Заплакал я от радостию, чтобы узнал я что вы жив, моей жизнь Лучшего радост такого ничего небыло, Григорий Яковлевич, меня было твой фото я его в кармане таскал и показывал всем нодо сегодняшнего дня 9-го мая 1986 года я не мог узнат от тебе дорогой Любими григори Яковлевичу, сорок лет прошло мы друг друга невыдали, и не знали... Прошу приехат камне гости Я приму как Радному ещо лучшее. Целую мой хорошие крепко вам и вашего уважаемого семи. Я приехал 10-05-86 года из Кривой Рога и пишу писмо как тебя узнала." Габриел. М. Джгунджгия." У Солженицына грузины в лагерях чуть ли не поголовно - в расстрельных командах, расстреливали, приводили приговоры в исполнение. Ну а евреи - на этих и клеймо ставить негде. Зря, зря занялся он этой кровавой арифметикой, она и для его сынов небезопасна.
      1-го декабря 1941 года, ночью, в "Волчьем логове", в одной из застольных бесед Гитлер говорил: "Мы не знаем, почему так заведено, что еврей губит народы. Может быть, природа создала его для того, чтобы он, оказывая губительное воздействие на другие народы, стимулировал их активность... Удивительно, что евреи- метисы во втором и третьем поколении зачастую снова вступают в брак с евреями, но природа все равно в итоге отделяет вредоносное семя: в седьмом, восьмом, девятом поколениях еврейское начало уже никак не проявляется и чистота крови, по-видимому, восстанавливается."
      Сыновья Солженицына на половину или на четверть, не это суть важно евреи, жену свою, как писали, он сам крестил, вот такая незадача. Долго, долго ждать придется, пока природа отделит в их потомках "вредоносное семя". Но для современных наших фашистов, внуков убитых на фронте солдат (дедов убили фашисты, а внуки празднуют день рождения Гитлера!), четвертинки, половинки ничего не значат. Один из их вождей заявил недавно, это было процитировано в газете: жаль, жаль, что мы не пропустили немецкие армии до Камчатки, они бы всех евреев у нас уничтожили. Несомненно, победи Гитлер, он бы евреев уничтожил, как выискивали их и уничтожали фашисты по всей Европе и в наших оккупированных областях. Но смешно думать, что ради этого пошел Гитлер на Светский Союз, на Россию, это бы решалось по ходу дела. Главным было: "Моя миссия уничтожить славян!" Он возглашал это и писал не единожды, и был разработан детальный план уничтожения славян, превращения славян в рабов немецких поселенцев, продуманы меры, в том числе - медицинские, которые должны были неминуемо привести к вырождению славянской нации. Документы эти и на Нюренбергском процессе были представлены, об этом написано в сотнях книг на многих языках. Точно так же не для того он вел войну с Великобританией, строил подводный флот, построил сверхмощный линкор "Бисмарк", который англичане тут же и потопили, не для того готовил высадку в Англию, чтобы уничтожить английских евреев. Не понимать этого, предпринимая "историческое исследование", может лишь тот, у кого неприязнь превыше разума. И Солженицын нет - нет, да и подкидывает мыслишку: вас шли уничтожать, а вы не столько на фронте, сколько в тылу сгрудились, там вас было сгущено. Но, следуя его логике, действуя его методами, высчитывая постоянно в процентах, можно и так сказать и отдельной строкой выделить: евреи - единственная нация, в которой в ходе Отечественной войны не было предателей. Не было евреев - власовцев, не было евреев - полицаев, карателей. Так что же они святей и превыше всех? Нет, конечно, все слишком понятно. Посмотрел немного главу о лагерях. Есть письмо Копелева Солженицыну от 1985 года, оно напечатано недавно в тринадцатом выпуске альманаха "Апрель". Печатать свою переписку с Солженицыным Копелев при жизни запретил. Вот абзац оттуда: "Особую, личную боль причинило мне признание о "Ветрове". ("Ветров" - так Солженицын подписывал или должен был подписывать свои донесения, когда в лагере согласился стать стукачем. Прим. мое.) В лагерях и на шарашке я привык, что друзья, которых вербовал кум, немедленно рассказывали мне об этом. Мой такой рассказ ты даже использовал в "Круге". А ты скрывал от Мити (Дмитрий Панин, прообраз Сологдина "В круге первом". Прим. мое.) и от меня, скрывал еще годы спустя. Разумеется, я возражал тем, кто, вслед за Якубовичем утверждал, что, значит, ты и впрямь выполнял "ветровские" функции, иначе не попал бы из лагеря на шарашку. Но я с болью осознал, что наша дружба всегда была односторонней, что ты вообще никому не был другом, ни Мите, ни мне."
      Наивный человек! В друзья записался... Да вы, как все прочие, средство, взобравшись на пьедестал, подпираемый и подсаживаемый всеми добрыми людьми, не грех об них и ноги вытереть. "Моя душа чиста, - пишет о себе Солженицын все в той же статье "Потемщики света не ищут", - Ни от моих односидчиков на шарашке (ни, кстати, и от Виткевича, там же сидевшего) ни в Особлаге - я никогда не встречал обиды, упрека или подозрения, но только полное доверие..." Упрекать человека в том, что, попав в сталинские лагеря, в этот ад кромешный, человек хотел выжить, врал, что в мирной жизни был врачом, парикмахером, кем угодно, лишь бы спастись, упрекать в этом бесчеловечно. Вот свидетельствует солагерник Бадаш: " В бригаде Панина ходил зэк-нормировщик, постоянно с папочкой нормативных справочников, - это был Саша Солженицын...В Степлаге, в Экибастузе, придурком был Дмитрий Панин, который пристроил прибывшего А.С. на должность нормировщика. К моменту нашей забастовки и голодовки зимой 1951/1952 года А.С. был уже на придурочной должности бригадира."
      А вот и Солженицын сам пишет о себе (Цитата по YMRA-PRESS, 1974.): "Приезжая на новый лагпункт, ты изобретаешь: за кого бы себя на этот раз выдать... Я при перегоне в следующий лагерь, на Калужскую заставу, в саму Москву. - с порога же, прямо на вахте соврал, что я нормировщик... Младший лейтенант Невежин, высокого роста хмурый горбун... исподлобным взглядом оценил... мое галифе, заправленное в сапоги, длиннополую шинель, лицо мое с прямодышащей готовностью тянуть службу, задал пару вопросов о нормировании (мне казалось - я ловко ответил, потом-то понял, что разоблачил меня Невежин с двух слов) - и уже с утра я на зону не вышел - значит, одержал победу. Прошло два дня и назначил он меня... не нормировщиком, нет, хватай выше! "заведующим производством", то есть старше нарядчика и начальником всех бригадиров."
      Повторяю, нельзя осуждать человека за то, что он спасал свою жизнь, если только не ценой жизни других. И спас, выжил, а не был уничтожен, как миллионы и миллионы, пригнанные на убой. И миру, в итоге, был явлен писатель большого таланта. Но вот - из "Двести лет вместе", из главы "В лагерях Гулага": "Вскоре затем прислали и провинившегося в МАДИ Бершадера...Лет пятидесяти, низенький, жирный, с хищным взглядом, он обошел и осмотрел нашу жилую зону снисходительно, как генерал из главного Управления. Старший надзиратель спросил его: - "По специальности - кто?" - "Кладовщик". - "Такой специальности не бывает." - "А я - кладовщик". - "Все равно за зону пойдешь, в разнорабочую бригаду". Но... "так уверенно держался новичок, что чувствовалось: за ним сила. Угнетенный ходил и кладовщик зоны Севастьянов. Он два года заведовал тут слитным складом продовольствия и вещснабжения, прочно сидел, неплохо жил с начальством, но повеяло на него холодом: все решено! Бершадер - "кладовщик по специальности"!
      Да уж не с себя ли это списано, так все совпадает? "Низенький, жирный, с хищным взглядом" Бершадер, отвратительный во всех своих проявлениях, так и рвется с языка - жид, и "прямодышащий", "с готовностью тянуть службу" (и согласился служить, дал подписку) Солженицын - "нормировщик по специальности". "...и уже с утра я за зону не вышел". Почему вдруг перед ним оробели? Почувствовали: "за ним сила"? И назначили "не нормировщиком, нет хватай выше! - "заведующим производством" то есть старше нарядчика и начальником всех бригадиров." И тоже кого-то для него согнали с этой должности, кто до этих пор "прочно сидел, неплохо жил с начальством..." С чего бы вдруг? Звезды ли на небе так расположились или звезды на погонах чекистов? Но сказано в "Архипелаге": "Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее. Не кинь в него камень!" Это пишет грозный судия всех живущих Солженицын. Вот так на десятый день войны перетрусивший Сталин обратился к своему народу: "Братья и сестры..." А потом этих братьев и сестер - в лагеря за свой позор. Однако, повторяю, не мне, не прошедшему лагерь, допросы, тюрьму, судить. Судить может Шаламов, он прошел самые страшные лагеря, но там от должности бригадира отказался: быть бригадиром, писал он, означало посылать людей на смерть.
      Дмитрий Сергеевич Лихачев рассказывал неоднократно и писал о том, как в лагере, на Соловках, он случайно узнал, что ночью отберут на расстрел такое-то количество заключенных, и среди них, в списке этом - его фамилия. И он спрятался в дровах, его не нашли, но цифра - закон, количество смертников было определено, и кого-то в эту ночь расстреляли вместо него. Это сопровождало его всю его жизнь.
      С таким же чувством возвращались с войны и доживают свою жизнь многие фронтовики, за всех за нас проникновенно и точно сказано у Твардовского: Я знаю, никакой моей вины
      В том, что другие не пришли с войны,
      В том, что они - кто старше, кто моложе
      Остались там, и не о том же речь,
      Что я их мог, но не сумел сберечь,
      Речь не о том, но все же, все же, все же... Наблюдавшему войну издалека Солженицыну чувство это неведомо, если судить по его речам и книгам. Вот тут самое время привести то, что "притекло", как любит выражаться Солженицын, из Брянска. А "притекло" оттуда вот что: статья Ольги Корнеевой, напечатанная в газете "Десница" 16 апреля 2003 года: "Десять лет Николая Дмитриевича". Там она цитирует Дмитрия Виткевича, сына школьного друга Солженицына. Газета малотиражная, но статья есть в Интернет-сети, любой человек в любой стране, владеющий русским языком, может прочесть ее, а у нас Интернетом пользуются уже 10 миллионов человек. Вот, что в этой статье говорит Виткевич: "Я не хочу, чтобы имя моего отца упоминалось рядом с именем Солженицына. В одной и той же ситуации они повели себя абсолютно по-разному, и вовсе не к чести последнего." И пересказано об их школьных годах: "Николай особенно подружился с одноклассниками Кириллом Симоняном и Сашей Солженицыным. В автобиографических записях Виткевича, которые цитировал его сын, сохранилась зарисовка, описывающая, как трое друзей подражали любимым героям Дюма. Есть в ней интересный момент. Роли распределял Симонян, но друзья сразу решили, что д^Артаньяном никто не будет. Так вот Симонян провозгласил: "Ты,Морж (такой была кличка Солженицына в школе), поскольку лицемер, будешь Арамисом. Кока (школьное прозвище Виткевича) станет Партосом, а я Атосом. В нескольких публикациях, где упоминается эта история, слово "лицемер" либо заменено на "хитрый", либо просто отсутствует. И далее в статье газеты: "Фронтовая контрразведка арестовала Солженицына в феврале 1945-го. Виткевич дошел до Берлина...22 апреля Виткевича тоже арестовали. Перелистывая изъятые письма, (имеется в виду переписка Солженицына - Виткевича) следователь откровенно сказал: "здесь на 10 лет вполне". Позже он предъявил своему подследственному показания Солженицына, тот сообщал, что Виткевич не только входил в созданную им антисоветскую группу, но и с 1940 года систематически вел антисоветскую агитацию, разрабатывал планы насильственного изменения политики партии и государства. Знакомый почерк не оставлял сомнений, это писал его лучший друг." Впрочем, Солженицын и сам признался, что вел себя на следствии недостаточно стойко, есть ему, о чем сожалеть, хотя нет нигде ни слова о том, что к нему применяли какие-либо насильственные меры.
      Но - не будем в это вникать. Что КГБ пыталось опорочить его любыми методами - несомненно. Гораздо интересней, что пишет Солженицын в той же статье "Потемщики света не видят", в ней он решился ответить на все публикации последнего времени за границей и у нас, якобы порочащие его честь и достоинство: "В Архипелаге, и не только в нем, я не щадил себя, и все раскаяния, которые прошли через мою душу - все на бумаге... В этом ряду я не поколебался изложить историю, как вербовали меня в лагерные стукачи и присвоили кличку, хотя я ни разу этой кличкой не воспользовался и ни одного донесения никогда не подал. Я и нечестным считал об этом умолчать, а написать - интересным, имея в виду множественность подобных вербовок, даже и на воле." Но тем не менее умолчал, скрыл от тех, кто считались его друзьями, умалчивал до тех пор, пока КГБ не обнародовало. И вообще, что интересного писать о своем позоре? Не выдержал угроз - да, жизнь спасал - да, но "интересно"?... Позвольте усомниться. А то, что сам послал в американскую газету приписываемый или якобы приписываемый ему донос на солагерников, ну что ж, это вполне рассчитанный упреждающий ход, кстати говоря, выгодный одному из "жерновов" той холодной войны, которая велась.. Однако главное дальше: "Я цель имел во всей книге, во всех моих книгах показать: что можно из человека сделать. Показать, что линия между Добром и Злом постоянно перемещается по человеческому сердцу. В ЦК и КГБ не только этого уровня понимания нет и не было, но даже нет простого образумления." Нет, не из каждого человека можно сделать что угодно, уж это история человечества доказала. И в то же время, если смотреть не из дней нынешних, а оттуда, из времени страшного, борьба, которую вел Солженицын с целым режимом, а режим этот, вооруженный ракетами и атомными бомбами боялась половина мира, эта борьба требовала не только точного расчета, но и сердца твердого и беспощадного. И, возможно, во имя цели он действительно готов был пожертвовать даже своими детьми: его выслали из страны, а трое сынов его маленьких остались здесь вроде бы в заложниках, и он писал "...и тут решение принято сверхчеловеческое: наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не оставим ни за что." Книга с заглавной буквы, так пишут о Библии, цель и самооценка - грандиозные. Во время минувшей Отечественной войны немцы взяли в заложники детей одного из партизанских командиров, поставив условие: выйдет он из леса, сдастся, они освободят детей. И девочка, дочь его, с божеской мудростью написала отцу, сумела передать записку: папа, не выходи, они все равно убьют и тебя и нас. И он не вышел. И детей убили. Скажу сразу: так поступить я бы не смог. Мне понятней и ближе Януш Корчак, который вместе с детьми вошел в газовую камеру. Это были не его кровные дети, это были его ученики, он имел возможность спастись, ему предлагали, но он не мог оставить детей в час гибели. Это - по-человечески. А сверхчеловеческое оно же нередко и - нечеловеческое. А теперь - о другом. Год 1991-й. В Москве -Путч. Растропович, все бросив, написав только завещание, прилетел защищать Белый дом. Солженицын выжидал, чья возьмет, не вернется ли прошлое. Ну хоть бы слово сказал. Он тогда был подобен легенде, слово его тогда много значило. Нет, постыдно отмолчался, живя в Америке. А решалась судьба России. Но он был занят куда более важным делом: "Красное колесо" писал.
      А потом спущено было нам "Как нам обустроить Россию".С первого чтения а особенно по прошествии времени само шло на память известное из "Войны и мира": "Die erste Кolonne marshirt... die zweite Kolonne marshirt...die dritte Kolonne marshirt..." Но и войны и жизнь куда сложней измышленных диспозиций и рескриптов и "посильных размышлений". Два из трех сына Солженицына пока что обустраивают свою жизнь в Америке, где Россия по-английски - Раша. Это не укор, ни в коей мере не попытка кого-то в чем-то упрекнуть. Каждый вправе выбирать, где ему жить, что больше по душе, где лучше востребованы его способности. Но с "посильными размышлениями" (а емкое слово "посильные": в нем та скромность, которая паче гордости, язык не дает соврать, обнажает суть) как-то все это не вяжется, плохо сочетается: вот наставление, уверенно предпосланное целому народу, огромной стране, а вот она реальная жизнь. И еще о жизни, как она есть, по лжи или не по лжи. О Солженицыне уже снято несколько документальных фильмов. Об одном из них в обзоре, в газете Союза кинематографистов "СК Новости", в октябрьском номере 2003 г, написано: "Еще более сложной была задача Сергея Мирошниченко в фильме "Александр Солженицын. Жизнь не по лжи". Картину начинал другой документалист, который не нашел контакта с писателем, и Солженицын попросил Мирошниченко продолжать работу над проектом. Условия, таким образом, с самого начала диктовал герой. Режиссер, сознавая оказанную ему честь, масштаб личности писателя и ценность предстоящих съемок для кинолетописи России, ничего не имел против, но задачей его было создать портрет героя, а не помочь тому написать автопортрет... "Вермонтский отшельник" в собственной стране выглядит отшельником, который живет в замке за высокой оградой и встречается лишь с высокими гостями (при этом эпизод визита Путина тянет на документальную комедию, а роскошный прием по случаю свадьбы сына словно взят из фильма "Олигарх")."
      В свое время, когда Солженицын еще жил в Рязани и объезжал на велосипеде ближние российские просторы, он писал в одной "Крохотке" (называлась она "Озеро Сегден"), как наткнулся он на заповедную часть леса, куда заложены все дороги, куда "ехать нельзя и лететь нельзя, идти нельзя и ползти нельзя." А живет там (уточняю: дело происходило еще при советской власти) "Лютый князь, злодей косоглазый (непонятно только, почему "косоглазый")... вон дача его, купальня его..." В мечтах ли это носилось, но писал, как оказалось, про себя будущего? Из рук проклинаемой им ельцинской власти, она Россию разорила, получил он, не побрезговав, поместье под Москвой, некогда принадлежавшее купцам Корзинкиным, потом - палачу Абакумову, а теперь он там, на просторе и воздвиг вышеупомянутый "замок", и нет туда хода ни пешему, ни конному, ни велосипедисту, и "идти нельзя, и ползти нельзя". Вот такова она "Жизнь не по лжи".
      Еще задолго до юбилея в "Известиях", на двух полосах со многими фотографиями появилась статья: "Сержант Соломин и капитан Солженицын". Спустя почти шесть десятков лет разыскали в Америке еврея, сержанта Соломина, он во время войны служил в звукобатарее, которой командовал Солженицын: потребовалось засвидетельствовать, что Солженицын благоволил к нему, посылал в Ростов за женой, за Натальей Решетовской, по подложным документам привезти ее на фронт, и он, Илюша, все выполнил. Если статья с определенной целью организована, то прием очень уж стародавний: "Я антисемит? Да у меня вот друг - еврей!..."
      О чем же свидетельствует сержант Соломин? Призванный в армию еще до войны, воевавший с 41-го года, он после ранения, попал в начале 43-го года в звукобатарею, которой командовал Солженицын. Но надо разъяснить, что такое была эта звукобатарея и где она находилась. По понятиям фронтовиков, находилась она в глубоком тылу. Соломин указывает: 1,5 - 2 километра от передовой. Нет, значительно дальше, сам Солженицын признает: 3 километра. Вот туда-то "сверхусильным напором" и переместился он из конского обоза. Обычно находилась она при штабе. "Это действительно тогда был очень несовершенный род войск. Координаты, которые мы давали, иногда совпадали, иногда нет, многое зависело от метеорологии, других вещей...Помню, мы ходили в штаб соседней пушечной бригады..., Солженицын договаривался, что будет давать наши данные и им - по собственной инициативе. Я потом сам относил в штаб Ткаченко бумаги."
      Словом, безвредный, но и совершенно бесполезный, сохранившийся с довоенных времен род войск, который как-то надо было приставить к делу, вот и ходили предлагать свои услуги командиру бригады пешком, т.е. пули тут не свистали. Я, например командира нашей 115-ой артиллерийской бригады полковника Борисенко не удостоился видеть на фронте ни разу: от нас до него, было, как до Господа Бога, впервые увидел его после войны, в Болгарии, там мы тогда стояли. Командира полка нашего видел на фронте. Вдруг вызвали меня с плацдарма днем. Где - ползком, где - перебежками добрался до берега, на лодке переплыл Днестр, а уже на этой стороне - командный пункт командира дивизиона. И здесь же у него - командир полка, полковник Комардин, приехал с поверкой. Навел он на цель перекрестие стереотрубы: "Рощу "Огурец" видишь? На опушке - немецкая батарея. Три снаряда, открывай огонь!" Была там, в роще "Огурец", или не было немецкой батареи, по моим данным никакой батареи там не было, но третий снаряд лег на опушку рощи. Дело это не такое уж сложное: был у меня пристрелянный репер, от него и выводишь снаряд на цель. Плюс удача. И стало у меня на погонах вместо одной маленькой звездочки - младший лейтенант - по две: лейтенант. И еще видел его в Венгрии, зимой, на нас танки шли. А он бежал на пятую батарею, проваливался в снег, падал, снова бежал, грозил издали кулачищем, матерился: почему, мол, медлят открывать огонь... Смелый был мужик, полковник Комардин. Но это - так, к слову. А вот на прямой вопрос, где располагалась солженицынская звукобатарея: "Это был ближний тыл или фронт?" - Соломин отвечает:
      В боях батарея участия не принимала, у нас была другая задача.
      Солженицыну выпадало в боях участвовать?
      - Я же сказал - у нас были другие задачи. Я не помню, чтобы он непосредственно в боях участвовал, в бою пехота участвовала. А мы - только когда обстоятельства складывались. В окружении например. Об этом окружении, из которого Солженицын якобы вывел батарею, и сам он писал, и в прессе писали неоднократно. Послушаем рассказ Соломина, непосредственного участника события:
      В январе 45-го Второй Белорусский фронт сделал стремительный марш-бросок и у Балтийского моря отрезал крупную немецкую группировку, очень крупную. Эсэсовцы там оказались, бронетанковые части... Они перегруппировались и начали пробиваться. А цельная линия фронта еще не успела сложиться, в результате звукобатарея попала в клещи. Александр Исаевич связался со штабом, просил разрешения отступить. Ответили - стоять на смерть. Тогда он принял решение: пока есть возможность - вывезти батарейную аппаратуру (это поручил мне) а самому остаться с людьми. Дал мне несколько человек, мы все оборудование погрузили в грузовик. Прорывались среди глубоких, по пояс, снегов, помню, как лопатами разгребали проходы, как машину толкали... Добрались до деревни Гроссгерманафт, там был штаб дивизиона."
      Здесь важна каждая подробность, а подробности точны. "Прорывались" сквозь глубокий снег, разгребали его лопатами. Но не из окружения прорывались: ни одного немца по дороге не встретили, никто в них не стрелял, ни в кого они не стреляли. В дальнейшем их построили в колонну (видимо, вместе с кем-то еще) и отправили в штаб корпуса, то есть еще дальше в тыл. И опять же никаких немцев на пути. Так было ли окружение? Но - дальше: "Добрались мы до штаба корпуса. И там у машины меня вдруг обнял человек высокого роста - я и не понял сразу, что это Александр Исаевич: "Илюша, я тебе по гроб жизни благодарен!" Это каким же макаром? Солженицыну приказали "стоять насмерть", а он раньше других оказался в глубоком, по фронтовым понятиям, тылу, в штабе корпуса. Естественен вопрос интервьюера:
      А он где был в это время?
      С личным составом. Мы расстались, когда они занимали круговую оборону. Но потом пришел приказ из штаба дивизиона - выходить из окружения. Как выпутались - не знаю, сам с ними не был. Но Солженицын ни одного человека не потерял, всех вывел.
      Соломин вообще о своем командире батареи вспоминает доброжелательно, отмечает его ученость и т.д., но вот этой части рассказа можно верить, а можно и не верить, поскольку "не знаю, сам с ними не был."
      Пробиться с боем из окружения, если это - окружение, не потеряв из батареи ни одного человека, практически невозможно. Целые армии наши оставались в плену, а сколько погибло, прорываясь, - не счесть. Так было ли окружение, повторю свой вопрос?
      И что означал этот внезапный эмоциональный порыв, это объятие: "Илюша, я тебе по гроб жизни благодарен!" Фронтовое братство, не знавшее чинов? Но тот же Соломин на вопрос: "У Солженицына с солдатами какие были отношения?" отвечает: "Я бы не сказал, что он плохо к солдатам относился. Просто Александр Исаевич себя держал так... на отдалении от всех." Этот порыв у не склонного к эмоциям человека был не случаен. И тут я опять сошлюсь на собственный опыт. Город Секешфехервар в Венгрии мы брали и отдавали и снова брали, бои были очень тяжелые. И вот по приказу наша батарея, понеся потери, выходила из города ночью, снарядов уже не было. И встретились нам артиллеристы, которых отправили обратно в город. Они оставили свои пушки, будто бы сняв с них замки, они спрашивали нас, где немцы, где немецкие танки? (Частично я написал об этом в повести "Южнее главного удара"). Командир полка приказал их комбату идти обратно и без пушек не возвращаться. По фронтовым законам командир полка мог отдать его под трибунал, но он отправил их туда, где остались их пушки. Они шли почти на верную смерть.
      Если бы Соломин не вывез батарейную аппаратуру, то командира батареи, Солженицына, могли отправить под трибунал: сам вышел, а матчасть бросил. Вот отсюда - "по гроб жизни благодарен". Да что-то эта благодарность ни в одной из его книг до сих пор не прорезалась. Может, потому, что пришлось бы тогда и про себя всю правду рассказать? Впрочем, есть свидетельство самого Солженицына: его повесть "Адлиг Швенкиттен": "о боях в Восточной Пруссии; о выводе моей батареи из окружения в ту ночь", - пишет Солженицын. Подзаголовок - "суточная повесть". Подавали бывало и в харчевнях и в ресторанах суточные щи, знатоки особенно ценили их. Но "суточная повесть"... Это, видимо, какой-то новый литературный жанр, проще сказать - литературная разблюдовка. Ну, да хоть горшком назови... А написана повесть так слабо, так примитивно (но не без изысков: "рыгнуло орудие"), что поверить невозможно, что это писал тот же человек, который когда-то написал "Матренин двор". Впрочем, ничего неестественного тут нет. Еще Голсуорси отмечал: с годами чернила в чернильнице густеют. Этому подвержены многие писатели, исключая, разумеется, гениев. Лев Толстой под конец жизни, уже решив твердо не писать "художественное", все же не смог удержаться, написал повесть "Хаджи Мурат", которой в этом году исполняется столетие. Надо полагать, столетие отмечать не будут: она сегодня еще более злободневна, чем в ту пору, когда он ее создавал. Но у нас не про Толстого речь, совсем не про Толстого: масштабы иные. А для начатого разговора важно не то, что повесть написана примитивно, а то, что написана она не из боя, не непосредственным участником, это сразу чувствуется, а с достаточно большого отдаления от места действия. Потому так все и не зримо. И никакая звукобатарея там и близко не присутствует, ничего про нее нет. Но вот в списке представленных к награде, который приведен в конце повести, "звуковик", т.е. командир звуковой батареи, тут как тут. "За успешный же вывод батареи из окружения 27 января 1945 года в Пруссии я был представлен и к ордену Красного Знамени, как еще несколько наших бригадных офицеров - но 9 февраля настиг меня арест - и меня успели вычеркнуть из наградного списка", - пишет он в той же статье "Потемщики света не видят." Это пишет восьмидесятипятилетний человек, отмеченный всеми мыслимыми знаками отличия, пишет, что за свое присутствие на войне он что-то еще недополучил... Соломин случайно оказался свидетелем его ареста: "Капитан Солженицын? Вы нам нужны. Он к ним подошел. Дальше какой-то короткий тихий разговор и потом: "Проедемте на КП бригады." Выходят. Я следом. Во дворе "эмка". Садятся, уезжают. Не знаю, что меня толкнуло, но я почему-то сразу понял: это - "СМЕРШ" и дело политическое. Побежал к батарейной грузовой машине - знал, что там, в кузове, лежит черный снарядный ящик, в котором Солженицын держал свои записи и книги. Ящик схватил, отнес в лес и содержимое стал быстро перекладывать в свой вещмешок. Вещмешок был со мной все время, после войны я все, что тогда спрятал, отдал Наташе."
      Ну, знаете, на это не каждый бы решился, "СМЕРШ" витал над нами, как смерть черная, он и учрежден был Сталиным для того, чтобы свои боялись своих больше, чем врага. "Илюша тогда, по сути, спас Исаича. Он успел спрятать (или частично уничтожить) личные записи, книги, в том числе и трофейные, которые Исаич из любопытства подбирал. Если бы это попало в руки следователя, еще вопрос, как бы все повернулось." Это свидетельствует двоюродная сестра его первой жены Натальи Решетовской, которой Соломин отдал после войны вынесенные им и сбереженные бумаги. Бумаги сберег, себя не уберег: вслед за своим командиром угодил туда же, в ГУЛАГ.
      Естественно, что интервьюер спросил Соломина: "В одной книге про вас пишут, что вы были ординарцем Солженицына."
      - Ординарцем я не был, характер неподходящий. Ординарцем у Солженицына был Захаров, из Ташкента. Он Исаичу и лейтенанту Овсянникову готовил."
      Тут только руками разведешь: с удобствами пребывал на фронте капитан Солженицын. Жену привезли: "Вы же поймите: война, - оправдывает его Соломин, - мужчины четыре года женщин не видят..." Что ели солдаты, он, "отец-командир", не ел, ему ординарец отдельно готовил. Это насколько же надо не считать за людей вверенных тебе солдат, чтобы брезговать есть то, что они едят. А ведь среди них были Иваны Денисовичи, не в книге, в жизни. И они все это видели, знали. И не стыдно. "Просто Александр Исаевич держал себя на отдалении от всех."
      "Сержант Соломин и капитан Солженицын". Соломин воевал с первых дней, дважды ранен, брат убит на фронте, мать, отца, сестренку немцы уничтожили в Минске, как уничтожали всех евреев. Солженицын призван в армию (повторим: не сам добровольцем пошел защищать родину, военкомат призвал исполнить долг мужчины и гражданина) аж в октябре 41-го года. Немцы уже подходили к Москве, судьба России решалась, он продолжал преподавать детям математику в школе, в глубоком тылу. И когда под Сталинградом шли бои, там по нынешним подсчетам погибло у нас более двух с половиной миллионов человек, он все еще был в тылу, в обозе, во втором или даже в третьем эшелоне. И вот этот человек судит, кто воевал, кто не воевал. Ну, да хватит. Каюсь: и я поначалу помогал творить из него кумира, хотя, разумеется, главный творец он сам. Я уже и тогда кое о чем начинал догадываться, но гнал, гнал от себя дурные мысли. У Твардовского есть в "Рабочих тетрадях" про то, что я и другую сторону этого человека видел, мы о многом говорили откровенно. Но талант и человеческие качества вовсе не всегда в одном сосуде, и великие в обыденной жизни бывали далеко не ангелы. Если б только об этом речь!