Но это только думают, что расстояния отдаляют. На самом деле, чем дальше уедешь, тем сильней затоскуешь. Самолетишко, которым летел я в Чувашию, был древний, оттого – полупустой, трясло его, как телегу на ухабах, да еще попали мы в зону турбулентности. Но ничего, не рассыпался, долетели. От Чебоксар – автобусом, он переваливался, то вдруг садился одним боком в яму и, завывая, выползал из нее.
      Несколько раз выходили толкать. Пассажиры спорили про какую-то новую дорогу, от толчков голоса их сливались: “нов-дроги” – “стар-дроги”. И под конец согласно слились: “новы дроги, новы дроги…”.
      Пока мотался по колхозам, думать было некогда, но вечерами, в районной гостинице, верней сказать – в Доме колхозника, в номере на двоих, когда сосед мой, бухгалтер, начинал за чаем рассказывать нечто поучительное, смотрю я на него, а вижу Надю. Ничто так не растравливает душу, как воспоминания. Бывало, Галя брала себе выходной: “Все! Замучилась! Поживи-ко, голубушка, без меня!” И ехала к подруге, и мы, счастливые, на целое воскресенье оставались втроем. Как-то Надя заснула после обеда на тахте, я сидел у окна, читал, а Витька маленький, стоя в своей кроватке, сосал мокрый кулачок и улыбался мне. И вот понимал же, что нельзя будить мать. Я только приложу палец к губам, погрожу ему, и он закатывается беззвучно. Да что же мне, дураку, еще было надо! И что случилось, собственно говоря? Ну, стала на виду у всех… И – молодец! Гордиться мне бы со стороны, как все на нее смотрят. В этом Доме колхозника под тихий голос бухгалтера я понял: без нее и без Витьки для меня уже жизни нет.
      Я срочно написал пару очерков для местного радио, и рано утром дежурная разбудила меня, потянула за ногу: “Звонили тебе, чего-то, мол, будут по радио говорить”. Радио у нас не выключалось, чуть слышно царапался голос. И я услышал: в году таком-то, собираясь на Казань, повелел Иван Васильевич, царь Грозный, ядра лить в месте этом. С тех пор и получил город название: Ядрин… Я лежал, укрывшись с головой, потный от стыда, мечтая только, чтобы сосед мой спал, не слышал. Но на эти деньги я купил Наде шаль. И вот- Москва. Теплое сентябрьское субботнее утро. Несколько раз принимался идти дождик при солнце. Я не звонил, пусть будет все неожиданно. Я выпрыгнул из троллейбуса. Надин дом. Я вышел из-за угла и вздрогнул. Во дворе, у подъезда – Витькина коляска с поднятым верхом, над ней под зонтом мужчина читает книгу и тихонько подкачивает коляску. Я узнал его.
 

 
      – При-вет!
      – Здравствуй. Что случилось?
      – А если я скажу – ничего?
      И голос глуше, как бывало, когда-то этот голос волновал меня.
      – Это ты звонила минут пять назад?
      – А тебе сердце не подсказало?
      Я открывал дверь и слышал, как в пустой квартире звонит телефон. Звонки оборвались в тот самый момент, когда я вошел. Подождал. В квартире летняя застойная духота, пожелтелые от солнца газеты на окнах только что не дымятся: теща их прикнопливает, чтобы шторы не выгорали. Я открыл окно, подождал и полез под душ. И тут опять зазвонил телефон.
      – Слушай, ты мог бы со мной встретиться сейчас?
      Голый и мокрый, я стоял в кухне с трубкой телефона, и на линолеум натекла с меня лужа воды.
      – Это – срочно?
      – Не стучите монетой в стекло! Да, разговариваю. Обождете! У меня деловой разговор…
      И мне:
      – Представляешь, я говорю, он дверь открывает. Мужчина называется… Так ты бы смог?
      – Ты откуда говоришь?
      – С площади Маяковского.
      У меня были дела, но…
      – И где ты будешь?
      – Ну, ты же, я надеюсь, не хочешь, чтобы я стояла у памятника Маяковскому на жаре и подходили всякие… Тут напротив ресторан “София”, я подожду тебя там.
      Окатившись под душем, я забрал из ящика письменного стола деньги, все, что было там. В полупустом в этот час вагоне метро ветром сушило мне волосы.
      Надя сидела за столиком у окна лицом ко входу, потягивала через пластмассовую соломинку что-то из высокого стакана со льдом, и вот так, продолжая потягивать, улыбнулась мне серыми глазами.
      – Долго ехал? – спросил я, садясь напротив.
      Она смотрела на меня, охапка белых речных лилий лежала рядом с ней на столе.
      – Возьмем что-нибудь?
      Она все так же молча смотрела на меня. Она была вся такая летняя, загорелая, белая с короткими рукавами трикотажная кофточка – мелкими васильками. К серым ее глазам. Так хорошеет женщина, когда она влюблена, это я сразу почувствовал. Она вдруг протянула руку, нежно дотронулась до моего лба:
      – Боже, неужели лысеешь?
      Я почувствовал запах ее загорелой кожи, ее духов.
      – А волосы такие же шелковые, – и, как бывало, поправила их, процедила сквозь пальцы. Она смотрела на меня родственно, грустно, как на утерянный рай.
      – Так что возьмем? – спросил я, проглядывая меню.
      Официант уже стоял у нашего столика, поигрывал карандашом. И как бы теперь только увидев, Надя улыбнулась ему:
      – Что-нибудь легкое. Жарко. Есть я не хочу. Мороженое и кофе.
      И вновь одарила официанта дружеской улыбкой. В ней чувствовался ресторанный опыт, которого не было раньше. Мужчины от своих столиков поглядывали на нее.
      – Ну, как ты живешь?
      Руку на руку она положила на стол, легла на них грудью, мне было видно далеко вглубь.
      – Застегни пуговочку.
      – Да? А я и не заметила. Кстати, я уже несколько дней звоню тебе.
      – Мы в основном сейчас за городом. Сняли дачу.
      – Где?
      – В Баковке.
      – Там где-то поместье Буденного? По утрам, я слышала, он выезжает на коне.
      – Не видел ни разу.
      – Но вообще что за блажь снимать дачу вдвоем?
      – Втроем.
      – Да? А я и не знала. Кто у тебя? Мальчик? Девочка?
      – Теща.
      Официант составил с подноса мороженое и кофе, сначала поставил перед Надей, потом – мне.
      – Хорошая дача?
      – Летняя. Две комнаты, терраска. Хороший сад.
      Надя положила в кофе ложечку мороженого, помешивая, задумалась.
      – А мне, – она отпила, слизнула с губы, – понимаешь, мне совершенно некуда деть Витьку. Не ехать в командировку не могу и ума не приложу, с кем оставить его на это время? Отдать отцу? Там – новая семья. И менее всего я хочу, чтобы они сближались.
      – А няня твоя? Галя?
      – Милый, ты все забыл. Какая няня? Галя- моя бабушка. Я выросла на ее руках, мать моя этих забот не знала. Галя любила меня больше, чем собственную дочь. И Витьку она вырастила, я же целый день на работе. Она и тебя любила.
      Меня она ненавидела, уезжала из дому к приятельнице, и это были наши счастливые дни. Она считала, я разрушил жизнь Нади.
      – Галя умерла. На улице. На бегу. Когда мне позвонили… Это было ужасно.
      И вдруг – ласково, родственно, любяще:
      – А ведь у нас с тобой… У нас с тобой мог быть сын. Но ты не захотел.
      Я не захотел!… Да я бы мечтал тогда. Но самые немыслимые вещи Надя говорила так естественно, как дышала. И никогда я уже не узнаю, правда это или нет? И вообще, что во всем этом правда. Мне вдруг захотелось выпить.
      – Давай все же что-нибудь возьмем. Под такой разговор – мороженое… Вот тут рыба есть. Камбала. Ты любишь.
      – Значит, помнишь все-таки, что я люблю.
      Я подозвал официанта. И вскоре он принес распластанную камбалу, в графинчике – водка и замороженные, сразу заиндевевшие, толстостенные стопки.
      – Я тебе налью чуть-чуть?
      – Теn droрs. Десять капель.
      Я налил ей, чокнулись, выпили. Я уже понял, зачем она позвала меня. Белые привядшие лилии, которые рвут с лодки, заплывая в их заросли, и стебель, протянувшийся со дна, обрывается в глубине. Она была такая накупавшаяся в реке, надышавшаяся, на лице, на руках – свежий загар. И никакая это не командировка, что-то решается в ее жизни. Дай Бог.
      – Сколько уже Витьке?
      – Шесть лет. Я бы хотела отдать его в школу шестилетним. Оказывается- не берут.
      А мальчишка на редкость сообразительный, в нем есть что-то от деда. Даже внешне.
      И кончится тем, что ему скучно будет в первом классе. Вот такой идиотизм наш.
      – Мне надо поговорить с женой, – сказал я.
      Глаза ее сияли:
      – Ты всегда понимал с полуслова. Ты – единственный настоящий мой друг. Между прочим, Витька помнит тебя. И любит.
      Вот этого не надо было говорить. Витьке тогда и года не было. Я помню, как он стоял в кроватке, сосал мокрый кулачок.
      – Допьем?
      На площади за кремовой шторой во всех направлениях сновали люди, все- ниже огромных подошв Маяковского на пьедестале. Он угрюмо возвышался на жаре. Держа штору рукой, Надя смотрела в окно. Она пополнела немного, шея округлилась. Но ей это шло.
      Глянцевая черная машина остановилась у ресторана, вылез мужчина в темном костюме, в галстуке, виски с проседью, с заднего сиденья выпорхнула девица в ярко-оранжевом.
      – Нет, какие мы все же были сумасшедшие…- Надя покачала головой, улыбаясь. – Ворвался ко мне в кабинет… Больные ходят по коридору, врачи, каждую минуту могут войти. Закрыл дверь на ключ…
      Мне передали Витю на перроне: “Слушайся дядю Олега!”. И уже издали, заслоненная толпой, Надя помахала нам, уходя: “Пока!”. Я вел по платформе вдоль состава шестилетнего, не похожего на себя маленького, испуганного мальчика, рука его была в моей руке. Мы сели к окну, народ еще только подходил. Я хотел положить его чемоданчик на сетку, но он молча обнял его у себя на коленях, сгорбясь над ним. Там было все его домашнее, с чем он боялся расстаться. Электричка набилась быстро, уже теснились, стояли в проходах. Мелькали, мелькали за окном дачные поселки, платформы, около которых мы не останавливались. Мальчик смотрел в окно.
      Я помнил его совсем еще молочного. Сейчас у него были две макушки, жесткие темные волосы торчали на затылке.
      Постукивали под полом колеса, убаюкивая. Напротив нас сидели мужчина, женщина и девочка, усталые-усталые после рабочей недели. Они внесли много вещей, кошелки, сетки, набитые битком, затолкали под скамейку. Мужчина уснул, привалясь виском к стене, девочка положила голову ему на плечо. Покачиваясь в такт поезду, женщина сидела прямо, сложив руки на коленях, лицо увядшее, но глаза, никого не видящие вокруг, светились тихим счастьем.
 

 
      У Василия Ивановича, хозяина дачи, непомерно толстого, так что до летней уборной, не присев по дороге отдышаться на скамеечке у нас под окном, он дойти не мог, было у него во дворе единственное млекопитающее: кошка. И то- не своя, приблудная. Те, кому она принадлежала, жили за четыре участка отсюда, они приходили, забирали ее, унесут, запрут, но едва солнце взошло, Мурка уже идет по росистой траве, отряхивая лапы. Или сидит на припеке, охорашивается, облизывает шерстку. И пойманных мышей-полевок она приносила в зубах Василию Ивановичу, клала на крыльцо. Была она не породистая, не пушистая, обыкновенная молодая кошка, серая со спины, белая по животу и воротничок белый, но такая вся ладная, такая у нее была милая, разумная мордочка, что и не хочешь- залюбуешься. С ней первой и подружился Витя. Бывало, повалится Мурка на спину на дорожке, подставляя солнцу белый, заметно располневший живот, в нем у нее подрастали котята, подожмет лапы, и Витя на корточках почесывает ей под подбородком, а она, зажмурясь, довольно урчит.
      Непросто мне было сказать Тане, моей жене, кого я хочу привезти к нам, возможно, на все лето. Она знала про Надю, я ничего от нее не скрывал, мы женаты были уже три года, но детей у нас не было, и в том, что я привезу сюда чужого ребенка, не совсем мне чужого, был, помимо всего, как бы скрытый упрек ей.
      – Делай, как знаешь, – сказала она. И несколько дней мы почти не разговаривали.
      У Василия Ивановича на чердаке нашлась плетеная детская кроватка, в ней выросли его дочери, сначала – старшая, потом – младшая, муж ее, морской офицер, служил где-то в Литве, и она ездила к нему туда, не решаясь бросить больного отца, оставшегося вдовцом. Нашелся и матрасик. Я выбил его во дворе, застелили чистыми простынями, поставили кровать в комнату, где спала теща, и теща сразу же переселилась на терраску, она была оскорблена за дочь:
      – Он что, не понимает, во что тебя ставит? Овца ты, овца…
      – Мама, ты мне портишь жизнь, – говорила Таня едва слышно. Чем трудней ей становилось сдерживаться, тем тише говорила она: школьная привычка, когда в классе расшумятся, она понижала голос, и класс стихал, прислушиваясь.
      – Ах, я тебе жизнь порчу? Хорошо, я уеду, чтоб глаза мои всего этого не видели.
      И начинала складывать вещи. Сборы длились долго, пока Таня не подойдет к ней:
      – Мама, не делай этого. Тебе потом трудно будет вернуться.
      – Мне за тебя больно, пойми!
      – Мама, я тебя прошу…
      Теща оставалась, но в этот день она, как правило, не обедала, не ужинала, и я мог догадаться: была ссора.
      Обычно спать Витю укладывал я. Но однажды задержался у Василия Ивановича, слушая радио, и укладывала его Таня. Она вышла оттуда с мокрыми глазами, я как раз подоспел, спохватившись:
      – Случилось что-нибудь?
      Она не ответила. Много позже она рассказала, как, стоя уже в кроватке, в трусах и в майке, он попросил: “Можно я надену фланелевую пижамку?” И вдруг заплакал, прижался к ней, к чужой женщине, всхлипывая: “Мне ее бабушка Галя сама сшила…” У Тани были школьные каникулы, но раз в неделю к ней приезжали две девочки из ее класса, троечницы по русскому языку, она занималась c ними, разумеется, бесплатно, и Витя тоже сидел на краешке стола и писал. Потом они вместе обедали, шли провожать девочек на станцию и там, гуляя, ждали меня из города.
      – У него, оказывается, хороший слух, – Таня делала все новые открытия в этом чужом мальчике, – мы с ним пробовали петь на два голоса из “Пиковой дамы”…
      – У вас классический репертуар?..
      – А мы с ним давно уже поем. Помнишь это место, – она тихо напела: “Уж вечер, облаков померкнули края, последний луч зари на башне умирает, последняя в реке блестящая струя с потухшим небом угасает…” Он спросил: “А как это он умирает?” Мы шли вдвоем, я нес тяжелую кошелку, как обычно из города, Витька впереди нас рыскал по лесу, то на одну сторону тропинки перебежит, то на другую.
      – И как ты ему объяснила?
      – Никак. Помнишь поваленную березу? Мы обычно на ней сидим, ждем тебя. И как раз солнце садилось. И все это он видел сам, я только показывала ему. Он – городской мальчик, он, может быть, впервые так все видел. И сам увидел, как облаков действительно померкнули края.
      Дождь застал нас на середине пути. Я накинул свою куртку Витьке на голову, он обнял себя ею и шел очень довольный. Ветра не было, дождь падал отвесно между прямыми стволами сосен, и, когда мы выходили из леса, уже блестела впереди глинистая дорога и видно было, как в крайнем из домов белый дым из трубы не подымается вверх, а шапкой садится на крышу, течет понизу в сыром воздухе.
      Вернулись мы вымокшие.
      К утру ветер переменился, и сразу почувствовалось, что времянка наша- летняя.
      Когда я шел на электричку, далеко было слышно, как на соседней улице перекликаются петухи, во многих домах уже топили печи, пахло в поселке древесным дымом, а в лесу черные от дождя, мокрые понизу стволы сосен заметно посерели с наветренной стороны. Вечером мне объявили: у Вити болит горло. Оказалось, теща в обед еще заметила, как он глотает с трудом, попробовала лоб – горячий.
      – Что ж ты не жаловался, дурачок?
      – Я боялся, меня ругать будут.
      Всю ночь горела электроплитка, кирпич на ней раскалился. От красноватого света огненных спиралей казалось, и лицо мальчика пылает от жара, дышал он тяжело. И засыпая, и просыпаясь, я видел, как Таня вставала к нему в ночной рубашке, давала пить, садилась в ногах. К утру ему, вроде бы, стало полегче. Договорились мы так: я позвоню матери, она – врач, пусть решает. Но Нади нигде не было. И день в редакции выдался особенно суматошный, я успокоил себя тем, что, если плохо, Таня найдет, откуда позвонить мне, сбегает на станцию, попросится в чью-нибудь дачу. Но под конец работы мне стало что-то не по себе, всю дорогу в электричке я простоял в тамбуре у дверей, словно от этого поезд быстрей шел.
      Потом уже Таня рассказала мне, как она бегала, искала врача, нашла в ведомственном санатории, уговаривала, просила, но врач (“главное ведь – женщина”) отказалась бросить прием высокопоставленных больных: “Привезите ребенка. Где-нибудь здесь, на участке, посмотрю его”. А сама сидела с сестрой в пустом кабинете: какие там больные, там – отдыхающие. Тем временем теща, видя, что помощи нет и нет, а ребенку все хуже, решилась: накрутила на щепку ватный тампон, умокнула его в керосиновую лампу и смазала Вите горло керосином и раз, и другой, рассудив, что в керосине ни одна бактерия не выживет. Была еще тревожная ночь, но утром, бледный, слабый, одни глаза на лице, он, сидя в кровати, попросил есть, и я видел, как Таня тайком поцеловала его в двойную макушку.
      Все лето и осень Витя прожил у нас. Несколько раз Надя делала не очень уверенные попытки забрать сына, однажды я даже привез его на условленную станцию метро, и были объятия, слезы, и вернулся он со мной вместе: что-то у Нади в жизни не ладилось, она опять куда-то уезжала. Да и нам, честно говоря, не хотелось отдавать его, привыкли, стало бы без него вдруг пусто. Больше всех привязался он к теще, с ней вдвоем он был целые дни.
      – Такой хозяйственный! – гордилась она. – “Бабушка, хурму дают!”- “Да ты замерзнешь стоять, тут очередь на полтора часа”. – “Не замерзну!” Вся очередь на него дивилась, под конец уж пропустили нас вперед.
      Он заметно подрос с лета, теплые вещи стали ему малы, и Таня купила ему черные валеночки, синюю пуховую куртку, теплые штаны к ней, а теща связала шерстяной шлем. И такой он складненький был во всем этом.
      Как-то вечером мы пошли с ним прогуляться перед сном. Я держал в руке его пуховую варежку, в ней шевелилась крошечная его рука, приноравливался идти в ногу: на один мой шаг, три-четыре его шажка. И среди сотен “почему”, на которые я пытался отвечать, думал о том, как все в жизни странно складывается: ведь вот, мог бы это быть мой сын… Мы проходили с ним мимо освещенной витрины хозяйственного магазина, где выставлены различные инструменты, банки с краской и от пустоты витрины – много зеркал, и я видел его рядом с собой и попеременно – нас обоих в этих зеркалах. И, конечно, он спросил, зачем же освещено, так ворам легче будет украсть… Мы сделали круг и, когда вновь проходили мимо этой витрины, он сказал: “Все же лучше на свете жить, чем в похоронах лежать…” Я вспомнил и поразился: несколько дней назад я смотрел по телевизору последние известия, и подошел он, привлеченный музыкой. Хоронили кого-то из маршалов: венки, почетный караул, траурные марши… Он как будто и внимания не обратил, а вот – смотри-ка! – все дни держал это в своей головке.
      Было воскресенье. За окном – мороз градусов под двадцать пять, а в доме – жарко от солнца из окон. И на блестящем от солнца, навощенном паркете Витя, лежа, собирал машину из конструктора. Несколько раз, вроде бы, за делом входила и уходила Таня. Мне показалось, она что-то хочет сказать. Я вышел за ней в другую комнату:
      – Ты что?
      – Знаешь, – сказала она, будто не решаясь, и я увидел глубокое сияние ее глаз, – у нас, кажется, будет маленький.
      Я сел на стул, взял ее себе на колени. И так мы сидели с ней, тихо покачиваясь.
      Молча. Вдруг кто-то ткнулся в нее. Витька, о нем забыли, он почувствовал что-то и напоминал о себе.
 

 
      Теперь так называемые презентации, вернисажи случались часто, иной раз- по несколько в один вечер, и, если всюду поспеть, можно было встретить в немалом количестве одни и те же лица, одних и тех же людей. И чем хуже шли дела в стране, тем пышней становились приемы, юбилеи – будто забил источник из-под земли, засверкало, заискрилось. Шире приглашали посольства, иностранцы, послы становились непременными гостями приемов. Столы ломились, и все это изобилие, все, что пилось и елось в этих застольях, показывали по телевизору, чтобы народ тоже мог ощутить пьянящий воздух перемен. И уже пошли анекдоты: “У нас, как в тайге: вершины шумят, а внизу – тишина…”.
      В тот вечер нам с Таней предстояло идти на юбилей давнего моего приятеля. Уже доктор наук, он долгие годы трудился безвестно, и вдруг в одно утро проснулся знаменитым: в журнале была напечатана его статья, то самое, что в застойные времена изъяли из его диссертации. Журнал шел нарасхват: “Вы читали? Не читали?
      Прочтите непременно! Новое слово в экономике!”. Приглашая нас, он говорил по телефону грустным голосом:
      – Раньше бы если бы… А теперь полжизни прожито. Теперь уже – с горочки, и санки несутся все быстрей… В общем, мы с Валентиной ждем.
      Таня немного простудилась, идти не захотела, пошел бы я с Юлькой, с дочкой нашей единственной, ей уже – шестнадцать, красавица, во всяком случае, для меня красивей ее нет, но рано, рано ей на приемы.
      В вестибюле “Праги” уже раздевалось несколько пар с букетами и подарками, и в дверях зала, где хозяин и хозяйка встречали гостей, я оказался как бы в небольшой очереди. Хозяйка, крупная женщина, вся переливалась блестками, Андрей в черном костюме, белой крахмальной рубашке и, как маэстро, в бабочке, выглядел потерявшимся. Когда-то, молодые, мы ездили втроем в Серебряный бор купаться, и Валя, тогда еще не жена его, лежала на песке тоненькая-тоненькая, и вот – мощные отечные ноги, тяжелые бедра… Я поцеловал ее, поцеловал его в свежевыбритую, уже обцелованную, мягкую, душистую щеку, уколовшись его усами, и уступил место следующим. Гора букетов и подарков высилась на рояле, я чуть умножил ее и увидел, как поднятая вверх голая женская рука издали машет кому-то, зовет. Но никого позади меня не было.
      Не определив еще, куда садиться, я подошел к накрытому крахмальной скатертью столу в углу, уставленному множеством бутылок, рюмок, фужеров; трое барменов работали там с ловкостью фокусников: наливали, смешивали, щипцами клали лед…
      Из всего обилия я взял рюмку водки, выпил, набрал в горсть соленых орешков. Два парня в клубных пиджаках, громко разговаривая о Шумахере, о гонках по формуле один, которые только что показывали по телевизору, прошли мимо. Тот, что выше ростом, встряхивал хорошо промытыми длинными волосами, лицо его мне показалось странно знакомым. Но тут радостно набросился на меня маленький, толстый человек в лаковых туфлях, подкатил на них, как по льду, сияющий довольством. Не раз встречался он мне на приемах, был всегда и везде, но кто таков, как зовут, убей Бог, не знаю. И разговор обычно происходил такой:
      – Я вижу, вы меня не узнаете?
      – Ну, что вы!..
      – А помните?…
      – Как же, как же…
      Поверх его головы я разглядывал гостей. Двое-трое бывших комсомольских работников держались достойно и скромно. Считалось, готовит наш комсомол кадры партии и КГБ, что, впрочем, совмещалось. Но вот и к перестройке подготовились в его недрах новые хозяева жизни: пока кто-то думал и гадал, эти успели ухватить жар-птицу за хвост. И что-то схожее было в их облике: круглоголовые, налитые, жесты спокойные, владетельные, но у тех, кто приближался к ним, к центрам притяжения, само являлось искательное выражение, будто ждали, вот опустит сейчас два пальца в жилетный карман, достанет двугривенный в награду. И было понятно, кто оплатил все это изобилие, юбиляру и малой доли не потянуть.
      – Олег Николаевич! Олег! – сквозь гул голосов услышал я. Жуя соленые орешки, оглянулся. Тонкая женская рука махала призывно, и я узнал голос: Надя! Я шел к ней, а она радостно привскочила на миг из-за стола: голые плечи, платье на бретельках. Только волосы не ее: темные со сливовым отливом. Впрочем, сейчас это просто делается: утром – блондинка, вечером- брюнетка. Но я помню чудный блеск ее волос, как они светились.
      – Ты потрясающе выглядишь!
      – Да? А я вообще – самая лучшая. Ты до сих пор это не усвоил?
      Сиянием всех люстр сияло ее лицо. А нос с горбинкой придавал вид победительный.
      Этой горбинки не было прежде.
      Она откинулась на спинку стула, где висел ее жакет, взяла руки за голову, и я увидел голые выбритые ее подмышки.
      – Сколько же мы не виделись? Вечность. Ты еще хоть чуть-чуть любишь меня? А как же ты моего сына, Витьку моего, не узнал?
      – Он здесь?
      – Он мимо тебя прошел.
      – Мне показалось что-то…
      – Красавец парень! Умница. Они сейчас делают работу на нобелевскую премию.
      Рядом с ней – пустой отодвинутый стул, закуски на столе, вмятые в пепельницу сигареты, на двух – ее помада. Она положила руки на скатерть, поиграла перстнем на пальце. Перстни были крупные, от них видней худоба рук.
      – Дмитрий Кириллыч! – позвала она. Двое рослых мужчин чиновного вида негромко беседовали с государственным выражением лиц. Похоже было, один дает указания, другой внимает.
      – Дмитрий Кириллыч! -позвала Надя нетерпеливо.
      Тот, что внимал, обернулся на голос, черноволосый, крупный, над золотыми очками черная темень бровей, костюм тоже черный в полоску. Подошел.
      – Познакомься: мой муж. А это… – она назвала мою фамилию, как называют фамилии людей известных. – Надеюсь, тебе его представлять не надо…
      Твердый взгляд человека в золотых очках выражал, когда мы пожимали друг другу руку, что да, знает, наслышан, но тем не менее права ссылаться на себя не дает.
      И, поклонившись, отошел к собеседнику.
      – Но – ты? Где ты сидишь? С кем? – спрашивала Надя.
      – Ни с кем. Я опоздал немного.
      – Так ты и не ел ничего? Бедный, голодный! Давай я за тобой поухаживаю.
      На свободную тарелку она клала мне закуски все подряд, но тут стали произносить что-то во здравие юбиляра, все поднялись, мы тоже стояли с рюмками.
      – Знаешь, тут поговорить не дадут. Вон я вижу столик…
      Надя накинула на голые плечи жакет, красивый и дорогой. У зашторенного окна стоял круглый столик с букетом в вазе, два мягких стула. На один из них она повесила свою ковровую сумочку, подошла к метрдотелю, тот почтительно слушал.
      Вскоре явился официант в белом мундире с золотыми пуговицами, ваза была убрана, белая скатерть расстелена. Пока он расставлял приборы, закуски, мы молчали.
      – Ну? Как ты? – она смотрела, как бы пытаясь разглядеть во мне то, чего раньше не увидела. – Фамилия твоя на слуху. Даже – по телевизору. Мы, в Италии, первую программу постоянно…
      Официант принес бутылки, с тихим хлопком открыл шампанское, из горлышка потек сладкий дымок, налил. Рукой в перстнях Надя подняла бокал, в нем шипело и постреливало, а она смотрела на меня тем взглядом, от которого когда-то таяла моя душа, распластаться готова была у ее ног. И она легко переступила на тонких каблучках. Я ей благодарен за это. Много времени прошло, пока я смог себе это сказать. Считается, кто пил, бросил – будет пить; курил, бросил – будет курить; любил, бросил – не будет любить. Только не поверит она, вижу – не поверит, что все умерло, остыли угли под пеплом. Ей надо, чтоб ее любили, она из породы коллекционеров. А может, не умерло так уж насовсем? Испытал же я холодную брезгливость, когда пожимал руку этого мертвеца в золотых очках: и он спит с Надей.
      Шампанское было ледяное, хорошо пошло по душе.
      – Как мы там за вас волновались, когда это… ГКЧП… – говорила Надя. И – глуше, сердечней: – Я за тебя волновалась, места себе не находила.