— Он умер, я уверена.

— Лучше было бы поинтересоваться у докторов.

— Так идемте! — Лизавета не любила откладывать дела в долгий ящик. — Где тут…

— Не порите горячку. Не хватало еще завалиться в медпункт шумной ватагой! — оборвал ее старший товарищ по перу. — К тому же, чтобы проникнуть в служебные помещения Центра, такой вот аккредитации мало. — Валерий Леонтьевич дотронулся до запаянной в пластик карточки на груди Лизаветы. — Обещаю все разузнать и рассказать вам. Но при одном условии — ответьте, почему вы так всполошились?

— Не знаю… Просто это же ЧП. Вы сами сказали, люди здесь нервные. Это может пригодиться и для репортажа — инфаркт на выборах и так далее.

Лизавете не хотелось рассказывать всем присутствующим о последних словах подвыпившего толстяка.

— А-а-а, — многозначительно протянул Петюня Рюмин и не поверил. Остальные приняли Лизаветино объяснение без комментариев.

А она, даже когда всех пригласили в зал, чтобы послушать окончательные цифры по Дальнему Востоку, вспоминала странного мужчину в бежевом костюме. Он так печалился об утраченных идеалах, а когда ему стало плохо, вместо вполне уместной патетической фразы вспомнил какую-то школу двойников. Лизавета не переставала удивляться. Слова о молодежи, которая не должна топтать прошлое, были бы куда уместнее. Ведь он так горячился, что его даже удар хватил.

Но школа… Двойников… Казалось, тень тайны повисла над большим залом парламентского центра. Лизавета всю ночь вспоминала эти два загадочных слова.

А ночь после выборов была долгой. Утомленные журналисты и не менее утомленные политики второго ряда уныло слонялись по просторным залам и фойе. Ежечасно их собирали в зале, чтобы поведать, как проголосовали Иркутск, Пермь или Вологда. В перерывах народ перемещался в буфет. Так что толпа голодных и жаждущих не редела.

В один из таких перерывов Лизавета подошла к охраннику у входа и спросила, увезли ли в больницу человека, которому стало плохо. Охранник посмотрел на нее, как новые ворота на барана. А когда она повторила вопрос, упомянув происшествие в буфете, ответил металлическим голосом:

— Никаких происшествий не зарегистрировано, в том числе в буфете.

Тут он явно солгал. Пусть даже охранник не знал об инциденте с толстяком в бежевом костюме, происшествий в буфете хватало и без этого. В очередях всегда что-нибудь да случается.

Всего лишь два раза за всю ночь желающие могли получить чашку кофе или чая без очереди. Первый раз — когда около часа ночи в пресс-центр заявился господин Жириновский, окруженный могучей кучкой телохранителей, и толпа рванула его встречать.

Все сентенции мастера парадоксов и аса политических скандалов были записаны и засняты от начала до конца. Все стало достоянием публики — как он спорил с охраной, как пересчитывал свою преторианскую гвардию, как рассуждал об относительной неудаче на этих выборах. Растиражировали и его «добрые слова» о товарищах по Думе. Журналисты весело выкрикивали вопросы, главный либерал-демократ России отвечал легко, с выдумкой. Лизавета, сумевшая протолкнуть своего оператора в первые ряды снимающего и спрашивающего клубка и соответственно сама оказавшаяся в почетном втором ряду, поняла, почему пишущая братия любит Владимира Вольфовича. Он — живой, в отличие от многих других российских политиков, прошедших партийно-аппаратную школу. Они разучились думать и излагать свои мысли ярко, не банально.

Глава ЛДПР смотрелся словно павлин, и перо из его хвоста могло украсить страницы любого издания.

Второй раз буфет опустел при появлении лидера коммунистов. Он материализовался, когда стало очевидно, что КПРФ получит большинство в Думе. Новость облетела парламентский центр за считанные секунды, и журналисты бросились к победителю. Так мотыльки летят к свече. Так цыплята пищат вокруг наседки. Так придворные несутся к наследному принцу, едва услышав роковое «король умер, да здравствует король». Лидер красных блаженствовал. Царственно и одновременно демократично улыбался, ласково приветствовал знакомых журналистов, благосклонно откликался на вопросы тех, кого не знал. Особенно бережно он обращался с посланцами иностранной прессы и телевидения.

Славик Гайский благополучно снял и второго героя «ночи после выборов». Лизавета умудрилась задать эксклюзивные вопросы еще трем партийным лидерам, которые не убоялись общения с журналистами.

Дальше возникла пауза — все ждали лидеров «Яблока» и «правых сил», которые тоже набрали очень хорошие очки, но демократы и реформаторы то ли задерживались, то ли по каким-то причинам не сильно спешили в парламентский центр.

Лизавета демонстративно скучала, а на самом деле все время прокручивала в памяти происшествие в буфете и ответы охранников, к которым она обращалась уже несколько раз. Этим людям очень хотелось, чтобы Лизавета перестала верить собственным глазам. Они, словно сговорившись, повторяли: того, о чем она спрашивает, вовсе не происходило. Так… мираж. Вполне могло оказаться, что они просто не в курсе. Но Лизавета знала: в России официальные лица, а также все к ним приближенные, до сих пор считают, что простое отрицание очевидного — самая правильная политика. И в ее воображении обыкновенный сердечный приступ превратился чуть ли не в центральное событие ночи. Она дала волю воображению. А что еще делать, когда делать нечего?

Центральная избирательная комиссия стала проводить предварительные пресс-конференции, дабы хоть как-то утихомирить журналистов, нуждавшихся в бурлении страстей. Но бормотание председателя ЦИК и его заместителей не заменяли живой политической борьбы. Народ потихоньку переселился в фойе, где стоял телевизор. Некий мудрец, возглавляющий общественное телевидение, распорядился показать советский киношлягер — «Белое солнце пустыни». Именно он развлек и отвлек публику лучше чем что бы то ни было.

Наконец представитель ЦИК пригласил всех на итоговую пресс-конференцию. По парламентскому центру прокатился вздох облегчения, постепенно переросший в стон или в вопль, как кому нравится. Журналисты, заслышав сулящее свободу слово «итоговая», скоренько собрались в зале. Не заставили себя ждать и компьютерщики, и труженики Центризбиркома. Они тоже устали, тоже хотели поскорее уйти домой, и они, как никто другой, хотели избавиться от шумной, свободолюбивой репортерской орды, которая всегда рада схватить первое попавшееся лыко и вставить его в подобающую строку. ЦИК намеревалась выбить из бюджета немалые деньги на развитие компьютерно-выборных технологий, поэтому лишняя ругань и насмешки в прессе никоим образом не устраивали тех, кто профессионально служил процедуре вольного народного волеизъявления. Избирательные комиссии в России работают постоянно, а самая постоянная, естественно, — Центральная. Лизавета, смотревшая бессмертное кино, тоже прошла в зал.

Итоговая пресс-конференция была такой же нудной, как и все предыдущие. Судя по всему, семьдесят процентов тех, кого посадили в президиум и кто отвечал на вопросы, страдали отеком мозга и раздвоением личности одновременно. Выглядело все примерно так:

— У меня вопрос к начальнику компьютерного отдела. Каким образом вы можете предотвратить подтасовку при компьютерном подсчете голосов? — вопрошал юноша в очках и с блокнотом.

— В программу не может войти ни один посторонний человек. Я не хотел бы вдаваться в технические тонкости, но могу сказать с уверенностью… — И заместитель начальника Центризбиркома принялся мутно объяснять, сколько степеней защиты внедрено в систему. Все терпеливо слушали. Те же, кто хоть капельку разбирался в программировании, прятали снисходительные улыбки. Глеб пробрался к Лизавете по заполненному ряду как раз тогда, когда начальник компьютерного отдела в пятый раз повторил про пять степеней защиты.

— Они забыли про Салинаса, — чуть не захохотал Глеб прямо в Лизаветино ухо.

Прогрессивные журналисты в большинстве своем знали печальную повесть о всесильном мексиканском президенте Карлосе Салинасе де Гортари. Он президентствовал с 1988 по 1994 год, а теперь считается чуть ли не врагом нации. Летом 1988-го институционно-революционная партия, побеждавшая на выборах в Мексике последние семьдесят лет, в припадке болезненного тщеславия решила доказать всему миру, что ее победы вовсе не результат политической алхимии, а продукт правильной политической стратегии. Посему была придумана компьютерная система, в Мехико наприглашали журналистов и наблюдателей, затолкали их в ярко освещенный и забитый компьютерами зал, и гости получили возможность прямо с дисплеев считывать последние данные о ходе подсчета голосов. Данные же были для Салинаса самые неутешительные. И когда стало ясно, что за конкурента всемогущего и мудрого Салинаса проголосовало большинство…

— Все компьютеры в зале для гостей неожиданно вышли из строя, — веселился сотрудник «Огонька», рассказывая Лизавете эту историю, — а к зданию мексиканской ЦИК подошли войска. Наверное, чтобы компьютеры починить. Чинили долго, почти неделю. Отремонтированные машины показали правильный результат — победил Салинас. Скандальная оппозиция потребовала вскрытия избирательных урн и пересчета бюллетеней. Но вскоре все урны сгорели, вместе со зданием местного парламента.

— Интересно, председатель нашего Центризбиркома про этот афронт знает? — шепотом спросила Лизавета.

— Нет, зачем ему голову всякой ерундой забивать… — ответил образованный сотрудник «Огонька». — К тому же наши люди, даже если захотят, не смогут повлиять на результат, просто не сумеют. Не зря же мы машины покупали маломощные, а людей нанимали полуграмотных. Потому что для нас безопасность — прежде всего, — ерничал Глеб, склонившись к Лизаветиному уху.

— Не знаю, как насчет безопасности здесь, а вот у нас творилось черт-те что. Я звонила в редакцию — в Петербурге на половине участков бюллетеней не хватило, а кое-где избирательных урн.

— Это в каком смысле? — Глеб выстроил брови домиком.

— В самом прямом и непосредственном.

— Ты хочешь сказать, что несчастные избиратели метались и не знали, куда пристроить листок, на котором поставлен заветный крестик?

— Именно. Здесь уже сообщили про невероятную активность избирателей, о которой социологи никого не предупредили. Соответственно, к ней и не подготовились. Особенно отличился крупный научный центр, то бишь Петербург. В нашем городе ни один чиновник и высморкаться без соответствующих рекомендаций не сумеет. Раз социологи пообещали, что голосовать придет не более тридцати процентов избирателей, значит, так оно и есть. Посему избирательные чиновники решили сэкономить на транспортных и прочих расходах. Развезли по территориальным участкам лишь треть бюллетеней — они же тяжелые, чего их тягать туда-сюда без толку. А избиратель, как назло, попался несознательный, взял и передумал в последний момент, и повалил, словно в девяносто первом году. Бюллетени расхватали за два часа, остальные уходили, не исполнив гражданского долга, или стояли в очереди, или возмущались…

— Картина, достойная кисти Айвазовского. «Очередь на выборы в Петербурге — девятый вал»!

— Впрочем, с дефицитом бюллетеней справились часа за три, — продолжала Лизавета, — главная головная боль была впереди — дефицит урн. Что делать с переполненными ящиками? Их же не вскроешь и не запечатаешь по новой, особенно когда на участке толпится охочий до демократии народ и наблюдатели, всегда готовые растолковать любую статью закона о выборах. Кое-кто отказывался ждать — и их бюллетени просто складывали грудами. Потом принялись запечатывать, вернее, опечатывать в полиэтиленовые пакеты. Эти пластиковые пакеты выставляли как своеобразный суррогат, призванный заменить привычный деревянный ящик с замком и щелью в крышке.

— Председателю ЦИК крупно повезло, что здесь нет скандальных петербургских журналистов. А то вертеться ему карасем на сковородке.

— А я откуда? — обиделась Лизавета.

— Ты не склонна к скандалам, это видно невооруженным глазом! — ухмыльнулся Глеб. — Ты же не будешь тиранить облеченного властью человека, утомленного интригами!

— Отчего бы и нет? — Лизавета до того момента сама толком не знала, стоит ли вылезать со своими петербургскими вопросами. Глеб помог принять решение.

Она дождалась паузы, подмигнула Славику и вышла к центральному микрофону. Председательствующий начальник пресс-центра кивнул — мол, я вас заметил, подождите. Ждать пришлось довольно долго. Лизавета даже успела пожалеть, что вылезла вперед. Ответа по существу все равно не дождешься, а топтаться на виду она не любила. Наконец ей включили микрофон.

Лизавета в двух словах рассказала о нехватке бюллетеней и переполненных урнах, спросила, знают ли об этом в Центризбиркоме, а затем поинтересовалась, не намерена ли Центральная комиссия рассмотреть вопрос о признании выборов недействительными на тех участках, где были зарегистрированы нарушения процедуры. Словосочетание «признание выборов недействительными» повергло весь президиум в смятение. Никто не бросился отвечать — все смотрели на руководителя, которому и был задан вопрос. Председатель ЦИК с блеском вышел из положения. По крайней мере, его ответ был растиражирован десятком газет и журналов.

— Я не понимаю, о каких нарушениях вы говорите… Ну подумаешь — полиэтиленовые мешки! Ведь что такое, по сути, избирательная урна? Некое замкнутое пространство, в которое можно опустить свой бюллетень. Это может быть и мешок, и коробка, и что угодно еще.

Лизавета завороженно смотрела на высокопоставленного государственного служащего, не увидевшего ничего странного в том, что во втором по величине городе России демократический выбор делается при помощи картонной коробки и пластикового мешка! В зале повисла зловещая тишина — теоретические упражнения на тему формы и содержания урны произвели впечатление на многих.

— Молодец, старуха. Не ожидал. Я так прямо и озаглавлю статью: «Что есть урна и как ее наполнить?» — такими словами Глеб встретил вернувшуюся в задние ряды Лизавету.

Пресс-конференция же покатилась дальше. Вновь обрели дар речи многочисленные заместители председателя и немедленно перешли к основной части заседания — подведению итогов. К шести утра умные машины сумели подсчитать голоса, поданные тридцатью миллионами российских избирателей, явившимися на выборы. В Думу по партийным спискам прошли шесть партий. Лизавета видела внезапно осунувшееся лицо лидера «Женщин России» — по результатам голосования в Сибири и на Дальнем Востоке они смело могли рассчитывать на места в парламенте, но Европейская Россия в корне изменила ситуацию. Отныне и в течение ближайших четырех лет Государственная дума будет стоять на шести китах.

Лизавета, умевшая запоминать, а уж тем более записывать цифры, с первого раза поняла, что делать на пресс-конференции больше нечего. Одно метафизическое определение избирательной урны потянет на целый репортаж. К тому же Славик Гайский уже полчаса жалобно вздыхал и многозначительно посматривал на своего корреспондента. Он явно проголодался. Работа оператора — тяжелый физический труд, о чем мало кто подозревает. Профессиональная камера, даже современная, весит минимум семь с половиной килограммов. Бегать целый день с таким грузом на плече или в руках нелегко, а ведь еще надо следить, чтобы кадр не дрожал, то есть держать камеру твердо. Или таскать штатив, а это дополнительные килограммы. Хорошие корреспонденты знают: операторов следует кормить хорошо и регулярно, поэтому Лизавета встала.

— Ладно, двинулись…

— А как же пресс-конференция? — встрепенулся сидящий рядом Глеб.

— Никак. Ничего нового они не скажут. Повторят еще раз тридцать, что результаты исключительно предварительные, но исключительно точные, поскольку получены при помощи священной компьютерной коровы. Мы сейчас поедим, а потом я попробую отыскать вашего Валерия Леонтьевича. Он как в воду канул. Я хочу его видеть.

— Зачем он тебе?

— Пригодится. Или у вас каждый день в парламентском центре люди мрут?

— Еще как! — жизнерадостно закивал Глеб. — И не только в центре, а и просто в парламенте. И еще на улице. В людей стреляют из автоматов. Они, правда, с успехом отстреливаются. Им подкладывают взрывчатку, прямо в думские офисы. Или милый телохранитель сначала пропускает с охраняемым пару стаканчиков водки, потом стреляет ему в висок, а затем себе — в сердце. Я уж не говорю про пустяки и мелочи вроде автокатастроф, отравлений и примитивного мордобоя. Так что нас тут ничем не удивишь.

— Ясно. Раз не интересно, значит, не интересно. Пока!

Лизавета заторопилась — Славик уже вышел из зала. Но Глеб не отставал:

— Вы в буфет? Тогда я с вами. Здесь действительно уже все сказано. Кстати, ты напрасно поджидала Валеру-лысого в зале. Посещать открытые для всех пресс-мероприятия ниже его достоинства. Он специализируется на закулисных тайнах, вхож в высшие сферы, говорильня вроде этой — не для него.

— Тогда зачем он здесь? — обернулась Лизавета.

— Ты что, не заметила его «виповскую» карточку? — Глеб потрясающе умел удивляться. — Это мы ходим-бродим с кусками картона! — Он дотронулся до своей аккредитационной карточки, которая ничем, кроме порядкового номера, не отличалась от Лизаветиной. — Такие феньки, с точки зрения Лысого, — фиговые листки для чернорабочих. Аристократы должны появляться на тусовках вроде сегодняшней лишь как особо важные персоны или как почетные гости. Усекаешь?

Лизавета кивнула.

— Извини, мне надо догнать Славика. Так где же можно найти этого Лысого? Странная, кстати, кличка. Я что-то не заметила особой лысины, он скорее седой…

— Ага. И страшно гордится своей благородной шевелюрой. Вот его и стали дразнить «лысым». Идем, я тоже в буфет. Вполне вероятно, что Валерий Леонтьевич там, если, конечно, его не пригласили на рюмку коньяку в узком кругу избирательных начальников.

Очереди в буфете не было — пьющие, наверное, уже утомились, а едоки сидели в зале. Лизавета окинула буфет внимательным взором. Кроме них, посетителей было всего четверо — юная целующаяся парочка в джинсах и свитерах, низенький старик с дорогущим фотоаппаратом и в обсыпанном перхотью пиджаке и человек лет тридцати с непроницаемым лицом, по виду либо брокер, либо дилер.

— А кто он такой, этот Валерий Леонтьевич? — возобновила разговор Лизавета, когда все трое удобно устроились за дальним угловым столиком.

Глеб не торопясь отхлебнул пиво, слизнул пену с губ, потом недоумевающе посмотрел на соседку.

— Ты что, с луны свалилась? Он же председатель Ассоциации независимых журналистов!

Лизавета ответила равнодушно:

— Я и городское-то начальство толком в лицо не знаю, а ты… Он еще чем-нибудь знаменит?

— А как же! Валерий Леонтьевич был одним из тех, кого размазала по стенке Маргарет Тэтчер. Может, помнишь? Или ты в те времена еще в детский сад ходила?

— Я даже в детском саду следила за текущим моментом.

Теперь Лизавета поняла, почему благообразное лицо Валерия Леонтьевича показалось ей знакомым. То интервью, во время которого Железная Леди остроумно и по существу отвечала на агрессивно-бестолковые вопросы трех лучших советских журналистов-международников, интервью, доказавшее всю беспомощность отечественной репортерской традиции, забыть было попросту невозможно.

— Он действительно очень влиятельный человек, — улыбнулся Глеб. — Так что можешь гордиться его давешними комплиментами.

— Слушай, ты часом не знаешь, где могут пить коньяк лица, допущенные к телу и приближенные к дворцовым тайнам?

— Все-таки хочешь отыскать Валеру? Пустой номер, он, скорее всего, уже ушел.

— Тогда давай сами разузнаем, что случилось с тем дядькой!

— Зачем? — почти шепотом спросил Глеб.

Лизавета растерялась.

— Я даже не знаю, что сказать. У нас журналисты, может, и не готовы трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете. И за сенсациями, особенно двоякими — за которые не то похвалят, не то уволят, — охотятся с ленцой. Но, по крайней мере, у нас в городе не принято открыто расписываться в том, что тебе, журналисту, начихать на сбор информации, что от скандальных происшествий и таинственных убийств тебя тошнит и что ты предпочитаешь кружку пива пенного священной пахоте на информационной делянке!

— Красиво говоришь! Прямо-таки Аркадий! — Лизавета и Глеб окончили среднюю школу, а после университет примерно в одно время и беседовали на одном языке. Неизвестно, как приняли бы представители следующего поколения цитату из Тургенева. Лизавета же поморщилась, она тоже читала произведения Ивана Сергеевича, в том числе и те, что включены в школьную программу.

— Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины проще всего отречься от всего под предлогом «не говорить красиво»! Ты как хочешь, а я попытаюсь прорваться!

— Куда?

— В медпункт. Хотя бы для того, чтобы выяснить, жив этот человек или нет и как его зовут. А ты допивай! Идем, Славик! — Лизавета решительно направилась к выходу из буфета.

— Минуй нас пуще всех напастей и женский гнев, и женская любовь, — пробормотал Глеб и двинулся следом.

Спустя несколько минут они добрались до входа в закрытую часть Дома парламентского политпросвета. Именно отсюда появилась бригада медиков, именно за этой дверью скрылись носилки с телом упавшего мужичка, именно тут висела сакраментальная табличка «Служебный вход».

Лизавета взялась за дверную ручку. Неожиданно рядом возник высокий комодообразный парень с мрачным, прыщеватым лицом. Привратник явился неведомо откуда. Как в сказке. И встал перед Глебом, Славиком и Лизаветой как лист перед травой.

— Это ход в служебные помещения, — решительно произнес он.

Лизавета покосилась на Славика с камерой. Над видоискателем мигнул красный огонек: Славик запустил пленку, не дожидаясь команды. Настоящий информационный волк.

— Мы хотели бы…

— Пройти в медпункт, — перебила Глеба Лизавета.

— А в чем дело? — Привратник говорил лениво, через губу, он заранее знал, что с легкостью турнет этих странных энтузиастов, вознамерившихся преодолеть границу, отделяющую чистых от нечистых.

— Предположим, я нуждаюсь в срочной медицинской помощи…

Комод уставился на болящую, оглядел ее с ног до головы.

Лизавета никак не походила на особу, измученную мигренью или коликами. Строгий серый брючный костюм мужского покроя, нежная белая блузка с нарядным кружевным жабо, изящные ботинки, как бы тоже мужские, незаметный макияж, копна рыжих волос и веселые искорки в глазах — все это делало ее похожей на тех не ведающих реальной жизни девочек, которых привратник видел только на глянцевых страницах журналов или в рекламе мыла и помады. Он не знал, что Лизавета хотя и была экранной девочкой, но девочкой с начинкой, девочкой наоборот. При всей внешней безмятежности и товарном виде она по долгу службы много знала и много помнила. Она хранила в кудрявой головке подробности всяческих скандалов и происшествий. Она умела цитировать высказывания официальных лиц трехлетней давности, причем вставляла их весьма кстати, например, когда кто-либо из них, поднявшись на две-три ступеньки по служебной лестнице, менял взгляды и спешил оповестить об этом весь мир.

К тому же слова унесенного в неизвестном направлении толстяка взбудоражили ее по-настоящему. За словосочетанием «школа двойников» ей мерещилась тайна, опасная тайна.

— Это тебе доктор нужен? — Комод держался развязно, разве что не сплюнул в угол — наверное, потому что угол был далековато.

— А если мне, то что? — Лизавета еще раз незаметно посмотрела на своего оператора. Славик молча работал. Охранник же этого не замечал. Лизавета ринулась в атаку, перешла на особый язык. Она по опыту знала, какие слова и выражения действуют на таких вот ретивых граждан «при исполнении», как красный плащ тореро на быка. Она пустила в ход «красную тряпку»:

— Я что-то не пойму, когда мы с вами перешли на «ты»?

— Чего?

— Дама просит вас держаться в рамках, — подключился Глеб. Он тоже знал и любил такого рода игры.

— Чего?

— Я спрашиваю, почему я, имея аккредитацию, не могу пройти в медпункт…

— У вас нет пропуска.

— А это что? — Глеб и Лизавета синхронно протянули комоду свои аккредитационные карточки.

— Это пропуск в парламентский пресс-центр, — солидно ответил тот.

— А здесь что?

— А здесь… — Охранник обернулся и вслух прочитал табличку: — Служебный вход. Русским же языком написано.

Он, как многие приставленные к государевой службе люди, любил высокопарно изрекать прописные истины. Хорошо не спросил, умеют ли приставшие к нему журналисты писать. Лизавете поведение охранника показалось странным. Он их не пропускал — это полбеды. У нас любят тащить и не пущать. Но он «не пущал» людей в медпункт и при этом подозревал их. Самыми черными подозрениями были наполнены все ящички огромного комода — сверху донизу. Это бросалось в глаза. А в чем он их подозревал? Ведь они просто хотели пройти в медпункт, что само по себе вовсе не предосудительно. Значит, охранник знал нечто, что делало журналистов персонами «нон грата». И очень может быть, что нежелание пропустить журналистов напрямую связано с пропавшим за этими дверьми толстяком.

— Мы здесь именно по долгу службы. Я работаю в журнале «Огонек», а моя спутница из Петербурга, с телевидения. — Теперь Глеб старался говорить ласково, но убедительно.

Сразу стало ясно, что при слове «телевидение» в охранном подразделении, где служил данный конкретный охранник (их в России нынче много, и не просто много, а более чем достаточно), было принято хвататься за пистолет. Во всяком случае, комод недвусмысленно опустил руку в карман, а чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений, угрюмо пригрозил:

— Не напирай! Кому говорю, не напирай!

— Господи, о чем вы? Мне просто нужен врач!

— Вот и звоните ноль-три!

— На каком основании вы нас не пропускаете? — Лизавета мастерски чередовала официальные, годные для эфира, и неофициальные, «разогревающие» вопросы.

— По инструкции! — насупился «комод».

— Ай-яй-яй, как не стыдно использовать скрытую камеру. Я думал, вы знаете, что в соответствии с законом о печати вести запись разговора можно лишь с разрешения собеседника.

Лизавета подпрыгнула и сиганула в сторону — так поступают искушенные герои триллеров, почувствовав спиной холодное дыхание пистолетного дула. Разумеется, никакого пистолета за ее спиной не было. Там стоял Валерий Леонтьевич и, радостно улыбаясь, продолжал:

— Почему вы здесь скандалите?

— Вас ищем! — улыбнулась в ответ Лизавета.

Глеб почтительно промолчал.

— А в чем дело? — Валерий Леонтьевич скорчил удивленную мину.

— Как в чем? Вы же обещали разузнать, как там несчастный любитель водочки из буфета. — Лизавета старалась говорить обиженно и в то же время кокетливо, в стиле, приятном для уха постаревших покорителей сердец.

Валерий Леонтьевич немедленно откликнулся:

— Да, да, помню, вот только замотался. Здесь… — Он возвел глаза к потолку, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал, будто «здесь» — это просто здесь, а не в эшелонах власти. — Здесь такое творится… Немудрено забыть обо всем.

— Так как он?

— Вы были правы. Инфаркт. Спасти не удалось. Не берег свое сердце. Такие дела.

— А кто он? Что он здесь делал?

— Он-то? Мелкая сошка. Второй помощник одного не очень заметного депутата, Игоря Ивановича Поливанова. Я знаю этот тип людей. — Валерий Леонтьевич кривовато ухмыльнулся. — Они с энтузиазмом крутились сначала вокруг тех, кто шумел на митингах, потом в Верховном Совете Союза, далее перебрались в Верховный Совет России, а затем их унаследовала Дума. Незаметные, незаменимые и восторженные. Сателлиты. Своего рода группа поддержки, вроде девочек в коротких юбочках, что размахивают букетами на состязаниях по американскому футболу.

— Имя-то у этого сателлита есть?

— Владимир Дедуков. Пятьдесят два года. Когда-то, очень давно, работал в Институте всемирной истории, специалист по средневековью, научный сотрудник, правда, младший. — Просто кривая ухмылка Валерия Леонтьевича постепенно переросла в ухмылку сардоническую. Злую, даже злобную. Так, скорее всего, усмехались пресыщенные римские сенаторы. — Потом переквалифицировался на историю современности. И… сердце не выдержало.

— Вы иронизируете, Валерий Леонтьевич! Интересно почему? — Лизавета похлопала ресницами и вообще постаралась сделать взгляд предельно наивным: что недозволено простым смертным журналистам, то позволено куклам Барби. Она наверняка знала, что мужчины типа этого председателя ассоциации журналистов пустоголовым куклам Барби прощают все.

— Не плакать же! Не люблю прихвостней! — По непонятным причинам самого себя, с удовольствием тусующегося среди важных и особо важных персон, Валерий Леонтьевич прихвостнем не считал. — И вообще, милая Лизавета, зачем вы забиваете свою прелестную головку черт знает чем? — В голосе Валерия Леонтьевича зазвенели отеческие нотки, глаза заволокло мечтательно-маслянистой пленкой.

Обычно после заданных таким тоном вопросов мужчины приглашают в ресторан, где начинают сетовать на горькую холостяцкую судьбу. Так поступают все мужчины, женатые в том числе.

Он ласково, почти по-отечески приобнял Лизавету за талию и зашагал по длинному коридору. Следом потянулись Славик и Глеб. Лизавета услышала, как комодообразный охранник облегченно вздохнул. По сути, Валерий Леонтьевич уводил их с места репортажа. Но сопротивляться было бессмысленно. «Раз молчит гора, попробуем выведать что-нибудь у Магомета», — решила она.

— А я думала, вы про нас забыли. — Лизавета намеренно объединила себя с корреспондентом «Огонька». — И еще вопрос — вы, случайно, не знаете, чем занимается депутат Поливанов?

— Он, если не ошибаюсь, в прошлом директор школы, где-то в провинции, в Орле или в Туле. Там его и выбрали. В Думе он особо не выделялся, ни в какие фракции не вступал, в порочащих связях замечен не был, жил тем, что выгодно пристраивал свой голос во время равновесных голосований. Его думской темой было народное образование — так сказать, по специальности.

— А помощник?

— Бог его знает, тоже, наверное, образованием занимался.

— Ах, образованием, школами, значит, тогда все ясно! — Лизавета вовремя прикусила язычок. Никого, кажется, не заинтересовала ее реплика. Валерий Леонтьевич тем временем перешел к делу. Не зря же он обнимал ее за талию, прогуливаясь по длинному коридору.