Властелин Окси-мира

Интересно, что попытки создать турбодетандер предпринимались раньше. И неизменно кончались неудачей. Изобретатели исходили из бесспорного, казалось бы, факта: воздух – это газ.

Капица был первым, кто в этом усомнился. Он провёл опыты и доказал, что воздух – при высоком давлении и сверхнизкой температуре – гораздо больше похож на жидкость. А жидкостные турбины конструируют совсем не так, как газовые…

В современных установках расход энергии минимальный: примерно 0, 5 киловатта на каждый кубометр газа. И производительность их огромна – до 40 тысяч кубических метров кислорода в час.

Вполне достаточно. Во всяком случае – для оксивентиляции. Трёх таких установок хватило бы, чтобы в течение месяца привести в состояние апноэ всё население Земли. С изобретением нового способа получения кислорода можно было не торопиться.

Мы так и сделали. Тем более, что забот нам хватало.

Глава 6

ПЕРВЫЕ В МИРЕ

«ВОЗДУХ, КАКОЙ МЫ ЗАСЛУЖИЛИ…»

В этот день мы получили авторское свидетельство. Первое в нашей жизни. Первое, что мы вообще видели. У Д.Д. были авторские свидетельства, но просить, чтобы он показал, не хотелось. Не сговариваясь, мы решили: либо мы увидим своё собственное авторское свидетельство, либо совсем не увидим. Живут же люди и без авторских…

Почту принесли к концу дня. Смолин вскрыл конверт и позвал негромко, но так, что все услышали:

– Гена, Володя!

Мы подошли. На столе, поблёскивая свежей зелёной краской, лежали авторские свидетельства. Авторские поступали в Отдел довольно часто. Но каждый раз – это одна из традиций, установленных Смолиным, – получение свидетельства становилось событием, праздником.

А тут особые обстоятельства. Изобретатели – свои, выросли в Отделе. Предложение было подано в ноябре 1943 года. Нынче же на дворе ноябрь 1948 года. Прошло пять лет, и Отдел добился победы. Прежнее решение отменено, изобретение признано и удостоверено авторским свидетельством.

Постепенно все возвращаются к своим делам. Мы с Геной устраиваемся в уголке и получаем возможность наконец-то рассмотреть этот необычный документ. Обложка очень красивая: строгая рамка, герб СССР. Зелёная муаровая лента пересекает рамку. Большая резная печать. Гербовая печать Советского Союза.

«Настоящее авторское свидетельство выдано гражданам… на изобретение „Кислородный изолирующий прибор“ с приоритетом от 9 ноября 1943 года. Предложение зарегистрировано в Государственном реестре СССР. Действие авторского свидетельства распространяется на всю территорию Союза ССР».

Открываем обложку. Три страницы, отпечатанные на машинке, – краткое описание изобретения. Чертежи. А вот то, что нельзя читать без волнения, – предмет или формула изобретения. Это его суть, квинтэссенция. Фраза, разделённая на две части глубоким, как пропасть, словом «отличающийся».

Всё, что предшествует этому слову, известно технике. То, что идёт за ним, – совершенно новое. Его создали мы.

Странное чувство. Читаешь знакомое описание: оно твоё и не твоё. Мы умрём, а эти строчки будут жить и через тысячу лет. Они уже стали историей.

После такого события заинтересовать нас ещё чем-нибудь было нелегко. Вначале мы просто не обратили внимания на этого человека – мало ли кто заходит в Отдел. Ну, конечно, приезжий. Чтобы понять это, совсем не требовалось быть Шерлоком Холмсом. Только приезжий может в жаркий ноябрьский день щеголять в пальто с меховым воротником.

Смолин с особой сердечностью пожал ему руку – очевидно, знакомый из Москвы. А может, и начальство: незнакомец, во всяком случае, держался уверенно.

Нас это не касалось. Мы не работали, и магическое слово «начальник» для нас ровно ничего не значило. В соответствии с правилами геометрии ему, как и всякому человеку, требовалось доказать, что он действительно «фигура»…

Не думаю, чтобы приезжий догадался о нашей любви к геометрии. Однако теорему он доказал. И очень быстро – за каких-нибудь десять минут.

Скоро выяснилось, что он не начальство, а учёный. «Академик», – представлял его Смолин. «Член-корр», – буркнул тот. И в этом сокращённом «корр» и в том, что он не изрёк, а именно буркнул, мы почувствовали – он не любит титулов.

Во внешности его не было ничего «академического»: ни седых волос, ни ермолки. Он был молод – не старше сорока лет. И никакой «солидности». Быстрые движения, стремительная речь.

В первый момент казалось, что мысли его скачут, переходя с предмета на предмет. Не уследив за очередным «скачком», я решил, что мнение собеседника его не интересует. Но потом понял: как раз наоборот. Он настолько уверен в знаниях собеседника, что не хочет унижать его объяснениями.

Мне приходилось бывать на электростанциях. Ни шума, ни грохота, а воздух как будто дрожит от напряжения: Вокруг этого человека воздух тоже был особый, пропитанный бешеной энергией мысли.

За десять минут мы успели забыть об авторских свидетельствах, рассказать ему о наших работах, выслушать критику и понять, что имеем дело с человеком незаурядным. Он заведовал лабораторией в московском институте, у которого вместо названия был номер (в таких случаях, мы знали, не полагается задавать вопросов). Сюда он приехал испытывать новое оборудование. Очевидно, «оборудование» имело отношение к морю. Но и на этот счёт можно было только гадать.

Он сказал, что сейчас кислородом не занимается, «однако кто нынче не связан с кислородом». А о перекиси водорода слышал (мы быстро убедились, что «слышал» он больше, чем мы читали). Направление наших работ кажется ему интересным. «Перспективно, – сказал он. – Если не замкнётесь».

Я переспросил.

– Водолазные скафандры – для начала. Пора брать глубже («Маракотову бездну» читали?), выше (Циалковского знаете?) и шире, шире. Кислород не только медицина, это и промышленность.

Он процитировал Циолковского: «Самая, по-видимому, невозможная, нетерпимая вещь – отсутствие воздуха, или атмосферы». Напомнил слова знаменитого «Мемуара» Лавуазье: «Направляя посредством мехов струю воздуха на зажжённые уголья, мы вносим три четверти вредного или по меньшей мере бесполезного флюида на одну часть действительно полезного – следовательно, можно было бы значительно усилить действие огня, если бы оказалось возможным поддерживать горение посредством чистого воздуха» (то есть кислорода, конечно).

– Жизнь, идущая вчетверо медленнее, чем могла бы, – вот всё, что он добавил от себя.

И я увидел мир другими глазами. Первобытные костры, горящие в четверть силы. Ленивое пламя доменных печей. Вялый огонь в цилиндрах двигателей. Черепашье движение атомов и молекул, именуемое горением…

А где-то была другая жизнь. Бешено полыхали вулканы огня. Гремели взрывы. Всё неслось, крутилось, сверкало в яростных каскадах искр. Было что-то необыкновенно стремительное, яркое, праздничное в этом царстве бушующего пламени. Как будто мир нёсся вперёд на крыльях зари.

Я поймал взгляд Гены. Глаза у него серые. Но теперь они потемнели, стали почти чёрными. И в самой их глубине прыгали, метались золотые искры.

– Может, вы философы-моралисты? – резко рассмеявшись, бросил приезжий.

Это было нелегко, но я вспомнил. Он имел в виду слова Джозефа Пристли: «Моралист-философ скажет, что бог нам дал такой воздух, какой мы, люди, заслужили».

Когда я процитировал их на память, он нисколько не удивился. Знания, умение работать его вообще не удивляли. Это было естественно и понятно. Вот безделье и нежелание знать его действительно поразили бы. Как, скажем, людоедство.

– Я думаю, люди заслужили лучший, – заметил он. – Бог ввёл в воздух азот. Человек может его убрать. Так-то… А перекись – дело перспективное. Работайте.

АВТОРСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО № 85954

Этот короткий разговор очень помог нам. А может быть, и не в словах главное. Я уже говорил, что воздух вокруг него был как будто насыщен электричеством. В ионизированном же воздухе энергия, как известно, передаётся без проводов.

Вначале я с опаской присматривался к жёлтым огонькам в глазах Гены. Огоньки обычно означали новый проект. Но не скафандр и даже не доменную печь. Что-нибудь необыкновенное и совершенно грандиозное. Скажем, переход из нашего скучного трёхмерного пространства в четвёртое или пятое измерение. Преодоление законов притяжения. Связь с другими мирами посредством передачи мыслей. Короче, замечательные проекты, к которым Комитет по изобретениям почему-то относился с мрачным недоверием.

Время шло, а огоньки в глазах Гены не исчезали. Однако работал он добросовестно, строго выполняя наш договор. Ещё в тот день мы решили, что пришло время действовать. Академик пробудет в Баку неделю, за эти дни его надо поразить. Сделать изобретение, которое покажет, на что мы способны.

И тогда… тогда откроются не вполне ясные, но, несомненно, блестящие перспективы. Например, академик пригласит нас в свой номерной институт. Или расскажет другому академику, который…

В общем, изобретение было необходимо. Ясное, конкретное и совершенно бесспорное. Телепатическая связь с иными мирами тут не годилась.

Не знаю, о чём думал Гена. Но он читал книги о применении кислорода в промышленности, набрасывал вполне реальные схемы. А когда наши выводы сошлись, я окончательно успокоился. Человек волен иметь любую окраску глаз – в конце концов, это его личное дело.

Не было ни возможности, ни времени изучать все области, где нужен кислород. Этак нам пришлось бы перебрать всю промышленность. Нас интересовали лишь те отрасли техники, где он используется в чистом виде – не как воздух, а именно как кислород. Мы решили воздержаться и от открытий: не предлагать применение кислорода там, где его пока не применяют.

С учётом этих добровольных ограничений цель поисков формулировалась чётко: найти область, где кислород легко заменить перекисью водорода.

Одно направление мы знали – водолазное дело и вообще дыхательные приборы. Такие приборы нужны во всех случаях, когда внешняя среда – атмосфера – непригодна для дыхания: при высотных полётах, во время пожаров, в шахтах, на вредных химических производствах.

Остальные направления рисовались пока в тумане. Я составил краткий список.

Чёрная металлургия (доменное производство, мартеновское производство, бессемерование).

Цветная металлургия (выплавка свинца, цинка и других металлов).

Оксиликвиты – взрывчатые вещества на жидком кислороде.

Автогенная сварка и резка металлов.

Химическая промышленность.

Производство цемента.

Список Гены был гораздо полнее. Но я добился, чтобы за основу приняли мой. У нас не было времени разбираться в тонкостях, изучать совершенно незнакомые области – член-корреспондент уезжал через неделю.

Боялся я и другого. Гена с его любовью к масштабам мог увлечься, например, доменным производством – шутка ли, миллионы тонн чугуна! Но в Баку в то время не было ни одной доменной печи, и даже Смолин не смог бы её «достать». А без опытов самые хорошие рассуждения напоминают аэростат, наполненный водородом, – так же эффектны и так же мало весят…

Или химическая промышленность! Перевести её с воздуха на кислород – задача огромной важности. И колоссальной трудности. Мы вдвоём, возможно, лет за шестьсот… Однако у нас неделя. Видимо, Гена об этом помнил. Во всяком случае, он решительно вычеркнул из списка цветную металлургию, химическую промышленность, производство цемента. Долго и жалостливо смотрел на оксиликвиты – взрывчатые вещества его страсть – и сказал решительно:

– Сварка и резка. Перекисный генератор.

В 1890 году полиция немецкого города Ганновер была поставлена на ноги. Злоумышленник вскрыл банковский сейф и похитил крупную сумму денег. Эксперты, прибывшие на место, с недоумением осматривали «окно» в стенке сейфа. Оно было таким ровным, словно резали не сантиметровую листовую сталь, а стекло или фанеру.

Когда преступника задержали, его прежде всего спросили, чем он пользовался. Ни один известный экспертам инструмент не мог бы сделать такой разрез. Вор рассмеялся и указал на два небольших баллона. «По совместительству» он изобрёл газовую резку…

Собственно о том, что при нагревании металл плавится и сгорает, знали давно. Однако только при сжигании горючих газов в кислороде удалось получить высокую температуру, необходимую для сварки и резки.

Для сварки металлов чаще всего применяют кислородно-ацетиленовые горелки. Горелка состоит из двух трубок, заканчивающихся общим наконечником. Одна из трубок соединена с кислородным баллоном, другая – с генератором ацетилена (ацетилен получают действием воды на карбид кальция). Ацетиленово-кислородное пламя расплавляет металл, соединяя, «сваривая», детали прочным швом.

Для резки металлов используют «резак». Резак похож на горелку, но имеет узкий дополнительный канал, по которому подаётся чистый кислород. В его струе металл быстро сгорает. Так можно «резать» стальные слитки толщиной больше метра.

– …Заменить кислород перекисью? – спросил я. – Идея неплохая. Однако есть «но»…

– У меня тоже, – меланхолически откликнулся Гена.

– Перекись водорода стоит довольно дорого, гораздо дороже кислорода. Какой же смысл её применять?

– Нужно найти такие случаи, когда смысл есть.

– Например?

– Допустим, необходимо заварить мачту или там… трубу. Или узкое отверстие. С перекисным аппаратом ты туда влезешь, а кислородный баллон застрянет.

– Не убедительно, – возразил я. – Во-первых, на мачту или в отверстие можно протянуть шланг, волочить за собой баллон вовсе не обязательно. Во-вторых, ты на минуточку забыл, что при сварке и резке, кроме кислорода, нужен ацетилен. Ацетилен получают в громоздких и тяжёлых генераторах. В чём же идея: максимально уменьшать и облегчать одну часть установки, если другая остаётся такой же большой и тяжёлой?

– Не лишено смысла, – заметил Гена задумчиво.

– По-моему, тоже, – с удовольствием согласился я. Обычно убедить Гену не просто.

– Не понимаю, чего ты радуешься? – немедленно вскинулся он. – Можно подумать, что тебя назначили критиком. Сам-то ты конкретно что предлагаешь?

– Убрать ацетиленовый генератор…

– Дальше.

– И заменить его…

– Ещё дальше.

– Чем-то таким, портативным. – Я щёлкнул пальцами.

– Превосходно, но несколько общо. Желательно чуть-чуть ближе к практике.

– Вроде… ну, вроде… керогаза! – бухнул я.

Гена посмотрел на меня весёлыми глазами, растянул рот в усмешке. И так застыл.

– А что? А это идея! – забормотал он. – Я не знал, куда деть тепло… А тут очень даже просто, только не керосин, бензин…

Тут и я вспомнил. Для сварки, кроме ацетиленовых генераторов, иногда используют бензиновые. Бензин нагревают, он испаряется и в виде газа идёт на сварку или резку. Обычно это не очень выгодно. Однако у нас ведь есть даровое тепло – оно получается при разложении перекиси!

Здорово! Перекись, разлагаясь, даёт кислород и тепло. Тепло превращает бензин в газ. Горение кислородно-бензиновой смеси даёт высокую температуру, необходимую для сварки…

Сварочный аппарат – лёгкий, портативный, удобный – нужен во многих местах. На островах. В экспедициях. На отдалённых участках колхозов и совхозов. И вообще «в полевых условиях», как говорят военные.

Рассчитать, сконструировать и вычертить перекисный генератор было несложно. Он мало чем отличался от нашего скафандра. Разве что простотой. Человек в скафандре может лечь, перевернуться вниз головой, нажать не ту кнопку. Генератор стоит на земле в строго определённом положении, сварщик обязан знать, какие кнопки следует и какие не следует трогать.

У меня сохранилась старая фотография. На ней все мы улыбаемся – Смолин, Гена, даже Д.Д.: первые же испытания прошли успешно. Серьёзность сохраняет только генератор. Он стоит на столе – важный, деловой, сознающий свою ответственность.

Даже по фотографии можно понять его устройство. Два металлических бачка – один над другим. В верхний (алюминиевый) заливается перекись. По трубке с обратным клапаном (конечно, пружина здесь другая, более жёсткая) перекись поступает в нижний бачок. Разлагается. Кислород по трубке идёт в горелку или в резак. Когда давление в нижнем бачке снижается, пружина отжимает клапан, и новая порция перекиси впрыскивается в бачок.

Приборов всего два. Манометр, показывающий давление газа в системе, и указатель уровня, контролирующий расход перекиси.

Забегая вперёд, отмечу; это было едва ли не единственное наше предложение, на которое мы сразу, без всякого спора, получили авторское свидетельство. А уже сравнительно недавно, читая капитальный труд американских учёных У. Шамба, Ч. Сеттерфилда и Р. Вентворса «Перекись водорода», я нашёл там следующее утверждение: «Представляет интерес и может быть экономически оправдано применение концентрированной перекиси в качестве источника кислорода для сварки и других целей в отдалённых местностях, поскольку при перевозке 90-процентной перекиси достигается экономия в весе более чем на 50 процентов по сравнению с перевозкой эквивалентного количества кислорода в обычных баллонах; ещё большая экономия достигается на возврате порожней тары».

Тут всё правильно. Кроме одного: нет ссылки на советское авторское свидетельство № 85954. А ссылка не помешала бы. Авторское свидетельство выдано в 1949 году, книга же вышла в 1956 году. Срок более чем достаточный.

Академик полистал наше описание (составленное по всем правилам, без единого лишнего слова), взглянул на расчёты (они были выполнены точно), покосился на чертежи (их одобрил бы сам Д.Д.) и сказал вяло:

– Всё бесспорно.

«Бесспорно!» – что могло быть лучше. Но он произнёс это так, что я усомнился. Может, всё-таки плохо?..

– Предложение вполне патентоспособно, – сказал Смолин.

Видимо, и он уловил неодобрение приезжего.

– Конечно, – пожал плечами тот. – Предложение нужное и полезное – кто же отрицает… А идея использовать теплоту разложения перекиси для испарения бензина даже изящна. Других оригинальных идей, однако, не вижу. Всё больше вариации на ту же тему, тему кислородного прибора…

Он был прав. Поразительно, когда он успел заметить сходство. Конечно, мы могли бы возразить, что серьёзные изобретения в незнакомой области не делаются за неделю. Но он спросил бы: «А почему за неделю?» Отвечать было нечего. Не могли же мы, в самом деле, сказать, что основная наша цель сейчас – поразить его…

– Ну, а в других применениях кислорода вы разобрались? – спросил он внезапно.

Я не знал. С одной стороны, разобрались. Если, скажем, ввести кислород в мартеновскую печь, то производительность печи возрастёт на столько-то процентов, длительность плавки снизится на столько-то часов, качество металла улучшится, и так далее. Но я никогда не работал на мартене, более того: самую печь я видел только на картинках, и все эти часы и проценты, откровенно говоря, не произвели на меня впечатления. И разные технические подробности – куда и зачем вводят кислород, как его присутствие отражается на работе печи – запомнились плохо.

Да и не в этом дело. Мне ничего не хотелось менять. А без этого желания – факт, проверенный практикой, – изобретения не сделаешь.

– В общих чертах, – сказал Гена. Сказал именно то, что нужно.

– В общих чертах? – повторил приезжий.

И тут, кажется, впервые за время нашего знакомства я увидел, что лицо его может быть грустным. Это была даже не грусть. Какое-то тоскливое недоумение.

– И, начав, вы смогли бросить?

Я мог бы заверить его, что бросить было совсем не трудно. Все эти «горны», «факелы», «топочные газы» показались нам скучными.

– В металлургии надо всё ломать и всё строить наново, – сказал мне Гена.

Я не возражал, а он не настаивал. Прежде чем ломать и строить, пришлось бы досконально изучить. Нас обоих это не вдохновляло.

Разумеется, приезжему мы этого не сказали. Мы с удивлением смотрели на человека, которого, видимо, искренне интересовала металлургия.

– Что вы читали? – спросил он вздохнув.

Я, не задумываясь, перечислил пять-шесть названий. Он кивал – это были, очевидно, те же книги, что читал когда-то он сам.

– А с доменной печью вам приходилось иметь дело? – спросил он безнадёжно.

– Нет.

– С мартеном? – Он вскинул голову.

– Нет.

– Но конвертор?..

– Мы его никогда не видели.

– Тогда легче. – Он рассмеялся. – Много легче. Я вот ещё мальчишкой увидел домну. А в вашем возрасте уже работал при ней. Это была первая в мире домна на кислороде.

«Первая в мире» – действовало безотказно. Домна сама по себе интересовала нас мало. Но первая в мире домна на кислороде… Мы смотрели на приезжего умоляющими глазами.

– У меня много дел, – сказал он сухо. – И всё-таки мне придётся их бросить. Не потому, что я, как и всякий человек, люблю вспомнить молодость. Нет. Я просто не могу допустить, чтобы вы зевали, читая… А впрочем, я расскажу не для вас, а для тех… Их уже нет в живых. Об этих людях почти ничего не написано. Пусть останется хоть этот рассказ…

Он встал, прошёлся по кабинету.

– Вы не заняты? (Конечно, мы были свободны.) Пойдёмте.

Мы молча спустились вниз, к бульвару. Было около шести, вечер только начинался. Мы прошли по безлюдным аллеям и выбрали скамейку у моря. Волны ещё играли цветной радугой нефти, но серая пыль сумерек уже ложилась на воду, окрашивая её в ровный стальной цвет.

– Вопрос, правильно ли поступила природа, введя в состав воздуха три четверти азота, до сих пор остаётся спорным, – так он начал. – В какой-то мере, видимо, правильно. Для первобытного человека пожары были страшным бедствием. Пожары в атмосфере чистого кислорода могли стать катастрофой…

Он помолчал, усмехнулся.

– С тех пор мы ушли далеко. Добрались до атомной бомбы, которая страшнее любого пожара. Но я не о том, я об азоте. Думаю, что борьба с азотом, избавление от него в реакциях горения – одна из самых больших проблем науки и техники. И чем дальше, тем сильнее мы будем это ощущать. Переход к чистому кислороду – колоссальный резерв металлургии, химической промышленности, самых разнообразных и неожиданных отраслей производства…

Он внезапно оборвал и внимательно оглядел нас. Мы слушали, нам было интересно. Тем более, что самое важное было впереди.

– Впрочем, обойдёмся без предисловий. Впервые борьбу с азотом в промышленных масштабах начал Институт азота… Чему вы улыбаетесь? Ах, азот… Но это действительно так. Борьбу с азотом начал Институт азота. И это вполне естественно, если меньше думать о словах и больше о сути дела.

… Со времени этого разговора прошло полтора десятилетия. Я забыл многие технические подробности, даты, цифры. Но история подвига сохранилась, потому что подвиги не забываются.

ПОСЛЕДНЯЯ РУБАШКА НАРКОМА

Институт азота был создан в 1931 году. Вам это о чём-нибудь говорит? Неудивительно, вы молоды. А история в книгах часто остаётся холодной. Так вот, тридцать первый год был каким угодно, только не холодным. Строились первые, самые важные для страны объекты – Днепрогэс, Магнитка, Опытный завод алюминия в Ленинграде. В стране каждый рубль был на счёту, не хватало станков, материалов, электрической энергии. И в это время Партия и Правительство приняли решение организовать крупнейший химический институт – Институт азота.

Почему азота? С азота начинается целый комплекс производств, от которых зависит жизнь страны. Аммиак, азотная кислота и дальше – минеральные удобрения, красители, взрывчатые вещества. Иначе говоря, сельское хозяйство, химия и оборона.

Поле деятельности достаточно широкое. На практике, однако, оно оказалось ещё шире, потому что проблем было много, а химических институтов почти не было.

Задача, за решение которой взялся институт, вначале имела самое прямое отношение к азоту. Директор института Павел Алексеевич Чекин и заведующий лабораторией Александр Иванович Семёнов высказали мысль, что азотно-водородную смесь, необходимую для производства аммиака (формула аммиака NH3), можно получить в доменной печи, если вести плавку на воздухе, обогащённом кислородом.

С точки зрения химиков тут всё было ясно. Но имелась ещё одна точка зрения – металлургов. Они отнюдь не пришли в восторг, узнав, что их доменную печь хотят превратить в установку для получения какой-то смеси. А главное, им было вовсе не ясно, как поведёт себя печь в новых условиях. Большинство доменщиков не сомневалось, что опыт кончится взрывом…

Чтобы спорить с металлургами, нужно было знать доменное производство. Простая, сугубо химическая задача превратилась в металлургическую, возникло множество вопросов, о которых химики раньше и не подозревали.

Однако профессор Чекин был не из тех, кто отступает. Во время первой мировой войны он учился в Казанском университете. Средств не было, и, чтобы заработать на учёбу и жизнь, он в бетонных камерах разряжал неразорвавшиеся немецкие снаряды: 25 рублей за штуку.

На фронте Чекин вступил в Коммунистическую партию. Агитировал и сражался за революцию. Служил в советских торгпредствах за границей, удивляя привыкших ко всему дипломатов сдержанностью, культурой, спокойным чувством собственного достоинства.

Он одинаково хорошо разбирался и в химии и в людях. В неопытном выпускнике института он угадывал учёного. Человек не верил в себя, а директор института в него верил.

И ещё. Он никого не убеждал в значении работы, не доказывал её ценность и актуальность. Он отдавал работе большую часть своего служебного времени и всё свободное – это было лучшей агитацией. И все, кто пришёл в институт – Казарновский, Каржавин, Юшкевич, Галынкер, люди разного опыта, возраста и специальности, – стали энтузиастами идеи.

Заместителем директора института по хозяйственной части был назначен Пётр Иванович Киселёв, в гражданскую войну комиссар Чапаевской дивизии. «Человек со стальными глазами», – говорили о нём. Пожалуй, только он с его добродушием и железной настойчивостью мог справляться с этими труднейшими обязанностями. Самые простые вещи: гвозди, доски, краска, кусок жести были проблемой. А институту предстояло строить доменную печь…

Прежде всего Киселёв нашёл место. Раньше здесь помещался сахарный завод, теперь была база Текстильторга. Огромный темноватый склад разгородили на комнаты, обставили. Возникли первые лаборатории.

Вначале было непривычно. Стены сплошные, окна в потолке. Но здание имело и много достоинств. В центре Москвы, недалеко от Курского вокзала. И рядом река. Не ахти какая, не Волга. Всего лишь Яуза. А всё равно приятно.

«Разведывательный центр» института обшарил библиотеки и собрал всю информацию о работах предшественников. В «разведцентре» были люди, свободно владевшие европейскими языками. Но информация оказалась скудной.

Первая попытка использовать кислород в доменном производстве (и вообще в металлургии) была сделана в 1913 году на заводе Угре, в Бельгии. Однако попытка чрезвычайно робкая. Если обычный воздух содержит 21 процент кислорода, то бельгийцы «обогатили» его до… 23 процентов. Особых результатов, естественно, не последовало. А увеличить содержание кислорода никто не решился. И так с минуты на минуту ждали взрыва.

В 1921 – 1923 годах в Соединённых Штатах Америки работала специальная комиссия Горного бюро, изучавшая экономические преимущества обогащённого дутья. Практических данных у комиссии не было, своих доменных печей для опытов – тоже. Тем не менее выводы она сделала самые оптимистические и горячо рекомендовала владельцам металлургических предприятий использовать кислород.

Но оптимизм комиссии ничего не стоил. Её рекомендации не были обязательны. Давая их, комиссия ничем не рисковала. А хозяева заводов рисковали печами. Печи стоили денег, и не малых. В общем, капиталисты предпочли синицу в руках журавлю в небе…

В 1926 году советский учёный К.Г. Трубин предложил вводить кислород в рабочее пространство мартеновской печи. В то время идея не осуществилась – страна была слишком бедна и печами, и кислородом.

Вот данные, которые собрал «разведцентр». Среди них не было главного – практических советов, указаний. Какой должна быть печь? Сколько кислорода можно вводить? Этого не знал никто. Все вопросы предстояло решать самим. Работники Института азота были первыми.

Доменную печь решили строить тут же, в институте. Так было проще, но в этом угадывался и своеобразным вызов противникам кислорода. Если печь взлетит в воздух, пострадает не только авторитет института…

Печь была небольшая, высотой в метр.

Чтобы добыть материалы, найти рабочих, обеспечить финансирование, потребовались поистине титанические усилия. В эти дни с особой яркостью проявились удивительные способности Александра Ивановича Семёнова.

Семёнов был старый партизан из отряда Лазо, воевавший с белыми и японцами в Приморье. Его сажали в тюрьмы, пытали. Он бежал, страшными таёжными тропами выбирался к партизанам. И снова продолжал борьбу.

Он был похож на медведя: крупный, массивный, с мягкой походкой. Огромная голова, толстая шея, тяжёлые плечи. И жёсткое лицо. «Костляво-костистое», – определил кто-то из молодых. А в голубых, удивительной чистоты глазах – ум, доброта и юмор.

Семёнов не был ни инженером, ни техником. Но обладал поразительным умением схватывать. Впервые в жизни увидев дифференциальное уравнение, он только вздохнул. А через три дня свежий, будто он не сидел ночи над книгами, попросил: «Дайте-ка глянуть. Ага, это дифференциальное можно решить проще».

Впрочем, молодых инженеров, окончивших институты и выбранных Чекиным, трудно было удивить дифференциалами. Их поражало другое – энергия этого человека. Семёнов никогда не падал духом, не терял веры в успех. «Человеческая фантазия слишком слаба, чтобы придумать невозможное», – говорил он.

В мягких унтах, с неизменной изогнутой трубкой, он был неутомим. Казалось, в нём зажжён, чтобы гореть всю жизнь, вечный огонь. Он так и умер в движении. Торопился по делам, а сердце вдруг остановилось.

Печь построили. Испытали. Взрыва не произошло, опыт закончился благополучно. Полученный газ имел нужный состав. И после очистки его вполне можно было использовать для производства аммиака.