Леонид Бахревский

Пеле

Пять лет тому назад я последний раз видел родной дом. Даже число запомнилось — 28 июля. Ещё недавно наша улица была деревянной. Теперь от неё осталось два домика. Они окружены девятиэтажными коробками.

Я прошёлся по комнатам, вышел во двор. От крыльца до сарая с шишками — дорожка, по которой я сделал первые в жизни шаги. Когда-то это узкая полоска между сараем и огородом служила нам футбольным полем, тут мы проводили и нашу дворовую олимпиаду, а теперь она заросла высокими ромашками и одуванчиками. По одну сторону дорожки кусты малины, бывшие тёмными зарослями — обителью диких ирокезов. А на другом конце, у сараев, стояли два шиферных вигвама могикан. Среди малины — три груши, вокруг которых растут щавель, укроп, морковь, репа и флоксы. Когда-то тут стояла большая рябина, но она подгнила и упала. Мы обедали на кухне, как вдруг что-то тяжёлое ударилось о землю, и стадо светло. Мы кинулись к окну — а рябины нет. Над кустами малины — тёмный уголок. Тень бросает американский ясень, свесивший свою могучую крону на забор и сарай, который мы почему-то называли амбаром, хотя тут хранились лопаты, грабли, вилы, молотки, пилы, трехлитровые банки, заигранные пластинки и подшивки старых журналов и газет. В этом тёмном уголке — самодельные качели, огромная крапива и тучи комаров. К амбару пристроен курятник. Здание курятника мрачно. Кур тут давно нет. Прошла какая-то чумка. При игре в прятки это было самым укромным местом, а вечером туда вообще заходить боялись. Во дворе курятника — дикая яблоня. Яблоки тут были маленькие и кислые, но никогда не зачервивливались.

Перед амбаром и курятником — вишни. Мы не были здесь весной, когда они цвели, а, говорят, цвели они особенно, словно хотели надышаться перед смертью.

Налево от дорожки — «огород». Вернее, это был сад-огород. Тут росли семь яблонь, чёрная смородина и чёрная рябина, крыжовник, клубника, огурцы, помидоры, картошка, лилии, гладиолусы, флоксы, тюльпаны и, может быть, что-нибудь и ещё кроме; в углу сада была беседка.

Как счастливо жили мы в этом доме! Я очень многое помню из той поры, самые мелкие детали, но чем дальше, тем сильнее вкрадывается мысль: было ли это в яви или когда-то приснилось? Да, дом — это воспоминание. Это — детство. И одним из таких воспоминаний и, можно даже сказать, символом детства был Пеле.

Пеле — кот, названный так потому, что среди своих братьев и сестёр он отличался любовью к игре с мячом. Таким мы увидели его в первый раз: белая шейка, белые лапки и чёрная голова, чёрная с коричневатыми подпалинами спина и чёрный мохнатый хвост. Чистопородный сибирский кот, он уже выказывал черты будущей величавости и благородства. Так и вижу его: сидит на задних лапах, мерно помахивая черным хвостом, немигающий, внимательный и в то же время какой-то независимый гордый взгляд, пышные бакенбарды и усы, большие чёрные треугольные уши.

Пеле, Пелька или просто Котя был необычным котом. Он все ел, начиная от лапши, каши, творога, супов, картошки и кончая спинкой минтая. Еду он предпочитал стаскивать с блюдца, на что бабушка говорила: «Ну, не повалявши — не пожравши!» Были в его рационе и мыши. Помню двух, и обеих ему поймала в надежде сделать из него охотника бабушка.

Гладить себя Пеле не позволял. Обычно он резко переворачивался на спину, крепко захватывая передними лапами руку, так, что её нельзя было убрать, или пробовал пальцы на зуб, что было менее страшно, или колотил задними лапами, как заяц-барабанщик, отчего на руке, попавшей в когти, оставались длинные царапины. Царапины быстро заживали, но тотчас появлялись новые. Дружба с Котей была испытанием. Впрочем, пощекотать себя под подбородком Котя давал. Любил он и поиграть, особенно с мамиными ногами, когда она готовила завтрак.

Помню, как на Новый год Пеле поразила ёлка. Её принесли в комнату, но ещё не установили. Она лежала на полу, отходила от мороза и разносила по всему дому лесное благоухание. В комнату вбежал Пеле, и я увидел в его взгляде восторг. Он бегал вокруг ёлки, потягивая носом воздух, зажмуривая глаза, играл с дрожащими веточками, прыгал и, в конце концов залез под большую ветку, долго там сидел и уснул.

К третьему году жизни он, по-моему, стал хозяином округи. Раз мы остановились на велосипедах у ворот:

— Смотри, к нам какой-то рыжий побежал! — показал мне Женька.

Чужак вошёл в наш двор, а через некоторое время туда же забежал наш Пеле.

— Ну, он сейчас ему даст! — Мы поспешили пронаблюдать за схваткой, но её не было: Пеле с каким-то удивлённым видом подбежал к рыжему, а тот бросился к забору, затем на забор и через забор.

Летом дверь не закрывали. Всем было душно, и к тому же на нашей кухне часто стоял чад. Бабушка занималась своим любимым делом — пекла для нас блины. Помню один забавный случай. Я зашёл на кухню. Пеле не было дома. Вдруг вижу: какой-то серый дымчатый котяра спокойно, деловито трудится над его обедом. Меня он не испугался, но, когда вошла бабушка, бросился в открытую дверь. На следующее утро я сидел на лавочке и что-то читал. Вдруг смотрю: опять этот серый вылез из подворотни — и в дом. Я не стал мешать ему и, как оказалось, правильно сделал — это был не кот, а кошка. Вечером они вместе с Пеле сидели на большой куче веток, кирпичей и шифера и распевали песни.

— У Пельки всё-таки красивый голос! — говорила бабушка.

И действительно, голос Пеле был приятнее в сравнении с его партнёршей.

Большую часть дня он спал. Спал в разных местах. То его голова выглядывала со шкафа, то хвост торчал из-под дивана, а раз мой друг мило улёгся на моей постели, и я нежно укрыл его простыней. Зато по вечерам и ночам Пеле любил гулять и петь. Причём редко на такие прогулки он отправлялся через дверь, и в этом, по-моему, было что-то мистическое. Ведь, например, ведьмы тоже предпочитают выходить не через дверь, а через трубу. Но в наш дом было проведено отопление, печки не было, а вот форточки были все время открыты. Пеле запрыгивал в них, располагался между рамами, мурлыча и мерно постукивая черным хвостом, что он, кстати, делал и под музыку. Может, действительно он слышал какую-то музыку — музыку звёзд и темноты. Неожиданно он прыгал вниз и скрывался в кустах сирени. Пеле гулял ночь напролёт, а часа в три бабушке приходилось открывать подпол, откуда он мяукал.

Один раз я встал на подоконник рядом с ним и стал вглядываться во тьму сада. Тишина, свежо, и кажется, что этот холодок, бегущий по спине, и ощущение тайны навевает горящий в небе лукавый месяц. «Месяц, месяц — золотые рожки», — говорится в одном чернокнижном заговоре. Пеле повернулся ко мне, и в темноте глаза его сверкнули диким зелёным огнём. Сейчас со мной был не милый Котя, а дикий свободный зверь.

Кот. Его почитали богом древние, его считали слугой дьявола люди средневековья. Он совершенно непонятен сейчас. У Клиффорда Саймака есть интересная мысль, которая мне очень нравится: «Собаки воют в темноте оттого, что видят нечто такое, от чего мы завыли бы ещё не так», а кошки не воют — темнота их стихия, они — звери ночи.

Как мне хотелось прыгнуть вместе с ним в окно, побродить по крышам, деревьям, заборам! Сколько тайн ночью! Может, когда-то и я был котом. Генетическая память или переселение душ?

Пеле мурлыкал, над крышами чёрных домов мерцали звезды, горел месяц…

Я нарисовал тогда картину «Мир кота», которая и сейчас мне нравится. Конечно, не было ещё техники, но настроение есть…

Мы переехали в девятиэтажку, Пеле убежал к другим, к тем, кто ещё продолжал жить в деревянном доме. Остались лишь фотографии и воспоминания. Дом сломали — детство кончилось.

Уезжая из родного города, где уже не было нашего старого дома, мы с братом дали обещание: когда вырастем, построим вместе дом, точно такой же, как тот, в котором прошло наше детство, и чтоб сад был, и двор, и сараи такие же. И постараемся найти Пеле и позовём его в наш новый старый дом.