В интересах истины следует отметить, что правительство прилагало серьезные усилия к тому, чтобы пролить свет на таинственное происшествие. Две психиатрические клиники были набиты до отказа обыкновенными амбулаторными больными, причем туда были подосланы агенты-симулянты. Но больные, которые до тех пор тихо и мирно сидели по домам, исчезли, несмотря на сильную охрану; агенты же остались на месте, ровно ничего не заметив. Всю ночь они, как и охрана, спали непробудным сном. Молва, разумеется, исказила эту правительственную меру, представив ее как планомерное выманивание из домов тихих помешанных с целью ликвидации. Радикальная молодежь выбила стекла в правительственных учреждениях, дело дошло до кровопролития, а те граждане, у которых имелись родные и близкие — тихие сумасшедшие, попрятали их. Несмотря на то что пресса, уже цензурованная, об этом умолчала, паника постепенно охватила всю страну. Даже те, кто никогда не задумывался о том, что на свете существуют душевнобольные, были поражены количеством психиатрических клиник в стране. Ведь раз в обществе возможен такой произвол, то где гарантия, что завтра не объявят сумасшедшим и тебя и ты не исчезнешь в жерле печи или на дне океана — такие слухи тоже ходили.
Правительство обратилось в международную полицию, хотя этот шаг сильно подорвал его престиж; но поскольку сумасшедших и след простыл, то, естественно, напрашивалось предположение, что они вывезены за рубеж. Объявления, которые Интерпол распространил по всей планете, были более чем странными для этой почетной и видавшей виды организации: фотография, имя, рост, цвет кожи, волос, глаз; выдает себя за китайца, хотя принадлежит к белой расе; или: воображает, будто он жираф, и постоянно вытягивает шею, чтобы смотреть свысока; или: при встрече с людьми воет волком…
Мир смеялся, а правительство начало готовиться к войне с соседним государством. Оно решило, что в такой момент только война может предотвратить революцию. Чтобы придать своим действиям видимость демократии, оно созвало распущенный ранее парламент. Но на улицах столицы были разбросаны листовки, а полиция и правительство получили анонимные письма, в которых говорилось, что в назначенный день будут похищены сумасшедшие из парламента. "Принимать какие бы то ни было меры бесполезно, — говорилось в письмах-листовках. — Все произойдет так, что вы и не заметите: как раньше". Парламент был обнесен колючей проволокой, окружен танковым кордоном, но ни один депутат as явился на заседание. Одни внезапно заболели, другви понадобилось уехать из столицы по срочным делам. И хотя шутника, устроившего столь поразительный шантаж, вскоре поймали, войне так и не суждено было состояться.
Пока правительство прикидывало, как подойти к ее объявлению с другого конца, разведка донесла, что в соседнем государстве, на которое предстояло совершить нападение, сумасшедшие тоже исчезли, только их правительство, наученное горьким опытом соседей, сумело дольше сохранить это в тайне от своего народа. Таким образом, президент, оказавшийся перед выбором: либо война; либо отставка, — смог снова появиться на экранах телевизоров и с облегчением объявить, что бедствие постигло и вражеское государство. А несколько дней спустя он отменил и военное положение.
Во всех концах Земли газеты кричали о том, что психиатрические клиники таинственным образом пустеют. За всю свою историю человечество не испытывало такого глубокого потрясения. Беспокойство перерастало в мистический страх перед необъяснимым явлением, грозя перейти в повальное безумие. Этому немало способствовали философы, журналисты и политики, комментировавшие события в прессе, а также необдуманные действия ряда правительств. Кое-где сумасшедших выпустили из клиник и отправили по домам. Эти сумасшедшие не исчезли, как их собратья, а принялись безобразничать. Тогда их свезли обратно в клиники, и тут-то они исчезли, словно испарились. Патриарх философов Герон выступил в печати с глубокомысленными рассуждениями, подхваченными всей мировой прессой:
"Если так будет продолжаться и все сумасшедшие исчезнут с лица Земли, что будет тогда мерилом нормального? Может ли существовать общество, состоящее исключительно из нормальных людей?" Церковники же, тысячелетиями жаждавшие чуда, истерически вопили с амвонов: "Покайтесь! Вернитесь в лоно божие! Это провозвестие новых Содома и Гоморры! Бог берет к себе чистых и невинных, чтобы обрушить свой гнев на грешников!"
Особенно страшную панику посеяло произведение выдающегося писателя-фантаста Миноса Папазяна. Весьма необдуманно, руководствуясь исключительно спекулятивными соображениями, он опубликовал рассказ от имени человека, которого по ошибке похитили вместе с сумасшедшими, а потом вернули обратно. Уважаемый фантаст не только не снабдил рассказ подзаголовком, который объяснил бы читателю, что это — фантастика, вымысел, но придал повествованию нарочито «документальный» вид. В сущности, Папазян разработалвесьма банальную для научной фантастики гипотезу, согласно которой человек появился не в результате эволюции земных форм материи, а был «посеян» на Земле неизвестной высшей цивилизацией в виде предварительно запрограммированных клеток. И теперь эта цивилизация проверяет ход гигантского эксперимента, отбирая индивидов, отклонившихся от запрограммированных алгоритмов, чтобы выяснить, чем вызваны отклонения. Иными словами, она проводит нечто вроде «прополки» — так весной люди пропалывают сады и огороды.
Однако, как это обычно бывает с литературными произведениями, не особенно умный рассказ наряду с вредом принес и пользу. Он надоумил людей искать объяснение чудовищной мистики во вмешательстве инопланетных сил. И тогда наконец-то всплыло письмо, которое было получено всеми правительствами давнымдавно, однако никто не обратил на него внимания, как это бывает с любым анонимным розыгрышем и злостнымдаантажом. Я изложу письмо почти целиком, потому что именно оно вызвало в истории человечества революционный поворот, на пороге которого мы сейчас находимся.
В письме, написанном на обычной земной пишущей машинке (электрической), сообщалось, что его авторы — большая группа представителей внеземной цивилизации — долгое время тайком изучали жизнь на Земле. В процессе исследований многие члены экспедиции часто пропалывали вид землян, однако при этом их неоднократно ловили и сажали в ужасные заведения, которые люди в обиходе называют сумасшедшими домами. Там они убедились, что человечество по необъяснимым причинам весьма скверно относится к значительной части своих собратьев. Этих людей считают ненормальными, изгоями, бременем для общества. Поэтому экспедиция решила позволить себе поступок, который человечество не сочтет за агрессию или вмешательство в земные дела: она перенесет людей, которых их сородичи считают бременем, на другую планету, где им будут созданы благоприятные условия, и таким образом избавит их от неоправданного насилия. В настоящее время экспедиция воздерживается сообщить местонахождение выбранной для этой цели планеты, ибо не знает, как будет реагировать на это человечество. Продолжительные исследования показали, что цивилизация, каковой именует себя человечество, никогда не знает, чего она хочет. Однако члены экспедиции в любой момент готовы проинформировать человечество о состоянии своих сограждан. Далее следовали координаты в математических исчислениях, которые указывали в качестве источника информации Проксиму Центавра, и доказывали: ваши собратья из большого звездного скопления, которое вы называете Галактикой.
Так как Проксима Центавра — ближайшая к нам звезда (1,3 парсека), станция на Луне тут же послала вызов по указанным координатам. Дело казалось безнадежным: согласно нашим теориям, ответа следовало ожидать не раньше чем через девять лет. Каково же было всеобщее изумление, когда он был получен всего через неделю! Не было никакого сомнения, что ответ пришел точно из указанного квадрата, а это противоречило нашим знаниям о предельной скорости движения волн. Либо эти существа находились гораздо ближе Проксимы, либо они обладали средствами связи, превышающими скорость света, либо же наши представления о Вселенной, несмотря на огромные успехи науки, в корне неверны. Все это до того сбило с толку ученых, что они не посмели обнародовать содержание ответа, и только после повторного эксперимента, после того как завязалось нечто вроде диспута с неизвестными существами, послание стало достоянием человечества.
Связь с инопланетной цивилизацией, о которой когда-то так мечтали, теперь никого не обрадовада. Кто мог бы представить себе такое? Явились на нашу планету и из-под носа, не спрашивая, утащили наших собратьев-землян! Пусть они не вполне нормальны, пусть даже неизлечимо больны, но ведь они свои, земные! Ураган всеобщего негодования пронесся над Землей, и никакие послания безымянных похитителей не могли его утихомирить. К тому же в их объяснениях было нечто обидное; какими бы они ни были высокоразвитыми, как бы подробно ни изучали нас, они явно не смогли постичь тонкостей земной жизни. Это было видно и по тому, что они обвиняли нас в несправедливом отношении к психически больным. Кто-то из больных якобы утверждал, будто он собака, а мы ему не верили и плохо с ним обращались. Их проверка показала, что животное, называемое собакой, пользуется большой любовью человека. Почему же мы столь нетерпимы к желанию своего собрата, который мечтает пользоваться таким же уважением и любовью?
Вначале мы попытались ознакомить их с понятием «человечность», разъяснить, что оно происходит от слова «человек» и что, следовательно, мы сами имеем право решать, как нам друг к другу относиться. Осторожно намекнув, что они ничего не смыслят в земных делах, мы попеняли им на то, что они не попытались установить с нами связи прежде, чем предпринять свою ничем не обоснованную акцию. Затем мы позволили себе предъявить нечто вроде ультиматума: хотите жить с нами в мире — верните сумасшедших! На это последовал и вовсе обидный ответ: наблюдения, мол, убедили их, что мы в своей эволюции еще не достигли способности поддерживать мирные и плодотворные контакты с другой цивилизацией, поскольку между нами таковых отношений не существует. Потому они, дескать, и отложили контакты. А наша реакция лишний раз подтверждает, что они правы. В ней нет никакой логики. Мы плохо относимся к больным людям, хотя они ни в чем не виноваты перед обществом, считаем их бременем и в то же время требуем их обратно.
Вместе с посланием был получен фильм о жизни на неведомой планете. В дивной местности стоял замечательно красивый город, какой на Земле будет создан еще неизвестно когда, а по его улицам и паркам прогуливались… наши сумасшедшие. Многие узнали своих близких и родных. Нас пытались уверить, что наши похищенные собратья чувствуют себя отлично, что среди них не наблюдается заболеваний, случаев смерти и так далее. Но кого они хотели убедить? Институты изучения общественного мнения задавали одни к те же вопросы: хотите ли вы получить своего сумасшедшего обратно? Как вы оцениваете поступок неизвестной цивилизации? Ответы были категорические: люди требовали своих сумасшедших обратно и считали их иохищение грубым посягательством на престиж Земли. Кое-где толпы людей, охваченных земным патриотизмом, просто побили камнями нигилистов и пораженцев, у которых хватило наглости утверждать, будто мы завидуем нашим сумасшедшим, завидуем свободе и роскоши, в которых те живут; они даже предлагали заключить с неизвестной цивилизацией соглашение и впредь отправлять туда наших душевнобольных до тех пор, пока сами не научимся их лечить. (Здесь следует упомянуть, что к этому времени психиатрические клиники на Земле были набиты до отказа: многие не выдержали небывалого нервного напряжения, охватившего человечество; появилась также уйма симулянтов, которые стремились попасть в клиники с тайной надеждой быть похищенными.)
Сообщество объединенных наций единодушно проголосовало за патетический призыв прекратить все локальные войны и все споры перед лицом угрозы, нависшей над планетой. Отдельным государствам было предложено отдать военные бюджеты в общий фонд — на создание космических боевых средств, единой космической армии, которая могла бы эффективно защищать Землю от посягательств извне. И чудо свершилось. Впервые все правительства отозвались на призыв своей организации. Национальные и расовые распри прекратились. За неимоверно короткий срок была создана первая армия всего человечества. Наконец-то человечество объединилось; можно было подумать, что только наличие душевнобольных, мешало ему сделать это раньше.
И вот мы в пути! Пятнадцать космолетов-разведчиков. Я так счастлив, что попал на один из них в качестве журналиста. Не смею приписывать этот факт своим профессиональным достоинствам, скорее здесь сыграло роль то, что на нашем земном языке называется удачей. И если меня что и беспокоит, так это следующее: а вдруг неизвестный противник попытается отвертеться от войны, увидев нашу решимость сражаться не на жизнь, а на смерть из-за такого (в их понимании) абсурдного повода? Было бы не по-людски завершить все дело мирными переговорами. К счастью, наш боевой дух и решимость отстоять земной престиж столь высоки, что пока у меня нет оснований сомневаться в том, что здравый человеческий разум наверняка не допустит позорных компромиссов!
Пролетая мимо Марса, мы приняли поздравления и наилучшие пожелания тамошней станции, уже превращенной в боевой аванпост. Дальше — полная неизвестность. Что принесет она нашей прекрасной Земле? Но не будем терять веру в ее счастливую звезду, дорогие будущие читатели моих скромных репортажей. Вперед, человечество!
ЙОЗЕФ НЕСВАДБА
ПРОЦЕСС, О КОТОРОМ НИКТО НЕ УЗНАЛ
— Уважаемый суд! — Профессор Нейман встал сразу после окончания речи обвинителя, окинул взглядом присутствующих и, поправив пенсне, начал говорить. Голос его был ровный, казалось, он читал лекцию студентам. — Меня обвиняют в том, что я совершил нападение на профессора Орела в его кабинете, ударив по голове микроскопом, и нанес ему тяжкие телесные повреждения. Глубоко сожалею об этом: в мои планы входило убить профессора Орела.
В зале воцарилась тишина. Журналисты, приготовившись записывать речь обвиняемого, с удивлением смотрели на человека, который сам хочет отягчить свою участь.
А профессор спокойно продолжал:
— Я читаю курс гистологии на факультете природоведения вот уже семнадцать лет. Быть может, вам известно, что наша кафедра вместе с кафедрой физиологии размещается в старинном здании. Обращаю ваше внимание, господа, на бедственное положение гистологов. Профессор Орел со своими физиологами вытеснил нас в подвальное помещение, и мы целыми днями работаем при искусственном освещении, брел ограничивал меня и в финансовых делах: за все расходы я перед ним отчитывался, хотя и не был его подчиненным. Что же касается гистологии, то об этом предмете он не имел ни малейшего понятия. Ни для кого не секрет, что некомпетентность Орела в научных вопросах покрывалась родством с министром, на чьей дочери он в свое время выгодно женился. Вся научная работа этого человека выпояиялась ассистентами из числа молодых ученых, тогда как я мог рассчитывать лишь на единственного помощника — доктора Маха.
Примерно год назад мой ассистент работал с образцом полученного мною клеточного красителя под названием "этнакронит Г". Во время эксперимента вещество частично улетучилось, его пары вызвали отравление. Мы, признаться, совершенно не предполагали таких свойств у нового соединения. Вероятно, это был быстродействующий ядовитый газ, без цвета и без запаха, при вдохе тотчас вызывающий сильнейшие спазмы всего организма. Когда я вошел в лабораторию, то увидел лежащего Маха, на лице которого застыла сардоническая улыбка, словно бедняга смеялся над собственным положением. Хотя, конечно, ему было не до смеха: позвоночник изогнут дугой, только голова и ступни касаются пола. Двигаться Мах не мог, жизнь его находилась в опасности. Я тут же уничтожил ядовитое вещество и вновь, в который уже раз, потребовал, чтобы нам выделили дополнительное проветриваемое помещение. Проводи мы опыты в лаборатории с вытяжкой, ничего бы не случилось.
К счастью, через несколько месяцев доктор Мах выздоровел. К этому времени в институте появилась комиссия по расследованию происшествия. Пришли два официальных лица в блестящих люстриновых костюмах и стали меня нагло допрашивать. Им, видите ли, нужно было знать подробности о ядовитом газе. Я твердил о новом помещении, а они возвращали меня к "этнакрониту Г". Вся эта возня показалась мне подозрительной, и я их попросту выгнал.
Через неделю к нам пожаловал сам министр. В первый момент я подумал, что он ошибся комнатой.
— Ваш родственник — на втором этаже. Там имеется все необходимое для приема гостей.
Только на сей раз министр пришел ко мне. Ему уже стало известно о новом яде, и работа моя якобы очень его заинтересовала.
— Я гистолог, подчеркиваю — гистолог, и занимаюсь живыми тканями, а не ядами. Этнакронит был открыт по чистой случайности.
Все великие открытия делаются случайно, возразил министр. По его словам, правительство заинтересовано в приобретении моего препарата с тем, чтобы немедленно приступить к его производству. Это никак не укладывалось у меня в голове. Крыс и насекомых травить этнакронитом нельзя, а для людей он представляет большую опасность, твердил я.
— Именно поэтому он нам и нужен, — с самой любезной улыбкой произнес министр. — В качестве отравляющего газа, нового оружия.
Я пришел в ужас.
— Оружие? Но, господин министр, вы, видно, забыли: сейчас 1914 год, цивилизованные нации давно не воюют. Оставьте военные распри жителям Балкан и бурам. В век науки и прогресса сама мысль о войне смехотворна. Император Франц Иосиф держит армию лишь как допотопную реликвию.
— Друг мой, вы совершенно не разбираетесь в политике. — Министр, казалось, и не думал обижаться. — Обстановка в мире крайне напряжена. Ухудшаются отношения с Россией, и как раз из-за Балкан. Сербы возомнили, будто им уготовано создать мощное государство и объединить в нем южных славян. Они нуждаются в выходе к морю, и, следовательно, наша Далмация находится под угрозой. Разумеется, претензии их мы уже отвергали, когда встал вопрос об албанской границе и произошел скадарский инцидент. Но если "Черная рука" — так именуют себя сербские националисты — опять выступит с подобными требованиями, то Австрия молчать не будет. Мы им покажем, кто хозяин на Балканах. И тут нас поддержит Германия — у немцев свои счеты с Францией и Англией. Пора навести порядок с африканскими колониями. Германии уже мало остатков португальских владений, обещанных англичанами, ей не дают покоя мосульская нефть и Шатт-эльараб. Мировой конфликт неизбежен, в войну будут вовлечены миллионы.
— Из-за Скадара или Шатт-эль-араба? — Рассуждения министра казались мне странными, ведь я был далек от политики.
— Речь идет о государственных интересах, — многозначительно произнес министр.
Перед моим мысленным взором возникла картина: миллионы солдат корчатся в судорогах. И я содрогнулся.
— Хотите воевать — ваше дело. Оружие у вас есть. — (Министр явился при полном параде, разукрашенный золотом и серебром, на поясе у него висела короткая шпага.) — Этнакронит все равно для вас непригоден — им с одинаковым успехом отравятся и солдаты, и мирные жители.
— На нынешней войне не будет разницы между военными и гражданскими лицами, — сказал министр. — Я понимаю ваше негодование, уважаемый, все мы гуманисты. Но прогресс остановить нельзя. А воевать мы станем любым оружием — и дальнобойными пушками, и самолетами, и ядовитыми газами. Если кто-то другой откроет этнакронит, он предоставит его для нужд армии. Вы что, хотите выиграть время упорным нежеланием выдать нам препарат? Да вас сочтут предателем, а неприятель вас же потом и отравит вашим собственным изобретением. Вам предоставляется другая возможность — стать богатым и почитаемым человеком. Институт ваш прославится на весь мир, вы добьетесь всеобщего признания. Считайте, что вам повезло: в лотерее науки вы вытянули счастливый билет. Никакой ответственности на вас не ляжет — если кто-то выигрывает миллион, с него никто не спросит, ведь завтра может выиграть другой.
Министрам выставил вон, как и двух чиновников, что приходили до него. Он уехал в карете в сопровождении лакеев. А я пытался разобраться в происходящем. Сначала мне казалось, что министр просто сумасшедший. Потом я попросил принести газеты. Несколько лет я к ним не притрагивался, теперь же целую неделю занимался только их просмотром. Получилось, что, пока мы пытались познать законы природы, найти новые лекарства, облегчить участь больных, часть человечества просто обезумела. Грей, Пуанкаре, Сазонов, Вилем, Гетцендорф, Хоеш — газеты пестрели именами этих господ.
А через три дня раздались выстрелы в Сараево. "Черная рука" убила своего врага — австрийского престолонаследника. Австрия предъявила ультиматум. Был издан приказ о запрещении антиавстрийской пропаганды, роспуске антиавстрийских организаций, увольнении служащих, офицеров, преподавателей, замеченных в антиавстрийской деятельности. Все дела решало австрийское правительство, оно намеревалось участвовать в наказании виновников сараевского покушения и требовало смерти полковника Драгутина Дмитриевича, скрывавшегося под именем Апис. Война началась.
И тут стали распространяться слухи обо мне. Официальных публикаций не было, но все вдруг заговорили о том, что я-де отказываюсь передать армии важное научное изобретение. Студенты освистывали меня на лекциях, коллеги вычеркнули мое имя из редакционного совета научного журнала, а брел предложил Маху место профессора, которое будто бы скоро освободится.
Тем временем в войну вступили Россия, Германия, Франция и Англия. На вокзалах перед отправкой на фронт собирались полки. Среди них особенно выделялся драгунский эскадрон. У драгун были блестящие шлемм" белые плащи с пронзительно красными отворотами и сверкающие палаши — очевидно, для того чтобы неприятельским пулеметчикам было легче целиться. Нашим вояжам казалось, что в таком одеянии лучше воевать. Через два месяца никого из них не осталось в живых.
Драгунский эскадрон слыл гордостью нашего города. Мне же он принес только горе, разрушил семью — жена убежала с капитаном Имре Ковачем в Шальготарьян. С тех пор я не люблю военных, особенно драгун. Оставшись один, я перебрался в свой рабочий кабинет в подвале, там дневал и ночевал и ел только то, что изредка приносила прислуга, я неприхотлив. Лишь в воскресные дни и праздники или когда уж очень болели глаза и не было сил читать, я заходил к доктору Маху и играл с его детьми. Мах оставался моим единственным другом, не принявшим предложение Орела и не предавшим меня. Я продолжал работать, хотя до гистологии в эти дни никому не было дела. Время от времени приходили угрожающие письма, в которых меня поливали грязью, но происходящие события оттесняли все это на второй план. Русский фронт и продвижение немецких войск-вот что было главным. Когда объявили дополнительную мобилизацию, моего ассистента призвали одним из первых. Наверняка это сделал брел из мести. Мах попал в саперные войска. Я провожал его на фронт. На вокзале шестилетний сынишка доктора спросил меня:
— А правда, если бы у нас был этот газ, папа через неделю вернулся бы домой?
Вероятно, дома они частенько говорили об этом и под конец осудили мое решение. На проводах жена Маха упала в обморок. Женщины кругом плакали в причитали, рвали на себе волосы — совсем как в античной трагедии. Служащие вокзала к этому привьжяи, и в специальном помещении их отхаживали водой. Столысо слез и горя мне никогда не приходилось видеть. По перрону прохаживался офицер. Поравнявшись со мной, он пренебрежительно оглядел меня — это был Имре Ковач, теперь уже в звании майора. Наконец-то он дождался повышения и получил назначение в наш город.
— Nieder mit den Serben!
— кричал он вместе с другими офицерами и размахивал саблей.
Порой все происходящее казалось кошмарным сном, глупым фарсом, стоит только проснуться — и спектакль окончится. Но не смеялся никто, кроме смерти. Через неделю мы получили из Галича известие о гибели доктора Маха. Ко мне явилась его вдова с обвинениями. Отдай я тогда военным свой газ — Мах спокойно работал бы в тылу, твердила она. Выходит, я, который отказался во всем этом участвовать, виновен в смерти своего ассистента. Но ведь это брел послал Маха на фронт, он и никто другой, убил моего любимого ученика и преемника! Тогда-то и родилась у меня эта мысль, и на следующий день я отправился к министру.
— Я готов передать вам "этнакронит Г", но прежде мне необходимо провести еще несколько испытаний.
— Все к вашим услугам, дорогой вы наш патриот.
И министр тут же выделил мне нужную сумму. На эти деньги можно было переоборудовать весь город для нужд гистологии. Но им нужен был только яд. Для охраны объекта мне выделили сотню солдат. Я потребовал, чтобы ими командовал майор Ковач — так он стал моим подчиненным. Одновременно я получил красивую секретаршу и еще одну, которая к тому же могла и работать. Не говорю уже о десятке новых ассистентов (четверо из них служили в контрразведке) и двадцати лаборантках. Все мы теснились в подвале, где работать не представлялось возможным. К тому же по коридорам то и дело топали драгуны, будто в любую минуту ждали нааддения неприятеля. Я потребовал новое помещение, срезу три этажа. Предложение переселиться в другое здание отверг и направил ультиматум: требую освободить здание не позднее чем через шесть часов, запретить все оскорбительные публичные высказывания в адрес гистологии (в дальнейшем именовать их антигистологическими), уволить лаборантов, ассистентов, уборщиц, расследовать антигистологическую деятельность всей кафедры и наказать виновных, затруднявших мои исследования и способствовавших смерти моего ассистента. Другими словами — наказать Орела. Я лично намерен принять участие в расследовании.
Ассистенты сочли было мои требования розыгрышем, но я быстро поставил их на место. Ультиматум предъявил Ковач, сопровождаемый тремя драгунами. Как же они тряслись передо мной, еще бы — ведь я спас их от фронта!
Через минуту позвонил Орел. Он-де не понимает… поражен… готов все обсудить…
— Именно так говорило сербское правительство. — С этими словами я бросил трубку.
Они не могли никак опомниться. Подождав до вечера, я приступил к действиям.
— Nieder mit den Fysiologen!
— кричал Ковач, размахивая саблей. Его драгуны стали выбрасывать из окон пробирки и дорогостоящее оборудование, выпустили на свободу кроликов, собак и других подопытных животных. Началась неразбериха, паника, как на войне. Коллеги пытались меня образумить:
— Из-за каких-то нескольких комнат вы намерены с ними сражаться?
— А вы знаете, что такое Шатт-эль-араб? Или Португальская Западная Африка и Скадар? Говорят, война началась из-за этого.
Взяв микроскоп, я отправился за своим Аписом, то бишь профессором Орелом. Он в те минуты докладывал кому-то по телефону о моих выходках. Я разбил ему череп подставкой от микроскопа. К несчастью, не убил, о чем весьма сожалею. Ежедневно на фронтах убивают тысячи людей — нападая на физиологов, я руководствовался той же логикой. Все акции, которые я предпринимал, в точности соответствовали тому, что творили Гетцендорф и Берхтольд, Вилем, Грей или Пашич. Почему же их деяния никто не считал безумством? Их не показывали психиатрам, как меня, не сажали в тюрьму и уж тем более не судили. Война — не что иное, как убийство. Приговор, который мне вынесут, господа, падет и на головы этих политиков. Мои действия ничем не отличаются от их, и коль скоро меня считают преступником, то и они — убийцы.
Профессор замолчал. Во всяком случае, стенография заседания, недавно обнаруженная в моравском, на этих словах прерывается. Журналисты, бывшие в зале суда, не написали ни строчки. Об этом процессе никто не узнал. Да и много воды утекло с тех пор. Столько произошло событий: две мировые войны…
ФАБИАН ДОБЛЕС
ПИСЬМО
Случилось невероятное, мама. Результаты последних анализов, проведенных вчера в химической лаборатории университета, не оставляют и тени сомнения в том, что происходит с Альфонсо. Вот уже второй год мы работаем вместе, за это время всякого навидались. Но как бы трудно нам ни бывало, неизменно его помощь, участие в общем деле приносили прекрасные результаты. Ты знаешь, мне чужды всплески каких бы то ни было эмоций, тем более — в оценке человеческих возможностей, и все же признаюсь тебе: коллеги по факультету убеждены, что Альфонсо — гений, и потенциал этого гения уникален.
Подумать только, ведь на свете существует немало специалистов, подготовленных ничуть не хуже Альфонсо, да и внешне он ничем не отличается от других. Однако никто из нас так и не смог почему-то шагнуть за пределы запрограммированного, добиться большего, чем это, по мнению коллег, необходимо, чтобы слыть вполне добросовестным специалистом. Да и зачем, собственно?
А вот Альфонсо тот, похоже, становится настоящим — как это странно звучит! — творцом собственных, новейших гипотез. В разработке их он, представь, умеет предвидеть любую неожиданность, исправить ошибку даже там, где искать-то ее не пришло бы в голову и самым маститым ученым. Но будем смотреть правде в глаза: состояние Альфонсо внушает самые серьезные опасения.
Я полагаю, что все началось с того самого дня, когда профессору Ломбарди и мне было поручено возглавить одно иеторико-статистическое исследование. Нам предстояла довольно скучная и утомительная работа. Надо было собрать уйму всяких сведений с древнейших времен — когда человек впервые поднял руку на человека, и проследить последствие этого события для общества на материале тысячелетий. На основе собранных данных мы намеревались разработать возможные в обозримом будущем варианты решения этой, я бы сказал, представляющей определенный научный интерес проблемы. Тем более что на ученом совете нам сообщили, что человечество считает ее почему-то давно наболевшей. Истинные ученые всегда принимают в расчет любые, даже самые абсурдные мнения, поэтому мы привлекли к работе специалистов в различных областях знаний.
