался на Землю, которую никогда не видел — далекую планету своих родителей. В один из первых дней полета, до упаду набегавшись по корабельному парку, он увидел воду. Никогда еще он не встречал столько воды сразу: мощная струя низвергалась со скалы, разбивалась о лежащие внизу камни, взрываясь мириадами пронизанных радугой брызг, и журчащим потоком устремлялась в непролазную чащу кустов. Он почувствовал яростную жажду. Во рту мгновенно пересохло; каждая пора его тела, казалось, превратилась в такой же иссушенный рот, — и, не успев даже скинуть одежду, он бросился под безудержно рвущуюся из толщи камня струю. Но вода, искристая и холодная, проходила сквозь него, с грохотом бросалась на камни — и ни одна капля не смочила его неистово жаждущего тела. Только слезы, горько-соленые, липкие, но зато настоящие, а не созданные усилиями корабельных декораторов, невольно потекли по лицу…
      Такое же ощущение Болл испытал и тогда, когда по окончании концерта вместе со Шраммом вышел из салона сюда, в Синюю лоджию, и сел в услужливо сгустившееся под ним кресло. Музыка Мусагета, подобно декоративной воде его детства, была прекрасна, бесконечнопрекрасна, но она протекала сквозь него, проносилась мимо, радугой вспыхивая в миллионах звуков, но не порождала того ощущения соприкосновения, которого он ждал.
      Мимо них, разговаривая о чем-то, прошли Мусагет и Марсий. Бортинженер проводил их взглядом, потом сказал в обычной своей манере полувопросительно-полуутвердительно:
      — Зачем на кораблях Барды? Мусагет — это понятно, ему для rbnpweqrb` нужны впечатления. А Барды? Ведь во мнемотеке каждого корабля хранятся все шедевры человеческого искусства. Я привык во всем искать рациональное зерно. А здесь — не вижу. — И закончил неожиданно резко: — Барды балласт.
      — Балласт? — удивленно переспросил Болл.
      — Лишний груз. Обуза. Человек, не приносящий прямой пользы. Примерно так. — Шрамм любил выкапывать какие-то чуть ли не ему одному известные слова и потом объяснять их.
      Теперь Болл ответил бы ему. Тогда же — промолчал. Промолчал, думая о Мусагете.
      Мусагет появился на борту крейсера во время захода на Пиэрию, одну из первых планет, освоенных человечеством, и, пожалуй, самую комфортабельную и благодатную из всех, на которые когда-либо ступала нога человека. Им Мусагета, композитора, основоположника пиэрийской школы в искусстве, было широко известно не только на самой Пиэрии, но и на других мирах. Несколько лет назад Боллу довелось услышать один из концертов Мусагета для полигармониума — в записи, разумеется. Он не мог не оценить гармоничности замысла и виртуозности исполнения, некоторую же аполлоничность, холодную отстраненность музыки он приписал свойствам записи, — недаром же при всем совершенстве транслирующих и записывающих устройств люди попрежнему стремятся в концертные залы и филармонии, и достать туда билет сейчас не легче, чем несколько веков назад…
      В детстве Мусагет не отличался музыкальными способностями. Но он утверждал, что, рождаясь, каждый человек равновероятен. Почему, говорил он, инженером-строителем или физиком, историком или астрономом может стать каждый, а поэтом или композитором — нет? Искусство — такой же вид интеллектуальной индустрии, как и все остальное. И убеждал своим примером. Он решил стать композитором — и стал им, хотя для этого ему пришлось мобилизовать все силы. И конечно, гипнопедию. Воля и внушение дали ему мастерство, а непрестанный труд довел это мастерство до нечеловеческого, роботического совершенства. Мусагет хотел отправиться в дальнюю разведку — это было общепризнанным правом художника. Правда, в большинстве случаев они предпочитали корабли Пионеров или Линейной службы, у Разведчиков же были редкими гостями…
      Выйдя из лоджии в парк, Болл двинулся напрямик, раздвигая руками кусты и с наслаждением чувствуя, как руки становятся влажными от осевшей на ветвях росы, — в парке был вечер. На поляне еще никого не a{kn, и костер едва теплился, лениво облизывая сучья.
      Пять месяцев назад был такой же вечер, только костер уже разгорелся и гудел, выбрасывая похожие на кленовые листья языки. Болл смотрел, как они растворяются в воздухе, и слушал негромкий, чуть хрипловатый голос Марсия.
      — Музыка… — говорил Бард. — Музыка… Ее нельзя сочинить или придумать. Она — во всем и везде. В нас и вокруг нас. Щелкните ногтем по стакану и вслушайтесь — это музыка. Ударьте щупом по камню. Слышите? Это тоже музыка. Приложите к уху раковину; сядьте ночью в тишине своей каюты, пойдите в лес, в степь, на море… Вслушайтесь — и вы услышите музыку. Извлеките ее, оплодотворите своей мыслью, чувством, принесите ее людям вот искусство! Но чтобы услышать, надо понять, чтобы понять — любить. Любовь — вот суть всего. Без нее невозможны ни искусство, ни сам человек.
      В то время Боллу это показалось надуманным, непонятным и вместе — упрощенным. Только потом… Но потом был десант на Готу.
      * * *
      …Лес был самым обыкновенным, таким же, как в земных заповедниках: такие же — во всяком случае, внешне — деревья; такие же солнечные столбы между ними; в редких просветах крон такое же синее небо; и только воздух был насыщен множеством мелких насекомых, облеплявших лицо, забивавшихся под одежду и кусавших так болезненно, что пришлось включить силовую защиту. Может быть, именно из-за этих бессмысленно-агрессивных и непередаваемо омерзительных существ у Болла и возникло ощущение скрытой враждебности окружающего. Ощущение, однако, противоречило фактам: все-таки лес был самым обыкновенным, почти не отличавшимся от земного. Но странно: если на Земле человек воспринимался как нечто родственное лесу, то здесь люди, окруженные легким ореолом силовой защиты, вносили острую дисгармонию, порождавшую безотчетную тревогу. И только маленькая гибка фигура Марсия объединяла людей и лес, сглаживая, приглушая контраст. Бард обладал удивительным даром — везде быть на своем месте. На Земле, в каюте крейсера, в девственном лесу Готы — везде он казался порождением окружающего мира. Сейчас Болл готов был поклясться, что Марсий — абориген. Он шел впереди, и кустарник сам расступался перед ним, сучья не трещали под ногами, и даже трава — словно не сминалась…
      То, что произошло потом, было нелепейшей случайностью — сейчас Болл знал это наверняка. Окажись они в любом другом месте планеты, окажись они здесь же днем позже или днем раньше празднества Хеер-Да, — все было бы иначе. Гораздо спокойнее и лучше. Впрочем, лучше ли? Уверенности в этом не было. Но тогда случившееся показалось таким же диким и животно-мерзким, как пропитавшая воздух мошкара…
      До сих пор только она и была враждебной. И вдруг ожил и стал таким же враждебным весь лес. На людей посыпались камни и стрелы. Отражаемые силовой защитой, они не могли принести вреда, но нелепость и бессмысленность происходящего подействовали угнетающе. Люди остановились. Невидимые лучники продолжали засыпать их стрелами, и Болл не мог не подивиться их ловкости: возникая ниоткуда, стрелы образовывали в воздухе повисшие в кажущейся неподвижности цепочки, напоминающие трассы микрозондов. Камни падали реже; натыкаясь на силовое поле, они гулко плюхались на землю.
      — Лингвист! — отрывисто скомандовал Болл.
      Лингвист заговорил. Он испробовал все известные ему языки — от протяжного, обильного гласными и сорокасемисложными словами языка жителей Энменгаланны, до резкого, щелкающего, словно кастаньеты, тойнского. Лес молчал. Только жужжали пестроперые стрелы, тяжело ухали о землю камни, и сквозь все это лейтмотивом проходил тонкий, еле слышный звон мошкары.
      — Все! — устало произнес Лингвист. — Нужны дешифраторы. Большие. С комплексным вводом. Оставить здесь и уйти. Иначе — невозможно.
      — Что ж Тогда — отступление, — резюмировал Болл.
      — Нет. — Это сказал Марсий. Он повернулся к Мусагету с видом стороннего зрителя, каким он, впрочем, и был, наблюдавшему за событиями, и повторил: — Нет. Музыка.
      Мусагет на мгновение оживился, но тут же угас.
      — Вы имеете в виду гипноиндукцию для подавления агрессивности? Без базисных излучателей это невозможно.
      — Нет, — возразил Марсий, — я имею в виду не гипноиндукцию. Я имею в виду музыку.
      Мусагет посмотрел на координатора и непонимающе, даже чуть раздраженно пожал плечами.
      — Командир, — тихий голос Марсия не допускал возражений. — Прикройте меня, командир.
      Не понимая еще зачем, Болл и биолог переориентировали поля в купол, под защитой которого Марсий снял свое поле. Достав из кармана mnf, он подошел к кусту, похожему на растущий из одного корня пучок тростника, срезал стебель и, несколькими движениями ножа сделав с ним что-то, поднес к губам.
      Дрожащий, какой-то металлический и одновременно удивительно живой звук взвился в воздух. Он рос, поднимался все выше и выше, неощутимо меняясь, словно колеблемый ветром, и вслед за ним невольно поднимались лица — туда, где в одном с мелодией ритме раскачивались кроны деревьев. В этом движении было что-то притягательное, и Болл смотрел, не в силах отвести взгляда. Как он не понимал этого раньше? Почему лес казался ему чужим?..
      Рука Болла, лежавшая на регуляторе напряженности защитного поля, упала вниз, увлекая за собой рычажок. Опасность вернула его к действительности. Рефлекторно рука рванулась на свое место и — замерла.
      Поле не было больше нужно — цепочки стрел неслышно оседали на траву. И вслед за ними, не долетев до цели, падали последние камни…
      * * *
      …Уже на эскалаторе, спускаясь на вторую палубу, Болл по карманному селектору запросил "эрудита". Выслушав ответ, он вызвал бортинженера и, едва лицо того появилось на экране, резко спросил:
      — Что такое балласт?
      Шрамм чуть замешкался. Болл смотрел на него в упор, точнее не на него, а за него: вызов застал бортинженера стоящим у дверей чьей-то каюты, и теперь координатор по тонкой вязи орнамента, проступающей в углу экрана, пытался понять, чья же это дверь. Наконец Шрамм заговорил, но голос его звучал как-то непривычно:
      — Лишний груз… Обуза… Человек, не приносящий прямой пользы… примерно так…
      — Не только, — возразил Болл и вдруг сообразил: такой орнамент был на дверях только одной каюты — каюты Марсия. — Не только, — повторил он, чувствуя глубокое удовлетворение. — Это еще и старинный морской термин, обозначающий груз, принимаемый судном для улучшения мореходных качеств.
      Как и все помещения станции, диспетчерская была высечена в скальном массиве глубоко под поверхностью планеты. Однако стоило взглянуть на огромные — во всю стену — экраны, распахнутые в беззвучный, пылающий ад поверхности, как Коттю начинало казаться, что он находится в легкой беседке, отделенной от окружающего мира лишь тонкими пластинами спектрогласса. При одной мысли об этом его бросало в жар, и он переводил взгляд на другой экран, где на координатной сетке распластался гигантский спрут рудника. С каждым днем очертания его слегка менялись: щупальца изгибались, вытягивались, следуя направлению рудных жил, — казалось, моллюск дремлет, лениво пошевеливаясь в обтекающих его струях воды.
      Котть подошел к пульту, расположенному перед этим экраном, и нажал несколько клавиш. В одном из темных до того секторов вспыхнуло изображение: могучий, матово поблескивающий даймондитовой броней крот, вгрызающийся в тело планеты. Собственно говоря, это не было настоящим изображением, потому что камера в лучшем случае могла бы увидеть из туннеля заднюю часть туши этого крота, откуда, подобно испражнениям, сыпалась на транспортер измельченная и обогащенная руда. Это была схема, но схема достаточно впечатляющая. Котть еще несколько мгновений смотрел на нее, потом выключил и пробежал глазами по остальным экранам.
      Все в порядке. Да и не может быть иначе. Вернее, не было ни разу за все его дежурство. Если бы не могло быть — его бы не было здесь. В этом полностью автоматизированном комплексе человек был лишь лонжей, дублером на всякий случай. И ожидание этого неизвестного случая, к которому надо быть готовым в любой момент, было тягостнее всего.
      Котть пересек диспетчерскую и сел в кресло перед блоком связи. Подумал, потом набрал вызов. Экран остался темным, но из динамика селектора раздался голос:
      — Кто это? Ада, ты?
      — Нет, это я, — сказал Котть, — посему можешь предстать и неодетым.
      Тотчас же экран распахнулся в диспетчерскую, копию той, в которой находился Котть. Только сидел в ней совсем другой человек: огромный, мохнатый и голый, если не считать плетеных сандалий и узенькой набедренной повязки.
      — Здравствуй, Котеночек, — проворковал он, — надеюсь, я тебя не шокирую?
      — Безумно, Жданчик, — отозвался Котть, — когда-нибудь я подключу j разговору Аду, чтобы она увидела тебя во всей красе и узнала, на что идет. И я сделаю это наверняка, если ты еще хоть раз назовешь меня Котеночком. Меня зовут Михаилом, заметь.
      Фамилию свою Котть не любил, и уж вовсе терпеть не мог, когда его называли Котеночком. Но вот уже скоро год, как все его разговоры со Жданом начинались с этих фраз, — везде и всегда создаются свои, пусть микро-, но традиции.
      — Исправно ли трудятся твои рабы, о надсмотрщик? — На досуге, которого здесь было хоть отбавляй. Ждан изучал древнейшую историю.
      — Исправно. И хотел бы я знать, как еще они могут работать? В этом и есть отличие роботов от рабов.
      — Философ, — проворчал Ждан, — диалектик Слушай, диалектик, а как тебе понравится такое рассуждение: развитие происходит по спирали; любое явление повторяется — в новом качестве; так первобытное рабовладение на следующем витке обернулось научным робовладением. Каково, а?
      — Бред собачий, — коротко сказал Котть. — Вот и вся твоя диалектика.
      — Бред? Да еще собачий? Отменно!.. Возьму на вооружение. И всетаки, согласись, с точки зрения формальной логики такое построение безупречно!
      — Вот и построй его перед Адой, — сказал Koтть, чувствуя, как в нем начинает подниматься смутное раздражение. — А я пошел спать.
      — Приятных сновидений, робовладелец! — крикнул ему Ждан, стаивая с экрана.
      По дороге в спальню Котть заглянул в ангар. Здесь в ожидании своего часа дремали роботы: монтажники, наладчики, электропробойные проходчики и множество других — целая армия, главнокомандующим которой здесь, на Шейле, был он; армия, ждущая его приказа о мобилизации. Людей же на планете было всего пятеро: Ждан Бахмендо, Ада Ставская, Сид Сойер, Иштван Кайош и Михаил Котть. Пятеро робовладельцев, на каждого из которых приходилось больше тысячи роботов. "Вот здесь ты и наврал. Ждан, — подумал Котть, — они работают не на нас, так же как и мы трудимся здесь не для себя, а на все Человечество, Человечество, пославшее нас сюда".
      Перед тем как лечь спать, Котть подошел к шкафу, где хранились кассеты с гипнограммами, и остановился, перебирая верные цилиндрики. "Оператор рудника на Шейле". Ну нет, этого с него хватит и так. И вообще, кто это придумал — называть женскими именами все самое o`jnqrmne: сперва тайфуны, потом планеты, вроде этой, где можно выйти на поверхность максимум на пять минут, да и то в скафандре высшей защиты. "Интересно, каков же был характер у той Шейлы, именем которой называли этот мир, — подумал он. — Должно быть, соответственный Ну да ничего, — до смены осталось уже меньше месяца. А там за нами придет „Канова“ — и конец всему, этому ожиданию, этому одиночеству До чего же это здорово — затеряться среди людей! Муравей или пчела гибнут, если их отделить от сообщества, — они нуждаются в биополе коллектива. Может быть, человек тоже? Только у человека в этом больше психологического, чем физического"
      "Праздник Падающих Листьев в Пушкине, Земля". Это подойдет. Котть вставил кассету в гипнофор, разделся и лег. Едва он уснул, над ним раскинулись кроны многовековых деревьев парка. И всюду: в аллеях, на прудах, в воздухе — везде были люди, головокружительнопестрый, хаотический рой людей. Улыбаясь, Котть шел по аллее — он был счастлив.
      * * *
      Ласло Колондз медленно пробивался к выходу из парка. Он мысленно репетировал все, что скажет завтра Евгению, затащившему его сюда, а потом бросившему на произвол судьбы. Правда, сперва это было даже неплохо,— забыв обо всех делах, окунуться в пестрый, неистовый гомон праздника. Для начала они забрались на Башню-руину и, нацепив крылья, долго планировали над парком, залитым , феерическим светом цветных "сириусов". Потом блуждали по лабиринту аллей, то и дело сталкиваясь с кем-то, разражаясь беспричинным смехом, — Ласло даже усомнился было в беспочвенности всех этих рассуждений о биополе, настолько заразительным было общее веселье, сам дух праздника.
      Потом начались танцы. Евгений удрал с какой-то девицей, и Ласло долго смотрел, как они кружились и выделывали замысловатые па метрах в тридцати над землей. Некоторое время он еще поджидал Евгения, но потом его унесло течением толпы, и теперь он медленно, но верно пробирался к выходу.
      На пруду, нацепив водомерки, вокруг Чесменской колонны водила хоровод какая-то компания, во все горло распевавшая что-то модное и разухабистое.
      С минуту Ласло наблюдал за ними, но смеяться ему уже почему-то не хотелось.
      Внезапно что-то скользнуло перед самым его лицом. Он рефлекторно отпрянул и протянул вперед руки. Это оказалось букетом — маленьким ароматным букетиком, и Ласло задрал голову, чтобы понять, откуда же он взялся. Но увидел только чью-то темную фигуру, со смехом взмывающую на гравитре. Ласло воткнул букетик в нагрудный карман и двинулся дальше.
      Навстречу ему, негромко разговаривая, шли двое.
      — иначе нельзя этого понять, — услышал Ласло, поравнявшись с ними. — В самом деле, осень — это прежде всего грязь и слякоть. Морось. Во всяком случае в те времена. А тут: "Унылая пора, очей очарованье!". Этого не поймешь вне парка! Не правда ли? — говоривший взял Ласло за рукав. — Вы согласны со мной?
      — Согласен. Особенно если учесть, что в те времена здесь не было таких толп, прогоняющих и уныние, и очарование.
      — Мизантроп! — проворчала фигура, отпуская Ласло. — Пошли дальше, Сережа. Так о чем я говорил?..
      Парящие в воздухе "сириусы" — в основном желтых и красных тонов — бросали блики, скользившие по земле, словно тени от облаков; точно рассчитанный ветер срывал с деревьев листья, и они легко планировали в этом неверном свете, чтобы улечься под ноги мягко шуршащим ковром. Какая-то девушка с разбегу натолкнулась на Ласло, рассмеялась, потом, вглядевшись в его лицо, позвала:
      — Ребята! Сюда! Здесь Хмурый Человек! Скорее! — Потом лукаво обратилась к Ласло: — Или, может быть, не хмурый, а просто Очень Серьезный Человек? Только откровенно!
      — А вы производите массовый отлов хмурых?
      — Мы их перевоспитываем.
      — Интересно, каким же образом?
      Пока они разговаривали, их окружила группа людей, среди которых Ласло, против ожидания, заметил не только молодежь, но и своих сверстников, даже кого-то из Центра. Похоже, за него возьмутся всерьез.
      — Смотрите, у него мой листок! — Девушка сняла с плеча кленовый лист и приложила к тому, что был приколот к куртке Ласло: осенний лист был эмблемой праздника. В самом деле, листья почти совсем совпали.
      — Теперь вы мой рыцарь! — продолжала девушка. — И будете исполнять мои желания. Прежде всего — улыбнитесь.
      Ласло улыбнулся.
      — Ну вот, так уже гораздо лучше! А теперь — пойдемте танцевать.
      — До дому он добрался только к четырем часам утра. "Плакала моя статья, — думал он, потягиваясь под тугими струями душа. — А завтра придут Нелидовы. Борис просил рассказать о Болдинской осени, — кажется, он работает сейчас над новой повестью Поговорить с ним надо. И будет моя статья лежать на столе Бог знает сколько"
      Ласло прошел в спальню и остановился у окна. Отсюда открывался вид на парк. Вдали, за парком, высилось здание Пушкинского Центра, в котором Ласло работал уже почти семь лет — с тех самых пор, как, уйдя из Бродяг и решительно распростившись с пограничными мирами, окончательно осел на Земле. Здесь собиралось и изучалось все, имевшее хотя бы косвенное отношение к творчеству Пушкина.
      "Уйти бы в монастырь, — подумал Ласло. — Или податься в отшельники. И спокойно писать статью. Торопимся, толпимся Вот два часа разговаривал с этой девицей, — а теперь могу ли я вспомнить хоть слово?"
      Он подошел к гипнофору и вложил в него маленький цилиндрик кассеты. Потом лег, закрыл глаза — и через мгновенье оказался в просторной диспетчерской рудника на Шейле. Он оглядел экраны — конечно же, все в порядке, — подошел к столу и сел писать статью. Уж здесь-то ему никто и ничто не помешает!
      Ласло спал и улыбался — там, на Шейле, он был счастлив.
      Рука затекла окончательно, и Речистер попытался высвободить ее. Он делал это очень осторожно, волнообразными движениям" мышц заставляя руку миллиметр за миллиметром выползать из-под Маринкиной шеи. Потом он так же медленно и осторожно сел, погонял кровь по руке — до тех пор, пока кожа не обрела чувствительность, потянулся к тумбочке, достал из пачки палочку биттерола, сунул в рот и стал следить, как растекается по языку нежная, чуть терпкая горечь. Лет двадцать назад биттерол был очень моден. А сейчас коричневая палочка обращает на себя внимание. Впрочем, не только палочка. Речистер вспомнил, как в первый день отпуска он шел по городу, чувствуя себя средоточием пучка взглядов: одни бросались искоса, на ходу, отпечатывая в памяти образ, чтобы осмыслить его уже потом; другие были скрытыми, приглушенными — до тех пор, пока он не проходил вперед, а тогда упирались ему в спину, и он физически ощущал их d`bkemhe; третьи встречали его прямо, откровенно, и он улыбался в ответ, но после первого десятка улыбка из приветливой превратилась в дежурную, придавая лицу идиотское выражение. Больше он не надевал форменного костюма — ни разу за все три месяца, проведенные на Лиде. И все же он чем-то выделялся среди местного населения — недаром Маринка в первые же часы их знакомства угадала в нем пограничника
      Речистер посмотрел на Маринку, — она вся спала: линии ее тела потеряли свою угловатость, они размылись, сгладились; если раньше тело ее казалось вычерченным контрастным штрихом, то теперь оно было написано акварелью; оно словно окружено было какой-то дымкой, придававшей ему пластичность и мягкость "Вечной весны" Родена. На Границе спали не так. Там в теле спящего всегда чувствовался резерв сил, который, если потребуется, позволит в любую секунду открыть глаза и мгновенно перейти от сна к бодрствованию, от полной, казалось бы, расслабленности к такой же полной аллертности — безо всякого перехода, одним рывком. Речистер встал, придержав руками пластик постели, чтобы не дать ему резко распрямиться, и тихо, на цыпочках прошел в кухню.
      Кухня выглядела куда внушительнее, чем ходовая рубка на аутспейскрейсере. От сплошных табло, индикаторов, клавишных и дисковых переключателей, секторальных и пластинчатых заслонок, прикрывавших пасти принимающих и выдающих устройств, Речистеру всегда становилось немного не по себе — за время отпуска он так и не смог привыкнуть ко всему этому. А запустили и наладили Сферу Обслуживания на Лиде лет восемнадцать — двадцать назад — примерно тогда, когда он, оставив позади Золотые купола марсианских городов, отправился в пограничные миры. Первые годы он вообще и слышать не хотел об отпуске, а потом каждый раз выбирал новое место, посетив четырнадцать систем из сорока девяти освоенных Человечеством. На тех мирах, где он побывал, тоже существовали Сферы Обслуживания, но нигде они не достигли такой универсальности и такого совершенства, как здесь. Речистер кинул огрызок биттерола в утилизатор, открывший пасть, едва он поднес руку к шторке, и потом хищно щелкнувший челюстями. "Интересно, — подумал он, — что представляла собой Лида, когда первые отряды Пионеров и Строителей начинали обживать ее? Им небось и не снились такие кухни. Отчего же не снились, — сообразил он, — ведь снятся же они мне на Песчанке. Прости мы успеваем уйти раньше, чем приходит все это. Раньше, чем появляются вот такие Маринки, создающие теории костюмов и умеющие все делать с такой полной отдачей, не оставляя ничего про g`o`q. И любить — тоже. И в следующий свой отпуск, — подумал Речистер, — я снова прилечу сюда. Но это будет в следующий отпуск. А сегодня мой последний день на Лиде, последний день с Маринкой, последний день"
      Он подошел к окну и, нажав клавишу, подождал, пока молочная пелена между стеклами опустилась до уровня его подбородка. Город широкими террасами уходил вниз, к морю, но моря не было видно: за окном ровно гудел пропитанный снегом ветер. "Маринка", — подумал Речистер.
      — Маринка, — тихонько сказал он. — Маринка, — повторил он, как позывные. — Маринка.
      Речистер отошел от окна, на ходу выудил из лежавшей на столе початой пачки новую палочку биттерола и остановился у двери, опершись плечом о косяк и приплюснув нос к скользкому силиглассу. Маринка лежала — легкая и тающая, как улыбка Чеширского Кота. У Речистера захватило дыхание, он поперхнулся биттеролом и со злостью бросил огрызок на пол. Тотчас же из своего гнезда выскочила мышьуборщица и с легким шорохом утащила добычу. Но Речистер не заметил этого. Все виденные им когда-либо антропологические и социологические графики обрели внезапно осязаемую сущность; экспоненциальные кривые взметнулись из океана косной материи, и там, в высоте, затрепетала На их концах иная материя — совершенствующая и познающая себя. Она была так гармонична и прекрасна, что Речистер ощутив боль, ту трудно переносимую боль, которая граничит с наслаждением. И имя ей, этому совершенству, этой боли, было — Маринка. Он не выдержал, надавил плечом — наискось снизу вверх, силиглассовые створки разошлись, он бросился к Маринке и вдруг увидел, что она уже не спит и протягивает ему руки
      — Маринка, — чуть ли не закричал он, — я остаюсь. Маринка!
      В жизни каждого — за редчайшими исключениями — пограничника наступал момент, когда он переставал быть пограничником. Это происходило по-разному: одни оседали на планетах, которые начинали обживать, и уйти оттуда вместе с Границей уже не находили в себе сил; другие просто исчезали, поняв, что не здесь могут они раскрыть себя до конца; третьи не возвращались из отпусков Как Речистер. И он знал, что никто не осудит его. Потому что здесь люди нужны так же, как там, и каждый сам находит свое место. "И мое место здесь, — подумал Речистер, — На Лиде, старой и уютной Лиде, где есть Сфера Обслуживания. Где есть Маринка".
      * * *
      — Клод! — позвала Маринка.
      Речистер не отозвался, наверное, просто не расслышал — он принимал второй душ. Маринка уже знала эту его привычку — каждый раз принимать все три душа, причем в строгой последовательности: водяной — ионный — лучевой. Ей по большей части хватало какого-нибудь одного, ни эта манера Клода нравилась ей — потому просто, что это была маленькая частичка его "я", и она сама открыла ее в нем. Маринка подошла к гардеробу, подумала немного, потом набрала шифр. На несколько секунд вспыхнул голубой глазок, потом створки разошлись, и Маринка вынула чуть теплый еще костюм. Она подержала его в руках, повертела, критически проверяя цвет, фактуру и линии. "Хорошо", — решила она. Такой костюм вполне подходил — полуспортивный, из серого с нечетким отливом грациана, он создаст утреннее настроение. В том, что он придется Клоду впору, она не сомневалась, — глаз у нее был достаточно наметан.
      Легкое шуршание в ванной сменилась полной тишиной — Клод перешел под лучевой душ. Маринка заторопилась, и само то, что ей приходится торопиться, доставила ей радость, о существовании которой она и не подозревала еще три месяца назад. Это чудесно — делать что-то для Клода, делать так, чтобы он не заметил, как она старается, и делать это всегда. Ведь теперь это будет всегда, потому что Клод остается. "Остается, — сказала она про себя, и это слово породило в ней какоето новое чувство, — остается. Со мной. Для меня. Из-за меня".
      Она подошла к пульту пищеблока, просмотрела меню, не удовлетворившись этим, быстро прогнала по экрану каталог, потом, решившись, бегло взяла аккорд на панели заказа. Все. И у нее осталось еще две-три минуты — пока Клод там, в ванной, потягивается под неощутимо теплым дыханием полотенца. Маринка юркнула в спальню и остановилась перед зеркалом. Несколькими движениями, скорее рефлекторными, чем необходимыми, она половила волосы, одернула свитер, мелко покусала губы, потом остановила взгляд на своем отражении. "Я, — подумала она, — почему я? Клод Речистер, пограничник, „человек с Песчанки“ — и Маринка Нун, студентка Академии Обслуживания. Не может быть". Но она знала, что может, что есть, и это было счастье.
      — Может, все же пойдем в кафе? — спросил Речистер, появляясь в dbepu ванной. — А то, знаешь, как-то — он передернул плечами.
      — И вы все там такие? — улыбнулась Маринка.
      — Какие?
      — Одичалые. Ну зачем ходить куда-то, когда можно позавтракать дома?
      — Сфера обслуживания, — сказал Речистер. — Ясно. Может, хоть в комнате? Не могу я есть в координаторской. Неуютно. И вообще, завтракать вдвоем — архаизм.
      — Сам ты архаизм, — сказала Маринка. — Огромный такой архаизм. Рыжий. Я люблю тебя.
      Как и всякий нормальный человек, Маринка владела своим телом. Но то, что делал Клод, всегда ставило ее в тупик. Вот и сейчас — она просто не поняла, каким образом он, только что спокойно стоявший рядом с ней, оказался вдруг сидящим на полу, прижавшись щекой к ее коленям. Рука ее почти невольно скользнула в дебри его шевелюры. Легким движением она запрокинула Клоду голову и заглянула в глаза: из их прозрачной глубины плеснуло на нее такое восхищение, что ей стало страшно. Она улыбнулась и взъерошила Клоду волосы. Он смешно, совсем по-кошачьи потерся головой о ее колени и замер; только кожей Маринка чувствовала его дыхание. Какой-то доверчивой незащищенностью пахнуло на нее от всего этого, и она невольно почувствовала себя много опытнее и старше. Пусть он "человек с Песчанки", координатор Клод Речистер — все равно он просто влюбленный мальчишка Клод, которого она должна оберечь в этом непривычном для него, пограничника. Внутреннем Мире. От чего оберечь — она не знала, просто в ней зашевелился инстинкт, мохнатый и древний, как горные медведи Заутансксого заповедника. И тот же инстинкт подсказал ей слова:
      — Тебе не хочется завтракать в кухне? Это естественно: ведь ты мужчина. Мужчина вдвойне, потому что ты пограничник. Но попытайся взглянуть на нее моими глазами, увидеть в ней не парадоксальное нагромождение техники, а одно из величайших достижений Человечества. И не улыбайся, Клод, это не так уж нелепо!..
      В первую секунду Речистер поразился тому, как может Маринка сейчас говорить о таком отвлеченном, таком неглавном, зачем нужен ей этот исторический экскурс. Но потом внутренняя логика и властная страстность ее слов, казалось, не подбираемых сознательно, как это всегда было с ним, а спонтанно самозарождающихся по мере необходимости, увлекли его. И вдруг — внезапным озарением — он увидел. Увидел ее глазами, и от этого видимое стало осязаемо близким.
      — Ha протяжении Темных веков кухня была символом закабаления женщины. И естественно, что женщина рвалась к равноправию с мужчиной. В Предрассветные века она получила это равноправие. Но что принесло оно ей? Труд на благо общества — плюс ту же кухню
      В итоге женщины стремились избавиться от того, что присуще им изначала: от деторождения, воспитания детей, заботы о домашнем уюте. Общество же старательно помогало им в этом, создавая пункты общественного питания, дома бытовых услуг, систему яслей, детских садов и интернатов. Эти институты должны были заменить женщину-мать, женщину-кормилицу, женщину — хранительницу домашнего очага. И если находились женщины, не хотевшие отказываться от всего этого, — их считали патологическими самками, тормозящими эволюцию. К чему это привело? К снижению демографического коэффициента, к появлению узкобедрых амазонок, больше похожих на мужчин, чем на женщин.
      Только создание первой Сферы Обслуживания положило начало новой эре — эре подлинного освобождения женщины, всех ее творческий возможностей. Человечество поняло наконец, что нельзя требовать от женщины полного уподобления мужчине. Ей вернули возможность рожать детей и воспитывать их самой, а не в инкубаторах-интернатах; ей вернули возможность создать свой дом, где она может накормить и одеть своего мужа,—не потому, что он не в состоянии сделать этого сам, а потому что это доставляет ей радость и никто не имеет права лишать человека радости. При этом женщина остается полноправным членом общества, потому что Сфера Обслуживания позволяет ей за несколько минут сделать то, на что раньше требовались многие часы
      Кухня была символом закабаления женщины, и диалектически закономерно, что кухня же стала символом ее освобождения. И как может женщина, понимая все это, не любить свою кухню?!
      Маринка замолчала. Мелькнула нелепая мысль — за такую филиппику Дин поставил бы, ей высший балл. И вдруг она увидела устремленный на нее взгляд Речистера: выражение его глаз постепенно менялось. Так меняется свет звезд, когда ты удаляешься от них с субсветовой скоростью. Ей стало зябко.
      * * *
      Маринка задержалась в Академии. Речистер уже привык к этому: она jnmw`k` последний, шестой, курс и писала сейчас дипломную работу — "Историю костюма веков Восхода". Из-за этого ей часто приходилось застревать то в Объединенном информарии, то на Станции аутспейссвязи, запрашивая информарии других планет, то еще где-нибудь. Вот и сегодня: она вернулась только в десять, наскоро поужинала, — Речистер целый час обдумывал и вызывал этот ужин, решив под конец, что управляться со строительством Суан-Схунского комплекса на Песчанке было все же проще, — и легла спать. Речистер прилег рядом, но как только она уснула, встал и вышел в кухню. Он сел возле окна, машинально потянулся было за биттеролом, но передумал и сунул пачку в карман халата.
      "В два сорок шесть стартует к Песчанке „Сиррус“, — вспомнил Речистер. — А завтра я пойду в Статистический центр, — решил он, — потому что если уж оставаться здесь, то надо как можно скорее определиться. Интересно, что они предложат мне? Могут многое, и бессмысленно гадать, что именно. Завтра посмотрим. А „Сиррус“ уходит в два сорок шесть И с ним надо бы отправить на Песчанку письмо".
      Речистер достал из шкафа стилограф, вернулся на свое место у окна и задумался, положив палец на клавишу. Но слов, тех слов, которые нужно сказать Вирту, Пивтораку, Старджону и всем, оставшимся там, на Песчанке, не было.
      "Как ты ушел на Границу?" — спросила однажды Маринка. Как? Он не мог объяснить. Во всем, что касалось не дела, а его самого, он никогда почти не мог объяснить, почему он поступил так, а не иначе. Просто он чувствовал, что иначе нельзя, и всегда следовал этому чувству. Тогда, четверть века назад, он еще только кончил Школу Средней ступени и не знал, что делать дальше. И не один год искал он себя, меняя работу и города, то загораясь, то угасая, пока однажды к нему не пришло это.
      Это жило в людях изначально, с тех пор, когда человечество было еще лишь маленькими кучками людей, разбросанными по старой планете. Оно заставляло людей покидать насиженные места и идти в беспредельный мир, на край Ойкумены, пешком, верхом, на утлых судах пересекать моря и материки, узнавая и обживая Землю. Оно впервые разделило людей — на оседлых и кочевых. Человечество росло, заполняло планету, и она становилась все теснее и теснее. Кочевникам негде стало кочевать, и это ушло в глубины сознания, затаилось, ожидая своего часа. Но вот Земля стала тесна невтерпеж — и Человечество выплеснулось в Пространство. Мир снова стал широк; qmnb`, как когда-то, люди на утлых судах шли открывать, узнавать и обживать новые миры; и снова монолитная масса Человечества разделилась — на оседлых и пограничников. Разведчики находили новые миры; Пионеры исследовали их, исчисляя ресурсы и оптимальные параметру населения, находя места и проектируя города; Строители благоустраивали планеты; потом появлялись поселенцы. А пограничники снова уходили вперед. И вело их это. Речистер не знал ему имени. Но когда оно пробудилось в нем — он ушел на Границу. Граница жила своей жизнью, в корне отличной от жизни Внутренних Миров и вместе с тем неразрывно с ней связанной, ибо в отдельности и Граница, и Внутренние Миры равно бессмысленны и невозможны, как невозможны на Границе Маринки, в тридцать два года еще учащиеся и не принимающие активного участия в делах своего мира; потому что там позарез нужны каждая голова и каждая пара рук и человек должен выбирать себе дело, изучать его и совершенствовать свое мастерство, пробуя это дело на вкус и на ощупь, в единый монолит сплавляя теорию и практику. Потомуто, когда Маринка хотела было улететь вместе с ним, он сказал ей: "Нет," — ибо перевидал много людей, пришедших на Границу без зова этого и ушедших назад, во Внутренние Миры, унося в себе самую болезненную из всех болей — боль разочарования.
      Внезапно Речистер понял, что не останется на Лиде. Маринка права: вековой ошибкой было предъявлять к женщине те же требования, что к мужчине. Но и от пограничника нельзя требовать того же, что от жителя Внутренних Миров.
      Очевидно, общество развивается не только во времени, но и в пространстве — от периферии к центру. И пограничники, наверное, не достигли еще той ступени эволюции, на которой стоит общество Внутренних Миров. Возможно, отсюда все они выглядят реликтами, не нашедшими себе места в веках Восхода и бежавшими на Границу, в сумерки Предрассветных веков. Но в одном не правы Маринки: Не потому они избегают уюта, что не чувствуют той цены, которую Человечество заплатило за право иметь его, а потому, что именно пограничники собой оплачивают это право. И потому Внутренние Миры — не его миры, их ступень эволюции, пусть она даже высшая, — не его ступень
      Речистер снова ощутил в себе это, оно звало его — и он подчинился.
      * * *
      Маринка проснулась резко, толчком. Она потянулась к Речистеру, но рука ее наткнулась на гладкий пластик постели.
      — Клод! — позвала она.
      Ответа не было.
      — Клод!!
      Она вскочила, бросилась в кабинет, потом в кухню. Речистера не было нигде. Только на столе стоял забытый им стилограф. Маринка рванулась к шкафу — так и есть Она подошла к окну. Снегопад кончился, разъяснелось; в фиолетовой глубине мелко дрожали от холода звезды, а между ними лениво катился по небу маленький диск Сертана. Его бледный свет растворялся в мягком свечении разлапистых люминокедров, двумя широкими полосами растущих пo бокам улицы, и расплывчато отражался в матовом габропласте. А посредине улицы, медленно удаляясь, шагала фигура в черном костюме пограничника.
      В первый день их знакомства они шли по этой же улице, только в другую сторону — к дому. Клод рассказывал о чем-то, и Маринка внимательно слушала — до тех пор, пока взгляд ее случайно не упал на его ноги. То, что она увидела, поразило ее. Она всегда любила ходить пешком, ходила много, легко, почти никогда не уставая. Но ей не приходило в голову, что можно так ходить.
      На мгновение ей показалось, что ноги его — самостоятельные и разумные живые существа. Вот ступня его, упруго бросив тело вперед, занесена для шага; вот она уже опускается осторожно, изучающе, словно бы отыскивая наилучшую точку опоры; вот — нашла; радостно, словно удивляясь тому, как удобна для ходьбы улица, сразу же прочно вросла в габропласт; какую-то долю секунды спустя новый шаг опять пружинисто бросил его тело вперед вперед И вся эта кажущаяся такой непостижимой сложность в то же время была абсолютно естественной и автоматичной. Каждый элемент движения был точен и предельно экономен — ни одного эрга не расходовалось зря.
      Когда-то — в Заутанском заповеднике — ей случилось идти по болоту: каждый шаг нужно было продумывать, осторожно исследовать путь перед собой, отыскивая точку, куда можно было бы ступить без риска по пояс провалиться в чавкающую жижу. И хотя весь путь оказался не больше километра, выйдя наконец на такую добрую, твердую землю, поросшую жесткой седой травой, Маринка в изнеможении опустилась на нее
      Окажись тогда на ее месте Клод, — он смог бы идти вот так же, улыбаясь и о чем-то рассказывая, совсем не думая, что лежит под mnc`lh — болото, каменистая осыпь или габропласт.
      И вот сейчас Маринка стояла, прижавшись лицом к холодному оконному силиглассу, и смотрела, как, медленно тая в размытом свечении люминокедров, уходит от нее своей походкой пограничника Клод Речистер. Она заплакала — так плакали, навсегда расставаясь со своими возлюбленными, женщины всех веков.
      Как-то раз она сказала Речистеру: "Хочешь, я уеду с тобой, хочешь?" — "И мы будем вместе трудиться во имя того, чтобы скорее возникали на новых мирах Сферы Обслуживания, — в тон ей продолжил Клод. И вдруг резко закончил: — Нет! Это слишком патетично и красиво, чтобы быть правдой. Твое место — здесь".
      * * *
      Речистер остановился, достал из кармана "сервус" и вызвал энтокар. Он посмотрел на часы: было час тридцать две. "Успею". Он оглянулся и посмотрел на крутой склон пирамидального дома, туда, где в вышине светилось окно. Когда оно зажглось? Значит?.. Темная черточка в светящемся прямоугольнике — Маринка. "Больно, — подумал Речистер, — ох, как больно, когда позади остается дом. Твой дом".
      Речистер ощутил в себе новое, незнакомое ему чувство. Оно приковало его взгляд к перечеркнутому тонким контуром светящемуся прямоугольнику окна. "Не знаю, — подумал он, — не знаю. Ничего я не знаю. Повернуться и бежать. Но куда? К дому? Или — подождать, пока спустится жужжащий уже над головой энтокар, сесть и набрать адрес космодрома? Не знаю. В жизни каждого пограничника наступает момент, когда он перестает быть пограничником. Но в моей жизни он еще не наступил. Наступит ли? Наверное. Но когда? Через десять минут? Или — через десять лет?"
      I
      — Через час, — сказал Болл. — Устроит?
      — Вполне, — ответил Котть. — Спасибо, Боря.
      Болл, отключаясь, резко повернул радиобраслет. В сущности, он не слишком удивился экстренному вызову, хотя именно сейчас, когда "Сиррус" стал на профилактику, это было более чем странно. Но чего eye ждать, если ты вернулся домой в пятницу, да еще — тринадцатого числа, а на полдороге с космодрома обнаружил к тому же, что забыл в каюте раковину зубчатой фолладины, привезенную в подарок Зденке, и за ней пришлось возвращаться?
      Вставать было лень: все-таки лег вчера достаточно поздно.
      Ну да ладно. Он рывком сел, опустил ноги на пол, утонув ступнями в мягком щекочущем ворсе. Этот пол Зденка сделала без него; раньше, помнится, был другой — серый, эластичный как его? Пергацетовый, что ли? А этот как называется? Надо будет спросить
      Болл сделал зарядку — упрощенный, "отпускной" комплекс, вы звал инимобиль и даже успел наскоро перекусить, прежде чем под окном раздался переливчатый сигнал.
      Еще через полчаса он уже вышел из лифта и, пройдя по длинному коридору, сводчатым потолком напоминавшему корабельный, оказался перед кабинетом координатора ксенийской базы Пионеров. Он машинально, по старой, курсантской еще привычке одернул куртку и шагнул в распахнутую услужливой пневматикой дверь.
      Кроме самого Коття в кабинете было еще двое: Свердлуф, генеральный диспетчер Транспортного Совета (вот так и осознаешь, как идут годы, — постарел Гаральд, ох, постарел) и еще какая-то дородная блондинка с умопомрачительным профилем. Все трое сидели вокруг маленького столика и потягивали что-то из высоких конических стаканов. Судя по цвету, синт.
      Котть поднялся ему навстречу. Был он невысок, коренаст и угловат.
      — Знакомьтесь. Доктор Уна Барним из Обсерватории — шеф-пилот Борис Болл.
      Блондинка небрежно кивнула; Болл в ответ поклонился подчеркнуто церемонно. На Ксении было две обсерватории: Андроновская на Архипелаге и Верхняя в Готических горах; года три назад к ним прибавилась еще одна, вынесенная на искусственный спутник; ее-то и называли просто Обсерваторией.
      — С Гаральдом тебя, надеюсь, знакомить не надо? Болл кивнул и пожал Свердлуфу руку. В свое время они были добрыми приятелями, но в последние годы несколько отдалились друг от друга: Боллу очень мало приходилось бывать на Ксении.
      — Так в чем, собственно, дело, Миша? — спросил Болл, садясь и принимая из рук Свердлуфа стакан. Это действительно был синт.
      — Как тебе сказать Оно, конечно, ты в отпуске, так что имеешь onkmne право отказаться Но понимаешь, возникло тут одно обстоятельство Вот мы и решили побеспокоить тебя
      — Короче, Миша.
      — А короче Уна, может быть, вы введете Болла в курс дела?
      Блондинка заговорила. Голос у нее оказался под стать фигуре: полный, сочный, глубокий — было в нем что-то такое рубенсовское. Но говорила она толково: сжато, четко, даже суховато, пожалуй, — одно удовольствие слушать.
      Одиннадцатого числа Обсерватория, проводя наблюдения Хурры, засекла некий объект, входящий в систему со скоростью шестьсот шесть плюс-минус два километра в секунду и первоначально принятый за ядро возвращающейся из афелия кометы. Однако последующие наблюдения заставили пересмотреть такую точку зрения. Объект движется под углом 47° 13 к плоскости эклиптики, которую 21 марта в 16 часов 27 минут по среднегалактическому времени пересечет между орбитами Орки и Гаазы. Орка в этот момент будет находиться на расстоянии достаточном, чтобы не вызвать возмущений в орбите объекта, а более близкая Гааза не сможет этого сделать в силу своей малой массы. Затем объект, продолжая свое прямолинейное движение (а движение его является именно прямолинейным), начнет удаляться в мировое пространство в направлении Беты Ахава, которой при условии сохранения существующей скорости и достигнет через 4960 лет. От Ксении он пройдет на расстоянии сто пятнадцать плюс-минус полтора миллионов километров. Снимки объекта, переданные автоматической станцией "Парабола-79", позволяют предположить, что он имеет искусственное происхождение, то есть, попросту говоря, является космическим кораблем. Последнее косвенно подтверждается и прямолинейностью движения.
      — Только почему он не отвечает на вызовы? — подал голос Свердлуф. — Аларм-то в любом случае работать должен!
      Болл кивнул: ему дважды приходилось встречать мертвые корабли, по нескольку лет шедшие на автомедонте и регулярно — с пятнадцатой по восемнадцатую и с сорок пятой по сорок восьмую минуту каждого часа — испускавшие в эфир традиционное CQD.
      — Мы запросили Совет Астрогации,— продолжал Свердлуф. — Ни о каких внеплановых или ведомственных кораблях в нашей зоне там неизвестно. Корабли ксенийской приписки идут в графике, так что ни один из них с данным объектом идентифицирован быть не может.
      — А в чужака мне что-то не верится. Ведь до сих пор ни с одной vhbhkhg`vhei достигшей космической фазы мы не столкнулись.— Болла всегда раздражала манера Коття говорить длинными периодами, разделенными этакими псевдоодышечными паузами. — В любом случае мне кажется Налить тебе еще, Боря? — Болл отрицательно помотал головой. — Ну и зря Так вот. Мне кажется, посмотреть надо. Потому-то мы тебя и побеспокоили.
      — Спасибо. — Болл послал Коттю самую нежную улыбку, на какую только был способен.— Это я уже понял. Но "Сиррус", как тебе, Миша, может быть, известно, стоит на профилактике. И поднять его я могу минимум через пять суток.
      — Это мне известно, — хладнокровно подтвердил Котть. — Но вот у Гаральда есть на этот счет свои соображения.
      — Я не могу снять с линии ни одного корабля, Боря. Да и не слишком подходят для этого каботажники, сам понимаешь.
      Конечно, пузатенькие каботажные каргоботы не для таких операций.
      — А транссистемников у меня сейчас нет. "Дайна" будет только через двадцать семь суток. Так что не думай, будто мы переваливаем все на Пионеров
      — Я и не думаю.
      — Но один вариант все же возможен. У нас есть космоскаф
      — Какой?
      — Серии КСГ. Тебе с ними приходилось иметь дело?
      КСГ — с маршевыми гравитрами. Это хорошо. Во всяком случае, лучше, чем, скажем, атомно-импульсный: и маневреннее, и в управлении проще.
      — Приходилось.
      — Чудесно. В общем-то я так и знал. У меня, понимаешь, все пилоты в разгоне, а те трое, которых я могу отозвать, — чистые каботажники с наших курсов, они космоскафа кроме как в учебнике и не видели.
      — Ясно. — Болл встал, отошел к окну. Из окна открывался вид на обширную техпозицию Лорельского космодрома. Хотя, кроме "Сирруса", ни единого корабля здесь не было, машины техобслуживания деловито сновали по полю, с высоты сорок седьмого этажа напоминая диковинных насекомых. Крейсер сейчас больше всего походил на готическую башню со сверкающим шпилем: по его броне ползали неразличимые отсюда полировщики и носовая оконечность — как раз до гребораторной опояски — приобрела уже первозданную голубизну, тогда как ниже корпус оставался бурым и бугристый, словно древесная кора. "Сиррус" был jnp`akel заслуженным, теперь таких уже не строили. Серия "С" кончилась "Скилуром", ее сменила серия "К" — "Канова", "Коннор" Боллу эти тяжеловесные на вид полусферические корабли почему-то не нравились, хотя были они и мощнее, и надежнее.
      "Старею, что ли?.."
      — Задание? — спросил он, не оборачиваясь.
      — Готово, — мгновенно ответил Котть. — Спасибо, Борис. Я знал, что ты не откажешься.
      — Еще бы тебе не знать! Меня только интересует
      — Что?
      — Откуда у вас космоскаф, Гаральд?
      — Это ты у Хардтмана спроси, — ухмыльнулся Свердлуф. — Он все может.
      — Помню. — Все-таки Болл не один год провел в Линейной Службе. — Но зачем он вам нужен?
      — Понадобился, как видишь.
      — Убедительно.
      Болл требовательно протянул руку, и Котть вложив в нее неведомо откуда взявшуюся папку.
      — Кого ты возьмешь, Борис?
      — Астрогатором — Наана. Со связистом хуже: Варенцова трогать нельзя. Пожалуй, возьму стажера. Ему же лучше — больше практики И вот еще что. Я со Зденкой поговорю с дороги, а потом ты с ней свяжись, побей себя немножко кулаком в грудь, у тебя это здорово получается, и покайся, что ты меня принудил.
      Доктор Барним посмотрела на Болла с явным интересом. Котть хмыкнул:
      — Ладно, не впервой! Ну, счастливого пути!
      В лифте Болл не выдержал и спросил Свердлуфа:
      — Объясни ты мне, зачем ему эта обсерваторская дива понадобилась? Он что, сам не мог того же сказать?
      — Может, им просто нужен был повод повидаться?
      Это было похоже на правду.
      II
      — Неужели чужак? — не выдержал Шорак.
      — И чему вас учили в Академии, стажер? — не оборачиваясь, насмешливо произнес Наан. — Ну и молодежь нынче пошла, а, шеф?
      Болл всматривался в силуэт, медленно проползающий по кормовому экрану. Силуэт этот казался странным, необычным, непривычным и все же как-то смутно знакомым.
      Двое суток космоскаф и сопровождавшие его "мирмеки" висели здесь, поджидая "гостя". И теперь он нагонял их, уже попав в поле зрения кормового локатора.
      — Оставь стажера в покое, Айвор. Кстати, Карел кончал Академию Связи, а не Астрогации, заметь. Скорость?
      Болл имел в виду скорость "гостя", и Айвор понял.
      — Шестьсот шесть в секунду. Идет инерциальным.
      Силуэт неизвестного корабля незаметно переполз с кормового экрана на бортовой.
      — Уравняй скорости. Дистанция сто по траверзу.
      — Есть, шеф-пилот! — Обиженный, Наан всегда переходил на уставное обращение. Руки его запорхали над ходовым пультом.
      — Шорак! "Мирмекам" — строй треугольника, дистанция пятьдесят, "делай, как я".
      Шорак бойко затараторил в микрофон:
      — КСГ борт семьдесят три к Эм-двести тринадцать, Эм-двести семнадцать, Эм-двести двадцать два. Даю перестроение
      — Уймись ты, — улыбаясь, проворчал Наан, и Шорак перешел на ключ.
      Тем временем изображение "гостя" замерло на экране левого борта, и теперь Болл мог рассмотреть его во всех подробностях. Конечно, корабль был явно земной постройки. Вот только — что это за ребристые диски, расположенные перпендикулярно диаметральной плоскости примерно там же, где у крейсера серии "С" проходит гребораторная опояска? Словно на иглу-рыбу надели кружевной воротник
      — Айвор?
      — Не знаю Это похоже
      — На рогановский, Айвор?
      Наан кивнул.
      Это был один из немногих кораблей, построенных в короткий период между открытием каналов Рогана — узких природных туннелей вырожденного пространства и появлением настоящих аутспейс-кораблей, превращающих на своем пути обычное пространство в аутспейс, где только и возможно движение со сверхсветовыми скоростями. Таких крейсеров было построено немного, коротким оказался их век, почти совпавший с веком легендарного Бовта, человека, первым увидевшего за nrjp{rhel рогановских каналов не космологический феномен, а дорогу к звездам, человека, почти пять десятилетий определявшего космическую политику Человечества. "Вот так оно и бывает,— подумал с горечью Болл,— прожил человек жизнь, долгую жизнь, и всю ее посвятил одному — прорыву к звездам, рогановским своим кораблям, рогановской астрогации. И всего через каких-то два-три года после его смерти пришли аутспейс-корабли, и об этих, которым отдал жизнь Борис Бовт, забыли. Только в учебниках да монографиях по истории астрогации остались их изображения — изящные заостренные обводы и эти огромные ребристые диски, выполнявшие функции нынешних гребораторов". Только как они назывались, эти "протогребораторы"? Болл никак не мог вспомнить. Впрочем, и не важно это.
      — Свет! — отрывисто приказал он.
      Неуловимое движение руки Наана — и на борту "гостя" вспыхнул яркий голубой овал.
      — К корме.
      Световое пятно томительно медленно поползло по броне "гостя". Если память не подводила Болла, то название и приписка должны быть обозначены где-то сразу после этих "протогребораторов".
      — Увеличение, Айвор!
      Изображение дрогнуло и поплыло навстречу. Болл ощутил легкую перегрузку — так бывает всегда даже после тридцати лет полетов: когда изображение надвигается на тебя, из-за отсутствия неподвижных ориентиров кажется, что это твое собственное движение, и тело привычно реагирует на него.
      Место для надписи было выбрано с расчетом: здесь, позади дисков (они назывались синхраторами, вспомнил-таки Болл), броня пострадала меньше всего. Тем не менее прочесть можно было только:
      "В..ОС. Земд.я". Земляндия — это ясно. Но как же он назывался, этот корабль?
      — Свяжитесь с Коттем, Карел. И транслируйте ему изображение.
      Котть возник на экране секунд через двадцать.
      — Ну и динозавра вы поймали, Борис! Я такой только в "Истории астрогации" видел
      — Я тоже, — отозвался Болл. Он никак не мог оторвать взгляда от "динозавра", — есть в старых кораблях что-то завораживающее. — Откуда он, Миша?
      — Это мы выясним. Ждите. — Котть отключился.
      На выяснение ушло больше часа.
      — Это "Велос", — сказал Котть, возникая на экране. — Первый из рогановских кораблей и, судя по всему, последний сохранившийся. Построен двести восемьдесят восемь лет назад на верфях Ганимеда Кстати "Велос" на каком-то из древних языков — "Быстрый". Каково, а? Только-только за световой барьер выскочили в каналы рогановские влезли и сразу же "Быстрый"? Самохвалов чуть не подскочил, когда я ему доложил, что мы рогановский корабль обнаружили
      Болл не мог не восхититься: за час отсюда, с Ксении, связаться с Землей, что само по себе непросто, ибо прижимистость связистов вошла уже в поговорку, и чтобы вышибить из них экстренный канал, нужно обладать административным гением Коття, а там, на Земле, добраться до самого Председателя Совета Астрогации Вот это да!
      — К нам направили спецрейс, — продолжал Котть. — Не знаю уж, кого они там набрали историков, наверное из техотдела кого-нибудь Но начальствует не кто-нибудь — сама Баглай
      Тамара Баглай, специальный помощник Председателя Совета? Вот это уже совсем непонятно. Конечно, старинный корабль — это ЧП. Но не до такой же степени все-таки? Боллу никогда не приходилось сталкиваться с Баглай, но он знал, что пустяками она заниматься не станет. "В чем все-таки дело?" — недоумевал он. Но уже через несколько секунд все встало на свои места.
      — Потому что Знаешь, откуда он идет? — В голосе Коття появилось что-то, заставившее Болла оторваться от созерцания старинного крейсера и уставиться на координатора Базы. — С Карантина.
      Наан присвистнул. Болл почувствовал, что у него заныли скулы. И только Шорак пока ничего не понимал.
      Карантин! Наан, тот знает о нем понаслышке. И то, что он тихонько рассказывает сейчас Карелу, — лишь сухая объективная информация. Боллу же в бытность свою стажером, таким же, как сейчас Шорак, случилось несколько месяцев проработать в орбитальном патруле у Карантина: тогда еще не был создан электронный барраж, не позволяющий ни одному кораблю совершить посадку, даже просто выйти на атмосферную орбиту, — независимо от воли экипажа.
      Карантин! Единственная планета, оказавшаяся не только губительной ловушкой, но и до сих пор еще неразгаданной загадкой.
      Первый корабль, посланный к НИС-981, второй планетой которой и был Карантин, — этот самый "Велос", неизвестно как оказавшийся теперь здесь. О судьбе его ничего не известно. Он стартовал с Пионерского космодрома на Плутоне, Земляндия. Все.
      Семьдесят лет спустя туда ушел аутспейс-крейсер первого ранга "Хаммер". Они оставили на орбите спутник-капсулу, в которой
      дождалась третьей экспедиции информация об их полете, протекавшем вполне благополучно, дольше о них ничего не известно, если не считать того, что еще через девяносто три года третья экспедиция обнаружила в первые и единственные сутки работы на планете "Хаммер", целый и невредимый. И — никаких следов его экипажа, экипажа из ста двадцати человек. "Велоса" на Карантине ни тогда, ни впоследствии найти не удалось, что, впрочем, скорее естественно, чем удивительно: найти на планете корабль при условии его полного молчания можно разве Что случайно или же после многолетних систематических поисков.
      Сама третья экспедиция достояла из аутспейс-крейсера первого ранга "Криста" и приданного ей вспомогательного каргобота "Анна", оставшегося на орбите, когда "Криста" пошла на посадку. "Криста" была вполне современным пo тому времени кораблем, а об ее шефпилоте, Юване Шайгине, Болл немало слышал от деда, ходившего с Шайгиным еще на "Океане". Экспедиций было предписано произвести детальную зонд-разведку и только затем сесть, и развернуться по процедуре "А". Но зонды передавали лишь белый шум, а на планете экспедицию не спасли ни защитное силовое поле, ни непробиваемая броня крейсера, ни умение людей. Первая передача сообщала об обнаружении "Хаммера" и заканчивалась традиционным: "Все в порядке". Вторая — шесть часов спустя — состояла из нескольких слов: "Высадка невозможна Это страшно Посадку запрещаю (последнее относилось к „Анне“). Только автоматы"!
      С тех пор люди больше не пытались высаживаться на Карантин, объявленный запретной зоной. Была создана орбитальная станция. Вокруг планеты организовали патрулирование, потому что легионы энтузиастов ринулись туда на самых что ни на есть удивительных кораблях, вплоть до одномастных гоночных "арсов". На планете работали автоматы, но до сих пор не удалось выяснить ничего, хоть в малой мере объяснявшего 6ы гибель трех экспедиций. Когда вместо людей были высажены традиционные собаки — они попросту исчезли. Не погибли, а исчезли, как будто их некогда не было.
      И что самое удивительное — от этого не спасали даже скафандры высшей защиты. Скафандры оставались целыми, но живые существа, в них заключенные, исчезали.
      Загадки, сплошные загадки.
      Почему исчезали на Карантине биоструктуры?
      Загадка.
      Почему третьей экспедиции все же удалось продержаться сутки?
      Загадка.
      Почему автоматы, проверенные на других планетах, вместо осмысленной информации передавали на станцию белый шум?
      Загадка.
      И вот теперь к ним прибавилась еще одна: исчезнувший "Велос" объявился здесь, в системе НИС-6411, в трехстах пятидесяти семи парсеках от Карантина и девяноста восьми от Земляндии.
      — Что будем делать, Миша? — спросил Болл.
      И впервые за много лет услышал:
      — Не знаю. Надо организовать совещание. Один я этого решить не могу. И мы с тобой — не можем.
      III
      Бедняга стажер умотался, организовывая это совещание. Но в конце концов на мозаике черно-белых экранов АС-связи возникли все участники: Котть, восседающий за столом в своем кабинете; координатор Транспортного Совета Дубах, словно подтаявший за последние годы, поседевший, чуть сгорбившийся, но все тот же бессменный и бессмертный, как называли его за глаза в Совете, и его правая рука, генеральный диспетчер Свердлуф (обоих с трудом удалось поймать в Исследовательском центре); член Совета Миров Нильс Брюн, председатель Совета Ксении; Жоао Банши, ксенобиолог; последним был некто из Совета Геогигиены, присутствовавший незримо, потому что нашли его где-то, где не было экрана, и он включился через экстренный канал. Звали геогигиениста Вацлавом, он был из новеньких, и Болл его не знал.
      Котть насколько мог бегло обрисовал положение, после чего слово взял Дубах. Поскольку данное совещание прямо интересов Транспортного Совета не затрагивает, а посильное участие в организации встречи "Велоса" Совет уже принял, выделив свой космоскаф, участие членов Совета в данном, и без того представительном, совещании кажется ему, Дубаху, нецелесообразным. Если же выяснится, что Транспортный Совет может оказать в исполнении решения данного совещания какую-то помощь, — его, Дубаха, в течение всего сегодняшнего дня можно будет застать в Исследовательском, а в крайнем случае — найти по }jqrpemmnls каналу. С чем он и отключился, а вместе с ним исчезла с экрана и смущенная физиономия Свердлуфа.
      Брюн предложил было посадить "Велос" где-нибудь в северной оконечности Пасифиды, откуда до ближайшего поселения больше пятнадцати тысяч километров, но после исчерпывающих пояснений Коття об опасности заражения тут же сыграл отбой.
      — В таком случае мне представляется единственно правильным оставить корабль на достаточно высокой орбите, с тем чтобы впоследствии исследовать его силами специальной комиссии, которую, несомненно, организует Совет Астрогации.
      — На ксеноцентрической орбите оставлять "Велос" нельзя, — вмешался Вацлав. — Слишком близко к планете и слишком оживленная зона. Вообще же вопрос об опасности, которую может представлять собой "Велос", находится в компетенции Института ксенобиологии. Может быть, доктор Банши скажет по этому поводу что-нибудь определенное?
      Доктор Банши, увы, ничего определенного сказать не может. И прежде всего потому, что неизвестно, относится ли вообще проблема Карантина к области ксенобиологии или жеже к какой-то другой области. Но поскольку исключать возможность биологической опасности, если "Велос" действительно побывал на Карантине, нельзя — лучше всего законсервировать его на достаточно нейтральной орбите.
      — Слушайте, шеф-пилот, а люди? — тихонько сказал Шорак. — Если там люди?
      Болл отключил микрофон.
      — Нет там людей, Карел, — как мог мягко улыбнулся он, глядя на побледневшее лицо стажера. — Нет и быть не может. Они в космосе уже без малого триста лет. В экипаже были одни мужчины. И анабиованн у них не было.
      — Итак, — резюмировал Котть, — можно считать единодушным следующее решение. Космоскаф шеф-пилота Болла силами автоматических буксиров "мирмека Эм-двести тринадцать", "мирмека Эм-двести семнадцать" и "мирмека Эм-двести двадцать два" отбуксирует "Велос" на орбиту, параметры которой определит расчетный центр нашей Базы и которую согласует Транспортный Совет. Все согласны?
      Болл прямо-таки задохнулся от восхищения. Суметь найти единодушное решение там, где все от этого решения уходят как могут, — для этого талант нужен! Нет, не зря Коття сделали координатором Базы
      Брюн согласен.
      Доктор Банши полностью поддерживает такое решение и к нему присоединяется Вацлав-геогигиенист.
      — Заводить буксиры, шеф? — спросил Наан.
      Болл кивнул. Это надо делать в любом случае.
      — А если они не были на Карантине? — спохватился Наан.— Ведь рогановская астрогация — дело ненадежное, да и непонятно, как они очутились здесь, если садились на Карантине
      — Они могли включить старт-автоматику, — возразил Котть.
      — И главное, — сказал Болл, — главное — вдруг они все же там были?
      — Но ведь на корабле, — вмешался в общий разговор Шорак,— может быть ценнейшая информация! И ради нее стоит рискнуть! Пусть кто-то один отправится туда. В крайнем случае, мы рискуем только одним человеком. Добровольцем. — Он замялся. — Мной.
      — А если нет там этой ценнейшей информации? — спросил Котть.
      — И существует ли вообще информация, за которую нужно было бы отдавать жизнь? — холодно поинтересовался Болл.
      — Но ведь вам самому случалось рисковать, шеф-пилот!
      — Однако я до сих пор жив. Что вряд ли оказалось бы возможным, рискуй я так.
      — Совещание окончено, — объявил Котть — Спасибо. Расчетная орбита "Велоса" будет сообщена вам через
      — Нет, — жестко прервал его Болл.— Расчетная орбита "Велоса" нам не нужна.
      Напряженное ожидание последних часов превратилось теперь у Болла в холодное, злое упорство. Если все уклоняются от решения, кому-то надо брать ответственность на себя.
      Котть воззрился с экрана, как будто ему показали инопланетянина.
      — То есть?
      — Я не собираюсь отводить "Велос" на стационарную орбиту, Миша.
      — Почему?!
      — Потому что это не дает гарантии. Потому что всегда найдутся энтузиасты вроде нашего стажера, которые полезут за гипотетической информацией
      — На столь же, между прочим, гипотетическую гибель — вставил Наан. — Я согласен со стажером, Борис.
      — Бунт на корабле — Болл улыбнулся, но улыбка была чисто механической. — Теперь ты понимаешь, Миша, что его надо
      — Уничтожить? Последний из рогановских кораблей?! Пойми, его нужно сохранить — как музейную ценность, наконец! Ведь опасность в самом деле гипотетична, а ценность — несомненна. Да и с опасностью сумеем же мы справиться когда-нибудь. А пока — выставим надежную охрану, со временем — поставим барраж
      Когда-нибудь Болл знал цену этому "когда-нибудь". Потому что была еще и четвертая высадка на Карантин. Высадка, о которой знал только Болл. Патрульный космоскаф пошел на посадку, и остановить его Боллу было нечем. Вагин, второй пилот "Синдбада", Проработавший в патруле всего месяц, направленным лучом передал на космоскаф Болла: "Хочу попытаться. Иначе не могу. Кто-то ведь должен" Официально Болл доложил, что космоскаф Вагина потерпел аварию в результате столкновения с метеоритным телом. Потому что сказать правду — значило слишком многим доставить горе большее, чем от известия о такой вот случайной гибели. Но с тех пор Болл не верил в "когданибудь".
      — Миша, меня зовут Болл, Борис Эдуардович Болл, и мой карт-бланш двадцать шесть-А-ноль двадцать девять.
      — Ты хочешь?..
      — Да. И отчитываться буду только перед Советом Астрогации.
      Пилотам Пионеров и Дальней Разведки часто приходилось принимать решения, выходящие за пределы компетенции обычных командиров кораблей. Поэтому наиболее опытные из них получали карт-бланш, предоставлявший им автократию на неисследованных планетах и даже в нейтральных пространствах освоенных уже систем — вне стамиллионнокилометровой территориальной зоны, в пределах которой по космическому праву любой корабль подчинялся местным Советам.
      Космоскаф находился в ста двадцати семи миллионах километров от Ксении, и Болл решил использовать свой карт-бланш.
      Котть понял это.
      — Боря, — сказал он, — эх, Боря
      И отключился.
      — Шорак! — Слова Болла были отрывисты и сухи, — Пристыкуйте "мирмеки" к "Велосу".
      — Шеф-пилот
      — "Походный устав", параграф семнадцать, три?
      — Есть, шеф-пилот! — мертвым голосом сказал Шорак и забубнил: — КСГ борт семьдесят три к Эм-двести тринадцать, Эм-двести семнадцать, Эм-двести двадцать два
      — Наан, дайте траекторию на НИС-шестьсот сорок один.
      Наан молча отвернулся к вычислителю. По экрану траектографа поползли разноцветные кривые. Их движение всё убыстрялось. Постепенно их становилось всё меньше, они сливались и вдруг замерли одной четкой зеленой чертой, тут же возникшей и на курсографе. Болл положил руки на клавиатуру ходового пульта. Наан, рывком развернув свое кресло, ударил командира каменно-холодным и тяжелым взглядом.
      — Это трусость, — очень тихо и очень зло сказал он. — Вы просто трус, шеф-пилот. И ответите за это.
      Рядом с линией расчетной орбиты, заданной Нааном, на курсографе появилась вторая, пунктирная, и когда они совместились, Болл медленно вывел гравитры на крейсерский режим.
      — Отвечу, — кивнул он.
      IV
      Соединенные усилия трех "мирмек" уверенно влекли "Велос" к НИС641, солнцу Ксении, а на расстоянии двух десятых мегаметра параллельным курсом следовал космоскаф.
      В рубке царило молчание, наполненное комариным звоном гравитров да изредка простреливаемое короткими диалогами, состоящими из строго уставных фраз. Болл и не пытался пробить брешь в немоте, отделившей его от экипажа, зная, что сейчас это бессмысленно. Может быть, потом
      Дважды Шорак связывался с Базой, и Болл разговаривал с Коттем. Хотя тот явно поостыл, разговор все же носил несколько натянутый, подчеркнуто официальный характер. Впрочем, Болла скорее удивило бы обратное. Он знал, что поймут его не сразу и не все.
      На пятые сутки Болл начал маневр расхождения. "Велос" и "мирмеки" продолжали идти прежним курсом, все ускоряясь, — уже не только за счет энергии гравитров, но и притягиваемые исполинской массой светила. Космоскаф же понемногу отставал, не выпуская их из ноля зрения локаторов.
      Трое в тесной ходовой рубке не сводили глаз с экрана, на котором медленно таяла в огненном буйстве хромосферы точка последнего рогановского корабля. Затем Болл передал Наану управление и приказал возвращаться на Ксению.
      — Это славная могила, Айвор, — устало сказал он. За эту неделю он действительно очень устал. — Лучшая, какую они могли получить
      Ни слова, ни тон их не перекинули даже шаткого мостика между ним h его молчащим экипажем. Да Болл и не рассчитывал на это. Шорак, прекрасный — побольше бы таких! — мальчик; Наан, великолепный астрогатор, хотя для командира и чересчур, пожалуй, горячий, — оба они не могли принять горькой правоты его решения.
      Решения приходят по-разному. Одни рождаются мгновенно, и трудно сказать, принимаются они разумом или инстинктом. Другие стоят дней и ночей мучительных раздумий, тревоги, боли — пока, наконец, откуда-то из глубин подсознания не начнет медленно, словно стратостат, подниматься, постепенно оформляясь, то искомое, что можно уже не только сказать, но и претворить в действие. Но бывают иные решения; чтобы принять их, нужен опыт всей жизни. А потом они, казалось бы, такие мгновенные, переворачивают эту жизнь, обрушиваясь на тебя десятикратной перегрузкой, — как при малом пилотаже.
      За полвека, отделявшие тощего курсанта Академии Астрогации от нынешнего шеф-пилота, Болл ни разу не думал, что внутренне готовится подобное решение принять. Но эта готовность зарождалась и крепла в нем помимо его воли, неподвластная его сознанию, крепла по мере того, как он постигал свое дело.
      В его деле сплавлялись воедино рутина одиноких вахт и непрерывно давящая тяжесть ответственности за корабль и людей, изматывающее напряжение десантов, радость встреч и боль расставаний. Это была работа, но не война. И космос в его бесконечном многообразии миров был не врагом, а постепенно узнаваемой страной. В этом узнавании не было места древней кровавой романтике битв и самопожертвования. Потому что жертвовать собой можно только спасая других. И только тогда, когда другого выхода нет и быть не может.
      Нет, не тень одного лишь Вагина стояла сейчас за спиной Болла. Весь опыт собственной жизни определял его решение. И ему казалось даже, что плечом к плечу стояли рядом с ним все те, для кого делом и домом стали черное небо Пространства и серая хмурь аутспейса, люди кораблей, прожившие такую же жизнь, как и он.
      Наан и Шорак — оба, при всей разнице в возрасте, — пока еще были просто молоды, слишком молоды. Но были и другие. Шайгин, шеф-пилот "Кристы"; Трессель, поведший свой "Хаммер" на последнюю посадку потому лишь, что его ждала не известная опасность, а неизвестность; и наверное, даже тот, чей труп только что был кремирован в командирской рубке "Велоса", — эти поняли бы его сразу. И там, в Земляндии, в Совете Астрогации найдется немало таких, кто понимает не только умом, но и сердцем, что прошло уже время, когда за любую jpsohvs знания Человечество жертвовало жизнями людей. И старик Самохвалов, и летящая сюда Баглай, с которой Боллу скоро предстоит впервые встретиться (дорого бы он дал, чтобы встреча их произошла при других обстоятельствах!), — оба они, да и не только они, конечно, не могут не понимать, что сейчас, когда жизнь человека стала высшей ценностью Человечества, пришла пора пересмотреть многие критерии и понятия. Слишком это дорогая цена за знания — кровь. Ею могли платить в те времена, когда Человечество было заперто на одной планете и с непостижимой расточительностью бросалось всем: людьми, природными ресурсами, — едва не погубив при этом себя. Но сейчас это уже невозможно. И кто почувствует себя вправе воспользоваться знанием, добытым такой ценой? И если правда, что индивид в своем развитии повторяет историю вида, тогда понятно, откуда в молодых так много этой реликтовой жертвенности — той, которая заставила Шорака требовать, чтобы его пустили на "Велос". Это можно понять, но нельзя допустить. И Болл не допустит, — как электронный барраж вокруг Карантина не дает ни одному кораблю совершить посадку, даже просто выйти на атмосферную орбиту, — независимо от воли экипажа.
      — Вы не станете возражать, если я спишусь с "Сирруса", шефпилот? — нарушил молчание Шорак. Он мог и не спрашивать, но поступить иначе было бы неэтично, да и вообще не в характере стажера.
      Болл покачал головой.
      — Нет нужды. Карел. А вы, Наан, готовьтесь принять "Сиррус". Вот вы и дождались
      Когда три года назад Болла перевели на "Сиррус", Наан, к тому времени уже несколько лет ходивший с Боллом первым астрогатором, надеялся либо остаться командиром на "Скилуре", либо получить другой корабль, тем более что как раз тогда не было командиров на "Казани" и "Кондоре". Естественно — кому из космолетчиков не хочется иметь свой корабль. Но в Совете решили иначе и Наан последовал за Боллом на "Сиррус" — снова первым астрогатором. К этому решению Болл не был причастен ни в коей мере, но на их отношениях это не могло не сказаться. И хотя ни тот, ни другой ни разу не обмолвились об этом, понадобилось почти два года, чтобы их отношения из несколько отчужденных снова превратились в дружеские. Ненадолго, увы.
      — С "Сирруса" спишусь я, Айвор. И вам обоим не придется летать с могильщиком, — да, я слышал ваш вчерашний разговор.— Шорак густо покраснел и отвернулся. Болл продолжал: — Через полтора месяца onider в Земляндию "Дайна", и я полечу докладывать Совету Астрогации. Вместе с Коттем, вероятно. Потом останусь на Земле: меня приглашали преподавать в Академии, и я, пожалуй, это приглашение приму.
      Охотнее всего Болл ушел бы в каюту и постарался уснуть — будь он на "Сиррусе" или любом другом корабле. Но космоскаф есть космоскаф и здесь никуда не денешься из своего кресла. И он продолжал сидеть, молча глядя на носовой экран, где сверкающая точка Ксении медленно превращалась в диск.
      "Так вот ты какая, Танькина заводь, — подумал Бец, сквозь неправдоподобно чистую зелень воды разглядывая мелкий песок, устилавший дно. Чистота эта и в самом деле была неправдоподобной, она ассоциировалась скорее не с тихой заводью, а с быстрым форельным перекатом. — Вот ты какая…"
      Танькина заводь — эти два слова прорвались в сознание Беца сквозь кордон буднично-примелькавшихся названий; странным, дразнящим запахом позвали его и заставили неизвестно зачем выскочить на плавно замедляющий ход перрон.
      * * *
      Вагончик карвейра выскочил из туннеля и помчался по поверхности, легко подминая гранилитовую ленту пути. Сразу же погасли молочнобелые иллюминаторы, а вместо их ровного света по полу, стенкам и креслам запрыгали солнечные блики. На табло в переднем конце вагона вспыхнули слова: "Южные плантации". Открылись и снова закрылись двери, но пассажиров не прибавилось: в это время дня карвейром почти никто не пользовался. Бец по-прежнему оставался один. Несмотря на бессонную ночь спать не хотелось скоро у него будет возможность отоспаться за год назад и на год вперед. Поэтому он просто сидел, удобно свернув вокруг себя кресло, и поглядывал в окно, за которым мчалась навстречу чуть всхолмленная равнина с редкими рощицами кедроберез да вспыхивающими порой на солнце озерцами. В этом ландшафте была вся Ксения, вернее, ее Южный материк — холмы, рощи, озера, рощи, холмы.
      Снова вспыхнуло табло: "Изыскательское".
      Через несколько минут: "Зеленый поселок".
      Бец прикрыл глаза. "Ох, — подумал он, — до чего же мне надоели эти поездки… Хорош Пионер, четверть времени проводящий на базе, половину — в таких вот командировках, и только оставшееся — в настоящих маршрутах".
      Началось это после случайной поездки на Лиду. Бец выбрал эту планету для отпуска, а попутно координатор базы попросил его заглянуть там на гребораторный завод. "Понимаешь, все эти переговоры — одно, а личный контакт — другое. Ты же все равно там будешь…" Бец зашел. Поговорил. И гребораторы были отправлены на базу двумя месяцами раньше обещанного. "Ну вот видишь, — сказал координатор, — я же говорил, что тебе будет нетрудно. Ты же у нас обаятельный…" И с тех пор Бец слышать не мог этого слова. Потому что как только оно долетало до его слуха, становилось ясно: нужно ехать куда-то, чтобы на базу скорее отгрузили гребораторы, корабельные компьютеры или еще что-нибудь в этом роде. "Уйду, — каждый раз клялся Бец перед новой поездкой, — вот съезжу — и уйду. Не могу я так больше…" "Уйдешь, конечно, уйдешь, — успокаивал его координатор. — Вот привезешь компьютеры — и с первым же крейсером на Землю. Или — на Лиду. Или — на Пиэрию. Это уж как захочешь". Но когда Бец возвращался на базу с компьютерами, обязательно оказывалось, что завтра уходит в маршрут "Актеон" и там до зарезу нужен второй пилот… А потом все начиналось сначала.
      "Приют Бродяги" — возвестило табло. Бец улыбнулся — название осталось, очевидно, еще со времен Пионеров.
      Через пару часов начнется погрузка. В толстое брюхо каргобота уложат оборудование для базы, в том числе и последнюю новинку ксенийской техники — портативный ментообменник, из-за которого, собственно, Бец и приезжал сюда. Двадцать комплектов ему все же удалось отвоевать. Но какое было побоище!
      Потом погрузка закончится, и он с тем же каргоботом отправится на базу. Вообще-то грузовым звездолетам не положено брать пассажиров, но пассажиром Бец и не будет — для него приготовлено место резервного пилота. И в его распоряжении будет два месяца — за всю историю грузового флота еще не было случая, чтобы кому-нибудь в рейсе понадобился резервный пилот. Можно будет отоспаться. Можно будет… Поскучать можно будет — вволю. Зато по возвращении ему наверняка уготовлен какой-нибудь стоящий маршрут. Плата за скуку. За эти дурацкие командировки.
      "Танькина заводь". Бец воззрился на табло. Все правильно. "Танькина заводь"…
      Когда двери открылись, Бец не задумываясь шагнул на перрон. Здесь только что кончился дождь — разогретый солнцем габропласт парил и высыхал чуть ли не на глазах. Бец взглянул вслед карвейру, но уже не увидел змейки поезда. Только гранилитовая полоска пути поблескивала на солнце, постепенно превращаясь в нить, а потом исчезая совсем. Перрон поворачивал, и путь пропал из виду. Когда скорость упала до минимума, Бец соскочил на землю и огляделся.
      Прямо перед ним поднимались гигантские кедроберезы. "Должно быть, им лет по триста", — с невольным уважением подумал Бец. В широкие просветы между стволами виднелась полоска воды — скорее река, чем озеро. Справа просвечивали крыши нескольких домиков — явно не промышленный поселок, не ферма и даже не курортное поселение. Больше всего они напоминали био— или метеостанцию.
      Бец напрямик пошел к воде. Это в самом деле была река. Здесь она поворачивала и образовывала заводь, небольшую, но удивительно спокойную и чистую. Сквозь прозрачную зелень воды виднелся мелкий песок дна.
      * * *
      "Так вот ты какая, Танькина заводь", — подумал Бец. Он оглянулся, словно ища эту неведомую Таньку; он уже знал, какая она должна быть: невысокая, рыжая, вся в невысохших еще капельках воды — Танька, вышедшая из своей заводи. Этакая русалка. Наяда. Но ни русалки, ни наяды не было. Только в нескольких шагах от него крупный — почти по колено Бецу жук-любопыт привалился спиной к трухлявому пню и, упершись четырьмя лапами в землю, остальными чистил усы. Бец подмигнул ему.
      Было четыре сорок. До ближайшего поезда оставалось еще больше получаса, а делать Бецу, в сущности, было здесь ровным счетом нечего. Берег довольно круто падал к воде. Бец спустился на несколько шагов и растянулся на влажной серой траве, покрывавшей склон.
      Зачем он пришел сюда? Его завлекло название. И само по себе это здорово. Ведь те места, где живет человек, уже именами своими должны звать к себе. Южные плантации, вспомнил Бец, Изыскательское, Зеленый поселок… Это же сплошное назывательство. Описательство. Ничего не cnbnpyee и ни к чему не обязывающее. "Что мне за дело, Южные это плантации или Северные? А Зеленых, Синих и Красных поселков… Вообще, — подумал он, — откуда берутся эти имена?"
      Вот Разведчики открывают новую планету. Они называют ее — называют как угодно — по первому понравившемуся звукосочетанию или по имени любимой девушки третьего пилота. Так появляются Лиды и Ксении.
      Приходят Пионеры, появляются карты, и все, что можно на них разглядеть, получает свои имена. По большей части это имена, принесенные с собой, имена мемориальные. Кратер Циолковского, остров Маяковского, море Эйриса это история, память, символ мира, оставленного ради этой новой земли. Но жить среди таких названий — жить в Пантеоне. В музее. Появляются и имена описательные: Южный материк, Восточный океан. Желтая степь, Горькое озеро. В этом что-то есть. Прочтя на карте: "оз. Горькое" — ты понимаешь: кто-то побывал здесь до тебя, пил эту воду. И ты уже не один.
      Потом настает черед Строителей, и они тоже вносят свою лепту, вписывая в карты поселок Изыскательский, речку Буровую, мыс Шурф. Порой среди этих названий мелькнет вдруг Приют Бродяги. Это явно лучше. Есть в нем какая-то многосмысловость. Но все равно — лишь когда появится вот такая Танькина заводь, лишь тогда новый мир становится для человека по-настоящему своим. И прочтя это название на табло в вагоне, ты невольно выскочишь, хот делать этого тебе ни с какой точки зрения не надо.
      Интересно, подумал Бец, как рождается такое название? Может быть, здесь проходили изыскатели, и им встретилась девчонка из соседнего отряда кареглазая, веснушчатая, только что вышедшая из воды… Может, у топографа в этот день родилась дочка, он только что узнал об этом и на радостях написал ее имя на планшете. Быть может, у безымянной еще реки построили метеостанцию, и на ней наблюдателем или оператором работала рыжая девчонка Танька. Постепенно это место стали называть Танькиной заводью. А когда мимо прошла трасса карвейра, ближайший перрон так и назвали: "Перрон Танькина заводь". Бесполезно гадать об этом. Ксения не из самых молодых планет, и вряд ли здесь сохранился еще кто-либо из первопоселенцев. А для всех, живущих сейчас, это название так же загадочно, как для меня…
      Что-то щекотало Беца за ухом — словно там ползал какой-то жучок. Бец пощупал, но никого не поймал. Тогда он приподнялся на локте и посмотрел. Над примятой его телом травой упруго вздрагивал похожий m` прутик антенны стебелек. Весь он был каким-то вызывающедразнящим: ярко-зеленый среди седой травы, гибкий, изящный, с кокетливым султанчиком на макушке. Инстинктивно Бец протянул руку, сорвал его и пожевал кончик. Вкусом это больше всего напоминало земную подснежную клюкву — зуболомно-холодной кислотой обволокло рот, а вдыхаемый воздух словно стал свежее и ароматнее…
      Бец заложил руки за голову. В небе медленно проплывали облака сверкающие горы зеленой пены, такие зеленые и такие сверкающие, что Бецу стало страшно. Такого не бывает, хотелось ему сказать. Но он-то знал, что такое бывает, есть — на Ксении. И вдруг ему захотелось махнуть на все рукой, послать на базу письмо, а самому остаться здесь, обосноваться на био— или метеостанции у Танькиной заводи, каждый день вот так валяться в траве и смотреть на зеленые облака, величественно плывущие по небу. Величественно, как стартующий на гравитре каргобот.
      Через два месяца каргобот подойдет к базе и встанет на разгрузку. И наверняка окажется, что уже завтра уходит в маршрут "Эксплорер", а там вакантно место первого пилота, потому что их штатный пилот женился и у него медовый месяц, а кто-то еще в отпуску… И координатор скажет Бецу: "Что ты думаешь по этому поводу?" Скажет, как будто не знает, что Бец уже давно ждал этого.
      Бец рывком встал на ноги. Если он не хочет опоздать на следующий поезд, ему пора двигаться.
      Входя в рощу, он оглянулся. Вода была все такой же спокойной и прозрачной. "Ну, что ж, прощай, — подумал Бец, — прощай, Танькина заводь!"
      * * *
      Когда поезд и перрон уравняли скорости, пилот Хорват Бец шагнул в радушно распахнувшуюся дверь. В вагоне никого не было. Он сел в кресло и свернул его, устраиваясь поудобнее. За окном мчалась навстречу чуть всхолмленная равнина…
      "И все-таки, — думал Бец, — если когда-нибудь я устану и захочу осесть, я приеду сюда и поселюсь в маленьком коттедже у Танькиной заводи. Впрочем, вернусь я вряд ли. Скорее я останусь на какомнибудь из молодых миров, но только в том месте, которое будет называться столь же человечески. Не важно, как. Лишь бы в имени чувствовалось тепло живущих там людей. А может быть, я сам найду r`jne место и стану его первым жителем…
      Он провел языком по губам и, прикрыв глаза, вслушался, как снова волной прокатился по рту что-то смутно напоминающий и вместе с тем ни на что не похожий, свежий, кислый, горький, сладкий вкус — вкус травы.
      Танькина заводь осталась уже далеко позади, а сейчас карвейр стремительно приближал Беца к Звездолетному парку. На табло в конце вагона через каждые несколько минут вспыхивали названия:
      "Ферма Кентавр", "Индустриальное", "Рыбозеро"…
      Но теперь Бец был уверен: чем дольше и дальше будет уходить он отсюда, каждый гол и каждый парсек станут лишь приближать его к Танькиной заводи.
      Когда последние городские строения остались позади, Шорак замедлил полет и взял чуть влево, туда, где в темном предутреннем небе высветилась башня САС — станции аутспейс-связи. Издали башня больше всего напоминала цветок: изящный, устремленный ввысь, стебель, увенчанный кокетливой розеткой со слегка загнутыми вверх лепестками, из центра которой поднимались три тоненьких штрихатычинки с рубиновыми капельками на концах. Впрочем, вблизи тычинки эти скорее походили на секвойи в несколько обхватов, — уж кто-кто, а Шорак назубок знал все параметры антенн дальней связи.
      Иногда говорят, что полет гравитром напоминает парение в прозрачной воде. Но нигде и никогда Шорак не видал такой прозрачной воды, даже в Цихидзири или в Контских озерах; к тому же оптические свойства среды никогда не дадут акванавту такой видимости, такой перспективы, такого ощущения простора и свободы, какие испытывает человек, летящий в нескольких сотнях метров над землей.
      Нет, полет нельзя сравнивать ни с плаванием, ни с парением в бассейнах невесомости! Шорак любил летать. И ему казалось, что несет его не поле гравитра, а сам воздух, пропитанный ароматами, поднимавшимися от лесов и лугов, ароматами, которых никогда не создать самым совершенным озогенераторам. Ему казалось, что птичья разноголосица, громкий шепот леса, звон бесчисленных насекомых, сливающиеся здесь, на высоте, в симфонию утренней тишины, — эти звуки, как и воздух, несут его, смывают с него все лишнее, наносное. И щемяще захотелось запеть, как та неумолчная пичуга внизу, — ведь и q`l Шорак был сейчас птицей. Только, в отличие от птиц — да что греха таить — и от многих людей, он не умел петь…
      Шорак изогнул туловище, поджал ноги и круто взмыл вверх. Пусть он не может петь, но в легкости движений он не уступит ни одной из птиц! Говорили: человек не рыба, он не может обрести полной свободы в воде; но человек надел сперва акваланг, потом "жабры" Эйриса и присоединил к своему имени еще одно — Акватикус. Хомо Сапиенс Акватикус. Говорили: человек не птица, ему не овладеть воздухом до конца; но человек надел ракетный ранец, оседлал птеропед, наконец, застегнул на себе пояс гравитра…
      Чем выше поднимался Шорак, тем больше светлело небо на востоке. И вот уже из-за горизонта ударил первый солнечный луч. Особенно красиво это должно было выглядеть снизу, с земли. Шорак не раз наблюдал такую картину: в небе, по которому еще не разлилась утренняя заря, высоко над землей висит маленькая фигурка, освещенная невидимым солнцем…
      Светило быстро выкатывалось из-за горизонта, и так же быстро скользил вниз Шорак, все время удерживаясь в этом первом луче. Он купался в рассвете, как купаются в росе.
      Метрах в пятидесяти от земли он выровнял полет и взглянул на часы. Времени у него оставалось в избытке. Хотя, пожалуй, стоило еще позавтракать. Он свернул к башне.
      Мимо пролетела девчонка на птеропеде. Шорак проводил ее взглядом. Чуть слышно стрекотала передача, плавно взмахивали крылья, а лицо у девчонки было восторженно-самоуглубленное. Шорак не удержался от улыбки. Правда, получилась улыбка какой-то не такой, он сам почувствовал это и поспешил согнать с лица.
      Ступив на промежуточную площадку башни, он выключил гравитр и вошел в лифт. Когда пол стремительно рванулся вверх, ноги привычно спружинили, едва не подбросив тело, — Шорак совсем забыл, что в этих лифтах установлены гравистабилизаторы. "Хорошо еще, что никто не видел", — подумал он.
      На самом верху, в чаше огромного цветка, венчающего башню, разместилось кафе. К удивлению Шорака, несмотря на ранний час, здесь было полно народу. Однако свободный столик все же нашелся — на краю площадки, в округлом изгибе одного из лепестков. Шорак просмотрел меню и набрал заказ. Вообще-то он не любил всяких разносолов, но иногда, после месяцев комбипищи, было приятно зайти в такое вот кафе и, заказав фирменные блюда, подождать, гадая, чем же они окажутся.
      Впрочем, дело было вовсе не в фирменных блюдах: отсюда, с более чем трехкилометровой высоты, открывался вид, любимый Шораком с детства. Такого простора не увидишь ни с какой другой точки: ведь одно дело висеть в воздухе в кабине вертолета или на гравитре, и совсем другое — сидеть за столиком на вершине башни. Человек всегда стремился к покоренной высоте. И чтобы покорить ее по-настоящему, нужно было не только взлететь, повиснуть в воздухе, а воздвигнуть пирамиду, зиккурат, Вавилонскую башню, воздвигнуть, чтобы взойти в небо и утвердиться в нем.
      Башня вздымалась над лесистой равниной, даже отсюда, с вершины, казавшейся бескрайней. "Забавно, — подумал Шорак, — когда-то считали, что Земля будущего — это бесконечные распаханные поля, города и снова поля. А вышло, что планете вернули первозданность — леса и луга, простершиеся от города до города. И по внешнему виду ее теперь трудно отличить от любой из молодых планет. Та же нетронутость пространств, то же зеленое марево лесов…" На юге, километрах в двадцати от подножия башни, распластался город — пестрая мозаика в зеленом разнообразии равнины. А на востоке, почти у самого горизонта, лежал космодром.
      Космодром… Шорак прикрыл глаза и живо представил себе гигантское поле, залитое матовым габропластом, окруженное строениями космопорта, освещенное днем солнцем, а вечером и ночью — ослепительным сиянием повисших в воздухе "сириусов". И люди, бесконечный, переливающийся людской поток; ибо космодром — сердце планеты, ставшей портом открытых морей. Массивные, пузатые каргоботы, медленно поднимающиеся на гравитрах; готические башни крейсеров Пионеров и Разведки, с грохотом взрывающие воздух при старте и посадке; шарообразные транссистемные лайнеры, влекомые к земле маленькими, почти незаметными рядом с ними "мирмеками"… Через космос планета примыкала ко всему далеко разошедшемуся Человечеству, и поэтому именно здесь ярче всего ощущалась ее кипучая жизнь. Со всех материков слетались сюда стремительные гравипланы и тяжеловозыдирижабли, беззвучно скользили над землей приземистые слайдеры…
      Шорак открыл глаза. Заказ прибыл, и он стал с интересом разглядывать экзотические произведения кулинарного искусства на тарелочках, в горшочках и прочей посуде, о названиях которых не имел ни малейшего представления. "Любопытно, каково это окажется на вкус", — подумал он.
      — Разрешите присоединиться?
      К столику, за которым сидел Шорак, подошел молодой человек с очень круглым лицом и слегка курчавящимися волосами. Он казался чуть ли не вдвое младше Шорака: ему нельзя было дать больше тридцати.
      Шорак молча кивнул. Человек сел напротив него и, не заглядывая в меню, набрал заказ. Потом представился.
      — Саркис Сартов.
      Фамилия эта показалась Шораку знакомой — кажется, он видел ее на титуле какой-то книги…
      — Поэт?
      — Нет, геогигиенист. Точнее, ландшафтолог. А почему вы, собственно, решили?
      — Так, показалось, — ответил Шорак, сознавая всю нелепость своих слов. И, чтобы исправить положение, тоже представился: — Шорак. Карел Шорак.
      Панель стола перед его собеседником опустилась и тут же снова поднялась, принеся заказ. Сартов азартно принялся за еду.
      Шорак тоже придвинул к себе тарелку с "жао-сы по-венусиански" и осторожно попробовал. Рот обволокло огнем, словно по языку и небу разлилась горящая нефть. Он судорожно глотнул воды. "Да, — подумал он, — вот что значит покупать кота в мешке"… Он аккуратно отодвинул тарелку с "жао-сы" и потрогал языком онемевшее небо.
      Внезапно панель стола перед ним сдвинулась, принеся чашку с какой-то светло-розовой студенистой массой. Этого Шорак не заказывал.
      — Попробуйте, — сказал Сартов, глядя на Шорака смеющимися глазами. Сразу станет легче. — И отвечая на немой вопрос Шорака, пояснил: — Это я заказал. Для вас.
      Шорак попробовал, и ощущение ожога сразу исчезло, сменившись приятной свежестью. Он благодарно взглянул на сотрапезника.
      — Спасибо, Саркис. Вечно я нарываюсь с этими фирменным блюдами. Никогда не знаешь, что там окажется. И кто только придумывает эти непроизносимые названия?
      Сартов улыбнулся:
      — Это пережиток. Реликт, если хотите. Сейчас таких кафе осталось совсем немного. А скоро — не будет и вовсе. Комбипища проще и вкуснее… Одно отмирает, на смену ему приходит другое — так было, есть и будет.
      Шорак задумчиво кивнул и посмотрел через плечо Сартова. "Да, все со временем умирает, — подумал он, — умирает, сменяясь новым. Таков g`jnm… Правильный закон. Очень печальный закон".
      Сартов проследил его взгляд.
      — Да, — сказал он, — и это тоже. Вы правы. Оба они смотрели в одну сторону — на космодром. Космодром умирал. Воздух над ним был пустынен, а на стартовом поле одиноко возвышался единственный корабль-крейсер Разведки. Ни людей, ни машин, — запустение, до боли контрастировавшее с тем, что совсем недавно предстало перед мысленным взором Шорака. Он ведь хорошо помнил те времена, когда космодром был именно таким, каким вспоминался ему теперь…
      — Да, реликты… — проговорил Сартов. — Если мы можем синтезировать дешевую и удовлетворяющую всем требованиям медицины комбипищу и гешмакированием придать ей любой вкус, зачем в угоду традиции питаться всякими "жао-сы"? Так и с флотом. Флот был необходим как средство достижения иных миров. Но теперь, когда появилась ТТП… — Он кивнул в сторону космодрома. — Это вполне естественно.
      "Да, вполне естественно, — подумал Шорак. — ТТП — телетранспортировка приходит на смену флоту. А потом ее сменит еще что-нибудь".
      — Все верно, Саркис.
      Он взглянул на часы. Сартов тоже.
      — Не торопитесь, у нас еще полтора часа. Шорак удивился, но не подал виду. Странно, что он ни разу не встречал Сартова в Управлении. Впрочем, мало ли что может быть. Вот и познакомились.
      — Час двадцать восемь, — поправил он, — если быть точным.
      — Пусть так. А часа через два мы с вами уже будем на Заре. Вот вам наглядные преимущества ТТП. Сколько времени раньше длилось освоение новой планеты? Годы. Месяцами — даже в аутспейсе — шли корабли, небольшими отрядами доставляя в новые миры колонистов. Караванами тянулись каргоботы. При всем энергобогатстве Человечества каждая новая планета обходилась ему недешево. А теперь, узнав о решении Совета Миров, вы подаете заявку; через некоторое время получаете повестку, — Сартов извлек из нагрудного кармана маленький листок бумаги и помахал им в воздухе, — в указанный срок являетесь на станцию ТТП, входите в кабину передатчика — и мгновенно оказываетесь на Заре. Вы только вдумайтесь в это. Карел: позавтракав на Земле, мы все будем обедать уже на Заре, за сотни парсеков отсюда. Это же грандиозно, хотя и стало привычным!
      Теперь Шорак понял все. В этом кафе собрались будущие жители G`ph, заселение которой было объявлено полгода назад.
      Он снова взглянул на часы. Теперь уже оставалось всего час пять минут. А ему еще нужно долететь…
      — Мне, пожалуй, пора, Саркис, — сказал Шорак и поднялся. — Нужно успеть еще кое-что сделать. До свидания.
      На промежуточной площадке он включил гравитр и, описав широкую кривую, направился к космодрому.
      "Устаревший инструмент для овладения космосом, — подумал он. — Реликт… Все верно. Но что делать тем, для кого Звездный флот не только профессия, но и любовь, призвание, попросту — единственно возможная форма жизни? Уходить на покой и доживать свой век на берегу, как в свое время моряки парусных кораблей? Ведь парусники в какой-то момент тоже оказались "устаревшим инструментом для овладения морем"… Эти, которые будут обедать на Заре, перешагнут через космос, не получив о нем ни малейшего представления. Для того чтобы понять пространство, надо взглянуть ему в глаза. А это дано только людям Звездного флота. И среди них ему, инженеру связи Карелу Шораку.
      Он опустился метрах в трехстах от корабля, и эти последние метры прошел пешком, с удовольствием ощущая под подошвами уже успевший нагреться габро-пласт.
      У самых дверей кабины подъемника он задержался и взглянул вокруг. Пустынное поле, только у здания диспетчерской стоят несколько человек, а над ними полощется на мачте флаг "Внимание". Космодром умирает. И даже завтракать Шораку пришлось на башне, потому что кафе космодрома закрыто уже много лет….
      И все же… Конечно, ТТП произвела переворот в овладении космосом. Но только нужно еще сначала найти и исследовать эти новые миры, доставить туда приемные станции ТТП, смонтировать и отладить их там. И делать это приходится им, людям кораблей.
      Шорак положил руку на прохладный поручень и шагнул в кабину подъемника. Когда пол рванулся вверх, ноги привычно спружинили, сопротивляясь кратковременной перегрузке: гравистабилизаторы здесь отсутствовали.
      Шорак старался вспомнить, когда же это было. И только подходя к дверям сектора связи, вспомнил: пять лет назад. Пять лет назад он монтировал приемную станцию ТТП на Заре.
      — Ничего, — тихо сказал он. — Ничего, мы еще поработаем, мы еще нужны, парусные корабли…
      Но все-таки ему было как-то неуютно и противно сосало внутри — так бывает при неожиданном наступлении невесомости.
      — Пошли на третий, — сказал Болл. Он имел в виду третий виток облета. Поскольку он ни к кому в отдельности не обращался, ответа не последовало. Впрочем, ответа Баркан и не ждал. Он слегка ослабил ремни, но оборачиваться не стал: чем заняты остальные четверо, было ясно и без того. Баркан отчетливо представил их себе. Штурман Розум, работа которого уже практически кончилась, сидит сейчас с закрытыми глазами и мечтает. О чем? Трудно сказать. Но одно можно утверждать с точностью — мысли его не там, внизу, а на Земле, в Академии Астрогации. Он, наверное, больше всех думает о возвращении. Оно и понятно — годы дают себя знать. И Баркану понять это гораздо легче остальных: он и сам не намного моложе А юная троица, пожалуй и после трех месяцев полета все остается внове, мужественно вперила взгляды в экраны и ждет посадки. Сейчас они чувствуют себя героямикосмопроходцами. В конечном счете именно они ведь добились организации этого перелета. Неразлучная тройка — Волин, Градов, Беляков: бортинженер, врач и связист.
      — Аварийная связь? —спросил Болл.
      — Есть, шеф-пилот! — До чего же Уолт любит уставное обращение, просто диву даешься! Впрочем, играть, так по всем правилам.
      — Посадка через пятнадцать минут. Проверить крепления Беляков — салон. Градов —кубрик.
      Болл услышал, как что-то звонко клацнуло, — наверное, магнитная подкова о комингс "Да, — подумал он — Невесомость. Одно дело — сутки на орбитальном тренажере, а другое — три месяца полета. Всю душу вымотало. И эти магнитные подковы. Идешь как по болоту — ногу поставил, а потом приходится вытягивать. Нет, все-таки мы многого недооценили на Земле"
      — Инженер, — спросил Болл, — как твои пластыри, инженер?
      Волин, как всегда, ответил не сразу.
      — Пластыри Что пластыри? Выдержат пластыри.
      "И это тоже, — подумал Болл. — Пластыри. Хорошо, хоть они не подвели. Не то, что противометеоритная автоматика. Пять дырок. Должно быть, снаружи выглядит впечатляюще — термоброня аварийных пластырей придает кораблю вид этакого заслуженного ветерана, jnrnpnls пора на отдых".
      — Порядок, шеф-пилот. Крепления проверены.
      — Хорошо.
      — В салоне порядок.
      — Хорошо. По местам!
      Теперь только посадка. Вроде бы все должно быть хорошо. И всетаки А все-таки главное, конечно, не это: мелочи, мелочи Самое страшное — мелочи. Бытовые Удобства. Похлебка из хлореллы. Тьфу! Горячая ванна и ионный душ — вот чего нам больше всего не хватало. Кто бы мог подумать, что нас заест быт? Вернее, отсутствие оного
      Пора!
      Теперь только бы не уйти с луча. Держать его в кресте. Вот так. Ну и рысклив же ты, дружок
      Сейчас Болл был как бы мозгом, пересаженным в чужое и потому еще непослушное тело, которое надо было заставить подчиняться, потому что от этого зависело все —вплоть до самой жизни. И тело подчинилось, неохотно, трудно, но подчинилось.
      И вдруг корабль словно уткнулся в какую-то тугую, вязкую стену. Двигатели продолжали изрыгать пламя, корпус дрожал и стонал, не в силах сдвинуться с места. Амортизаторы противоперегрузочных кресел просели до упора.
      — Инженер! — крикнул Болл.
      Волин кивнул. И сразу же наступила удивительная тишина. И — легкость.
      Болл тыльной стороной ладони провел по лицу.
      — Все, — выдохнул он. — Конец
      * * *
      Внешне здание Музея истории Плутона напоминало первые города планеты: ауропластовый купол, золотисто поблескивающий в лучах искусственного солнца. Купол этот вздымался над широко раскинувшимся парком —елями, лиственницами, пихтами и сибирскими кедрачами, лучше всех прижившимися в новом мире. Центр здания находился в одном из фокусов обширной, залитой габропластом эллиптической площади, а в другом фокусе возвышался пьедестал будущего памятника первооткрывателям — огромная плита, вырезанная из первозданного вулканического плато в том самом месте, где когда-то сел "Аршак".
      Вся площадь была уже запружена людьми, но все новые и новые onrnjh продолжали вливаться из аллей парка; целый рой повис над площадью на гравитрах. Весь воздух был наполнен сдержанным гулом и говором. И вдруг откуда-то раздался перекрывший этот шум возглас:
      — Идут! Вот они!
      В зените появились четыре темные точки, образовавшие квадрат, в центре которого яростным пламенем горела маленькая желтая звездочка. Вот она погасла, и на ее месте осталось темное пятнышко — сразу было даже не понять, действительно ли там что-то есть или это только оптический обман. Но темное пятнышко медленно опускалось, постепенно приобретая вытянутую, сигарообразную форму.
      — Взяли полем и ведут, — сказал кто-то.
      А потом тишина взорвалась фейерверком приветственных возгласов, криков: рой гравитристов пришел в хаотическое, броуновское движение.
      Через несколько минут на плите-пьедестале уже стоял, слегка покачиваясь на коленчатых лапах-амортизаторах, корабль, темное веретено, покрытое прогоревшей и изъеденной термоброней, с ясно видными заплатками пластырей и трудноразличимыми буквами по-русски и на интерлинге — "Аршак". А по выскользнувшей из люка лестнице спускались пять человек в странных, непривычных скафандрах
      Цепочкой шли они через толпу, и та раздвигалась перед ними, пока кто-то не крикнул:
      — Качать их! Качать!
      Шедший впереди пытался было отбиваться, но это было безнадежно.
      Только через час они наконец выбрались из парка и вошли в приземистое здание станции телетранспортировки, чтобы мгновенно выйти из такого же здания дома, на Земле.
      * * *
      — состоялось открытие музея истории на Плутоне. К открытию музея было приурочено и прибытие атомно-импульсного корабля "Аршак". Этот корабль, являющийся двойником того, на котором триста лет назад достигли системы Плутон — Харон первые посланцы Земли, был собран по найденным в архивах Совета Астрогации чертежам и своим ходом перегнан на Плутон экипажем, состоявшим из преподавателей Академии Астрогации Бориса Болла и Сергея Розума и курсантов Уолтера Белякова, Ярослава Градова и Виктора Волина. Сейчас "Аршак" поставлен перед зданием
      Болл выключил экран и поднялся. Пора идти в аудиторию. "А всеr`jh, — подумал он, — для ребят это были неплохие каникулы. Да и практика тоже. И нам с Сережей невредно было встряхнуться"
      "Еще один, — думал Сартов, глядя в окно на слегка всхолмленную равнину, вдали, почти у самого горизонта, переходящую в предгорья. — Еще один, которому ты отказываешь. И в чем? В самом главном, в праве работать, заниматься своим делом без помех. До чего же это тяжко — быть координатором Совета Геогигиены! Сбежать бы! Снова стать просто ландшафтологом и…"
      Негромко пропел таймер. Сартов подошел к столу и нажал одну из клавиш на панели селектора.
      — Толя? Да. Как там у вас с контрольным расчетом по энергоцентру? Уже у меня? Спасибо. В двух словах. То же самое? Вы не ошиблись? Да не обижайтесь, чудак-человек, я же знаю, что вы непогрешимы. С машиной? Пусть так. И все-таки жаль, что вы не ошиблись… Еще раз спасибо. Все.
      Он открыл почтовый ящик и, вынув оттуда рулон пергамитовой ленты, стал перематывать его, иногда задерживаясь и внимательно изучая нанесенный на ленту график. Это был приговор проекту энергоцентра. Приговор в последней инстанции, безжалостный и обжалованию не подлежащий. Сартов представил себе лицо Ждана Бахмендо, ведущего энергетика Зари, и ему стало невыносимо тошно. Уже не глядя, автоматически докрутив ленту, Сартов положил рулон на стол и сел, обхватив руками голову. "Сбегу, — решил он вдруг. — На один день, на один вечер, но сбегу".
      Он снова нажал клавишу селектора.
      — Свтланка? Здравствуй, милая. Спасибо. Слушай, Свтланка, если меня будут искать, придумай что-нибудь. Кто? Не знаю, но предполагаю. Не важно. Словом, я в нетях. В нетях. Идиома такая, потом объясню. Ну спасибо!
      Сартов встал из-за стола и почти бегом направился к двери. Но сбежать ему не удалось. Дверь открылась раньше, чем должен был бы сработать автомат, и в проеме появилась человеческая фигура. Сартов едва успел остановиться.
      — Добрый день, Ждан, — он вернулся к столу и, опускаясь в кресло и жестом указывая посетителю на другое, сказал в селектор; — Не вышло, Свтланка. Так что я на месте.
      И только теперь взглянул на Ждана.
      — Я вас слушаю.
      Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
      — Так вы не измените своего решения, Саркис? — спросил Бахмендо.
      — И вы это прекрасно знаете, — парировал Сартов.
      — Но послушайте…
      — Нет, это вы послушайте, Ждан. Вы хотите строить энергоцентр на Ардо. Красивый проект, не спорю. И знаю наперед все, что вы будете сейчас говорить: и про полное удовлетворение энергетических потребностей Зари на полвека вперед; и про необходимость создания первого в Человечестве реактора, работающего на тяжелых хроноквантах; и про изящество инженерного решения. Но вот посмотрите, — Сартов протянул Бахмендо рулончик пергамитовой ленты — Это цепочка экологических возмущений. Расчет велся в три руки; контроль делал наш лучший оператор, и к нему подключали Большой Мозг. Вот результаты. Вы сами видите, они выходят далеко за пределы допустимого. Во-первых, вам понадобится свести около двухсот квадратных километров леса, и не просто леса, а уникальной бальзоберезы. Во-вторых, работа установки повысит среднегодовую температуру планеты на двадцать четыре — двадцать шесть сотых градуса только за счет непосредственной теплоотдачи а воздух. Втретьих, вы предполагаете использовать в контуре охлаждения воду Ардуского каскада, что повысит его температуру по крайней мере градуса на четыре, а это, в свою очередь, породит теплое течение… Цепочка эта уходит настолько далеко…
      — Я потратил два часа на дорогу, Саркис, вовсе не для того, чтобы еще раз выслушать все то, что уже читал в вашем заключении, — прервал Бахмендо.
      — А кто просил вас ехать сюда, Ждан? Три часа назад, если мне не изменяет память, мы разговаривали по телераду.
      — Мне хотелось поговорить с вами непосредственно, а не через экран.
      — Не все ли равно, как говорить? Важно — что говорить.
      — Так вы не измените своего решения, Саркис?
      "Круг замкнулся, — с тоской подумал Сартов. — С этого вопроса мы начали и к нему же пришли опять. Ну как объяснить ему? И ведь он умен — ох как умен! — а вот никак не хочет понять…"
      — …каких-то четверть градуса, — продолжал Бахмендо. — Ну не смешно ли сравнивать это с насыщением Зари энергией по крайней мере m` ближайшие полвека?
      — Когда кончился на Заре последний ледниковый период, Ждан? — предельно скучным и бесцветным голосом спросил Сартов.
      — Не вижу связи.
      — А связь та, что конец оледенения был вызван повышением среднегодовой температуры всего на три градуса. На три градуса, Ждан!
      — Учтите, Саркис, я буду жаловаться.
      Сартов встал. Этим всегда заканчивались подобные разговоры.
      — Жалуйтесь, — сказал он. — Сколько хотите жалуйтесь. Не забудьте только, что Совет Геогигиены обладает правом вето. Да и в Большом Совете… Поймите вы наконец, что я, наверное, больше вас хочу увидеть проект в натуре. Но никто не имеет права так вмешиваться в экологию. — Уже дойдя до дверей кабинета, Сартов обернулся и добавил: — С каким удовольствием я поменялся бы с вами местами, Ждан! Вы даже не представляете, с каким удовольствием!
      * * *
      Как и все Советы на планете, Совет Геогигиены был вынесен за пределы города, и здание его одиноко возвышалось над раскинувшимся вокруг парком, постепенно и незаметно переходящим в нетронутую первозданность равнины Кораблей. Сартов неторопливо шел через этот парк, направляясь к стоянке вибропланов, — после неприятного разговора ему не хотелось сидеть в закупоренном вагончике карвейра.
      Когда диск виброплана, затрепетав, чуть слышно зазвенел над головой, земля поплыла вниз, назад и вниз, а вокруг раскрылся такой простор, что у Сартова невольно захватило дух. Поднявшись до пятого горизонта, он направил машину к городу.
      Город был красив. И сознавать это было приятно — ведь Сартов сам вписывал его в ландшафт. Город был первой работой Сартова на Заре. С тех пор прошло уже больше двадцати лет.
      Город волной поднимался из равнины. Он начинался с невысоких домов-воронок, напоминающих диковинные грибы; затем на смену им приходили, сперва робко появляясь между "грибами", а потом постепенно вытесняя их, дома-деревья, ажурные и устремленные ввысь; и наконец, за ними, сливаясь с горным отрогом, полукольцом охватывающим город с юга, сплошной стеной вздымался массив сотового дома, чем-то напоминающего пещерные города древней Земли. Сверху cnpnd прикрывал невидимый геодезический купол, под которым был свой микроклимат, отличный от климата равнины Кораблей. Этот купол можно было заметить лишь изредка, когда во время восхода или заката на нем вспыхивали солнечные блики.
      Город был красив. Но сегодня что-то в нем раздражало Сартова, и он никак не мог понять, что же именно. Он начал мысленно членить город, пытаясь определить, какая же составная часть этого комплекса вызывает в нем неопределенный внутренний протест. И наконец понял: купол. Именно он, невидимый и неощутимый, отделяющий город от окружающего мира.
      Но почему? Ведь города под куполами веками шли вместе с человеком — с ледников Антарктиды Земли до оплавленных плато Шейлы. И это естественно: они нужны везде, где окружающая среда непригодна для человека. Вот оно! Непригодна! Зачем же они здесь, на Заре?
      Чтобы отделить мир человека от мира природы. Даже такой доброй, как здесь.
      Добрая природа? Сартов улыбнулся. Какая чушь! Природа не может быть ни доброй, ни злой. Добро и зло — понятия морали. Природа же вне морали, ибо мораль — функция разума. Только человек может вносить в свои отношения с природой такие понятия, как добро и зло. Только человек может сделать взаимоотношения с природой моральными или аморальными, потому что отношение природы к человеку адекватно его отношению к ней.
      А человек относился к ней по-разному. И все же в массе своей он был лишь Потребителем. Потребителем с большой буквы. В Темные Века и даже Века Рассвета человек только брал у природы, ничего не возвращая ей и ничего не давая взамен. Он расхищал ее богатства, считая их неисчерпаемыми, сколько веков Земля расплачивалась за это, и сколько поколений билось над восстановлением нарушенного экологического баланса! Но все это история, которую Сартов знал только из книгофильмов и документов. Сейчас человек уже перестал быть Потребителем. И доказательство тому — само существование Совета Геогигиены.
      Но, перестав паразитировать на природе, человек еще не научился жить с ней в разумном симбиозе. Он просто уклонился от этого, став существом, по сути, внеэкологическим. Отсюда и замкнувшиеся в себе города под куполами не только там, где вокруг них простирается ядовитая атмосфера, но и там, где она не отличается от земной. Отсюда и основная установка Совета Геогигиены: никаких изменений, b{undyhu за пределы случайностей; сохранить на новых планетах все в таком же по возможности виде, как это было до прихода сюда человека. Поэтому транспортные трассы всюду проходят или по воздуху, или под землей; поэтому мы предпочитаем синтезировать пищу индустриальным методом, а не разворачивать сельское хозяйство, вмешиваясь тем самым в экологический баланс планеты…
      Но мы не можем действовать иначе, потому что быть потребителями уже не хотим, а жить в симбиозе еще не умеем. Наши отношения с внеморальной природой должны быть строго моральны. Стоит хоть раз отступить от этого правила — ради чего угодно, пусть даже ради удовлетворения энергетических потребностей планеты не то что на полвека, а хоть на пять веков вперед, как волна зла пойдет по планете, сметая все с пути, как цунами древней Земли.
      И чтобы не допустить этого, существуют на всех планетах Советы Геогигиены. А в каждом из них есть координатор, такой вот Сартов, которому очень тошно и больно, — больно отказывать людям, вставать на пути их дела. И ради чего! Ради какой-то четверти градуса, как говорит Ждан. Но ведь с экологическим балансом планеты сопряжен моральный баланс Человечества.
      И потом, слишком въелось в нас представление, что человек есть мера всех вещей. Ждана Бахмендо я вижу в лицо; я вижу обиду и горе в его глазах. И мне по-человечески больно за него. А природа… Слишком несопоставимы тут масштабы: я точно знаю — чуть ли не до квадратного метра — площадь зеленого листа по всей Заре; но когда последний раз я держал в руках зеленый лист, живой, а не отпрепарированный в лаборатории? И это самое страшное, потому что я должен защищать то, что понимаю только разумом, от того, что близко и моему разуму, и моим чувствам. А это неизбежно приводит к потере внутреннего равновесия, равновесия мысли и чувства.
      Виброплан был уже возле самого Восточного Шлюза, когда Сартов перевел управление на автопилота и, достав из кармана плоскую коробочку телерада, набрал номер Ждана Бахмендо.
      Когда с экрана на него удивленно и радостно взглянуло лицо энергетика, Сартов почувствовал, что где-то в горле у него застрял тугой и колючий комок.
      Он покачал головой.
      — Нет. Я не передумал. Ждан. Я не имею права передумать. И вам все равно придется тащить свой энергоцентр куда-нибудь на астероиды. — Комок в горле распух, мешая говорить. — Но если вы не очень g`mr{. Ждан, приезжайте ко мне. Вы знаете, где я живу? Мне хочется просто поговорить с вами… непосредственно, а не через экран.
      Бахмендо чуть заметно улыбнулся.
      — Хорошо. Я приеду, Саркис.
      Виброплан скользнул в раскрывшуюся навстречу ему диафрагму шлюза.
      — Галя! — Шорак бросил бланк вызова на стол и встал. — Я ухожу. Буду завтра. Или послезавтра. Похозяйничайте тут пока.
      По дороге он заглянул к координатору Базы.
      — В чем дело, Клод? Зачем я понадобился Совету?
      — Понятия не имею, — развел руками Речистер. — Вызов пришел часа два назад.
      — Странно
      — Им в Совете виднее. Кого ты оставил за себя?
      — Галю Танскую. — Это было чуть-чуть не по правилам, так как официальным заместителем Шорака, шефа-связиста Базы Пионеров на Рионе-III числился Губин, но ни для кого не было секретом, что он ждет не дождется случая уйти в маршрут. Танская же знала все хозяйство сектора связи не хуже Шорака. Речистер кивнул.
      — Ну, счастливо, — сказал он, не протягивая руки, что было одной из традиций Звездного Флота: это значило, что оба предполагают увидеться скоро и не считают нужным прощаться. — И не задерживайся там, Карел. У Маринки во вторник день рождения, и мы тебя ждем. Не забыл?
      — Не забыл, — кивнул Шорак. — Форма одежды парадно-походная, шлем не обязательно
      Речистер рассмеялся.
      Из вагончика карвейра Шорак выскочил на перроне Службы Биоконтроля и, срезая угол, напрямик зашагал к приземистому Побразному зданию станции ТТП.
      Кабинки на станции были последней модели — с пневматической фиксацией. Узкие вертикальные цилиндры, напоминавшие внутренность десантных капсул серии "ДМ", раздражали своей давящей теснотой. Шорак подождал, пока внутренняя поверхность цилиндра вздулась, фиксируя положение тела, потом мигнул зеленый глазок индикатора, давление упало, он повернулся и, открыв дверцу, вышел — уже на Gelk~, в холл станции ТТП Мурзукского космодрома.
      Подойдя к шкафчику продуктопровода, Шорак накрутил код, вынул стакан и залпом выпил холодный сок. Стало легче: после телетранспортировки у него почему-то всегда оставалось на редкость противное ощущение во рту. В идеале стоило бы принять и душ, но на это уже не оставалось времени. Он запрашивал инфор о ближайшем рейсе на Женеву, когда к нему подошел коренастый крепыш лет сорока, как и Шорак, облаченный в форму Звездного Флота.
      — Вы в Совет?
      — Да.
      — Второй астрогатор Хорват Бец. — Они обменялись рукопожатием. — Пойдемте, у меня здесь машина.
      Шорак поблагодарил и согласился: это было очень кстати. Машина оказалась маленьким гравипланом полугоночного класса. Бец сел на место водителя, Шорак втиснулся рядом. Гравиплан круто набрал высоту и взял курс на северо-восток.
      Разговаривая с Бецем, Шорак никак не мог отделаться от назойливого вопроса, то и дело всплывавшего в сознании: почему вызов был подписан не Гурдом из отдела личного состава, а самой Баглай? Было в этом что-то необычное. Даже противоестественное, пожалуй. Ну да ладно, в конце концов, вскоре все выяснится.
      Здание Совета Астрогации стояло на самом берегу Женевского озера. Собственно, это было не здание, а целый ансамбль из трех домов-башен, каждый из которых имел в плане форму трехлучевой звезды. Поднятый на мощных колоннах над поверхностью земли, ансамбль этот сложной системой воздушных переходов объединялся в единое целое. Такие колоссы давно уже не строились, это было наследие гигантомании двадцать первого века. Но Шораку здание Совета нравилось. Особенно хорошо было стоять на плоской крыше самой высокой из башен, там, где расположилась стоянка энтокаров и гравипланов. В ясный день отсюда были видны и Женева, лежащая в двадцати пяти километрах к юго-западу, и Лозанна, до которой по прямой через озеро было немногим больше. Однако сегодня над озером висела легкая дымка и видимость ограничивалась каким-нибудь десятком километров. Шорак вздохнул и вслед за Бецем направился к лифту.
      — Ну, мне — налево, — сказал Бец, когда они вышли на четырнадцатом этаже. — До свидания. Рад был познакомиться с вами, Карел. Увидите Наана — передавайте привет. Мы с ним когда-то ходили вместе. На "Дайне".
      — Непременно передам, — пообещал Шорак. За это он тоже любил Звездный Флот. Всегда, где бы ты ни очутился, обязательно рядом окажется твой знакомый или знакомый твоих знакомых, и это облегчает частые расставания обещанием встреч. Он еще минуту-другую постоял, потом распахнул дверь председателя Совета.
      Тамара Баглай поднялась ему навстречу. Шорак ни разу не встречался с ней: председателем она стала недавно, уже в те поры, когда он безвылазно сидел на Рионе-III. И сейчас он поразился, до чего не подходила она внешне этому кабинету, большая часть обстановки которого помнила еще легендарных Бовта, Крисса или Кравцова. В свои пятьдесят с лишним лет Баглай сохранила внешность тоненькой девочки-травести, и Шорак никак не мог представить себе ее, эту девочку, там, на Шейле, во время Огненного броска, собственно, и сделавшего ее председателем
      — Доктор Шорак? — Непривычное, неуставное обращение резануло слух. — Рада вас видеть. Так же, как и отметить вашу пунктуальность. — Рука у Баглай была узкая, сухая и сильная. — Садитесь, прошу вас.
      Она подвела его не к официальному столу, а к небольшому столику в стороне и указала на кресло. Шорак сел. Отсюда ему был виден стереопортрет, стоящий на письменном столе, но хотя черты лица и показались ему смутно знакомыми, он никак не мог понять, кто же это.
      — Гадаете, зачем вас вызвали?
      Шорак кивнул.
      — А все очень просто. Но сперва скажите, почему вы еще в семидесятом заинтересовались режимами самонастройки станций ТТП?
      — Блок-станций, — поправил Шорак. — Блок-станции монтируются неспециалистами, потому что экипажи крейсеров ограничены и включать в них специалистов-монтажников нецелесообразно. А поскольку на Флоте сложилась традиция относить ТТП к связи, мне и пришлось заняться этим.
      — Ясно. — Баглай кивнула. — Кстати, вы завтракали? Разговор нам предстоит не пятиминутный
      — Даже пообедал, — не забывайте о разнице между земным среднеевропейским временем и нашим., рионским.
      Баглай улыбнулась.
      — Хорошо. Тогда продолжим. Еще вопрос: что вы знаете о проекте "Стеллатор"?
      Вот оно что! Шорак напрягся. В этом, значит, главное.
      — Только то, что было сказано в информационных бюллетенях Qnber`.
      — Вы участвовали в обсуждении проекта?
      — В это время я находился в маршруте.
      — А в голосовании?
      — Воздержался.
      — Почему?
      Шорак промолчал. Потому что говорить — значило ни с того ни с сего разоткровенничаться перед этой женщиной, облеченной к тому же председательской властью, что так или иначе, а устанавливало между ними определенный барьер. На планетах это не чувствуется, но для людей Звездного Флота, с его строгой иерархической структурой — немаловажно.
      — Хорошо. В конце концов, это ваше право, доктор. Сейчас проект близок не к завершению, но — к началу осуществления. На верфях Ганимеда и Плутона закончена первая серия кораблей-носителей. Вторая, более крупная — до полутора тысяч единиц — закладывается. И встал вопрос о начале строительства коммутационной станции. Горский предложил поручить работы по ее созданию и эксплуатации вам.
      Шорак ожидал чего угодно, только не этого.
      — Я должен рассматривать это как приказ?
      — В таком случае не стоило бы приглашать вас сюда.
      — А если я не соглашусь? И почему, собственно, я? Неужели нет в Человечестве связистов моей квалификации?
      — Конечно есть. Правда, тут нужен не просто связист, но связист, обладающий организаторским талантом и знающий специфику монтажа станций на новых планетах
      — Блок-станций.
      — Да, конечно. Но так или иначе, замену вам найти будет не так уж трудно. Более того, рассматривалась не только ваша кандидатура.
      — Прекрасно. В таком случае, я отказываюсь.— Шорак встал.— Я могу быть свободен?
      — Да, конечно. Но мне хотелось бы попросить вас
      — О чем?
      — Чтобы вы не отказывались сразу. Подумайте — хотя бы сутки подумайте, а потом скажете мне свое решение. Согласны?
      Будь на месте Баглай кто-нибудь другой, Шорак, не задумываясь, ответил бы категорическим отказом. Будь на этом месте старик Самохвалов Но старик Самохвалов не стал бы просить. Да ему и не пришло бы в голову предлагать Шораку такое. А Баглай попросила, и nm` была не только председателем Совета, она была еще женщиной, кареглазой девочкой-травести, и Шорак не смог ответить ей так, как ответил бы Самохвалову.
      — Хорошо, — сказал он. — Завтра я отвечу вам. Но
      — Не надо, — мягко попросила Баглай. — Не торопитесь. Подождем до завтра. Вы заночуете в поселке? — Она имела в виду поселок Совета.
      — Да, — ответил Шорак.— У Наана.
      — Он на Ксении.
      — Жаль.
      "Ну и компьютерная же у нее память! Ведь не может же быть, чтобы со всеми она была на короткой ноге"
      — Что ж, не беда, знакомых у меня много.
      — Хорошо, — улыбнулась она. — До завтра, доктор Шорак!
      Шорак вышел, напоследок еще раз скользнув взглядом по стереопортрету на столе. Кто же это? И только часа два спустя, обедая (или — ужинал? Вечная эта неразбериха со временем) в кафетерии Совета, вспомнил вдруг. Ну конечно же, это был Борис Бовт. Вот, значит, чьим примером она вдохновляется! Что ж, нынешнее время не проще того. Шорак впервые ощутил какой-то проблеск симпатии к Баглай.
      Воспользовавшись случаем, он заглянул в отдел снабжения к Познанскому, и тому пришлось-таки развязать свой рог изобилия, из которого в адрес Базы на Рионе-III посыпались давно обещанные, но в силу самых объективных причин так и не отправленные инверторы для корабельных станций ас-связи, скраттеры для локационных установок — словом, все, чего Шорак добивался последние полгода. Значит, не так уж неправ Речистер, настаивая на регулярных вояжах в Совет. Примем к сведению.
      Не обошел он вниманием и Информбюро Совета, где полностью исписал две катушки стилографа, а заодно просмотрел все, касавшееся проекта "Стеллатор".
      Проект был задуман с размахом. Базой для его осуществления послужили разработки Объединенного института эмбриомеханики и биотехнологии. Когда стало возможным создание механозародышей достаточно сложных структур, Горский предложил разработать зародыш приемопередающей блок-станции ТТП. А когда через пять лет разработка была завершена, выступил в Совете Астрогации с докладом, в котором предложил создать специальный флот, состоящий из беспилотных `srqoeiq-кораблей, которые будут по определенной программе посещать звездные системы и сбрасывать на планетные тела механозародыши приемопередающих блок-станций ТТП. Таким образом исчезнет необходимость в любых пилотируемых полетах. Более того, каждый год к системе ТТП будут подсоединяться несколько новых планет, так что Человечество вряд ли сможет даже оперативно изучить и освоить их.
      Проект был принят с малосущественными дополнениями. От этого удара Звездный Флот оправиться уже не смог. Он был обречен, и все знали это.
      И вот теперь Шораку было предложено возглавить один из основных участков работ по "Стеллатору". Что греха таить, это было лестно; из сотен или даже тысяч специалистов Совет выбрал именно его, хотя нашлись бы, наверное, не менее талантливые и способные, а к тому же — наверняка — более молодые. Так почему же — его? Он не мог взять на себя эту роль, не мог предать Флот, которому служил уже больше полувека, которому отдал всего себя и который дал ему жизнь и дело.
      Никого из знакомых в поселке не оказалось. В гостинице Совета мест не было: шло какое-то совещание специалистовтелетранспортировщиков. Впрочем, для Шорака номер все же нашелся: к людям Звездного Флота сейчас отношение было даже более внимательным, чем в те времена, когда Флот был самым популярным поприщем, привлекавшим к себе чуть ли не всю молодежь. Так участливы здоровые к смертельно больным
      До вечера еще оставалось время, и Шорак хотел было слетать в Академию Астрогации, но передумал. Ведь и там сейчас почти все занимают отделения телетранспортировки, а пилотское, астрогаторское и другие, непосредственно связанные с подготовкой специалистов Флота, ужаты до минимума. И то верно: дефицита в специалистах на Флоте сейчас нет
      Самое обидное, что работа-то интересная! Больше: ничего подобного столь мощной коммутационной станции ТТП Человечество еще не знало! Но зачем, зачем требуют от него предательства? Ведь уйти с Флота сейчас — значит предать его.
      Внезапно Шорак ощутил усталость. Словно откатилась волна, оставив его бессильно распластанным лежать на песке. И то сказать, ведь он уже больше двадцати часов на ногах.
      Он пошел к себе в номер и лег. Но сна не было; Промаявшись с час, он встал, набрал заказ, вынул из шкафчика продуктопровода два стакана и, подождав, когда чуть спадет темно-коричневая пена, opncknrhk горьковатый морфеофоб, запив его изумрудно-зеленым прохладным синтом.
      Потом он принял душ. Привычного полотенца, правда, не нашлось, и ему пришлось минут пять прокрутиться перед раструбом пневматического, что если и не испортило удовольствия, то во всяком случае ослабило его.
      Зря он все-таки уступил этой председательнице. Нужно было сразу отказаться, отсечь саму возможность продолжения разговора и вернуться к себе, на Рион-III, и там спокойно Стоп! С каких это пор "спокойно" стало его любимым словом? А ведь давно уже. С тех самых пор, как он понял, что живет под дамокловым мечом ТТП, мечом, всего несколько десятилетий назад выкованным там, на далекой Ксении, покойными Бихнером и Дубахом
      До чего же все сложно в этом мире! И пожалуй, самое страшное— его быстрая изменяемость. Человек не успевает за ней. Он меняется медленнее" чем облик мира. Потому-то Шораку и нравится старая, пережившая века архитектура Совета Астрогации. Потому-то и отсиживается он на Рионе-III, самой удаленной базе Пионеров, ибо туда изменения приходят позже, пусть немного, но позже, и он имеет несколько лет форы. Но сколько же можно отступать?
      Шорак вышел на балкон. Днем отсюда открывался прекрасный вид на озеро и парк. Но сейчас было темно, только проступали в небе звезды да внизу, не то на воде, не то на берегу мерцали какие-то неясные огоньки. Земные звезды. Шорак стоял, облокотившись на холодные перила, и смотрел туда, где над самым горизонтом не столько виднелась, сколько угадывалась маленькая звездочка — солнце РионаIII. Четыреста сорок семь светолет. И сегодня утром он был еще там Слава тебе, ТТП!
      А Флот умирает. В сущности, уже умер, обреченный жесткими законами технического прогресса. То, что делают все они теперь,— попытки гальванизировать труп. А от этого больно в первую очередь им самим.
      А тем, молодым, кто все же учится сейчас на маленьких летных отделениях Академии Астрогации? Каково им, которые придут на Флот год, два, три спустя? И кому вообще будут они нужны?
      Ведь "Стеллатор" принесет все звезды, все планеты прямо на Землю. И каждый сможет, открыв Дверь приемника станции ТТП, равно легко шагнуть из Мурзука на Марс или в Туманность Андромеды.
      Так неужели же напрасно жил Звездный Флот? Нет, конечно, нет! Ведь век ТТП мог наступить только после века Звездного Флота.
      И сейчас, стоя на рубеже этих эпох, Шорак видел, как осязаемо исчезает, тает уходящий век кораблей.
      * * *
      — Вы были правы, — сказал Шорак, утром следующего дня входя в кабинет Баглай. — Я согласен.
      "Стеллатор" отменит Флот. Так пусть это сделают не равнодушные руки, а руки человека, который любит его.
      Этого Шорак не сказал. Потому что есть вещи, о которых люди не говорят, даже если понимают друг друга.
      1969-1972 гг.