С трудом отделавшись от него, Дитрих зашагал вперед, думая о том, как это страшно — одиночество. Именно о нем он думал, потому что не боялся ни темноты, ни мрачных переулков, ни грабителей, ни даже смерти, которая может явиться сейчас из-за любого угла. Он думал об одиночестве, которое преследовало его даже в самых освещенных залах дороновского особняка в те вечера, когда генерал давал обед многочисленным гостям.
Дитрих был до такой степени одинок, что не принадлежал даже себе, боясь сам с собой разговаривать, чтобы не сболтнуть лишнего. Он потерял все на свете, когда пришел работать к Дорону, хотя были у него и мать, и сестра, и какие-то друзья. Все это исчезло, все это пришлось забыть, стереть из памяти. Ему было, вероятно, немало лет, хотя он выглядел человеком без возраста. Худой, остроносый, весь состоящий словно из пружин, которые могли натягиваться в минуты опасности и сжиматься, когда он существовал рядом с Дороном, всегда покорный ему и беспощадный.
Сказать, что жизнь потеряла для него смысл, было нельзя, потому что, получая много денег, он зачем-то копил их, вероятно надеясь на какие-то изменения в своей судьбе. Но откуда они могли прийти, эти изменения, не знал сам Господь Бог.
Итак, он шел по ночному городу без всякого страха, заботясь о том, чтобы точно и быстро выполнить приказание Дорона. Он понимал, что случилось что-то сверхисключительное, если генерал в собственном доме не может говорить вслух, но не хотел и не умел связывать неприятности шефа с отключением электроэнергии во всем городе, с погруженными в темноту улицами с вспыхнувшими, как эпидемия, грабежами, с хаосом, который подкрадывался к его стране огромными шагами. У него была цель, четкая и ясная, и он шел к своей цели, как амок, не способный сбиться с пути, как бы и кто бы его ни сбивал.
…Гард спал без сновидений — вероятно, потому, что у него были крепкие нервы, хотя и очень нервная работа. Еще покойный учитель Гарда, небезызвестный Альфред-дав-Купер, говорил: «Сыщику по горло хватает реальных кошмаров, чтобы еще видеть их во сне!»
В прихожей маленькой квартирки Гарда, состоящей всего из трех комнат, стоял упакованный чемодан, который оставалось только взять в руки, чтобы выкинуть из головы всякие мысли о службе, заботах и кошмарах. Все, что делал Гард, он делал обстоятельно, и потому он предпочел заранее уложить чемодан, хотя утром у него было бы достаточно времени до самолета. Билет был в кармане, такси подали бы точно в указанное время, а спать позже семи утра Гард все равно не мог, даже если ложился глубокой ночью.
«Ах, черт возьми! — подумал он за минуту до того, как заснуть. — Черт возьми, дождался-таки первого дня отпуска!..» — и блаженство, разлившись по всему телу, окончательно освободило Гарда от служебных дум. Когда он погасил свет и закрыл глаза, ему тут же замерещилось море, и аккуратная вилла на самом берегу, и безмятежность, и счастье неведения, и желанность безделья.
Проснулся он от осторожного стука в дверь и тут же понял, что проснулся: во сне ему никто постучать не мог, так как Гард не знал, что такое сновидения. Он прислушался. Стояла мертвая тишина, и первой мыслью его было: «Неужели служба?» — хотя странно, что посыльный стучит в дверь, вместо того чтобы позвонить. Померещилось? Увы, всегда, когда мы только произносим это слово, все стуки немедленно повторяются, чтобы услышавший их мог сказать сам себе: «Нет, не померещилось».
«И вряд ли со службы», — еще подумал Гард, поскольку в полицейском управлении прекрасно знали его телефон.
Он дернул шнурок бра, но свет почему-то не зажегся. Тогда он встал, ощупью добрался до выключателя, но лампа под потолком все равно не зажглась. А стук уже стал более резким и настойчивым.
Тогда Гард достал из письменного стола браунинг, набросил на плечи халат, сунул оружие в карман и уже перед тем, как двинуться к двери, глянул на фосфоресцирующие стрелки часов. У Гарда давно выработалась привычка смотреть на часы всякий раз, когда он просыпался ночью: а вдруг потом для кого-нибудь это окажется важным, и когда тебя спросят, что было в три часа ночи, когда ты проснулся, и ты ответишь, что ничего не было, кроме тишины, кто-то сделает вывод, что убийство произошло не в это время, а раньше или позже, и это поможет уличить убийцу.
Итак, часы показывали начало четвертого. Гард подошел к дверям и повернул замок. Спрашивать «кто там?» было бессмысленно. Грабители обычно не стучат, а открывают дверь отмычкой. Убийцы стреляют в окна, а достать окно гардовской квартиры, находящееся на втором этаже, им ничего не стоило, если взобраться на любое из трех деревьев, растущих прямо перед домом. Полиция была Гарду не страшна, друзьям он был всегда рад, а просители так поздно не приходят по пустякам. Наконец, на случай ошибки в кармане халата лежал браунинг, пользоваться которым Гард умел.
Дверь открылась, в переднюю стремительно вошел человек, быстро произнес: «Закройте дверь, пожалуйста» — и щелкнул фонариком, направив его не на Гарда, а на свое лицо.
— Я Дитрих, секретарь Дорона. Простите за беспокойство, Гард. У меня поручение от генерала.
— К сожалению, — сказал Гард, — в квартире перегорели пробки…
— Вы ошибаетесь, — прервал его Дитрих. — Электричество выключено везде.
— Вот как?!
— Гард, Дорон хочет вас видеть.
Комиссар полиции ничего не ответил, а лишь молча взял Дитриха под руку и провел в гостиную. Фонарь, который Гард взял из рук Дитриха, осветил кресло.
— Присядьте, мне неловко говорить с вами в таком виде.
Через три минуты, наскоро одевшись. Гард вошел в комнату к Дитриху. Сев в кресло напротив, он прикрыл глаза и произнес:
— Так я вас слушаю, Дитрих.
— Я уже сказал, комиссар, — повторил Дитрих, — генерал…
— Он не мог прислать за мной хотя бы завтра днем?
— Вероятно, нет.
— Очень жаль, — сказал Гард. — Завтра днем я был бы отсюда очень далеко…
Дитрих не оценил шутки и серьезно сказал:
— Я думаю, Гард, мне пришлось бы ехать за вами даже на край света. Как я понял, вы так нужны Дорону, что мне ведено без вас не возвращаться.
Гард закурил предложенную Дитрихом сигарету и задумался. Было похоже на то, что отпуск повисает на волоске: от Дорона пока еще никто не получал пятиминутных заданий, если они не сводились к производству одиночного выстрела из-за угла.
— Хорошо, — сказал Гард. — Мне нужно переодеться. Мое управление не должно знать об этой встрече?
— Нет, — коротко ответил Дитрих.
— Отлично, — сказал Гард.
В спальне, где он переоделся, все осталось нетронутым — ни раскрытая постель, ни пижама, небрежно брошенная на спинку стула, ни теплые ночные тапочки, стоящие у кровати. Ко всему прочему Гард быстро написал на листке бумаги: «3:15 ночи. Дитрих от Дорона. Иду» — и сунул его под подушку. Когда имеешь дело с людьми типа Дорона, предосторожность необходима.
Еще через минуту они молча шагали по темному городу. За все время пути и даже тогда, когда Дитрих привел Гарда в парк, открыл колодец, а затем провожал до самого бункера, комиссар не задал ни одного вопроса, прекрасно понимая, что с ответами все равно придется подождать до встречи с Дороном.
Генерал ждал их в бункере, стоя на середине крохотного кабинета, скопированного с того большого, в котором Гарду уже приходилось бывать.
— Я рад, — сказал Дорон, движением руки приглашая Гарда сесть в кресло. — Я рад. — Он помолчал, затем кивком отпустил Дитриха и неожиданно для Гарда сказал: — Я буду играть с вами в открытую. Это тоже маневр, но я хочу одного: поймите, Гард, что откровенность с вами — моя единственно выигрышная тактика.
Затем он спокойно и неторопливо рассказал Гарду о всех событиях сегодняшнего дня, не утаив ни одной мелочи, даже того, что член Совета Саймак-младший кричал на него: «Не прикидывайтесь дурачком, генерал!» С невольным уважением Гард смотрел на Дорона, который ухитрился не терять достоинства и ума в такой опасный момент.
Когда генерал умолк, Гард сказал:
— Вам нужен Миллер?
— Да, — сказал Дорон.
— Его должен найти я?
— Да, — сказал Дорон.
— Вы понимаете, генерал, что это чрезвычайно трудно сделать?
— Я не беспокоил бы вас, комиссар, если бы думал, что это легко. Задача по плечу лишь талантливому человеку.
И Гард понял, что Дорон не льстит ему, что это не комплимент, а истинное убеждение генерала.
— Благодарю вас, — сказал Гард.
— Вы, конечно, понимаете, — продолжал Дорон, — что после вашего успеха я буду неоплатным должником…
— Задача не просто трудная, — как бы размышляя вслух, сказал Гард, — но и опасная.
— Знаю, — подтвердил Дорон. — И потому дело не в том миллионе кларков, которые вы получите. Они не окупят риска. Но согласитесь: более важной, интересной и ответственной операции у вас до сих пор не было.
— Что вы хотите сделать с Миллером? — спросил Гард.
— Надежно спрятать. Эти ученые не умеют скрываться. День, ну, два его, может, и не найдут, а потом…
— Но Чвиз, генерал…
— Случайность. И потом, Чвиза я искал в тысячу раз менее усердно, чем теперь ищу Миллера.
— Допустим, я найду Миллера и вы его перепрячете. А потом?
— Я уверен, он поймет, что нам нужно стать союзниками.
— Зачем?
— Затем, чтобы реальная власть в государстве оказалась в наших руках.
— Диктатура?
— Да. Но диктатура двоих.
— Вы уберете Миллера, когда достигнете цели, генерал?
— Нет. Без него я бессилен.
— А если он откажется?
— Разумный человек отказаться не должен.
— Вы уверены, генерал, что Миллер именно такой?
— Надеюсь.
— Значит, я должен помочь вам сесть в седло?
— Да.
— И спасти?
— Да.
— Разрешите подумать?
— Конечно.
…Это крупная игра, в которой ничего не стоило сломать себе шею. Дорон откровенен, он умный человек и прекрасно понимает, что сейчас иначе говорить нельзя. Миллион кларков получить, конечно, можно, но что будет со страной потом? Предусмотреть, как поведет себя Дорон, став диктатором, невозможно. Как поведет себя Миллер — тоже. Это зависело от того, какой Миллер из тех двух остался. Судя по всему. Двойник, но все может быть… С другой стороны, отказаться от его поисков сейчас уже невозможно: нет гарантии, что тогда удастся выбраться из этого убежища живым. Кроме того, судьба страны Гарду тоже не безразлична, а его вмешательство может привести к существенным коррективам плана Дорона.
— Генерал, — сказал Гард, — гарантировать успех, как вы понимаете, я не могу.
— Понимаю.
— Но Миллера я искать буду.
— Спасибо.
Дорон встал и пожал комиссару полиции руку. Потом вынул из кармана толстую пачку банкнотов:
— У вас будут расходы.
— Конечно.
Гард взял деньги:
— Сроки?
Дорон развел руками:
— В идеале — час назад. — Дорон нашел в себе силы улыбнуться.
И тут же бесшумно появился Дитрих.
13. ЗОЛОТАЯ КОРОНКА
— Фред, нам лучше выйти на улицу, — сказал Дэвид Гард. — У меня к тебе очень сложное дело, и чрезвычайной секретности.
— Если ты мне скажешь, что расследуешь преступление самого Господа Бога, я не удивлюсь, — сказал Честер. — Сегодня очень странный день…
— Чем же?
— Днем я удостоился чести разговаривать с нашим президентом в «Указующем персте», а ночью ко мне является сам комиссар полиции. Разве не странно?
— Ты прав, Фред. Выйдем.
Кромешная тьма окружила их, и только над ратушей, в восточной части города, чуть-чуть обозначился рассвет. Это было время самого крепкого сна и самых кровавых преступлений.
Они сделали несколько шагов по улице, и Честер сказал:
— Ты уверен, что мы не налетим на столб?
— Ты действительно видел президента? — спросил, останавливаясь, Гард.
— Как тебя сейчас, — ответил Фред, хотя лица Гарда он в действительности разглядеть не мог.
— Это был, Фред, один из пяти президентов, существующих сейчас в стране.
— Что-что? — сказал Честер. — Ты серьезно?
— Работа Миллера, — ответил Гард. — Слушай, старина, внимательно.
И Гард коротко изложил Фреду свой разговор с генералом Дороном.
— Дэвид, — выслушав, сказал Честер и коснулся рукой плеча Гарда, — я в полном твоем распоряжении. Что мне делать?
— Я думаю, — сказал Гард, — у Миллера могло быть лишь две цели: либо захват власти, либо желание наказать сильных мира сего…
— А может, он просто шутник? — сказал Честер.
— Так не шутят, Фред. Если бы Миллер хотел посмеяться, он сделал бы не пять президентов, а пять Линд.
— Убедил! — воскликнул Честер. — Но я потерял нить рассуждении.
— Сейчас восстановим. У Миллера могут быть две цели. Какую из них он преследует, зависит от того, каков сам Миллер. Мы пришли, Фред, к тому, что остается для нас извечной загадкой…
Они помолчали, сделав несколько шагов по тротуару. Затем Честер сказал:
— Предположим, действует настоящий Миллер. Если ты его найдешь, его нельзя передавать в руки Дорона. Тебе это ясно, Дэвид?
— Так же, как и то, что нельзя передавать Дорону Миллера-двойника.
— Объясни.
— Они же мгновенно сговорятся!
— Это не так просто, Дэвид, — сказал Честер. — Если они не договорились прежде, почему ты думаешь, что найдут общий язык теперь?
— Потому, что прежде они не были равными.
— Тогда Миллер сам найдет путь к Дорону, став ему равным. Без твоей помощи. О, это будет хорошая пара коней в одной упряжке!
— И тогда, Фред, моей задачей должна стать задача помешать их единению.
— Пожалуй, ты прав.
— Подводим итог: если я нахожу Миллера, я должен начинать собственную игру. Верно?
— Ты крепко рискуешь, Дэвид.
— Нет! Посуди сам, Фред: если Миллера найдут без меня, Дорон не может иметь ко мне претензий. А если я найду Миллера и перепрячу его от Дорона, генералу — крышка и он ничем не сможет мне угрожать.
Фред с уважением посмотрел на Гарда.
— Теперь я понимаю, — сказал он, — почему ты, оставаясь порядочным человеком, все же ухитряешься делать карьеру, старина. У меня так не получается… Как ты будешь искать Миллера?
— К сожалению, в этом деле ты мне плохой советчик… Но помощником быть можешь, одному мне вообще не справиться.
— А может, Миллер совсем не спрятался, а удрал?
— Все может быть, старина, все может быть…
— Тогда ищи ветра в поле.
— Попробую. Придется для начала выяснить, где его жена, где Таратура…
— Он в городе, — сказал Честер. — Вчера я говорил с ним по телефону.
— Ну-ка, ну-ка! — оживился Гард.
— Он разыскал меня в «Указующем персте», когда я мило беседовал с президентом, и обещал прийти, но не пришел.
— Почему?
— Не знаю. Гард. Я прождал его лишних полчаса, а потом понял, что он не придет.
— Таратура сказал что-нибудь такое, что заострило твое внимание?
— Нет, Гард, ничего особенного. Он очень удивился, что я сижу рядом с президентом.
— Странно… И про Миллера ничего?
— Ни единого слова.
— Жаль. Там, где Таратура — там и Миллер… Как ты думаешь все же, остался двойник или настоящий?
— Ну, Дэвид, ты всегда был мастер задавать вопросы.
— Но что подсказывает твоя интуиция?
Честер задумался:
— Иногда мне кажется, что двойника вообще не было. Был просто кошмарный сон. И все.
— Но ты же видел одного из них в гробу? Там, у Бирка! — сказал Гард.
— И это могло быть сном.
— Знаешь, Фред, я все понимаю умом, однако никак не могу смириться с тем, что двойники похожи друг на друга, как близнецы. Даже у настоящих близнецов могут быть разные глаза, рябинки не там… А тут — копия? Ты уверен, что тот, в гробу, был копией?
— Это было страшно, Дэвид, — признался Честер. — Прошло уже три года, но физиономия покойника стоит перед моими глазами, хотя, наверное, в действительности он давно уже сгнил.
— Сгнил? — сказал Гард и вдруг остановился как вкопанный. — Фред, ты дал сейчас великолепную мысль! Если Миллеров действительно было двое и если один из них — химический, то процесс разложения трупа, возможно, происходит как-то иначе! Нейлон, например, остается целехонький, а полотняная рубашка сгниет дотла, — так и тут, и мы можем…
— Ты хочешь сказать, что Двойник из нейлона?
— Нет, Фред, я хочу сказать, что Двойник — химический и что ему от роду всего три года, а не под сорок, как настоящему Миллеру!
— Ах, Дэвид, чтобы строить гипотезы, надо быть специалистом. А что мы понимаем с тобой в химии?
— Да ошибаешься, старина, — это дело не столько химии, сколько криминалистов. Не будем терять времени.
…Хозяина фирмы «Спи спокойно, друг!» мучила бессонница. В последние дни хоронили довольно влиятельных в столице людей, и он был вынужден присутствовать на всех церемониях. Теперь же, едва закрыв глаза, Бирк видел им же придуманные факелы, слышал траурную музыку и не мог отделаться от красных фейерверков, букетом расцветавших в небе, когда гроб медленно опускали в землю.
Потом, когда праздник похорон заканчивался, из темноты выплывало плачущее лицо старшего смотрителя. Он рыдал так искусно, что Бирк был вынужден платить ему на сто кларков больше, чем остальным смотрителям, фальшивость слез которых была видна даже неискушенному. Несмотря на запрет, они регулярно пользовались слезоточивыми каплями. А старший… Он плакал по-настоящему, без капель, может быть, из-за того, что ему платили всего на сто кларков больше?
Бирк искренне завидовал жене. Она тоже присутствовала на церемониях, но, видно, нервы у нее были крепче. Ее даже радовали эти процессии, потому что она могла демонстрировать свои траурные наряды, сделанные лучшими портными страны.
Чтобы не мешать жене, Бирк осторожно поднялся с постели и вышел в кабинет. Он решил поработать. Последние три месяца он писал для издательства «Веселая жизнь» большую книгу «Торжество загробного мира», в которой обобщалась деятельность его фирмы.
Бирк зажег свечи, стоящие на письменном столе, достал из ящика новое гусиное перо и склонился над листом чистой бумаги. Подражая великим мыслителям прошлого, он не пользовался электричеством и автоматическими ручками, этими грубыми достижениями двадцатого века.
В начале пятого утра у особняка Бирка затормозила машина. Два человека пересекли палисадник и остановились у двери. Бирк услужливо распахнул двери. Он привык к ночным визитам.
— Прошу извинить нас, Бирк, — сказал один из вошедших, — мы подняли вас с постели, но дело не терпит отлагательств.
Бирк пригляделся и узнал обоих: комиссара полиции Гарда и репортера уголовной хроники Честера.
— Если дело не ждет, я к вашим услугам, господа, — вежливо ответил Бирк. — Вам, очевидно, нужны мои клиенты?
— Да, — подтвердил Гард, — один из них.
— Через минуту я буду в вашем распоряжении.
Бирк вышел, а когда вернулся, каждая складочка его черного костюма излучала элегантность. Они сели в машину: Бирк рядом с Гардом, а Честер устроился на заднем сиденье.
Машина мягко летела по чуть посветлевшим улицам.
— А почему нет света? — удивился Бирк, впервые заметив, что погашены уличные фонари и рекламы. — Неужели война?
— До этого еще не дошло, — бросил с заднего сиденья Честер. — Так что работы вашей фирме не добавится.
— Я не об этом беспокоюсь, дорогой Честер. — Бирк улыбнулся, обнажив свои большие, как у оперного певца, зубы. — Забот у нас и сейчас много. Даже ночью беспокоят, — намекнул он. — Кстати, чем я обязан вашему визиту?
— Нам нужно взглянуть на одного нищего, — сказал Гард.
— Того самого, за которого я заплатил вам однажды сто пятьдесят шесть кларков двадцать пять леммов, — съязвил Честер.
— Помню, помню, — Бирк продолжал улыбаться, — клиент номер 24657. С седьмого участка. Полицейскому управлению это обойдется бесплатно, хотя за три года и земля слежалась, и могила благоустроилась.
— Неужели вы помните всех клиентов? — спросил Честер.
— Как заботливая мамаша имена своих детей, — ответил Бирк. — Особенно тех клиентов, которые хоть изредка приносят доход, будь они хоть президенты, хоть нищие.
— Нищие тоже доходны? — поинтересовался Честер.
— Каждый покойник — капитал. И он надежней, чем акции алмазной компании. Сегодня он нищий, а завтра его сын богатеет. Ему неприятно посещать седьмой участок, и он просит перевести папашу на первый. Фирма получает восемь тысяч кларков плюс пятьсот за установку громкоговорителя, триста в месяц за лучшее обслуживание… Вот так, дорогой Честер.
Подходя к глиняному холмику, выросшему среди цветочной клумбы, они услышали бой часов на ратуше. Честер насчитал пять ударов.
— Слава Богу, — сказал Бирк, — после пяти утра нечистая сила уходит спать.
Один из рабочих спрыгнул вниз и маленьким топориком чуть-чуть приподнял крышку гроба.
— Стоп! — сказал Гард. — Уберите лишних, Бирк.
Хозяин фирмы отдал распоряжение, и рабочие во главе со смотрителем удалились. Гард сам опустился на дно могилы и осторожно снял крышку. С сухим потрескиванием она отделилась от гроба, вызвав у Честера возглас удивления, а у Бирка — растерянность и потрясение.
Гроб был пуст.
Только в том месте, где когда-то была голова покойника, Гард заметил какой-то блестящий предмет. Это была золотая коронка.
— У меня никогда не воруют трупы, — ошалело перекрестившись, сказал Бирк, — тем более нищих!
— А уж если воруют, то золотые коронки, а не трупы, — произнес Гард, вылезая из могилы и отряхиваясь. Затем он спрятал коронку в нагрудный карман и сказал: — Здесь был не обычный вор, Бирк. Очевидно, та самая нечистая сила, которая в пять утра уходит спать. Но вы можете не волноваться. Мы не подорвем вашей коммерции, если вы дадите слово молчать.
— Сенсационный материальчик можно сделать! — воскликнул Честер.
— Господа, — заволновался Бирк, — я, ей-богу, не знаю, как это случилось…
— Прощайте, Бирк, — сказал Гард, — вам лучше молчать об этом прискорбном случае.
— Конечно, комиссар, конечно, — поспешил с заверениями Бирк.
— И верните мне сто пятьдесят шесть кларков, которые я давал вам в долг три года назад, — неожиданно потребовал Честер.
Бирк тут же достал бумажник и отсчитал деньги…
— Ты правильно сделал. Честер, — сказал Гард, когда они покинули кладбище. — Но подведем итоги. Ты получил сто пятьдесят шесть кларков, а я… Если я найду Миллера, Фред, я задам ему всего один вопрос, и для меня все будет ясно.
14. СОЮЗ ПРЕЗИДЕНТОВ
Бурные переживания могут достичь такого уровня, что человек, только что находившийся в состоянии высокой нервной перегрузки, вдруг разом успокаивается и как-то сникает. Когда Воннел перед началом Совета Богов свел вместе четырех президентов в кабинете рядом с Круглым залом, они неистовствовали часа два, наскакивая как петухи друг на друга, и каждый тщетно попытался доказать другим, что он, именно он, является подлинным сыном своей мамы. Но к тому времени, когда Воннел препроводил туда же пятого президента, крепкий сон которого после выпитого в «Указующем персте» пива был потревожен взволнованными голосами членов Совета, первые четыре президента уже как-то полиняли и сникли.
Вновь вошедший, все еще будучи под легким хмельком, увидев себя в четырех экземплярах, не выказал не только какой-либо враждебности, но, как ни странно, даже удивления.
— Забавно! — улыбнулся новый президент. — Нет, просто отлично! Послушайте, господа, где вас всех отыскали?
Четыре президента устало фыркнули. Заново объяснять все этому типу в «их» ночном колпаке и «их» халате было уже выше сил. А потом — кто знает! — может быть, следом придет шестой?
— Президент издан массовым тиражом? — сказал новенький, еще не понимая, что он попал точно в цель. — Ну вот что, друзья, до утра все свободны, — он сделал тот доступный немногим повелительный жест, каким обычно Цезари пускали в бой легионы, а кинорежиссеры распускали массовки, — утром я вас вызову. Разберемся. — Он запахнул халат и вышел столь быстро, что остальные четверо не успели и рта раскрыть.
Усадьба президента — сооружение доброй старой архитектуры, не зараженной еще микробом рационализма, с его просторными холлами, кабинетами и гостиными, спальнями для гостей и обширными вспомогательными помещениями — рассосала президентов как-то незаметно. Начальники личной охраны президента О'Шари и Грегори были торжественно назначены начальниками личной охраны президентов с представлением последним самых широких полномочий на территории усадьбы и с непременной обязанностью каждые пятнадцать минут информировать Воннела обо всем, что на этой территории происходит.
Сказать по правде, ничего из того, что в действительности произошло, ни О'Шари, ни Грегори не поняли, про себя считая, что пять президентов — штука, придуманная Воннелом для их проверки, что-то вроде учебной боевой тревоги в казарме. Но уже утром они сообразили, что если это и проверка, то, очевидно, самая сложная и хлопотная за все годы их безупречной службы. «Видит Бог, мы не заслужили к себе такого отношения», — сказали они друг другу и обиделись.
Утром первым в доме, как всегда, проснулся Джекобс. Воспоминания о событиях вчерашнего дня поначалу вызвали у секретаря президента легкое головокружение, и он лежал, стараясь отыскать в этих воспоминаниях какие-либо штрихи, убедительно и окончательно доказывающие, что множественность президентов — не старческая галлюцинация. Неопровержимых доказательств он не обнаружил, но дать себе право считать все происшедшее сном Джекобс — человек трезвого ума — тоже не мог. Полежав и поразмыслив, он пришел к выводу, в данных обстоятельствах единственно правильному: существовало ли пять президентов на самом деле или ему это только казалось, необходимо сохранять полное спокойствие и продолжать поддерживать у окружающих иллюзию своей абсолютной осведомленности, короче, не удивляться ничему. «Тише едешь, — как сказал Ларошфуко, — так едешь дальше всех». Впрочем, не исключено, что это была мысль самого Джекобса, взятая им из альбома в шкуре анаконды: при такой путанице в государстве чего только не перепутаешь! Так или иначе, подобная программа, по мнению Джекобса, наилучшим образом отвечала как интересам страны, так и интересам его собственной нервной системы.
Он быстро поднялся, оделся и решил тихонько пройтись по усадьбе. Однако усадьба проснулась раньше обычного и жила жизнью странной и невероятно нервной. Если бы Джекобс ничего не знал о существовании «ряда президентов» (он не хотел даже для себя ограничивать их числа), то он мог бы подумать, что страна внезапно вступила в войну или подверглась ударам какой-либо грозной стихии. Все смешалось в доме президента. Издерганные дежурные метались из кабинета в кабинет. Потребовалось пять комплектов утренних газет, а их, разумеется, не было, не говоря уже о «Жизни с мячом», еженедельнике регбистов, без которого президент № 3 не желал завтракать. С завтраками тоже произошла изрядная кутерьма: готовили-то на одного. Президент № 4 требовал к кофе коньяку, чего никогда прежде не было. Совсем сбились с ног связисты, ибо каждый президент требовал сверхсрочной секретной связи, хотя всем было ясно, что сверхсрочная секретная президентская связь не рассчитана на одновременное пользование несколькими людьми, не говоря уже о том, что Воннел вообще приказал ею не пользоваться. Короче, все в усадьбе малость обалдели, а главное, никто ничего не понимал и толком не знал: сколько же их все-таки, президентов? Кто говорил — трое, кто — пятеро, а дежурный у телефона войны и мира, проснувшись, сразу сказал, что «президентов одиннадцать человек, я знаю точно».
Однако, наблюдая все это, Джекобс лишний раз убеждался, как глубоко прав был древний мыслитель, утверждавший, что нет обстоятельств, столь печальных, из которых умный или ловкий человек не смог бы извлечь некой выгоды. Такие люди обнаружились довольно быстро. Джекобс скоро установил, что некий Коме — скромный механик, досматривающий за телетайпами, — уже успел выпросить у каждого из президентов по три дня добавочного отпуска и чуть было не укатил, не ожидая ответа на вопросы, сколько же президентов управляет его родной страной, если бы не Воннел, который задержал его отпуск.
И все-таки — сколько их? — это волновало всех. Джекобс с удивлением и даже с замешательством отметил: сам факт, что президент не один (!), дебатируется гораздо реже, чем вопрос — сколько их? Качественная сторона дела явно уступала количественной. В охране заключали пари, как на скачках. Одна из горничных утверждала, что видела вместе трех президентов, а буквально через несколько секунд — еще одного, выходящего из туалета, и еще двух, входящих в туалет. Подсчитали, получалось, что, очевидно, пять президентов, хотя всех и смутил слишком короткий срок пребывания их в туалете. Обсуждение этого вопроса было прервано диким хохотом садовника, с которым приключилась истерика, когда он увидел одновременно трех президентов на двух разных балконах. Садовника привели в чувство, посадив под дождевальную машину. Наконец, пополз невероятный слух, что настоящего президента нет вовсе, а все эти — жулье. Назревал крупный скандал, и чтобы пресечь его, по просьбе О'Шари на ранчо приехал Воннел. Он попросил Джекобса быстро и тихо собрать всю прислугу в вертолетном ангаре, где и выступил с краткой, яркой и необычайно емкой речью. Двумя штрихами обрисовав контуры красной опасности, он бегло отметил основные этапы мирового общественного прогресса, которыми человечество обязано президенту, и наконец, как говорится, взял быка за рога.
— Происки наших внешних противников, — заявил он, — ожесточение предвыборной борьбы внутри страны, губительная для нации активность оппозиции, помноженная на распространение наглого свободомыслия цветного, экономически слаборазвитого, но физически и умственно отсталого населения, потребовали в настоящее время от правительства принятия самых срочных и решительных мер для обеспечения мира и спокойствия во всем мире.
