6. Тридцать роковых минут

— В понедельник… — задумчиво повторил Гард, не испытывая удовольствия ни от вопроса, который он задал, ни от полученного ответа, поскольку вообще терпеть не мог так называемых дежурных слов, не продвигающих следствие хотя бы на дюйм вперед. Но, повинуясь своей старой привычке, он вскинул голову и строго посмотрел на Луизу: — Итак, вы говорите, в понедельник? В котором же часу?

— В девять тридцать утра, — коротко ответила Луиза и с нескрываемым любопытством посмотрела на Гарда.

Он был одет в темно-серый костюм свободного английского покроя, какой обычно носят клерки из отдела мелких ссуд, причем одна пуговица на левом рукаве пиджака могла вот-вот оторваться. Это обстоятельство не ускользнуло от внимательного взгляда Луизы и позволило ей вслух, причем в довольно милых выражениях, сказать Гарду о том, что, если бы она была его женой, он: никогда не терял бы пуговиц, не говоря уже о том, что не носил бы полосатые галстуки, которые Луиза считала консервативными.

Гард в некотором замешательстве выслушал эту тираду, и ему понадобилось усилие, чтобы выжать из себя слова, более свойственные инспектору полиции, нежели джентльмену, ведущему светскую беседу.

— Я вынужден прервать вас, — сказал Гард, — поскольку меня больше интересует, какое впечатление произвел на вас профессор Чвиз, когда вы его видели в последний раз…

Луиза мгновенно прикусила язык и, подняв глаза кверху, припомнила свой последний разговор с Чвизом.

— Профессор показался мне несколько странным, — сказала она, — так как прежде он никогда не интересовался ни моим прошлым, ни будущим, а тут вдруг задал мне нелепый вопрос, замужем ли я. Кроме того, он задержал меня в лаборатории после работы, а это у нас не принято, хотя отлично знал, что я тороплюсь, и разрешил мне уйти лишь в половине шестого, а если говорить точнее, то в семнадцать двадцать пять вечера.

— У вас прекрасная память, — сказал Гард.

— В тот день я следила за часами, так как имела кое-какие планы на вечер.

— А вы действительно замужем? — неожиданно для самого себя спросил Гард и тут же подумал, что если бы его бывший учитель и шеф, ныне покойный Альфред-дав-Купер, узнал о таком вопросе, то наверняка сказал бы: «Стареешь, Гард, стареешь».

Луиза быстро оглянулась на Миллера и Кербера.

— Простите, инспектор, — сказала она, чуть-чуть помедлив, — но, может быть, вы позволите мне пришить вам пуговицу?

При этих словах оба ученых, как по команде, посмотрели на пуговицу Гарда, как будто от нее зависел дальнейший ход следствия. Вероятно, они прислушивались к разговору, и Гард решил пощадить Луизу. Чутьем опытного сыщика он понял, что невзначай приподнял покрывало с какой-то скорее всего маленькой личной тайны Луизы, которую он из чисто профессиональных соображений обязан был теперь открыть для себя — да простит его Альфред-дав-Купер! — хотя пятью минутами раньше у него и в мыслях не было затягивать так долго допрос лаборантки.

И Гард, улыбнувшись Луизе своей знаменитой «гардовской» улыбкой, на которую, кроме него, больше никто не был способен во всем полицейском управлении, галантным жестом предложил ей пройти в соседнюю с лабораторией комнату.

В этой комнате обычно переодевался Чвиз, мыл руки и готовился к опыту. Там стояло всего одно кресло, высокое и старомодное, как трон, и Гард предложил его Луизе. Сам он присел на край низкого журнального столика, удивительно нелепого в сочетании с этим древним креслом, и его глаза оказались почти на уровне рук Луизы, положенных на колени. Руки чуть-чуть дрожали, но Луиза сохраняла на лице спокойное выражение и, как заметил Гард, даже успела мельком взглянуть на себя в круглое зеркало, прикрепленное над умывальником. В комнату заглянул кто-то из помощников Гарда, но инспектор попросил оставить его на время в покое.

— Итак, я вас слушаю.

— Что? — спросила Луиза.

— Кто ваш муж?

Гард умел быть настойчивым, он знал за собой это качество и хотел, чтобы Луиза это поняла. Она еле заметным движением руки, на которое способны только женщины, что-то поправила в своей прическе.

— Питер, — произнесла она кротко и таким тоном, как будто Гард не позднее как вчера вечером ужинал вместе с этим Питером в «Лармене», а сегодня с утра уже успел сыграть с ним партию в гольф.

— Кто он и где сейчас?

Луиза кокетливо подняла бровь.

— Я обязана отвечать?

— Нет. Мы можем выяснить это и без вашего участия. Но я попрошу вас хотя бы объяснить причины, по которым вы не желаете мне ответить.

— Мы расстались с Питером три года назад, — сказала Луиза, и на глазах у нее выступили слезы. — Прошу вас, не думайте ничего дурного… Но я не хочу, чтобы он оказался втянутым в эту историю. Я скрываю от Питера, что служу лаборанткой и… что вообще служу.

Открылась дверь, и вновь вошел кто-то из помощников Гарда.

— Простите, шеф, — чрезвычайное сообщение.

— Вы мне еще понадобитесь, — сказал Гард, хотя почувствовал, что интерес к тайне Луизы у него пропал.

Первое, что он увидел, вернувшись в лабораторию, было растерянное выражение лица профессора Миллера. Кербер стоял к Миллеру вполоборота и с таким видом, который ясно давал понять, что сожалеет о случившемся, но поделать ничего не может. У Гарда не оставалось сомнения в том, что чрезвычайное сообщение исходит именно от Кербера, и он сразу подошел к нему:

— Я вас слушаю.

— Повторить?

— Пожалуйста.

— Видите ли, — сказал Кербер, — с того момента, как я увидел стрелки контрольного циферблата, я подумал, что тут какое-то недоразумение.

— Продолжайте.

— Стрелки показывают, что опыт Чвиза кончился в восемнадцать часов пятнадцать минут. Между тем лично я отдал распоряжение обесточить весь институт получасом раньше.

— В пятницу?

— Совершенно верно, в пятницу. На шесть часов вечера был назначен ремонт пульта центрального сектора. Профессор Чвиз, вероятно, не знал об этом, или просто забыл, или… я вообще ничего не понимаю.

— Ваше указание было выполнено?

— Не помню случая, чтобы мои указания не выполнялись.

— Кем?

— В ту пятницу, вероятно, Пэнтоном.

— Он здесь, шеф, — сказал помощник Гарда. — Мы успели его вызвать.

Вошел Пэнтон, добродушного вида человек в синем комбинезоне.

— Меня звали?.. А что это здесь стряслось?

— Вы электрик? — спросил Гард.

— Ну и что? — ответил Пэнтон.

— В минувшую пятницу вечером вы обесточили институт?

— А я-то при чем? Мне сказали, я и выключил рубильник.

— В котором часу?

— Как сказали, так и выключил: в семнадцать сорок пять. На секунду промедлишь — будет несчастье, я это понимаю. Может, что-нибудь стряслось? А? Но, клянусь вам, я выключил ровно в срок и еще сказал Ивенсу: «Слушай, дружище…»

— Благодарю вас, — прервал Гард. — Вы свободны.

Кто-то из помощников осторожно взял за локоть Пэнтона и вывел из комнаты.

Гард мгновенно оценил обстановку. Если все так, как утверждают Кербер и Пэнтон, профессор Чвиз не мог в шесть часов вечера разговаривать с Миллером. Его опыт должен был закончиться не позднее 17:45, и не позднее этого времени он должен был превратиться в газообразное состояние, если он действительно сублимировался. На этих же цифрах обязаны были замереть стрелки контрольных часов. Но они не замерли, они проделали еще путь, измеряемый тридцатью минутами. Сами? Нет, не могли. Выходит, кто-то и зачем-то эти стрелки передвинул.

В ближайший час в лаборатории стояла тишина, никто не произнес ни единого слова, если не считать коротких междометий, которыми обменивались срочно вызванные специалисты по снятию отпечатков пальцев.

Когда один из помощников Гарда вернулся из секретного архива, неся с собой две формулы — одну с только что снятых отпечатков и вторую, взятую из архива, с которой первая формула совпадала, — в комнате произошло легкое движение, какое обычно происходит в театральном зале при открытии занавеса, хотя никто из присутствующих не трогается с места.

— Чвиз, — одним дыханием сказал помощник, наклоняясь к Гарду. Он сказал это тихо, но достаточно четко, так, что по его губам все сумели угадать слово, им произнесенное.

Луиза уткнулась в книгу недвигающимися зрачками. Кербер нервно тер лысину, а Миллер, тяжело и громко вздохнув, закуривал, но никак не мог прикурить.

Гард на секунду закрыл глаза и, когда открыл их, уже знал, что будет делать дальше.

— Господа, — сказал он, — я не смею вас больше задерживать. Спасибо за помощь.

Лаборатория быстро опустела, и только Миллер продолжал сидеть в своем кресле. Гард благодарно посмотрел в его сторону, поскольку профессор сам избавил инспектора от неприятной обязанности задержать его.

— Прошу ко мне в кабинет, — сказал Миллер, когда, кроме помощников Гарда и людей Дорона, никого не осталось. — Я хотел бы поговорить с вами наедине.

7. Голос с того света

— Получается так, — сказал Миллер, — что если Чвиз покончил с собой, это должно было случиться не позже семнадцати сорока пяти?

— Да, профессор, — сказал Гард.

— Кроме того, получается, что я ухитрился разговаривать с ним после его сублимации?

— Вы правы, профессор.

— Значит, я что-то путаю или попросту лгу, когда утверждаю, что беседовал с Чвизом в районе шести часов вечера?

— Не исключено, профессор.

— И вы склонны подозревать меня в причастности к его исчезновению, хотя вам известно, что стрелку он передвинул сам?

— Не буду этого скрывать, профессор.

— Отлично. В таком случае я тоже буду с вами откровенен.

— Это скорее в ваших, а не в моих интересах.

— Я понимаю.

Миллер умолк и сделал несколько шагов по своему огромному и мрачному кабинету. Он явно что-то обдумывал и, кажется, даже забыл на время о Гарде. Гард терпеливо ждал, наблюдая за Миллером и чувствуя себя той кошкой, которая позволяет мышонку еще немного поиграть, прежде чем им поужинать. Но вот Миллер решительно подошел к высокому секретеру, нажал кнопку, и Гарду открылся крохотный магнитофон. Повернувшись всем телом к инспектору, Миллер произнес:

— Гард, профессор Чвиз действительно был в этом кабинете, он сидел в том самом кресле, в котором сидите сейчас вы, и это случилось в районе шести часов вечера. Мы говорили с ним не более пятнадцати минут. Я записал наш разговор на пленку, я хочу, чтобы вы сейчас его прослушали. Вы готовы?

— Да, профессор.

Неприятный холодок пробежал по спине Гарда, предвещая ему наступление того знакомого, одновременно жуткого и желанного состояния, которое он, уже не как кошка, а как хорошая гончая, неизменно испытывал, нападая на точный след, чуя его, готовясь к погоне или острой схватке. Для того чтобы Миллер не заметил его волнения, Гард быстро положил сигарету в пепельницу и обеими руками крепко сжал подлокотники кресла.

Миллер и сам волновался не меньше. Он даже снял свои массивные очки, чтобы протереть стекла, как будто ему предстояло сейчас что-то увидеть, а не услышать.

— Хочу вас предупредить, — сказал Миллер, прежде чем пустить магнитофон. — Я встретил Чвиза в коридоре, столкнувшись с ним у дверей своего кабинета. Начала разговора здесь нет, но там, в коридоре, было сказано лишь несколько слов — я, право, не помню, каких именно.

Бесшумно двинулась кассета, даже шипением не нарушая мертвой тишины, и Гард услышал голос Чвиза, прозвучавший так близко и так реально, что лишь усилием воли он заставил себя не оглянуться.

«… ровно на пять минут, я очень тороплюсь. Откровенно говоря, никак не ожидал вас сейчас увидеть. Спасибо, я сяду. Вы были у Роуса?»

«Нет, в Бред-Харре».

«Коньяк? А где ваш знаменитый стерфорд?»

Наступила пауза, во время которой Гард услышал, как булькает жидкость и как горлышко бутылки мелко и дробно стучит о край рюмки.

— Чвиз никогда не пил, — успел сказать Гарду Миллер, прежде чем пауза кончилась. — Во всяком случае, такие крепкие напитки. Я сразу понял, что ему не по себе.

«Что случилось, профессор? — услышал Гард спокойный голос Миллера. — Уж не влюбились ли вы?»

«Мне не до шуток, Эдвард. Звонил Дорон».

«Сегодня?»

«Он был у президента».

«Не хватит ли вам одной рюмки, профессор?»

«Пожалуй, вы правы, Миллер. Дорон сказал, что нам дали деньги и дали срок. Я не уверен, что вы меня правильно поймете и что вообще кто-нибудь способен меня понять, но мне стало страшно…»

В этот момент послышался звук опрокинутой рюмки и резко отодвигаемого кресла.

— Ему стало плохо, — сказал Миллер Гарду.

«Нет, нет, не волнуйтесь, — услышал Гард голос Чвиза. — Я, вероятно, просто пьян».

«Присядьте, профессор, у вас и так неважное сердце. Стоит ли нервничать раньше времени?»

«Ах, мне бы ваши годы, Миллер!.. Скажите мне как своему коллеге и соавтору: вы думали когда-нибудь о том, что нам с вами придется отвечать перед историей?»

«С меня вполне достаточно отчитываться перед Ирен, которая даже сегодня спросит, где я так поздно задержался».

«Вы это серьезно, Эдвард? Я никогда не мог угадать, где вы говорите серьезно, а где шутите… Но вы думали о том, что наши потомки не простят нам, если установка будет создана? Вы это понимаете? Или вы думаете, что Дорон будет дублировать вместо солдат коров? Но что Дорону, который ответствен лишь до тех пор, пока он физически существует? А мы живем и после нашей смерти…»

«Вы что-то рано о ней заговорили, профессор».

«Ну ладно, хорошо, поймите меня правильно. Я знаю, что у меня просто не хватит сил бороться с Дороном, если в такой борьбе вообще есть смысл. Но, честно говоря, я до сих пор не понимаю вас. Что вы хотите? Что вы намерены делать? Вы стали осторожны…»

«Коллега, вам нельзя много пить».

«Ну вот, так я и знал, вы совершенно не приемлете разговоров на эту тему. А мне чрезвычайно важно знать, Миллер! Чтобы решить, что мне делать. Ну, что мне делать?»

«Я отвезу вас сейчас домой, а утром…»

«Поздно. Конечно, я чудак, с вашей точки зрения, но вы знаете: я упрям в своем чудачестве. В конце концов, одной ногой я уже в могиле, и вот я стою перед вами, а на самом деле…»

«Профессор, я никогда не думал, что одна рюмка…»

«Как мне хочется все бросить и уйти, исчезнуть, раствориться, плюнуть на Дорона, на эту страшную установку, даже на вас, простите мне, ради Бога, такие слова!»

«А потом?»

«Потом? Какое мне дело, что станет потом? Когда вам, Миллер, будет столько лет, сколько мне сейчас, вы тоже серьезно задумаетесь над тем, с какой совестью лучше отправляться на тот свет. Ладно, мне пора, я и так уже заговорился».

Часы в кабинете Миллера четко пробили шесть раз. Гард поднял глаза и убедился, что звук идет с пленки магнитофона, так как реальным часам еще предстояло минут пятнадцать повременить до боя.

«Прощайте, коллега», — сказал Чвиз откуда-то издали — вероятно, от двери.

И пленка кончилась. Несколько минут они сидели молча, и наконец Гард нарушил тишину:

— Пожалуйста, профессор, включите с того момента, где Чвиз говорит о могиле, в которой он стоит одной ногой.

Кассеты завертелись в обратную сторону, и Гарда даже передернуло, когда он услышал голос Чвиза, перешедший в визг и действительно ставший потусторонним. Но вот наконец:

«… одной ногой я уже в могиле, и вот я стою перед вами, а на самом деле…»

«Профессор, я никогда не думал, что одна рюмка…»

— Спасибо, — сказал Гард. — Только вы зря, Миллер, перебили его мысль.

Миллер ничего не ответил, и в комнате опять наступила тишина.

— Позвольте вам задать один вопрос, профессор, — тихо произнес Гард, глядя на Миллера в упор. — Почему вам пришла в голову мысль записать этот разговор с Чвизом?

Миллер сел в кресло напротив и, тоже глядя в упор на Гарда, спокойно сказал:

— С некоторых пор, Гард, — а что я имею в виду, вы прекрасно понимаете — я стал принимать некоторые меры по самозащите. Но разве сам факт записи вызывает у вас какие-то подозрения?

Гард пожал плечами.

— Не знаю, быть может, в ваших сомнениях и есть резон, — продолжал Миллер, — но я привык теперь записывать все разговоры, которые ведутся со мной, по крайней мере в этом кабинете. Надеюсь, вы не обидитесь, если узнаете, что и эта наша беседа…

Миллер перевел рычаг магнитофона, и Гард услышал собственный голос:

— "… задать один вопрос, профессор. Почему вам пришла в голову мысль записать этот разговор с Чвизом?

— С некоторых пор. Гард, — а что я имею в виду, вы прекрасно понимаете — я стал принимать некоторые меры по самозащите. Но разве сам факт…"

Миллер резким движением выключил магнитофон. Гард вновь пожал плечами:

— И все же, профессор, я не могу сказать, что полностью удовлетворен. Во всяком случае, если даже к исчезновению Чвиза вы действительно не имеете отношения, то папка с документами…

— Мне трудно убеждать вас, Гард, — прервал Миллер нетерпеливо, — но неужели вы до сих пор не понимаете, что документы мне не нужны, так как все данные по установке находятся вот здесь. — И он тронул рукой свою голову. — Больше того, Чвизу эта папка тоже не нужна. Какой ему в ней толк, если он знает, что я все знаю?

— Значит, чужой?

— Я вас не понял.

— Вы полагаете, что документы выкрал чужой человек и он же повредил установку?

— Трудно сказать, инспектор. Смотря кого считать «чужим». Того, кто связан с институтом или не связан? Я хочу, чтобы вы поняли одно: мне документы не нужны!

— А Чвиз вам нужен?

Миллер хотел было что-то ответить, но неожиданно скис и опустился в кресло. Гард почувствовал, что профессор словно бы потерял опору под ногами. По всей вероятности, Миллер возлагал слишком большие надежды на демонстрацию магнитофонной пленки, и когда убедился, что она не произвела на Гарда должного впечатления, откровенно сник.

— Ну что ж, — сказал Гард, поднимаясь с кресла, — в конце концов, у меня теперь есть материал для раздумий. И на том спасибо. — Остановившись в дверях, он добавил: — Если ваш магнитофон, Миллер, включен до сих пор, я хочу, чтобы после моего ухода вы еще раз внимательно прослушали слова, которые я сейчас произнесу: «Уважаемый профессор, мне трудно пока решить, помогли вы мне, продемонстрировав пленку, или только меня запутали. До новых встреч!»

Когда Гард удалился, Миллер подошел к своему столу и решительно нажал кнопку. За спиной профессора бесшумно распахнулись узкие дверцы, и в комнате появился Таратура.

— Таратура, — сказал Миллер твердым голосом, — есть важное дело…

8. Темный лес

Звонок Гарда застал Фреда Честера в ту самую веселую минуту, когда он ссорился с женой.

С тех пор как Честер был вынужден расстаться с газетой, жизнь под одной крышей с Линдой стала для него очень трудной. Нельзя сказать, чтобы она не любила своего мужа или испытывала к нему какую-то неприязнь, но претензии Линды к Фреду явно перерастали его нынешние возможности. Линда продолжала жить так, будто Фред по-прежнему приносил домой регулярные деньги, а не случайные гонорары, — вероятно, подобным образом устроены все женщины на белом свете, которые однажды, разучившись экономить, уже никогда не могут постичь заново это немудреное искусство. Во всяком случае, Линда и слышать не хотела о продаже пианино, на котором она раз в месяц играла попурри из современных оперетт, и тем более старенького «бьюика», у которого только чудом крутились колеса.

В этот день Линда с самого утра пилила Фреда, настаивая на том, чтобы он вновь вспомнил о своей прежней профессии парикмахера. Сначала Фред не возражал, говоря, что в любую минуту готов взять в руки ножницы и щипцы для горячей завивки, если Линда даст согласие быть его первой клиенткой. Но потом ему все это надоело, и он серьезно заявил Линде, что настолько перезабыл парикмахерское ремесло, что наверняка будет среди прочих парикмахеров «каменотесом». И вообще он не желает расставаться с профессией журналиста, чего бы ему это ни стоило.

— Ну вот, — вскричала Линда, — еще не хватает, чтобы ты сам платил за свои дурацкие интервью, вместо того чтобы получать за них!

И в это мгновение зазвонил телефон, за который, кстати, уже три месяца не было уплачено.

— Старина, — сказал Дэвид Гард, — я чувствую, ты, как всегда, чирикаешь со своей милой супругой? У меня есть к тебе дело…

Гард ждал его в парке Майнтрауза, сидя на лавочке, укрытой под плексигласовым навесом. Шел противный, мелкий дождь, и место, выбранное Гардом, было как нельзя более удачным.

Фред уже привык к тому, что Дэвид вызывал его, как правило, для совета. Прежде он был отменным поставщиком сенсационных материалов, но то золотое время для Честера благополучно кончилось на деле Миллера, и даже с самыми сногсшибательными статьями он не мог появиться в редакциях ведущих газет. С другой стороны, Дэвид в последнее время все чаще стал заниматься делами, не подлежащими огласке.

— Что стряслось, старина? — спросил Честер, усаживаясь рядом с Дэвидом и «беря быка за рога», поскольку он знал, что у Гарда обычно не бывает свободного времени.

— Я не тороплюсь, Фред, — вопреки обыкновению сказал Гард. — В этом деле торопливость чревата…

— Ну что ж, тогда давай поговорим для начала о том, как кормят в «Лармене».

— Ого, не ранее как сегодня утром я вспомнил этот ресторан, когда Луиза сказала мне о Питере.

— Старина, — заметил Фред, — я тоже умею говорить загадками, и если ты хочешь, чтобы у нас получилась толковая беседа, я напомню тебе о Розе и Форшдермоте.

— А это кто такие?

— Позволь спросить в таком случае: кто из нас кого вызвал на это милое свидание? Быть может, лучше ты расскажешь мне, кто такие Луиза и Питер?

— Дело не в них, Фред. Я хочу спросить тебя: что ты думаешь о том, какой Миллер остался?

— Я не могу ответить на твой вопрос хотя бы потому, что не знаю, с какой целью он задан. Кроме того, ты уверен, что я вообще знаю ответ? Таратура мог бы быть тебе сегодня полезней…

— Он человек Миллера и ничего не скажет, даже если бы он и знал, что сказать, — возразил Гард. — А ты, по крайней мере, больше всех возился с тем делом, и, я уверен, оно мучает тебя еще сегодня.

— Хорошо, Дэвид. Но при условии: карты наружу.

— Как всегда.

Они подняли правые руки, коснулись своих левых плеч, что еще с незапамятных времен означало у них клятву в безоговорочном доверии друг к другу, и Гард в течение получаса подробно излагал Честеру все, что ему было известно по делу Чвиза.

Собственно, знал он не так уж много. Он знал, бесспорно, что профессор исчез, как исчезла и папка с секретными документами, и мог определенно предположить, что его исчезновение было инсценировкой. Он, безусловно, знал, кроме того, что записка написана самим Чвизом и что он собственной рукой передвинул стрелки контрольных часов. Сам ли он задумал исчезнуть или его заставили, по доброй ли воле написал записку или ему продиктовали содержание и, наконец, добровольно ли он передвигал стрелки часов, — ответить на эти вопросы Гард не мог. Старик скорее всего жив, он где-то спрятан или прячется сам, но кому это нужно и зачем, остается тайной.

В конце концов, в этом деле могли быть замешаны совершенно посторонние люди, хотя их вход в институт и выход за его пределы чрезвычайно усложнены, если сравнивать с возможностями «своих». А «своими» были только трое: Кербер, Миллер и Луиза, которая в крайнем случае могла оказаться лишь орудием в чьих-то руках — ну, предположим, в руках некоего Питера, своего бывшего мужа, до которого Гард хотел добраться. Кербер тоже вызывал сначала серьезные подозрения, особенно после того, как он буквально изменился в лице, когда в лаборатории были обнаружены контрольные часы. Но затем странное состояние Кербера получило разгадку, ибо именно он установил несоответствие стрелок с фактической возможностью проводить опыты. Значит, Миллер? Да, Миллер. И Гард не желает скрывать своих подозрений ни от Честера, ни от Дорона, ни от самого Миллера, который, зная о них, может предпринять кое-какие действия и тем себя разоблачить.

Но вот что интересует Гарда на этом этапе следствия: мог ли Миллер, если учесть его характер, образ мышления и прочие личные качества, убрать Чвиза и выкрасть документы? Мог или не мог?

— Я понимаю, — сказал Гард Честеру, — что ты не располагаешь точными данными, но я верил и верю твоей интуиции. Подумай, Фред, и скажи мне: какой Миллер остался?

Честер молчал очень долго, до конца испытав терпение друга. Наконец он сказал:

— Дэвид, что должна была делать эта установка?

— Какая тебе разница?

— Удовлетвори мое любопытство.

— Откровенно говоря, я и сам толком не знаю. И вообще, на кой тебе черт лезть в это дело, если каждый человек, знающий об установке, рано или поздно попадает в «список» Дорона?

— Я в этом списке так давно, что одним секретом больше, одним меньше…

— Хорошо, — сказал Гард. — Я понял так, что она может превращать людей в газ, а может и создавать новых.

— Печатать?

— У них это называется как-то иначе.

— Я так и думал. Появление двойника Миллера заинтересовало Дорона в той истории больше всего, и я еще тогда понял, что старику Чвизу придется туго.

— А Миллер?

— Что Миллер? Я иногда смотрю на тебя, Дэвид, и мне кажется, что ты появляешься рядом со мной транзитом из потустороннего мира.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не обижайся, старина, но ты или делаешь вид, или действительно наивен, как ребенок, если полагаешь, что от характера Миллера, и только от него, зависит его же поведение. А Дорон? А общественное мнение? А прочие внешние обстоятельства?

— Я инспектор уголовной полиции… — начал Гард.

— Очень приятно познакомиться, — прервал его Честер. — Остальное я могу сказать за тебя: «И я не лезу в политику. У меня есть труп, и моя задача найти убийцу». Все?

— Все.

— А я сейчас нарисую тебе варианты, и ты поймешь, что твоей страусиной логике полтора лемма цена. Предположим, остался «плохой» Миллер — человек крайне реакционных взглядов, коварный, злой, властолюбивый, завистливый и так далее. Ну что ж, вполне логично, если он захочет убрать конкурента Чвиза, украсть документы, чтобы они больше никому не достались, получить в свои руки всю установку, а потом диктовать условия доронам и, может быть, всему миру.

— Согласен, — сказал Гард. — Вот это мне от тебя и было нужно.

— Ты, кажется, сказал, что торопливость в этом деле чревата? Куда же ты торопишься?

— Ты стал ворчлив, как твоя милая Линда.

— Один — один. Можно дальше? Так вот, представь себе, что остался «хороший» Миллер — благородный человек, с прогрессивными взглядами, честный и справедливый, гуманный и умный. Что может сделать он в подобной ситуации? Он тоже может убрать Чвиза — уговорить старика отправиться в надежное и тайное место, — ибо понимает, что старик слишком слаб и мягок, чтобы сопротивляться Дорону, что он не борец, что он может под небольшим нажимом даже не продать, а просто отдать Дорону, все что угодно. И конечно, может взять при этом документы, чтобы они не попали в чужие руки. Вывод: «хороший» и «плохой» Миллер могли поступить в этой ситуации одинаково.