Ричард БАХ
      За пределами моего разума
      Открытие Сондерс-Виксена
      Тинку
      1
      Все дело было в дверце. Она никак не держалась открытой.
      На Пайпер Кабе$FЗабавное и неоднозначное название самолета: английское cub означает "малыш", "несмышленыш", "салажонок", но эпитет piper можно понимать и как "волынщик", "дудочник", и как "сыщик", "шпион", и даже как "запаленная лошадь". дверца состоит из двух частей -- верхней, в виде широкого плексигласового трапецоида, который служит также окном, и нижней, покрытой желтым брезентом, как и весь корпус самолета. Нижняя половинка работает прекрасно: стоит отодвинуть защелку, и она надежно откидывается вниз -- ее собственного веса вполне достаточно.
      Верхнюю же нужно поднять, и там под крылом есть маленькая хлипкая собачка, фиксирующая дверцу, когда пилот или пассажир забирается в кабину и когда покидает ее. Собачка удерживает дверцу также во время руления и взлета.
      Когда дверца открыта, из Каба открывается не вид, а объемное звуковое широкоформатное стереокино с сочными цветами плывущих вниз верхушек деревьев и травяных лужаек, и тогда ваше сердце парит надо всем этим.
      Поток ветра несется мимо; несется, отсчитывая горные вершины, старенький драндулет выпуска 28 года с открытым верхом, нет, не верхом, а боком... плюхнуться бы в этот ветер...
      Вы понимаете, почему ненормальные вроде меня так любят возиться с самолетами?
      Если б только не захлопывалась верхняя половина дверцы. Стоит набрать скорость 65 миль в час, как сила ветра преодолевает сопротивление собачки и -- хряп! -- я снова в полузакрытой кабине, отрезанный от моей воздушной реки. Это раздражает.
      День шел за днем, а я никак не мог отделаться от этой задачки, она буквально преследовала меня.
      Даже когда я сидел за своим компьютером, изображение защелки, медленно поворачиваясь, проплывало между экраном и моими глазами. Увеличивать размеры защелки бесполезно: я хорошо знал, что сила ветра возрастает пропорционально квадрату скорости. Дверца будет захлопываться на скорости не 65, а 70 миль в час, только и всего.
      Снять дверцу вообще. Но тогда зимой или в дождь... Нет, я не хочу вечно раскрытой кабины.
      Крючок, обыкновенный дверной крючок. На самолете? И куда его ввинтить, в брезент, обтягивающий крыло?
      Я обошел все стеллажи в скобяном магазине. Рядом со мной в воздухе плыло изображение защелки.
      Магнитные замки.
      Нет.
      Присоски.
      Нет.
      Оконные шпингалеты.
      Нет.
      Ничто не подходит. Закрепить створку дверцы невозможно.
      Изображение исчезло, только когда я заснул.
      Утром, еще не проснувшись, я снова увидел знакомую картинку, плавающую перед глазами. Я застонал. Неужели она снова будет весь день преследовать меня, издеваясь над моей технической бездарностью?
      Присмотревшись внимательнее, я увидел, что защелка уже не совсем такая, как была накануне. Даже совсем не такая. Она крепится к крылу двумя специальными разжимающими винтами -- не к брезенту, а к алюминиевому ребру жесткости под брезентом. Несущая поверхность увеличена, так что новая конструкция размещается свободно; защелка скользит поперек дверной рамы, закрывается и открывается в одно касание, но держит дверцу как тисками.
      Картинка плавала передо мной в утреннем полумраке, пока я не понял ее, а затем растаяла.
      Никакого изображения перед глазами, никакой унизительной задачи, ничего.
      Пустой воздух.
      Меня не надо было пришпоривать. Я схватил огрызок карандаша с тумбочки и быстро начертил эскиз нового устройства.
      Будет работать? Конечно будет!
      Почему завод, выпустивший Пайпер Каб, не разработал такой защелки еще в 1939 году?
      Через несколько часов приспособление было готово: латунный корпус защелки аккуратно просверлен, небольшие разжимающие винты подогнаны по длине и крепко ввинчены в несущую поверхность ребра на крыле.
      Я вытолкал аэроплан из ангара, поднял его в воздух и спикировал. Скорость достигла 110 миль в час. Дверца не шелохнулась, словно была приварена к крылу.
      Никакая я не бездарность. Я гениальный конструктор. Меня распирало нетерпение.
      Я приземлился рядом с первым увиденным Кабом, осмотрел его жалкую защелку и вздохнул: "Какая дрянь", так, чтобы слышал пилот; и пилот прекрасно понимал, о какой дряни идет речь, он бы и сам отдал пару лучших летных перчаток за надежную защелку.
      На том и закончилось. Со временем мое счастье по поводу защелки перелилось в общий поток счастья, но в тот день я не мог бы забыть о ней, даже если бы очень старался.
      Не прошло и месяца, как история повторилась.
      Видимо, я не очень хорошо затянул крышку масляного бака. Я летел высоко над лесом, когда вдруг ощутил толчок и внезапный небольшой провал самолета. Одновременно я заметил через открытую дверь пролетавшую мимо канарейку.
      "Странно, -- пробормотал я, оглядываясь на удаляющееся желтое пятнышко, -- зачем канарейка забралась на такую высоту, да еще в таком безлюдном районе?"
      Я решил, что, наверное, она вырвалась из клетки и на радостях носится невесть где, разминает крылья.
      Через несколько минут я заметил на распорке крыла, рядом с открытой дверцей, несколько капель масла. Скоро капель стало больше. Затем они появились на правой стороне переднего стекла, и наконец я увидел целые потоки масла на боковой поверхности корпуса.
      Недоумевая, я направил самолет к широкому травяному полю. Что случилось? Неужели лопнула трубка подачи масла?
      И тут меня осенило. Это не канарейка, это была крышка от моего масляного бачка! От маслоналивного патрубка! Выкрашенная в желтый цвет! И мое машинное масло выливалось из раскрытого бачка.
      Пришлось садиться.
      Наступил вечер. Желтая крышка плавала в воздухе, в пространстве между моими глазами и экраном компьютера.
      Ричард, ты уверен, что не потеряешь крышку снова? Снова не очень хорошо закроешь указатель уровня и снова увидишь канарейку и пробормочешь...
      Э, нет!
      Я не могу просто завинтить или заткнуть его пробкой, которая (я себя уже хорошо знаю) рано или поздно окажется в масляном баке. Необходимо обеспечить высокую надежность, но как...
      Крышка спроектирована в расчете на то, чтобы ее крепко навинчивали. Но я же неминуемо однажды забуду затянуть ее. Как предотвратить самоотвинчивание крышки, после которого она отправляется в собственный последний полет?
      Проснулся я рано, еще до рассвета. Неясные очертания крышки уже парили перед моими глазами, точно как вчера вечером.
      Нерешенная задача.
      Я внимательно наблюдал картинку, ни о чем не думая.
      Просто смотрел на нее.
      Терпеливо.
      И тогда произошла старанная вещь. В воздухе послышался шорох, изображение растаяло, а вместо него возникла другая крышка для масла.
      Я продолжал наблюдать, и на ничтожную долю секунды прямо за изображением крышки увидел другое изображение -- симпатичное человеческое лицо; оно промелькнуло быстро, подобно тому, как проплывает за окном лицо почтальона, разносящего почту. Да, лицо почтальона.
      Ее глаза встретились с моими, в них вспыхнула искорка испуга и удивления, но тут же видение исчезло.
      Поворачиваясь против часовой стрелки, сияла в воздухе масляная крышка с прикрепленным к ней кожаным ремешком, похожим на шнурок для обуви. Один конец ремешка был соединен тонкой проволокой с крышкой, а другой привязан к зажимной скобе обтекателя под правым задним цилиндром двигателя.
      Да, скоба крепка, и крышке никуда не деться. Только торнадо способен сорвать ее, да и тогда она не потеряется, разве что вместе с ней снесет всю переднюю половину самолета.
      Простое, убедительное, очевидное техническое решение.
      Я просидел в мастерской до вечера. Я просверлил тонкое отверстие в боковой стенке крышки, пропустил через него проволоку и прикрепил с ее помощью ремешок к крышке, а второй конец ремешка заправил в зажимную скобу и поставил ее на место под двигателем.
      Превосходно!
      Даже когда я отвинчивал крышку, требовалось сильно дернуть ее, чтобы снять с патрубка, и она отодвигалась не дальше дюйма от отверстия; измеритель уровня оставался в патрубке, ремешок на месте.
      Вот так! И больше никаких канареек!
      Неспешно шагая вечером к дому, я задумался. Почему кожаный ремешок? Почему не стальной тросик? В современной авиации все и всегда используют стальные тросики, откуда же взялась кожа?
      Ломая голову над этим вопросом, я мысленно вернулся к тому мгновению, когда возникло решение. И снова на долю секунды я увидел красивое лицо, деревянный чертежный карандаш, небрежно воткнутый в темные волосы, и изумление в глубоких черных глазах, когда они встретились с моим взглядом. Один только миг -- и лицо исчезло.
      Я остановился, напрягая память, и услышал будто со стороны собственный голос:
      "Кто? Это? Был?"
      Я закрыл рот, но вопрос не перестал звучать. И как же я могу забыть эти глаза? Это не было просто утреннее озарение, догадка о решении технической задачи; там была женщина!
      Не нужно быть квантовым механиком, чтобы вообразить себе проблему, с которой я сражался в тот вечер, а потом еще день и еще день.
      Если что-то произошло в течение долей секунды, то это не значит, что оно не произошло. Каждый стрелок по тарелочкам объяснит вам это.
      Тот единственный выстрел разнес меня в куски, как тарелочку. Нет, я не ошибался. Мне рассказывали, что мы утрачиваем восприятие случайных объектов, когда видим их меньше чем полсекунды. Если это геометрические объекты, достаточно одной пятидесятой секунды. Но восприятие улыбки остается, даже если она длилась всего одну тысячную секунды, -- такова чувствительность нашего мозга к изображению человеческого лица.
      На другой день после обеда я поднялся на Кабе, и с земли этот полет, наверное, выглядел ленивым: маленький аэроплан еле перемещался, расслабленно держась лимонно-желтыми крыльями за потоки воздуха, двигатель перешел на тихий шепот.
      Но для меня он не был ленивцем. На этом самолете можно отправиться куда угодно, раздумывал я. Если запастись специальными топливными баками, то нет такого места на земле, куда Пайпер Каб не долетел бы. Но куда лететь, чтобы найти женщину, передавшую мне тот простой чертеж?
      Я сбросил несколько сотен оборотов, уменьшив тягу до нуля; пропеллер едва поддерживал собственный вес самолета. При такой мощности Каб становится планером, тридцатифутовым парусным каяком; расписанный солнцем, он тихо плывет по небу, мягко поднимаясь и опускаясь на воздушных волнах, протекающих под его крыльями.
      Если мой милый почтальон где-то существует, то почему я не видел ее в момент спецдоставки дверной защелки?
      Я нахмурился, силясь припомнить.
      Когда я увидел защелку, никаких признаков почтальона нигде не было. Только само послание -- элегантное решение проблемы, не дававшей мне покоя. И оно уже ждало меня, ждало, когда я проснусь, открою глаза и замечу его.
      Медленно и плавно, как морская птица, Каб развернулся над фермерским полем; размеченное системой орошения, словно стеганое одеяло, поле золотилось в лучах тяжелеющего солнца.
      Пятидесятифутовая волна теплого воздуха подхватила Каб, он тихо заворчал, пропахал ее насквозь, оставляя позади себя взболтанное невидимой струей небо, и мягко скользнул в прохладную подошву волны.
      Это был прекрасный день для бесцельного полета. Мой разум витал где-то далеко.
      Конечно же. Я не видел ее в первый раз потому, что она уже приходила и ушла. Почтальон оставил свою посылку и пошел дальше. А вот во второй раз адресат уже ждал почту. Когда вы долго сидите в ожидании возле вашего почтового ящика, разве появление почтальона удивит вас?
      Безупречная логика, задача решена. Теперь я знаю, кто она и почему я ее увидел.
      Но эти ответы, конечно, ничего не дают.
      Для меня уже не составляло тайны, как искать технические решения и применять их в конструкции самолета. Но оставалась другая тайна, глубокая, как само небо: откуда шли эти решения?
      Давным-давно я научился понимать, что все, что происходит, происходит по некоторой причине. Крошки на столе -- это не только напоминание об утреннем печенье; они лежат там потому, что мы предпочли не убирать их.
      И никаких исключений. Все имеет причину, и мельчайшая деталь является указателем на пути к разгадке.
      Перспектива открывается с высоты, и в буквальном смысле тоже. Кабина маленького самолета, когда она становится домом, служит идеальным уютным местом для решения проблем.
      Изумление в ее глазах. Если она почтальон, то должна ли удивляться, увидев ждущего ее адресата?
      Каб проплыл мимо крохотного облачка. Ближе к вечеру оно станет массивным то ли великаном, то ли замком; сейчас это маленький пушистый ягненок, пронесшийся под моим крылом.
      Она могла испугаться, если этого не бывает, рассуждал я. Обычно ее адресаты спят, когда она приносит почту. И если один из тысячи вдруг проснулся и уставился на нее, когда она пришла, то, конечно же, она испугается.
      Карандаш в волосах. Будь я на ее месте, зачем мне карандаш в волосах?
      А затем, что он мне нужен ежеминутно и все время. Затем, что я пользуюсь им так часто, что нагибаться каждый раз к столу, где он лежит, будет чистой потерей времени.
      Хорошо... но для чего карандаш нужен так часто?
      В стороне, в полумиле от меня, я заметил тренировочную Чессну. Я качнул крыльями -- дескать, вижу тебя, привет.
      К моему удивлению, Чессна тоже ответила мне покачиванием. Это давний обычай летчиков, в наши дни мало кто его вспоминает.
      Зачем мне так часто нужен карандаш, чтобы я держал его в волосах? Затем, чтобы чертить много линий на бумаге. Чтобы все время чертить.
      Потому что я конструктор. Деталей. Для самолетов!
      Нет, не может этого быть. Конструкторы карандашами не пользуются. У них есть компьютеры. Они чертят эскизы в отделе компьтерного проектирования, ОКП, пользуясь мышкой и экраном. Если у вас нет ОКП, то никакие вы не конструкторы, вас давно раздавила колесница технического прогресса.
      От разогретой земли поднимались все более мощные волны теплого воздуха; время от времени одну из них задевал Каб -- следовал толчок, дрожь, снопы брызг в десяти футах от кабины.
      А ее волосы, продолжал я размышлять. Собранные в плотный узел и заколотые на затылке. Не для того же она это делала, чтобы выглядеть старомодной. Просто она целиком занята делом, ей недосуг изображать из себя что-то, чем она не является. Вот и вся причина.
      Я вспоминал все подробности того мгновения.
      Какие еще приметы?
      Что я упустил?
      Слегка приоткрытый рот -- от удивления. Белый, аккуратно застегнутый воротничок; темная серебряная брошь овальной формы у самого горла. И деревянный карандаш, некрашеный, без резинки, остро отточенный. Желтый световой фон цвета дерева, освещенного солнцем.
      Больше ничего. Красивые глаза.
      Нет, это не была ослепительной белизны кабина в ОКП, я это видел отчетливо. Это было очень похоже на... Почему поглощенный делом серьезный конструктор так часто пользуется карандашом, что вынужден держать его в...
      Она пользуется карандашом... потому что... у нее нет компьютера.
      Почему это у нее нет компьютера? Всему должна быть причина. Почему этот строгий воротничок, брошь, зачем ей так резко отличаться от других? Почему желтый свет?
      В полумиле над землей, в кабине окончательно разленившегося Каба, я сидел неподвижно и прямо, словно изваяние.
      У моего конструктора нет компьютера, потому что компьютер еще не изобретен. Она носит старомодные вещи не для того чтобы отличаться от окружающих, а для того чтобы быть как они! Она выглядит как милый сердцу вчерашний день, потому что она из другого времени!
      Мой маленький полет разом закончился. Я выключил мотор, сделал переворот и ринулся к земле, как прыгун со скалы.
      Мне не терпелось стать на твердую землю и стряхнуть с себя туман нездешнего мира, в который я залетел.
      Я должен понять, может ли быть правдой то, что я узнал.
      <>
      2
      "Вся прелесть в путешествии, а не в его цели". Кто бы это ни сказал -он явно никогда не путешествовал в другое время.
      За целую неделю после полета на Кабе я ни на дюйм не приблизился к тому месту, откуда ко мне поступали изображения деталей самолета. Я снова, и не один раз, видел лицо моей милой посланницы.
      Твое любопытство, твое желание проникнуть в мой мир -- это твоя проблема, как будто говорила она мне. Она не проявляла ни малейшего желания помочь мне в задаче, которую не утвердил ее начальник. По всем приметам, которые я смог собрать за неделю, посвященную хитроумнейшим попыткам извлечь ее оттуда, выходило, что ее не существует.
      Целые вечера я проводил, свернувшись на диване перед маленьким камином и не отрывая глаз от пламени.
      Когда я слегка прикрывал веки, мне казалось, что его колеблющиеся языки освещают другое место -- какую-то комнату, кожаные кресла с высокими спинками. Я не видел кресел, я их чувствовал; я ощущал присутствие других людей в комнате по неясному гулу голосов, ощущал чьи-то шаги совсем рядом, но видеть никого не мог.
      Я видел только огонь и тени в комнате, и это была не моя комната.
      Я встряхивал головой, и зыбкое видение пропадало.
      Через какое-то время я догадался, что нужно сделать. Она вернется, если я предложу ей новую задачу! А когда она появится со своим решением, я попрошу ее подождать.
      Я тут же засел за чертежи нового комплекта тормозных башмаков к колесам моего самолета. Мне хотелось чего-то необычайного: из компактного полетного состояния оно должно было разворачиваться в мощную геометрию, способную удержать Каб неподвижным в любую бурю.
      Я придумал какие-то неуклюжие колодки и дал им проплыть перед мысленным взором, прежде чем лечь спать. Такая вот тебе приманка.
      Не тут-то было. Забрезжило утро, я проснулся -- все те же жалкие, бездарные колодки. Я выбросил их из головы и на следующую ночь попросил ее изобрести какой-нибудь нехитрый колпак, который защищал бы топливный бак от дождя. Что-то вроде перевернутой банки из-под томатной пасты. Скажем, из фрезерованного алюминия?
      Никакого ответа. Молчание. Надуманные проблемы, тормозные башмаки, вместо которых лучше было бы поставить деревянные колодки, защитные крышки для бака в самолете, который всегда стоит в ангаре, незаконченные конструкции, истинное назначение которых состоит в том, чтобы выманить ее оттуда -- все это не производило на нее ни малейшего впечатления.
      Все мои конструкции являлись мне каждое утро в неизменном виде -нетронутые приманки, только для того и придуманные, чтобы еще раз увидеть ее глаза.
      Недели через две до меня дошло, что мои хитрости могут продолжаться годами без ответа. Я злился на себя, не находя оправдания собственной глупости. Желание увидеть ее снова я облек в мантию обмана; и чего же я рассчитывал этим обманом добиться? Что она появится, доверчивая, и будет приветствовать меня из другого конца времени?
      Прошел месяц. Я по-прежнему валялся вечерами на диване, уставившись в камин; старенькие часы неспешно тикали на полке, и под их ритм я перебирал в памяти все случившееся.
      Конструктивные решения, пришедшие неизвестно откуда, были благополучно воплощены в моем реальном, трехмерном Пайпере J-3С, поставленном в ангар зимой 1998 года.
      Я не разрабатывал их; я даже не догадывался о решении, когда расставался с ними перед сном. Это не были голографические штучки, направленные соседом-шутником в предрассветный сумрак комнаты с помощью лазерного прожектора. Это не были галлюцинации.
      Простые и остроумные, это были... это были хорошие конструкции, решения реальных проблем.
      И потом, в них не было ничего из современных ухищрений. Никаких экзотических материалов или обработок, никаких утонченных средств защиты, ни малейшего намека на компьютерные базы данных, позволяющие реализовать головоломную механику.
      Ее лицо преследовало меня -- озабоченное, деловое, абсолютно сосредоточенное на работе; мимолетный взгляд, она замечает, что я наблюдаю за ней, и это совершенно выбивает ее из рабочего состояния...
      Я неотрывно смотрел на пламя, на танцующие тени.
      Где-то есть это место.
      Есть комната, такая же настоящая, теплая и неизменная в своем мире, как моя в моем.
      Но она не здесь, она когда...
      -- Очень хорошо, Гейнис, сделайте попытку утром, если хотите. Возьмите Эфф-Зет-Зет. Только верните ее обратно в целом виде.
      Это не было произнесено вслух, никто не стоял рядом с диваном и не говорил; обыденность этих слов, прозвучавших внутри моей головы, испугала меня, простое предложение словно острым лезвием рассекло мой покой. Я почувствовал звон в затылке.
      -- Что? -- заорал я во всю глотку среди мертвой тишины гостиной, словно пытаясь застать это врасплох и вырвать хоть какой-то ответ.
      -- Что?!
      Часы невозмутимо тикали, честно отмеряя время.
      -- Эфф-Зет-Зет?
      Я был один в доме и не беспокоился, что кто-то услышит мои крики.
      Никакого ответа.
      -- Гейнис?
      Тик-так. Тик-так. Тик-так.
      -- Вы что, игры со мной играете?
      Меня охватила тоскливая ярость.
      -- Что это за игра?.
      3
      Прошло еще несколько недель, и я понял очевидное: мне не удастся разрешить эту загадку, дергая ее, стуча по ней кулаками или умоляя ее сделать что-то такое, чего она все равно не сделает.
      Передо мной возник вопрос: мог ли поиск работающей конструкции дверной защелки вывести меня за пределы моего разума?
      Забавный тупик. Выберусь ли я из него?
      Доведенный до крайности в тех редких случаях, когда у меня ничего не получается, я перетаскиваю свой спальный мешок в Каб, запускаю двигатель и лечу к горизонту, на закат, а на ночь сажусь на какой-нибудь луг. Я лежу в траве, смотрю в небо и слушаю голоса невидимых друзей.
      Бывает так, что единственный путь к победе -- сдаться. Капитулировав, я ложусь на землю, рядом с моим маленьким воздушным корабликом, и обращаюсь к звездам.
      -- Если мне суждено понять, что со мной происходит, -- шепчу я Арктуру, -- то покажи мне то, что я должен знать. Я не понимаю, что мне делать дальше. Это твое. Я сдаюсь, пусть будет что будет.
      Под легчайшим дуновением ветра, словно вздыхая по невозвратимым тысячам лет, трава прошептала:
      -- Пусть будет, что будет.
      4
      Я лежу во мраке, подоткнув под себя со всех сторон тонкое одеяло, и дышу медленно и глубоко. Расслабься. Пусть будет, что будет. Это не твоя тайна. Тебе ничего не надо решать. Что есть то есть. Твое дело -- быть спокойным. Твоя миссия -- быть невозмутимым.
      Глубоко вдыхаю.
      Пауза.
      Медленно выдыхаю.
      Долгая спокойная пауза.
      Вдыхаю холодный воздух.
      Пауза.
      Выдыхаю теплый воздух.
      Моя единственная обязанность: быть.
      Темный воздух окутывает меня, проникает в меня, ночь становится мной. Странное ощущение легкости, парения и в то же время бесконечной тяжести и слияния с землей.
      Пока я наблюдал, бесстрастно отмечая детали, все вокруг меня пришло в движение: так скользит ночной пейзаж за окнами, когда неслышно тронется поезд.
      Едва различимый шорох ускорения во мраке.
      Не обращай внимания, Ричард, какая тебе разница. Пусть. Принимай.
      И такой утешительной была эта мысль, что я даже не пошевелился, пока изменялись границы моего пространства.
      Все было хорошо.
      Я дышал спокойно, размеренно и беззаботно. Передо мной возникло мягкое сияние.
      Когда стены легко и бесшумно остановились, был день.
      Я по-прежнему лежал среди изумрудной травы под глубоким небом. Каб и ночь исчезли. Я находился рядом с какой-то тропинкой на небольшом холме.
      Я повторял мысленно: "Спокойно, не спеши, дай себе время".
      Аккуратно, бесшумно я приподнялся и сел, а затем встал на ноги. В эту минуту далеко позади меня послышался нарастающий гром, и я обернулся.
      Крыша ангара выгибалась длинной, но неглубокой аркой в пятидесяти футах над землей. Под аркой широченной полосой блестели оконные стекла, сотни оконных стекол. Еще ниже, под окнами, -- гигантские двери высотой футов тридцать. Глубокие низкие раскаты грома издавала одна из тех массивных дверей, откатываясь на роликах.
      Я смотрел и не двигался.
      Голоса -- далекие, неразборчивые. Смех. Мужчины в белых комбинезонах.
      Механики, подумал я; нет, скорее наземная инженерная группа.
      Низкий грохот не прекращался, черный прямоугольник входа становился все шире. Наконец шум сразу стих, и дверь остановилась.
      Где-то рядом запела птица -- четыре резкие ноты, обращенные к солнцу.
      Я эту песню никогда не слышал.
      Затем из глубины ангара показался самолет -- маленький открытый биплан. Он медленно выкатывался на дневной свет. Серебристые крылья, такой цвет бывает у металлической стружки из-под станка. Серый фюзеляж цвета пыли, и снова серебристые поверхности рулей.
      Самолет тащили два механика, уцепившись каждый за конец своего крыла, а еще один сзади толкал тележку, в которую упирался хвостовой костыль.
      Ветер доносил их разговоры, но на таком расстоянии звуки смешивались, и я не мог понять ни слова.
      Я хорошо знаю и люблю аэропорты, для меня аэропорт всегда родной дом, в каком бы уголке планеты он ни находился. Не раздумывая, я направился по тропинке прямо к ангару.
      Нет, это не Томас-Морс Скаут, подумал я. Может быть, Авро-504? Эту машину я лично никогда не видел, разве что на рисунке. Похоже, я нахожусь в Англии.
      Самолет медленно катился по ровной горизонтальной поверхности травяного поля, образовавшего вокруг ангара правильный квадрат со стороной в одну милю. Никаких взлетных полос, никаких рулежных дорожек; это вообще не аэропорт, просто аэродром.
      Тропинка повернула направо, затем снова налево. На минуту ангар скрылся из виду за посадкой, и я занервничал, словно, потеряв этот компас, я вынужден буду плутать в темноте.
      Но вскоре лесопосадка закончилась, уступив место ровным рядам цветов. Примула. Возможно, здесь она называется первоцветом.
      Теперь громадный ангар возвышался слева от меня. Прямо перед ним стояло здание из камня и дерева, а слева размещалась стоянка для машин. Здесь я снова остановился. На посыпанной гравием площадке стояло семь автомашин. Я не мог узнать ни одной из них. Почти все они были маленькие, кургузые, одни блестящие, другие тусклые.
      Я никогда не увлекался автомобилями. Мне хотелось бы описать их получше, но я с трудом мог представить даже, из какой они эпохи. Где-то между 1910 и 1930 годами. Неуклюжий то ли мопед, то ли мотоцикл, выкрашенный зеленой масляной краской, торчал в стойке для велосипедов.
      Тропинка обогнула автомобильную стоянку и превратилась в мощеную булыжником пешеходную дорожку, затем в короткий марш деревянных ступенек и, наконец, в закрытую галерею, ведущую к большому зданию прямо напротив ангара.
      Над ступеньками перед галереей я увидел первый в этом месте текст; он был вырезан по дереву:
      СОНДЕРС-ВИКСЕН ЭЙРКРАФТ КОМПАНИ, ЛТД.
      5
      Взявшись рукой за перила деревянного марша, я задумался.
      Я знал, что мое тело осталось в траве под звездами, что оно спит и глубоко дышит. Я знал, что могу проснуться в любую минуту, когда пожелаю. Я знал, что все, что я вижу, есть мое воображение.
      Но слова "это только воображение" я давно засунул в мусорное ведро. Убежденный, что все сущее в физическом мире -- это воображение, замаскированное под осязаемые вещи, я не собирался пробуждаться из этого места или пренебрегать им.
      Оно столь же реально и столь же нереально, как и мой собственный мир, размышлял я. Мне всего лишь нужно знать, где я нахожусь и что это место означает.
      Дверь деревянной галереи под надписью Сондерс-Виксен открылась, и в ней показался молодой человек с рулоном прозрачной чертежной кальки. Я знал, что он не видит меня, потому что я из другого времени. Я вижу это место в моем сознании и никаким образом на него не воздействую.
      Я присматривался к нему, пока он приближался. Изысканный бежевый костюм в елочку из ткани, похожей на твид, белый воротник сорочки, черный галстук и какое-то приспособление из золотой проволоки, фиксирующее кончики воротника. На рукаве пиджака виднелось нечто похожее на пятно от машинного масла.
      Светловолосый, бодрый, весело насвистывая в такт шагам и дыханию, он шел прямо на меня, а я стоял, не двигаясь и стараясь запомнить каждую деталь.
      Два карандаша и наливная авторучка в кармане. Для руководителя слишком молод, скорее всего чертежник, а может быть, и инженер.
      Он замедлил шаг, подойдя к ступенькам; мне даже показалось, что он видит меня или ощущает мое присутствие.
      Интеллектуал, подумал я. Во всяком случае, на воздухе бывает мало. Все указывает на неряшливый, не очень дисциплинированный ум.
      Вместо того чтобы пройти сквозь меня, он остановился и взглянул мне прямо в лицо:
      -- Доброе утро. Извините, пожалуйста.
      -- Я? -- я даже вздрогнул.
      -- Да. Разрешите пройти?
      -- О, да, конечно! Конечно же... извините...
      -- Благодарю вас.
      Рулон чертежной бумаги слегка хрустнул, зацепившись торцом за мой свитер.
      Через минуту, когда я еще не пришел в себя от удивления, позади меня послышался щелчок и треск двигателя мопеда, а когда я обернулся, молодой человек натягивал защитные очки. Никакого шлема, просто старомодные очки.
      Двигатель работал вхолостую, неравномерно выпуская клубы синего дыма.
      Он посмотрел в мою сторону без всякого выражения, больше прислушиваясь к мотору, чем обращая внимание на меня, затем кивнул мне, включил газ и понесся по тропинке к большой дороге. Шум быстро затих, поглощенный кустарником, и тишина воцарилась снова.
      Сондерс-Виксен.
      Никогда не слышал я об этой авиационной компании, но вот она налицо.
      Я поднялся по ступенькам, вслушиваясь в звуки шагов: башмаки по дереву, и никакое я не привидение. И нет во мне ничего невидимого.
      За дверью я увидел приемную, низкий письменный стол из темного дерева и секретаршу возле дубового картотечного шкафа; она обернулась ко мне.