Послания

Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет.

Оно достаётся другому, однажды в две тысячи лет.

И то – исключительно чудом, в которое Томас, простак,

не в силах поверить, покуда пробитого сердца в перстах

не стиснет. И ты, собеседник, как в чёрную воду глядел,

в созвездиях, в листьях осенних, когда мы с тобой не у дел

остались. Состарилось слово, горит, превращается в дым.

Одним в полумраке багровом рождаться. А что же другим?

Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,

сойдясь с неприкаянной силой, назвали её роковой,

придумали свет за оврагом, прощальную чернь в серебре,

врагом называли и другом осиновый крест на горе.

А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.

Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечь на

ветхую ткань золотую. И с прежним душевным трудом

мы странствуем, любим впустую, второго пришествия ждём.

А где-то есть край окаянный, где гвардия ищет с утра

запомнивших треск деревянный и пламя другого костра.

Оливы рассветные стынут, нужды никакой в мятеже.

Но каменный диск отодвинут и тело исчезло уже.

А где-то есть край богомольный – черёмуха, клевер, осот.

Просёлками вор сердобольный пропавшее тело несёт.

И в поле у самой границы ночует и стонет во сне —

Опять ему родина снится, как раньше мерещилась мне.

А шелест воды нескончаем. Холодные камни блестят.

Послушай, ты так же случаен, как этот глухой водопад.

А что не убьют и не тронут, что лев превращается в мёд,

то канет в крутящийся омут, непойманной рыбой плеснёт,

и там, за железной дорогой, у самой стены городской,

блеснёт грозовою тревогой, кольнёт бестолковой тоской,

и ясно прошепчет – берите и горы, и ночь, и погост,

где дремлет душа в лабиринте огромных, внимательных звёзд.

Вермонт, август 1987

«Ну что молчишь, раскаявшийся странник?..»

Ну что молчишь, раскаявшийся странник?

Промок, продрог?

Ты – беженец, изгой, а не изгнанник,

И не пророк.

Держись, держись за роль в грошовой драме,

Лишь вдохновения не трать.

Лицом к лицу с чужими городами

Учись стоять.

А если смерть, и нет пути обратно,

Давай вдвоём

Мурлыкать песенку о невозвратном,

Читай – родном,

О тех краях, где жили – не тужили,

Перемогая страх,

Где небольшие ангелы кружили

В багровых небесах,

И на исходе грозного заката

Рождался стих,

И пел, и улыбался воровато

Один из них…

«Осень в америке. Остроконечные крыши…»

Осень в америке. Остроконечные крыши

крашены суриком, будто опавшие листья

клёнов и вязов. На улицах чище и тише,

чем в лихорадочных снах. По движениям кисти

видно: художник не спит за своей акварелью.

Ратуша, голуби, позеленевшие шпили

трезвых соборов. Прохожий не грустен, скорее

просто задумчив. Письмо ли потеряно – или

жизнь, что обрывок газеты, под ветром несётся?

Или и впрямь настоящее – только цитата

из неизвестного? Полно отыскивать сходство

между чужим и своим, уязвившим когда-то

и отлетевшим. Давай забывать его с каждым

взмахом ресниц, даже если по-прежнему жаждем

нового света. Отпели, пора и на отдых.

Слышишь, как тихо в подземных звенит переходах

старая музыка? Господи, чуть ли не «Let It

Ве» заливается, крепнет в ушедшей улыбке.

Холодно, сухо… Любить эту песенку, этот

свет, безошибочный лад электрической скрипки…

«Местным жителям вряд ли заметно…»

Местным жителям вряд ли заметно,

как брожу этим городом я.

Зеленеют его монументы —

генерал, королева, судья.

Небоскрёбов особенных нету,

и уныния нету ни в ком.

На террасах дельцы и поэты

попивают чаёк с молоком,

а возможно, и что-то покрепче.

Хорошо мне на воле. Судьба

улыбнулась, и каяться не в чем,

жаркий пот вытирая со лба.

Слёзы. Проводы. Рёв самолёта.

Повезло. По заслугам и честь.

Есть в разлуке от гибели что-то…

Перестань. Разумеется, есть.

Ах, товарищи, будем попроще,

на дворе молодой листопад,

обнажённые тощие рощи

в беспокойное небо летят,

и учёный по радио в среду

уверял, восхищённо дыша,

что по смерти – травинкою к свету —

выползает из тела душа.

Распевает и пляшет, ликуя.

Ей – отрада, а сердцу – хана.

И на скучную участь земную

с недоверием смотрит она.

Эти лекции Бога не сердят.

Даже, может, слегка веселят,

если после клинической смерти

отпускал он кого-то назад.

А советский коллега упорен,

он сплеча говорит: извини!

О моих пациентах поспорим.

Ни шиша не видали они…

«Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро…»

Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро,

ветер на Пушкинском, ветер на Звёздном бульваре.

В дверь колочу кулаками, в свою же квартиру

силюсь пробраться – не слышат, не открывают.

Сны мои, сны, – словно пригоршню уличной соли

сыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме и

памяти трезвой, ну кто бы по собственной воле

рвался туда, где бывало гораздо больнее,

злей, беспросветней, где виделись только обиды?

Крепкие двери казённым железом обиты,

новый жилец, против всех человеческих правил,

волчьи капканы там вместо запоров поставил.

Выйду на улицу – воздух слоистый прохладен,

как у стекольщика в ящике – блещет, двоится.

Это мой дом, – вывожу аккуратно в тетради,

это моя ро… а дальше – пустая страница,

дальше – косая линейка, лиловая клетка,

столбики цифр, и опять я в разлуку не верю,

и до утра, на манер обезьяньего предка,

всё колочу, колочу в бесполезные двери…

«Ни месяца, ни звёзд в оконной яме…»

Ни месяца, ни звёзд в оконной яме.

Сплошная канцелярская возня

В приёмной вечности, с её секретарями,

Просителями… только у меня

Осталось мало времени, а силы

И вовсе нет… и ты меня простила,

А я – тебя. Давно уже. Молчи.

Позвякивают медные ключи,

Шестой этаж, натянута дверная

Цепочка. Уходи. Не понимаю

И не могу. И лестничный провал.

Я десять лет об этом горевал,

Не узнавал, раскаивался, вышел

На улицу, бегущую к реке,

И оклика вдогонку не расслышал.

Кто виноват? Молчи. Накоротке

С загробной немотой, я снова, снова

В нелепом сне спускаюсь наповал

По безобразной лестнице. Ни слова.

Я десять лет об этом горевал,

Я сам погиб, я вовремя не выкрал,

Не выкрикнул навстречу февралю,

Что время жить, что проигрыш отыгран…

Всё позади. И я тебя люблю.

«Кто же меня обзывал мещанином? Похоже…»

Кто же меня обзывал мещанином? Похоже,

друг мой Гандлевский, в чаду многолетнего спора.

Ох, я и вправду не слишком духовен, Сережа.

Мало читаю, мечусь и меняюсь нескоро.

Дай оправдаться разлукой, биноклем стократным,

пятнами света на сумрачной сцене, прологом

к самопознанию. Трудно в её невозвратном

чёрном огне. Поневоле поддашься тревогам

самым земным. Наблюдается фора, однако,

в виде отечества – даром ли мы, россияне,

и без второго пришествия съели собаку

в эсхатологии и богословском тумане.

Вечер. Октябрь. На углу, где табак и газеты,

некто небритый торгует гашишем. Устало

сердце колотится. Писем по-прежнему нету.

Глядь – а под дверью цветная реклама журнала

«Армагеддон». Принесли и ушли, адвентисты.

Нету на них ни процесса, дружок, ни посадки.

Сей парадиз, обустроенный дивно и чисто,

тоже, как видишь, имеет свои недостатки.

«Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы…»

Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы,

света и воздуха, к давней любви и раздорам

я возвращаюсь. По-моему, Долгие Броды —

так называлось село. Над Серебряным Бором

солнце садилось. И весело было, и жутко

в бездну с балкона уставясь, высмеивать осень.

Было да сплыло. Грущу вот, дымлю самокруткой.

Так, понимаешь, дешевле – процентов на восемь.

Что до семейных забот, они в полном ажуре.

Мальчик здоровый, хотя и родился до срока.

Пью молоко. Помогаю супруге Лауре

в смысле размера и рифмы у раннего Блока.

Там, доложу тебе, пропасть щенячьего визга.

Позже опомнится, будет спиваться, метаться…

Тема России. Частушки. Монголы. «Двенадцать».

Пытка молчанием. Смерть. Запоздалая виза

Наркоминдела на выезд в Финляндию. Носит

нашего брата по свету, всё к гибели тянет…

В дверь постучит незнакомая женщина, спросит,

где предыдущий жилец – и исчезнет в тумане.

«Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит…»

Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит.

Бьётся, болеет, плутает по скользким дорогам,

плачет взахлёб – и отчета не держит ни перед

кем, разве только по смерти, пред Господом Богом.

Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этом

я постараюсь напиться пронзительным светом,

вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,

солью аттической сдобрю смердящую рану.

Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится,

в сторону дома летит узкогрудая птица,

разве не слышишь – писец на пергаменте новом

что-то со скрипом выводит пером тростниковым?

Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!

Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.

Реки торопятся к морю – но синему морю

не переполниться, – и возвращается ветер,

и возвращается дождь, и военная лютня

всё отдалённей играет и всё бесприютней,

и фонарей, фонарей бесконечная лента…

Что они, строятся – или прощаются с кем-то?

«Снова осень, и снова Москва…»

Снова осень, и снова Москва.

Неприкаянная синева

Так и плещется, льётся, бледнеет.

Снова юность и родина, где

Жизнь кругами бежит по воде

И приплыть никуда не умеет.

Где-то с краешка площади: ты

Покупаешь в киоске цветы —

Хризантемы, а может быть, астры —

Я не вижу, мне трудно дышать,

И погода, России под стать,

Холодна, холодна и прекрасна.

Ждать троллейбуса, злиться, спешить,

Словом – быть, сокрушаться, любить, —

Вот и всё в этой драме короткой.

Ей не нужен ни выстрел, ни нож.

Поглядишь на часы, и вздохнёшь,

И уйдёшь незнакомой походкой

В переулок. Арбатские львы,

Дымный запах опавшей листвы,

Стёртой лестницы камень подвальный,

И цветы на кухонном столе —

Наша жизнь в ненадёжном тепле

Хороша, хороша и печальна.

Если можешь – не надо тоски.

Оборви на цветах лепестки.

Наклонись к этой книге поближе.

Пусть, вдогонку ночному лучу,

Никогда – я тебе прошепчу —

Никогда я тебя не увижу.

«Всю жизнь торопиться, томиться, и вот…»

Всю жизнь торопиться, томиться, и вот

добраться до края земли,

где медленный снег о разлуке поёт,

и музыка меркнет вдали.

Не плакать. Бесшумно стоять у окна,

глазеть на прохожих людей,

и что-то мурлыкать похожее на

«Ямщик, не гони лошадей».

Цыганские жалобы, тютчевский пыл,

алябьевское рококо!

Ты любишь романсы? Я тоже любил.

Светло это было, легко.

Ну что же, гитара безумная, грянь,

попробуем разворошить

нелепое прошлое, коли и впрямь

нам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна,

могильная вянет трава,

и можно часами шептать у окна

нехитрые эти слова…

«Я уеду, ей-Богу, уеду…»

Я уеду, ей-богу, уеду,

к морю синему, чистому свету,

буду ветру, как в юности, рад.

Я проснусь и прославлю, уехав,

шум платанов и грецких орехов,

рёв прибоя, ночной виноград.

Будет вечер алмазною сажей

покрывать каменистые пляжи,

будет море сиять допоздна,

и, дорогу нащупав не сразу,

над тяжёлым каскадом Кавказа

золотая очнётся луна.

Я уеду, конечно, уеду

превращать пораженье в победу,

буду ветром свистеть под мостом,

словно облако полуживое,

я вернусь, пролечу над Москвою,

прокружусь тополиным листом.

Неужели надеяться поздно?

Звёзды светятся ровно и розно,

догорают мои корабли.

Снится мне обнажённое море,

просыпаюсь от счастья и горя —

это пройдено, это – вдали.

Это в прошлом, а я – в настоящем,

в ледяном одиночестве спящем,

ах, как море моё далеко.

Словно детство – прохладно и трудно

под ладонями плещется чудно

голубое его молоко.

И пока я с пером и бумагой —

бродит ветер приблудной дворнягой

берегами твердеющих рек.

И ползёт, и кружит, и взлетает,

и к губам человека взметает

пресноводный нетающий снег.

«Се творчество! Безумной птицей…»

Се творчество! Безумной птицей

Над зимним городом кружит,

Зовёт с отечеством проститься,

Снежинкой дивною дрожит.

И человеки легковерны

Охотно поддаются на

Её призыв высокомерный,

Как будто истина она.

Проходит день, и две недели,

У беллетриста бледный вид.

Он над бумагой, не при деле,

С утра до вечера сидит.

Гоненья, смерть – ему неважно,

Парит в безбрежной синеве,

И вдохновенья холод влажный

Ползёт по лысой голове.

Се – творчество! Как некий выстрел

Вдруг раздаётся впереди,

И керосиновой канистрой

Воспламеняется в груди.

Спеши, трагический художник,

Терзай палитру и треножник,

Кистей и красок не жалей

Для роковых своих страстей!

Проходит год, и два, и восемь.

У живописца бледный вид.

Он за столом в глухую осень

С бутылкой крепкого навзрыд.

А где же творчество? Угасло!

А где возвышенная цель?

Всё позади. Остались масло,

Мольберт, бумага, акварель.

Любовь – коварная наука,

Ей далеко не всякий рад.

Но жизни творческая штука

Ещё опасней во сто крат.

И если ты беззлобный нытик —

Не поддавайся ей вовек.

Она умеет много гитик,

А ты лишь слабый человек.

ПАМЯТИ ПАСТЕРНАКА

Зима надвигается. Снова

какой-нибудь угол глухой

под слёзы ребенка больного

покроется снежной трухой.

И после всех выплат и выдач

в итоге останется хер.

Простите, Борис Леонидыч,

невежливый этот пример.

Застрянут в грязи, недоехав,

недопив, рыдая в туман,

осенние сумерки чехов

и прочих восточных славян.

Потомок на вашу могилу

сирень принесёт в стакане,

и тоже, дыша через силу,

напишет стихи о войне.

Кладбищенской тропки изгибы

вложить попытается в стих,

и скажет земное спасибо

за то, что остался в живых.

За ветер, за позднюю славу,

за рощу в конце сентября,

за выстрел – не ради забавы,

а чтобы не мучился зря.

Над городом тучи нависли.

На дачах шинкуют и спят.

Не будем считаться, Борис

Леонидыч, я сам виноват.

Уж лучше, сквозь мир наизнанку,

где кровью шумит водосток,

нащупать снотворного банку,

да тихо заплакать в платок…

«Завидовал летящим птицам и камням…»

Завидовал летящим птицам и камням,

И даже ветру вслед смотрел с тяжёлым сердцем,

И слушал пение прибоя, и разбойный

Метельный посвист. Так перебирать

Несовершенные глаголы юности своей,

Которые ещё не превратились

В молчание длиннобородых мудрецов,

Недвижно спящих на бамбуковых циновках,

И в головах имеют иероглиф ДАО,

И, просыпаясь, журавлиное перо

Берут, и длинный лист бамбуковой бумаги.

Но если бы ты был мудрец и книгочей!

Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,

И философия витает над тобой,

Как серо-голубой стервятник с голой шеей.

Но если бы ты был художник и поэт!

Ты – лишь полуслепой, косноязычный друг

Другого ремесла, ночной работы жизни

И тщетного любовного труда, птенец кукушки

В чужом гнезде, на дереве чужом.

И близится весна, и уличный стекольщик

Проходит с ящиком по маленьким дворам.

Зелёное с торцов, огромное стекло

Играет и звенит при каждом шаге —

Вот-вот блеснёт, ударит, упадёт!..

Так близится весна. И равнодушный март

Растапливает чёрные снега, и солнечным лучом

В немытых зимних окнах разжигает

Подобие пожара. И старьёвщик

Над кучей мусора склоняется, томясь.

«Жизнь людская всего лишь одна…»

Жизнь людская всего лишь одна.

Я давно это понял, друзья,

И открытия делаю я,

Наблюдая за ней из окна.

Там прохожий под ветром дрожит,

И собака большая бежит,

После вьюги полночной с утра

Белым снегом сияет гора.

Даже в самом начале весны

Человеки бывают грустны,

И в отчаянье приходят они,

Если время проводят одни.

Я совсем не мелю языком —

Этот опыт мне очень знаком,

Чтобы весело жить, не болеть,

Очень важно его одолеть.

И конечно, поэт Владислав

Ходасевич безумно не прав —

Только мусор, и ужас, и ад

Уловил за окном его взгляд.

И добавлю, что Хармс Даниил

Тоже скептик неправильный был —

Злые дети играли с говном

За его ленинградским окном.

Не горюй, если сердце болит!

Вон в коляске слепой инвалид —

Если б был он без рук и без ног,

Далеко бы уехать не смог.

Но имея коляску и пса,

Не снимает руки с колеса,

И хорошие разные сны

Наблюдает заместо весны.

Умирает один и другой.

Человек без ноги и с ногой.

Но подумаю это едва —

Распухает моя голова.

И опять за огромным окном

Жизнь куда-то бежит с фонарём,

Жизнь куда-то спешит налегке

С фонарём и тюльпаном в руке.

«Стихи Набокова. Америка. Апрель…»

Стихи Набокова. Америка. Апрель.

Подсчитаны мои потери,

И слёзы высохли, и запоздалый хмель

Развеялся. Глазею – и не верю

Ни первой зелени, ни розам на столе.

Не теребите, Бога ради!

Иной паломник и в Святой Земле

Не обретает благодати.

Разлукой мучаясь, с трудом переходя

В разряд теней, довольных малым,

Вдруг видишь, что асфальт в испарине дождя

Сияет нефтью и опалом.

Вот Бог, а вот порог, а вот и новый дом,

Но сердце, в ритме сокровенном,

Знай плачет об отечестве своём

Осиновом и внутривенном.

Весна в Америке! Плывёт вишнёвый цвет

Под месяцем, горящим низко.

Косится в сторону, закутываясь в плед,

Пышноволосая сл авиетка.

Америка и Русь – беседа всё течёт —

Не две ль, по сути, ипостаси

Единого? Но вот в стаканах тает лёд,

Зевок, другой… Пора и восвояси.

Пора, мой друг, пора. Запахнет резедой,

Вскричит встревоженная птица,

Тень Баратынского склонится надо мной

С его заветной заграницей.

Я дальней музыке учился по нему,

Сиял Неаполь, пароходы плыли…

И кто-то трезвый, втиснувшись во тьму,

Захлопнет дверь автомобиля.

Ночь царствует. Витийствует гроза.

Глаза опухшие закрыты.

На свете счастья нет, как некогда сказал

Один отказник знаменитый.

Ревёт мотор, гудит, по крыше бьёт вода,

Сады, витрины, развороты.

Я одиночества такого никогда…

Молчу, молчу. У всех свои заботы.

Молчу, дрожу, терплю, грядущего боюсь,

Живу шипением пластинок

Затёртых, призрачных, и больше не гожусь

Для просвещённых вечеринок.

………………………………………

………………………………………

Гроза, гостиница, бродяга на скамье.

Ступай и пой, покойся с миром.

В безлюдном холле заспанный портье

Склонился над своим Шекспиром.

Гремит ключами, смотрит в спину мне

С какой-то жалобной гримасой,

Пока в полнеба светится в окне

Реклама рубленого мяса.

Привычка жить… наверно. Всё равно.

Душа согласна на любое.

Включи другой канал, трескучее кино,

Стрельба, объятия, ковбои.

Проснусь – увижу луч, умру – увижу тьму

И, погружаясь в сумрак дымный,

Я одиночества такого никому…

Гори, гори, звезда моя, прости мне…

«Спи, патриарх, среди своих словарных…»

Спи, патриарх, среди своих словарных

Отар. По недопаханной степи

Козлища с агнцами в слезах неблагодарных

Слоняются.

Не убивайся, спи.

Лежи в обнимку с беспробудной лирой,

Старей во сне, и сам себя цитируй,

Пристанывай, вздыхай о тех ночах,

Лицом врастая в бурый солончак…

Пускай другой, поющий и пропащий,

Которому загубленное слаще,

Незваный гость на воровском пиру,

Ошибкой выйдет к твоему костру…

Пускай другой, и любящий другую —

Дорога оренбургская долга, —

Сближенье звёзд вполголоса толкуя,

Не различает друга и врага —

По вытоптанным пастбищам овечьим

Пускай бредёт, ему томиться нечем,

В чужой степи, без окон и огней —

Ему и жизнь, чтобы с ножом по ней…

«Смотри, любимая, бледнеет ночь, гора…»

Смотри, любимая, бледнеет ночь, гора

Над городом, граница сна и яви.

Не знаю, как тебе, а мне уже – пора

Спешить к прощальной переправе.

Ты говоришь – прощай, а я в ответ – прости.

Ты – выпили, а я подхватываю – пропил.

На вязь словесную, на светлый прах в горсти

Я столько радостей угробил!

Искал синонимов, не видел леса за

Деревьями, любви – за глупой ворожбою

На внутренностях слов, всё верил, что гроза

Ведёт к свободе и покою.

Окаменела, превращается в агат,

Кольцо к кольцу, просвет в кремнёвой оболочке,

В котором стиснуты, как десять лет назад,

Мои зарёванные строчки.

И в этот-то просвет, в воронку блеклых вод,

Где вой озёрных волн, птиц лающие стаи —

Подводит с каждым днём, и тянет, и зовёт —

Глухая, нежная, простая…

«Что это было? Бракосочетанье?..»

Что это было? Бракосочетанье?

Крещенье? Похороны? Первое свиданье?

Был праздник. Отшумел. И меркнет наконец

московский двор, и Чистый переулок,

раскрытое чердачное окно

и фейерверк конца пятидесятых —

ночная синька в выцветших заплатах,

каскад самоубийственных огней…

Мать плакала, я возвращался к ней.

Я детство прозевал, а молодость растратил —

пропел, продрог, прогоревал.

Родился под землёй подвальный обитатель

и возвращается в подвал.

Что светит надо мной – чужие звёзды или

прорехи в ткани бытия?

Где смертный фейерверк, сиявший в полной силе

с тех пор, как грозный судия?

Мой праздник отшумел. И меркнет наконец.

Что ж, выйду-ка и я без друга на дорогу

в тот самый, середины жизни, лес.

Сверну к оврагу, утолю тревогу

свеченьем будничных небес.

И одиноко станет, и легко мне,

и всё пройдёт. Действительно пройдёт.

Куда бредёшь? Ей-богу, не припомню.

Из смерти в жизнь? Скорей наоборот.

Нет, ничего не знаю, отпустите,

помилуйте! Не веря ни лучу,

ни голосу, не ожидая чуда,

вернусь в подвал, руками обхвачу

остриженную голову и буду

грустить по городу, где слеп заморский гость,

позорных площадей великолепье,

где выл я на луну, грыз брошенную кость

и по утрам звенел собачьей цепью…

«…а что дурак, и умница, и скряга…»

…а что дурак, и умница, и скряга —

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.