Пионерский сбор

В учительской было шумно, как в классе.

– С моими ребятами не соскучишься! – смеялся Вячеслав Николаевич. – Пройдут всю программу за полгода – вот вам и ускорение!

– Что вы радуетесь, как школьник! – строго сказала Вера Ивановна. – А если действительно пройдут, что тогда?

– Тогда мы покупаем билеты до Хорога и наш милый Снежный Человек знакомит нас с Памиром.

– Это было бы чудесно! – сияла Алла Харитоновна. – Класс работает, удесятерив силы, а выигранное время – на знакомство со страной. С предприятиями. С жизнью колхозов. Вот тогда ребята действительно могли бы избирать свой путь не наугад, не по желанию родителей, а зная, чего они хотят.

– Фантасты! – совсем рассердилась Вера Ивановна. – Фантасты!

И тут в учительскую вошла пионервожатая Зина вместе с ветераном войны.

– Дядя Костя! – удивилась Алла Харитоновна.

– Здравствуй, Алла! Вот, рассказать позвали. А я думаю, чего ж не рассказать.

– Ах, дядя Костя, вы же у нас и герой, и мастер замечательный.

– Не отрицаю. – Лицо у дяди Кости стало серьезным, даже строгим.

Таким он и предстал перед седьмым «В». Усыхающий старичок с голубенькими мальчишескими глазами и по-мальчишески же задранным подбородком.

– Встреча! – объявила пионервожатая Зина. – На нашем пионерском сборе один из героев Великой Отечественной войны Константин Иванович Стригун.

– Вот именно – стригун, – утвердительно закивал головой дядя Костя и вынул из кармана потертый кисет.

– Времен войны? – спросил Вова.

– Вот именно, – согласился дядя Костя и принялся доставать из кисета ордена.

– Три Боевого Красного Знамени, – подсчитывал Вова, – три Красной Звезды, орден Отечественной войны первой степени и еще один, тоже первой степени.

– Этот я получил недавно. – Дядя Костя отложил орден в сторонку. – Как видите, на фронте я от дела не бегал.

Поднялась рука. У Зины в глазах мелькнула тревога: вопрос задавал Курочка.

– Дядя Костя, – спросил он, – а вы на войне тоже были парикмахером?

– Как ты смеешь? Немедленно садись! – У Зины даже слезы на глаза навернулись.

А дядя Костя просиял.

– Был я на войне парикмахером! Один, правда, день всего, но был! Вызывает меня спозаранок генерал, командир дивизии, и говорит: «Был слух, что вы, товарищ лейтенант, в Москве в «Метрополе» работали до войны». – «Так точно, – отвечаю, – стажировался». – «Дела своего не забыли?» – «Никак нет! Я в своей роте отличившихся бойцов сам и брею и стригу!» – «Всякое, – говорит, – на войне бывает». И дает мне задание: срочно явиться в штаб фронта. Таким вот образом довелось мне, ребята, поработать над головой известнейшего нашего маршала. Его парикмахер заболел, а тут из Москвы весть: едут союзники.

– А какой маршал-то? – не утерпел Вова.

– Секрет! – улыбнулся дядя Костя.

– Военная тайна, что ли?

– Какая тут может быть тайна? Это мой секрет! Вы вот теперь поглядите на маршалов Великой Отечественной и будете думать, не этого ли стриг и брил наш дядя Костя?

Ребята засмеялись, а старый парикмахер собрал ордена в кисет.

– А теперь я расскажу вам о своей работе.

Кто-то с «Камчатки» присвистнул.

– Ребята! – вскочила пионервожатая.

– Не волнуйся, Зина, – успокоил ее дядя Костя. – Дети хотят знать, за что ордена дают. Желание понятное. Но вот какое дело! О войне я никогда и никому не рассказывал. Зарок у меня такой. Я ее похоронил в себе. И дай бог, если она со мною в землю сойдет навеки… Скажете – чудак! А я и сам знаю, что чудак, но слово держу… Ну, а про мое ремесло я прошу вас послушать меня. Просто очень вас прошу.

Дядя Костя почему-то поклонился, и класс затих.

– Вот вы думаете: ну что такое – парикмахер! Так, приложение жизни… Может, и правильно думаете. Но есть тут этакий коленкор. Вот Пушкин. Брит, с бакенбардами. А ведь отрасти он усы, бороду, прическу смени – другой был бы человек. Или Гоголь. Есть рисунки, где он стрижен и с модным коком. Такого Гоголя мы не знаем. Мы знаем нашего Гоголя и нашего Пушкина. И других нам не надо. Не согласимся на других. А ведь образы этих великих людей, конечно, в первую очередь сотворены их талантом, но еще и парикмахерами. Так что я на свою работу смотрю как на очень достойную. Взять современных людей. Нас, сегодняшних, ни с кем не спутаешь. А через чьи руки все эти головы-то прошли? То-то и оно!

Дядя Костя улыбнулся и вдруг скинул пиджак, а под пиджаком на нем оказался тонкий белый халат.

– Если желаете, сотворю на ваших глазах чудо! – Он очень остро побежал глазами по ребячьим головам. – Вот вы – желаете?

– Я? – Ульяна встала, вспыхнула, села и опять встала. – Желаю!

И чудо совершилось.

– Ульяна! – ахнула Крамарь. – Да ты как… парижанка!

Все захлопали, а сияющий дядя Костя сначала раскланялся, а потом решительно замахал руками.

– Обижаете! При чем тут Париж? Это наша работа, местная. Вот здесь она, собака, зарыта.

Дядя Костя нахмурился, убрал инструменты, надел пиджак. Ребята ждали рассказа про собаку.

– Мы приучены, что лучшая жизнь – в столицах. Оттого и стрижем плохо, тротуары подметаем кое-как, сошьем костюм – куры и те смеются. Я с такой жизнью всю свою жизнь – несогласный! Пусть хоть и из Парижа приезжают, поглядят на головы женщин в нашем городе – загляденье! Загляденье ведь?

– Загляденье! – согласились девочки.

– Вот! А что москвичи берут с собой, покидая наш город? Конечно, фрукты и обязательно хлеб. То заслуга Матвея Матвеевича. Нашего булочника.

– В каждом бы деле так! – сказал Годунов.

– Золотые слова! Потому и пришел к вам. Помните, ребята, какие мы, такая и жизнь у нас. Ну а если кому-то по душе парикмахерское дело, прошу ко мне в ученики. – И беспомощно поглядел на Зину. – Веничек бы надо, насорили мы тут чуток.

Сор убрали, сбор продолжался.

– Вторым вопросом, – объявила Зина, – прием в пионеры Агея Богатова. Учебой, успехами в спорте, общественной работой – хорошо собирал металлолом – Богатов доказал свое право носить красный галстук. Дайте клятву пионера, Богатов!

Агей почувствовал себя деревянным, голос, произносящий слова клятвы, был слишком высоким, чужим.

– Константин Иванович, повяжите галстук нашему новому товарищу! – обратилась Зина к дяде Косте.

Тот тоже заволновался.

– Коли так, ребята, одну минуточку. – Достал ордена, прикрепил на пиджак и только тогда, при всем параде, повязал Агею галстук. – Расти, сынок, человеком государственным!

Борис Годунов и Курочка Ряба

Агей шел из библиотеки. Книги он нес под мышками.

– Эй, Михайло Ломоносов! – крикнул ему один из камчадалов и тотчас получил затрещину от Бориса Годунова.

– Историю, что ли, теперь хочешь кинуть? – спросил Годунов, водя пальцем по корешкам книг.

– Историю и зоологию.

– А в пристенок с нами не хочешь?

– Время жалко.

– А мы вот не жадные на время. У нас его – во! Хоть по горло залейся! – Годунов вдруг повернулся к дружкам и запустил в них монетой. – На память от лучшего товарища! Я с тобой, не возражаешь?

– Пошли, – сказал Агей.

– Хороший дед!

– Ты о ком?

– О дяде Косте, который на сбор приходил. Я у него, между прочим, стригся, а про ордена не знал. Три дня о нем думаю. Миро­вой дед!

– По-моему, все люди удивительные, – сказал Агей.

– И наша Лидия Ивановна?

– А много ты про нее знаешь?

– Я одно знаю. Вот из дяди Кости был бы учитель.

– Он меня, между прочим, в ученики принял.

– Ты в ученики к нему пошел?! – Годунов глаза вытаращил. – В парикмахеры? А твоя математика?

– Ремесло – математике не помеха.

– Но зачем тебе это?

– Не только голова – руки тоже пусть знают.

– Но зачем? Зачем?

– Жене буду прически делать. Чтоб всем на удивленье.

– Мировецкий ты парень, Агей. Я тоже пойду к дяде Косте. Из рейса возвращаемся, а все у нас… как эти… как сэры. – Годунов взял Агея за рукав. – Слушай, только честно скажи. Вот мне с английским уже полная хана?

– Почему?

– Да потому, что как начали мы его учить, так с той поры я его и не учу.

– У меня учебник есть, его сами англичане написали. За месяц класс нагонишь. Но заниматься надо каждый день.

– Может, попробуем?

– Давай.

– А когда приходить?

– Приходи в пять. Полчаса учим – купаемся. И потом еще полчаса. Ну а дома сам будешь работать.

С утра вся школа говорила о Курочке Рябе.

Кому пришла в голову уж никак не светлая мысль – напугать кладбищенского сторожа, осталось тайной.

Заботясь о славе, Курочка Ряба пригласила зрителей. Зрителей было пятеро. Трое от трех седьмых, один из пятого и один из шестого.

Вечерело. Сторож, собираясь закрыть ворота, обходил печальные свои владения.

Вдруг могила перед ним зашевелилась, и поднялся… голый человек в юбочке, очень похожий на те, в каких балерины изображают лебедей.

И тотчас из-за сумрачных кипарисов явился гигант.

Сторож присел и крикнул тонюсенько, по-петушиному: – Джулба-а-арс!

Больше всего досталось «балерине», и кабы не юбка из куриных перьев!..

– Все обошлось, – делился впечатлениями Курочка. – Во-первых, собака умная. Естественно, она напала на Рябова. И, заметьте, не кусала, а только обозначала места, которые вполне бы могла и откусить.

– А почему это – естественно? – негодовал Рябов.

– Ну я-то был на ходулях. Собака не дурная, чтоб зубы о дерево портить.

Историю пересказывали, смеялись. Но опять что-то не очень.

Лунная ночь

Перед тем как зазвонить будильнику, Агею приснился сон. Огромная комната. «Заходите», – сказали ему. Он зашел. И тут раздался хохот. «Это же мышеловка», – догадался Агей и почувствовал, что ему тесно в комнате. Он-то ведь не мышь. Хотел выйти, а кругом петли, крючки, обязательно за что-нибудь заденешь, мышеловка захлопнется.

Тогда он составил формулу и высчитал объем мышеловки, объем тела и нашел единственную форму, при которой тело избегало соприкосновения с петлями и крючками. Форма оказалась удивительно простой, надо было присесть на корточки, а левую руку поднять над головой в виде гуся.

Седьмые классы первую четверть закончили на два дня раньше обычного: школьников позвал на помощь пригородный колхоз.

Убирали яблоки.

Вячеслава Николаевича вызвали в Москву, и с седьмым «В» поехала Валентина Валентиновна.

Сад был всего в двух километрах от моря, и после работы всей гурьбой отправились на берег посидеть у костра. Но и костра не стали зажигать. Взошла луна, потерявшееся в темноте море просияло, и Валентина Валентиновна предложила читать любимые стихи.

Прочитали «Прощай, свободная стихия…», прочитали «Нелюдимо наше море…», а Ульяна сонет Мицкевича.

Вдруг Крамарь сказала:

– Я хочу сделать заказ. Пусть прочитает Агей.

Все примолкли, ожидая стихов.

Эти стихи читал дедушка. В ясные, в ослепительные лунные ночи среди снегов Памира.

«Понимаешь, – говорил дедушка, – когда я читаю эти стихи, то чувствую на лице прикосновение южного солнца».

Агей замолчал. И все, затаивая стук сердец, услышали… несказанное безмолвье.

Агей повторил:

После этих строк по лицу дедушки начинали катиться слезы, но голос его не прерывался, а наоборот, в нем была такая светлая, такая летняя радость, такая сбывшаяся радость, что и у Агея начинало пощипывать в носу. Он и теперь ощутил эту непонятную тревогу и это пощипыванье.

«Да нет же! – возразила Агею душа его. – Да нет же! Ты раскрой глаза-то свои!»

Агей умолк. Никто ничего не сказал, все смотрели на море. Но что-то было не так. Агей обернулся и увидел: Надя Крамарь смотрит на него, глаза ее полны слез, и на слезах этих растекшиеся луны.

– Вот что такое поэзия, – сказала Валентина Валентиновна и зябко поежилась. – Идемте, ребята. Встаем в шесть.

Домой шли гурьбой, оглядываясь на лунное диво моря.

Света Чудик оказалась рядом с Агеем. И когда они все оглянулись в последний раз, он посмотрел не на море, а на Свету:

– У тебя лицо серебряное!

– Да ведь мы все серебряные! – прошептала Чхеидзе.

И ребята взмолились: – Валентина Валентиновна, такую ночь проспать преступление!

– Не отдыхать мы сюда приехали, – сказала Валентина Валентиновна. – А ночь и завтра такая же будет.

– Да нет же! Нет! – воскликнула Света Чудик. – Завтра будет все совсем другое.

– Ну, хорошо! – сдалась Валентина Валентиновна. – Еще полчаса вам ради лунной печали.

– Печали… – повторила Света, и ее рука сначала коснулась руки Агея, а потом легла в его руку.

Сама Света смотрела на море как ни в чем не бывало, но рука у нее была совсем ледышка, и плечи ее дрожали.

– Тебе холодно?

– Нет, – сказала Света. – Нет!

Градобой

Утром прошел слух: Крамарь ночью плакала. Валентина Валентиновна забеспокоилась:

– Надя, тебя кто-нибудь обидел?

– Что вы?! – изумилась Крамарь.

– Говорят, ты спала неспокойно.

– Я просто сначала озябла, а потом ничего.

Яблоки складывали в огромные высокие ящики. Ящики стояли в междурядьях, стояли часто, и почти все полные. Урожай был огромный.

Пообедали в саду.

– Работаете вы честно, – сказал ребятам председатель. – Таких работников наши колхозники взяли бы в колхоз.

– К вам, говорят, нелегко поступить, – сказал Годунов.

– Это верно. Принимаем тех, у кого не меньше трех земледельческих специальностей. Но за хорошую работу мы и платим хорошо. Вам тоже будет заплачено.

– Ура! – закричала Крамарь.

– Тебе на дискотеку, что ли, не хватает? – спросил Курочка.

– За дискотеку за меня заплатят! – отрезала Крамарь. – Но это ведь будет первая самостоятельная зарплата!

– Пошли вкалывать! – поднялся Рябов. Он оказался до работы жадным человеком.

Передых делали через каждый час.

Во время второго отдыха Валентина Валентиновна показала на небо:

Какое красивое облако выкатывает из-за горизонта.

– Да это же Голова из «Руслана и Людмилы»! – захлопала в ладоши Ульяна.

– Как бы дождь не ливанул, – сказал Рябов. – Давайте скорее работать…

Агей подошел к Валентине Валентиновне:

– По-моему, это грозовая туча.

– А что ты предлагаешь? Бросить работу и бежать в поселок? До поселка три километра. Мы прибежим, а туча мимо пройдет.

Агей кивнул и полез на стремянку. В лицо ему повеяло свежестью. Ветер был приятный, а туча страшная. Она наваливалась на небо, и небо отступало перед ней, сжималось.

«Вот так было на войне, – подумал Агей, – идут танки, а ты должен взять винтовку и заниматься своим делом, стрелять по пехоте».

Он принялся снимать яблоки, но ветер уже свистел, защелкали по листьям капли, тяжелые капли. Больно стегануло по уху.

– Град! – тоненько закричала Чхеидзе.

Все обернулись и посмотрели на нее – впервые в жизни, кажется, голос подала.

Ребята и девочки спрыгивали со стремянок, жались к яблоням. Градины щелкали уже почем зря.

– Бежим! – закричал Курочка.

– Стойте! Стойте! – загородила дорогу Валентина Валентиновна. – В поле хуже. Под яблони! Под яблони!

Рассыпались, выискивая деревья погуще.

– Ребята! – закричал Агей. – Ко мне! Переворачивай ящики! Ко мне!

К нему подбежали Годунов, камчадалы. Налегли, опрокинули.

– Девочки, в ящики!

Грохало по доскам так, будто мостовая сверзилась с неба. И сразу все кончилось. Посидели, подождали, вышли. А сад – пуст.

– Мамочка! – дружно заплакали девочки. Было холодно, под ногами шуршал белый гравий.

– Поглядите-ка! – Годунов поднял градину и яблоко. Валентина Валентиновна подбежала к Агею, плача, расцеловала его, прижимая к груди, словно ему грозила опасность.

У него голова закружилась от мягкого, от женского, от маминого – памятного на всю жизнь – доброго тела.

Зарокотал мотор. Примчался газик председателя.

– Живы! Господи, живы! – Поглядел на ящики. – Догадались! Ах, молодцы!

Он ходил, оглядывал ребят, клал им большие свои руки па плечи, на головы.

– Все целы?

– Мы-то ничего. Мальчишкам только досталось, – сказала Крамарь. – А сад-то! Сад.

Девочки снова заплакали.

– Слава богу, вы целы, – сказал председатель. – А сад? Вот оно, сельское хозяйство: год трудов – и полчаса непогоды.

Он ходил меж деревьями, поднимал срезанные градом ветки. Приехал автобус.

Садились молча, не переговаривались. Словно виноваты были, стыдно оставлять человека с его бедой.

– Может, нам пособирать? – спросила Валентина Валентиновна. Председатель покачал головой:

– Домой скорее поезжайте, в семьях-то переполох теперь!

Рано ли думать о любви?

Шел первый учебный день второй четверти.

Алла Харитоновна пришла с урока в седьмом «В», сияя победоносной улыбкой.

– Ну, что у вас? – спросила Вера Ивановна. – Снежный Человек овладел испанским?

– Нет, Вера Ивановна! Но вы мне не поверите, и мало кто поверит в этой комнате.

Она открыла журнал и поднесла его к глазам Веры Ивановны, указывая фамилию.

– «Годунов… – прочитала Вера Ивановна, – пять»…

– А что? – сказала Валентина Валентиновна. – Немая сцена соответствует моменту.

– И прочитал правильно. И текст пересказал… А впрочем, Вера Ивановна, вы правы: сей подвиг не обошелся без Богатова.

– Несправедливо это, – вздохнула Лидия Ивановна. – Одному – все, а другому – ничего. Вот он и вас, Валентина Валентиновна, можно сказать, спас. Сами рассказывали.

– Мальчик вырос в условиях Памира. Он чувствует опасность и не теряет головы… А то что знает много? Среда. Дедушка силен в языках, и внук тоже, дедушка влюблен в Бунина, и внук читает так, что у красавицы Крамарь в сердце кутерьма.

– Рано им о любви думать! – рассердилась Вера Ивановна.

– Не-ет! – покачала головой Валентина Валентиновна. – Любить прекрасное никогда не рано и не поздно.

– А не слишком ли много внимания седьмому «В»? – спросила коллег Вера Ивановна.

Но, вернувшись после уроков в учительскую, она только руками развела:

– Вот и я дождалась своего часа. Богатов просит принять у него экзамен по истории…

– Надеюсь, вы поставили его на место? – сказала Лидия Ивановна.

– Но почему же? Мне и самой это очень интересно. Директор и завуч тоже изъявили желание участвовать в экзамене.

– И конечно, весь седьмой «В».

– Да и я не возражала.

Вера Ивановна была строга, но и справедлива. Урок, перемену и еще пол-урока отвечал Агей на ее вопросы.

– Безукоризненно! – сказала Вера Ивановна и посмотрела на школьное начальство.

– Ответ отличный, – согласился директор и спросил семиклассников: – А может, у вас еще есть такие же смельчаки?

Воцарилось молчание. И вдруг – рука.

– Камчадал? – сорвалось с языка у Веры Ивановны. – Простите, я уж и фамилии ваши забывать стала. Прянишников, ты что же, тоже готов держать экзамен?

– Готов, – сказал Прянишников. – Агей меня проверял.

– Ну, коли так, иди сюда! – согласилась Вера Ивановна. – Садитесь, Богатов.

И новое диво – Прянишников не споткнулся ни на одном вопросе.

– Виват седьмому «В»! – сказал директор.

Все улыбались, и Вера Ивановна тоже.

Урок

На следующий день Валентина Валентиновна на перемене остановила Агея.

– Итак, – сказала она, – географию, историю вы уже сдали, английский и математику вам и сдавать не надо. Программа седьмого тает на глазах. Полагаю, мой предмет у вас на очереди.

– Нет, – сказал Агей, – по литературе прочитать надо много. На очереди зоология.

– Торопитесь, Екатерина Васильевна уходит от нас.

– Как уходит?

– В санаторную школу.

Екатерина Васильевна начала урок с опроса, и Агей поднял руку.

Учительница видела, что он держит руку, но сначала спросила Юру Огнева, потом Чхеидзе, Прянишникова.

– Богатов, у вас стоит оценка.

– Я хочу спросить.

– Сегодня моя очередь спрашивать.

– Но мне надо! – Агей почти крикнул это, и все посмотрели на него.

– Слушаю вас, – разрешила Екатерина Васильевна.

– Это верно, что вы бросаете нас?

Екатерина Васильевна смутилась.

– Я перехожу.

– В санаторий?

– Да, в санаторий.

– Потому что денег там больше платят, потому что там уроков меньше, потому что там никакой ответственности!

– Что с вами, Богатов? Почему вы кричите на меня?

– А вот потому!.. – Губы у Агея покривились, задрожали. – Это же… нехорошо. Так только лягушка может, у которой кровь холодная.

– Выйдите, Богатов, умойтесь… и возвращайтесь. Я подожду вас.

Она села за стол, захлопнула журнал.

Агей, волоча ноги, вышел из класса, постоял в коридоре, пошел в уборную мимо картины и дежурного. Умылся. Вытер лицо и руки платком. Постоял у картины, разглядывая нарядные группы в национальных костюмах.

Дежурил пятиклассник. На знаменитого школьного силача он взирал с восхищением и опаской.

– А почему надо дежурить? – спросил Агей пятиклассника.

– В пятнадцатой школе картину чернилами залили, пришлось закрасить.

Агей вошел в класс.

– Вы не хотели бы извиниться?

– За то, что говорил грубо, – да, но не за смысл.

– За лягушку извинись! – сказал Годунов. – В нашей школе закон: мы учителям кличек не даем.

– Извините, Екатерина Васильевна. Я не называл вас лягушкой.

– Да, вы о крови говорили. Я поняла. Садитесь.

Екатерина Васильевна поднялась:

– Я поняла Богатова. И я ему благодарна. Он воспринял мой уход как предательство. Да так оно и есть. Я предаю саму себя. Место учителя в нормальной школе. Но вы не правы, Богатов. Дело не в надбавке. В санатории мне через год дадут квартиру. У меня нет квартиры, но есть старая мать и двое детей… Я обещаю вам, Богатов, по возможности скорее вернуться в нашу школу… Позвольте же попрощаться с вами.

Класс встал.

– Садитесь, а я, пожалуй, пойду.

В дверях Екатерина Васильевна остановилась:

– Сочинение, которое вы писали о пресмыкающихся, я проверила. Тетради вам передаст Вячеслав Николаевич. А ваше сочинение, Богатов, – настоящий реферат. Я знаю – вы сдаете экзамены. Так вот, на основании этого реферата я ставлю вам пять за год.

Агей вернулся из школы задумчивый.

– Что, соколик мой, не весел? – спросила Мария Семеновна.

– Урок мне сегодня хороший дали.

– Поколотили, что ли?

– Нет, не поколотили. Я сегодня очень хотел обидеть учительницу зоологии, она из школы нашей ушла. И оттого, что обидел, сумел, хуже всего мне самому.

Рассказал без утайки о происшествии.

– Это жизнь, Агеюшка, – повздыхала Мария Семеновна. – Уж то хорошо, что тебе больно от чужой боли. Вроде бы ты и прав, а у Екатерины-то Васильевны безвыходное положение. Вот все твои злые слова к тебе и вернулись.

Взъерошила Агею волосы.

– Погрустили – довольно. Есть-то хочешь?

– Хочу, – сказал мрачно Агей. – Когда домой шел, грозил сам себя три дня голодом морить. А улица так вкусно пахнет, что даже в животе запищало.

– Никогда не давай зароков. Почему – долго объяснять, да я и не сумею объяснить. Запомни просто: тетка Мария не велела зароков давать, а она знала, что говорит.

И такая тень легла у Марии Семеновны под глазами, что Агею зябко стало, а она уже улыбалась.

– Улица, говоришь, вкусно пахнет? Так ведь завтра День пирога.

– День пирога?

И календарях такого праздника нет. Это праздник нашей Приморской улицы. Завтра увидишь. Я тебе и цветы приготовила.

– Какие цветы?

– Так промеж нами положено: женщины пироги пекут, а мужчины цветы несут.

День пирога

Утром на улице было как на праздничной кухне: запахи уж и не питали, а ходили хороводами. Встречные люди хитро поглядывали друг на друга и улыбались. Ведь в каждом доме у каждого очага совершалось вкусное таинство.

Из громкоговорителей ясно, чисто, до мурашек, пропела вдруг волшебная труба и пролилась, как золотой дождь, «Песнь петушка», залетевшая на берега Черного моря из-за океанских далей.

В школе тоже что-то было не так. Агей сначала не понял, а вошел в класс – наполовину пуст. Ни одной девочки.

– Ребята! – ахнул Вова с первой парты. – А ведь Вячеслава-то Николаевича нет… Что будем делать?

– А что мы должны делать? – спросил Агей Огнева.

– Петь и дарить цветы.

Перед классом вышел Борис Годунов.

– Братцы! Новую песенку слыхал. Песенка тихая, но главное, припев у нее простой: «Тру-лю-лю! Тру-лю-лю! Тру-лю-лю!» Чтоб у каждого была гитара и – тру-лю-лю! Остальное беру на себя. Прорепетируем. – И, отбивая пальцами ритм по учительскому столу, он негромко запел:

Взмахнул руками, и ребята нежданно стройно подхватили:

– Хорошо, – похвалил Годунов. —

– Тру-лю-лю! Тру-лю-лю! Тру-лю-лю! – Агей грянул вместе со всеми.

– Тихо-о-о! – Годунов махнул перед грудью руками. – Теперь о форме одежды. Верх и низ – черный, на груди у каждого алая живая роза. Розы в честь праздника бабки будут продавать по рублю, но уж… разоримся.

– Не учимся, что ли, сегодня? – спросил Агей.

– Чудак! – засмеялись ребята. – Сегодня День пирога.

Годунов скомандовал:

– Ребята, по домам! В одиннадцать пятьдесят пять каждому быть за своей партой, без портфеля, но в полном параде.

В двенадцать ноль-ноль дверь класса отворилась и три грации с золотыми коронами на головах: Крамарь, Чудик, Ульяна – вошли с подносом, на котором весело громоздились совсем крошечные пирожки.

– Отведайте.

Откуда только степенность взялась в семиклассниках?! Не через голову друг друга, не гурьбой, без гогота, без воплей, выходили, брали двумя пальчиками, отведывали.

– А теперь пожалуйте!

Пожаловали. Встали рядком и пошли за девочками в зал.

– Вкусно, – шепнул Агей Годунову.

– Это же наши девочки! – В голосе Годунова звучала «собственная» гордость.

В зале по стенам стояли столы, а на столах!!! Пирог шестиклас­сниц был в виде толстой румяной свиньи, окруженной множеством румяных поросяток.

Семиклассницы ударились в лирику. Седьмой «А» напек «лебедей», «Б» – морского царя в окружении морских звезд. Пирог родного «В» изображал почему-то «Фудзияму».

– Наши – во! – толкнул Годунов Агея.

Заиграли невидимые гусли, мгновение тишины, всего мгновение, и ребята дружно, не жалея голосов, грянули «Славу».

Потом каждый класс выступил со своим номером.

«Тру-лю-лю!» седьмого «В», их черные костюмы, их розы очень всем понравились.

Цветы мальчики подарили девочкам и учителям.

У Агея сердце дрогнуло, когда он подошел к столу своих семиклассниц. Он хотел положить цветы перед Крамарь, но увидал, что у нее в руках уже целая охапка. Он подарил букет Чхеидзе.

– А теперь пошли мой цветок дарить, – сказал Годунов, в руках у него была коробка.

– Екатерина Васильевна!

Она обернулась.

– С праздником, мальчики.

– Это вам, – сказал Годунов.

– Мне?! – Екатерина Васильевна вспыхнула, и ее белые волосы стали еще белее, нежнее. – Что здесь?