Гастарбайтер

Огромным усилием воли мне удалось проявить хладнокровие, выкинуть из головы неприятные, тяжкие думы об Ирке и с утра отправиться с Хохлом на станцию «Москва-Сортировочная», где у него была бригада каких-то знакомых, тоже из Украины, на постоянной основе разгружавшая там вагоны. Нас встретил здоровенный, двухметровый красномордый мужик, с торчавшим из-под грязнейшей робы огромным брюхом. Долго разговаривать он не стал – о чём-то пошептался с Хохлом, и через полчаса, переодевшись в привезённые с собой вещи похуже, мы уже вошли в бригаду грузчиков и начали разгружать свежеприбывшие на станцию вагоны с мукой. Платили около двадцати долларов за смену, и мы рассчитывали отработать там не более пяти смен, заработать по сотне долларов, после чего вернуться в привычный и кажущийся уже родным «Севастополь», с его афганскими и индийскими торговцами, с его пластиковыми безделушками и поддельными батарейками. Вернуться, чтобы накупить там всякой ерунды и снова начать нормально зарабатывать деньги.

Это была, надо сказать, просто адски тяжёлая работа. В вагон входит приблизительно тысяча двести полуцентнерных мешков. В бригаде десять человек, включая нас. С девяти утра до одиннадцати вечера, с перерывами на перекур и на быстрый обед какой-то дрянью, мы разгружали вагон за вагоном, состав за составом. Говорить об усталости не приходится, потому что ощущения, которые я испытывал после «рабочего дня», сложно уложить в нормальный человеческий лексикон. Да и действительно, разве человеческая это работа? Нет, работа эта для самого тупого, гнусного, беспринципного и бездушного, грязного жвачного быдла, которым, по сути, и являлись наши новоявленные коллеги. Пожрать, поспать, упиться в полную невменяемость дешёвой палёной водкой, грязно обругать Москву, москвичей да и вообще всю Россию – вот и все развлечения. Но что нам было делать? Без копейки денег и без документов оставалось только одно – воровать, а нам этого не хотелось. В первый день работы мы измучились настолько, что даже не поехали спать в Пушкино, а вповалку вырубились в каком-то вонючем станционном закутке, где и проживали эти скоты в человеческом облике. У нас не осталось сил даже на ужин. А через несколько часов нас уже разбудили, ибо начинался новый круг этой жуткой пахоты – четырнадцать часов за двадцать долларов.

Гонимые и гонители

Пять смен – невеликий срок. Но после его окончания мы ещё двое суток не выходили из дома, потому что у меня жутко болели все мышцы и я с утра не мог оторвать от подушки даже голову. К слову, эта невероятная боль не покидала меня и во все дни работы, но, естественно, приходилось не обращать на это никакого внимания – цель заработать была определённая. Здоровенному Хохлу пришлось полегче, но он тоже здорово измотался, поэтому понимал меня и не торопил. Отлежавшись, мы взяли свои капиталы и отправились на станцию, к электричке. Ехали мы до Москвы в самом радужном настроении – ещё бы, голод и нищета закончились, и их страшные призраки вместе с придорожными столбами таяли где-то в хвосте состава. Завтра мы уже заработаем столько, что нам хватит на всё самое необходимое, а уже через неделю мы без проблем снимем жильё где-нибудь поближе к «Севастополю». Пусть сначала даже комнату, зато не будем тратить по четыре часа в день на дорогу из Пушкино и обратно. А уже через месяц-другой мы откроем новый офис. Жизнь продолжается, всё впереди. Но, видимо, у судьбы были подготовлены на наш счёт планы несколько иного рода…

Гостиница «Севастополь» находится в московском районе Зюзино, метрах в трёхста от станции метро «Каховская». Это сейчас её загораживает свежевозведённая жилая высотка, а тогда на том месте был обычный пустырь. Выйдя из метро, мы остановились в изумлении – повсюду, куда только хватало взгляда, толпились менты, закованные в бронежилеты и камуфляж с надписью «ОМОН», а кругом стояли их автобусы, уже битком набитые притихшими в ужасе смуглыми торговцами, в чалмах и национальных балахонах. Не успели мы даже среагировать, как у нас уже потребовали документы, а так как их просто не было, нам сразу выкрутили руки, тоже без церемоний запинали ногами в автобус и повезли в отделение милиции «до выяснения». В отделении нас лишили всего содержимого карманов, заставили снять шнурки и рассовали по камерам, потому что в «обезьяннике» мест на всех не хватило. В камере, помимо прочих пленных торговцев, с нами оказался русскоговорящий афганец Абдулла, низкого роста, очень худой мужчина в годах. Он рассказал нам, что рейды такие случаются в гостинице нередко. Омоновцы вваливаются в помещение, рассредотачиваются по этажам, требуют документы на все и вся, вышибают ногами двери тех торговцев, что успели запереться, а деньги из кассы и понравившиеся товары прямо на месте бесхитростно рассовывают по карманам. При этом всех, попавшихся под руку, жестоко избивают дубинками. А если попытаешься возразить, то изобьют так, что потом придётся долго и дорого лечиться.

– Ничего себе! А на каком хоть основании? – обалдело поинтересовался я. О беспределе московских ментов тогда знали абсолютно все, но чтобы до такой степени… Заниматься средь бела дня в столице страны откровенной уголовщиной, самым настоящим грабежом с применением оружия! Это даже не беспредел, а самый настоящий бандитизм.

– Да какое основание, – пробурчал Абдулла. – Нелегал я, из Афганистана. В «Севастополе» нелегалы абсолютно все, и все они из разных азиатских и восточных стран. Да к тому же чёрные. Этого достаточно. Как раз у меня-то на товар все документы в порядке. Но этим же плевать на документы, они грабить приезжают. А каково всем остальным нашим? У них ни документов, ни накладных.

– Как же вы торгуете без документов? Неужели нельзя жить по закону… – тут я осёкся. У нас и у самих была такая же ситуация с офисом. Как-то раз мы с Хохлом на досуге подсчитали, что если заниматься нашим бизнесом по закону, то придётся вносить в казну сто три процента прибыли. Ну, не бред ли? – Но вы хотя бы сами зарегистрироваться пробовали?

– А толку? Мы регистрируемся. Знаете, сколько я плачу в месяц, чтобы торговать в своих двух маленьких лавках? Всем ментам, паспортным столам, крыше бандитской, крыше ментовской и за аренду помещения уходит до двенадцати тысяч баксов в месяц. Это только с меня одного. Но и этого недостаточно! Вот эти волки сегодня, пока мы здесь сидим, заберут весь мой товар, который захотят. А мою зарегистрированную жену вчера мусор у метро пнул ногой в живот, как собаку! Стал обыскивать её на людях, щупать, она возмутилась. А он её – ногой в живот. И регистрацию разорвал. Звери вы, русские! – Абдулла скрипнул зубами.

– Ну, ты, чурка, – таких излияний Хохол выдержать не смог. – Выражения подбирай, а то башку проломлю! Шо ты на русских-то погнал? На себя посмотри! У меня в вашем Афгане вонючем брат старший ранен был и пацанов там русских немерено легло! А ты, чурбан мразотный, живёшь в нашей России, жрёшь тут, и бабло рубишь и в Афган свой моджахедам небось отправляешь, да ещё на нас же и наезжаешь!

– Эй, хватит, вы чего! – Я попытался сгладить возникающий конфликт. – Ты тоже хорош, Хохол. Какая же Россия «ваша», если ты, свинья незалежная, и Россию, и Москву сам вечно помоями поливаешь? Чего ты на него набросился?

– Я просто не люблю чурок. И этот гоблин черножопый пускай заткнётся, а то урою! Развелось их тут, как тараканов, грязные твари!

– Всё, Хохол, сам заткнись, тошно слушать. У меня отец был азербайджанец, что мне теперь, повеситься, что ли, и избавить мир от своего существования, чтобы тебе в нём легче дышалось твоим «арийским» хохляцким хайлом? – я раздражённо отвернулся от идиота и спросил Абдуллу: – А откуда ты так хорошо знаешь русский язык?

– Я в Университете дружбы народов учился, – хмуро взглянул на меня афганец. – При советской власти.

– Во! – зорал Хохол. – Русские тебя, чурку, всему научили, а ты на них наезжаешь! Без нас бы вы там до сих пор кусками глины в сортире задницу вытирали! Все вы неблагодарные скоты и мрази. Не зря вас нормальные русские люди ненавидят!

– Я не хочу больше с тобой разговаривать. Ты слишком громко кричишь на меня, а я тебе в отцы гожусь, – сверкнув глазами, тихо и отчётливо заговорил Абдулла. – Поэтому дослушай, и прекратим бессмысленный спор. Ты вот тоже вроде русский, а сидишь со мной сейчас в одной и той же вонючей, грязной клетке. Задумайся над этим. Перед тем, как русские привезли меня учиться в Союз, они убили моего отца и мать, восьмерых моих братьев и вырезали половину кишлака, в котором я родился и рос. Русские люди, перед тем как меня сюда привезти, сожгли мой дом и сделали всё, чтобы на моей родине стало невозможно жить. Понимаешь хоть немного? Взамен моих убитых русскими родных я получил образование, которым даже не могу воспользоваться. А сейчас русские люди средь бела дня грабят меня и прямо на улице избивают ногами мою жену. За что я должен быть благодарен русским людям? Нет, уважаемый, ты и твой народ – навсегда для меня шурави!

К решётке подошёл свинорылый сержант, ткнул жирным пальцем в Абдуллу:

– Ты, животное! Быстро вышел, нах! Оформляться будем.

Закончились тогда наши посиделки в отделении плохо. До нас с Хохлом очередь дошла только поздно вечером. А когда выяснилось, что мы не имеем московской прописки, а я вдобавок ещё и столь неосторожно обладаю нерусской фамилией, наши данные даже не стали проверять через адресное бюро, а просто вышвырнули на улицу, не вернув ни копейки заработаных нечеловеческим трудом денег.

Что же это за бред? Это же средневековье какое-то! Есть ли на этих упырей хоть какая-то управа? Я постоял на улице, докурил сигарету и под недоумевающий взгляд Хохла направился назад в отделение.

– Начальник, совесть-то есть? Верни хоть половину. Кто ж так делает-то?

– Оборзел что ли вконец, азербот вонючий? – дежурный капитан, видимо, совсем не ожидал такой наглости. – Ушёл отсюда, пока ноги носят! А то сейчас до выяснения личности на месяц упрячу. Распоряжением мэра имею право.

– Да будь человеком, начальник… Я за эту сотню неделю пластался!

– А на хрена ты сюда ехал вообще, говно?! – капитан вышел из себя, грохнул кулаком по столу и воззрился на меня налившимся кровью взглядом. – Чего ты здесь забыл, тля? Чего тебе не жилось в твоём чурбанистане? Вас тут, чурок, столько на моём участке, хоть стреляй через одного! А меня за вас, вонючек, трахают сверху все кому не лень! Давил вас в Афгане, как крыс, и никогда не думал, что вы засрёте мне родной город…

– В каком ещё Афгане, начальник! – от возмущения абсурдностью ментовского спича у меня помутилось в голове, и я тоже начал повышать голос. – Я в Советском Союзе родился так же, как и ты. Чего ты беспредельничаешь? Чего я тебе здесь засрал? Почему ты отнял у меня мои деньги?

– Заткнись на хрен! Где Союз-то? Вы же, чурбаны, сами свободы захотели, – капитан, как и любой совок, видимо, был мастером кухонных дебатов. – Жрите теперь свою свободу! Только делайте это у себя, а не в моей Москве! Жаль, что не могу тебя на фонарный столб… гнида черномазая. Вас много, вы ж как тараканы, никто жалеть не будет. Пшёл отсюда, нечисть, – и капитан милиции грозно приподнялся на стуле. – Денег он захотел! Благодари своего вшивого аллаха, что я гуманный, поэтому просто вали-ка ты на свою родину и подохни там, чтоб города моего не поганил. А ещё раз увижу поблизости – пеняй на себя, тогда точно месяц у меня здесь будешь корячиться. Уезжай отсюда. Ты не человек. Ты – говно. И никогда таким, как ты, в Москве не будет хорошо. Ушёл отсюда, я сказал!

Ну, и за что мне наговорили столько обидных мерзостей? Испытывая ощущение жгучего стыда, будто мне прилюдно надавали пощёчин, я вышел на улицу. Хохол в ожидании топтался неподалёку. Мы побрели к метро – пара жетонов на проезд у нас ещё оставалась. Очень хотелось есть, но денег не было, а впереди нас ожидала ещё одна неделя адской работы в компании спившегося и опустившегося донельзя быдла.

– Вот тебе твои москвичи. Да нас с тобой тут каждая собака ненавидит! – Хохол в бессильной ярости сжимал огромные кулаки и скрипел зубами. Казалось, самое время озлобиться. Но на кого? На низкооплачиваемого, затюканного начальством, отупевшего в бессмысленной злобе мента? Тёплых чувств я к нему, естественно, не испытывал, но и злости тоже. Его было просто немного жаль. Хотя бы уже потому, что у меня ещё всё впереди, а он проторчит остаток жизни в запсёлом зюзинском околотке, и в его в жизни уже никогда ничего не произойдёт. А никогда – это очень долго. Вот поэтому его и жаль. И уж точно мне не приходило в голову отождествлять ограбившего меня истеричного беспределыцика в погонах со всей Москвой. Наверное, именно в ту минуту я вдруг со всей остротой осознал окончательно, насколько сильно я уже люблю этот город, вместе с его жителями, отмороженными ментами, азербайджанцами, молдаванами, белорусами, таджиками и хохлами. Люблю это грёбаное Зюзино, богом забытое Бескудниково, люблю Садовое кольцо, мавзолей, метро, Казанский вокзал и даже станцию «Москва-Сортировочная». Люблю и никогда никуда отсюда не уеду. Отныне мой дом – здесь.

Эти мысли очень помогли мне перенести следующую неделю работы по разгрузке вагонов. Не могу сказать, что с мешками на плечах я порхал, подобно бабочке, но мне было всё же намного легче, чем Хохлу. Ибо он остался обозлённым, ненавидящим Москву гастарбайтером, я же видел своё будущее в самом радужном свете, потому что нашёл здесь то, что считал для себя давно и безвозвратно потерянным: в Москве я обрёл новую родину.

Восьмое марта

Спустя несколько месяцев мы сидели в новом офисе, открытом по нехитрой предыдущей схеме, пили коньяк и ожидали очередную партию потенциальных работников, заблаговременно записавшихся на собеседование. Был конец января, разнообразное барахло наше перед Днем защитника отечества и Восьмым марта разлеталось на ура, и дела у нас шли просто отлично. Я снимал двухкомнатную квартирку в высотке на Новом Арбате, из моих окон на двенадцатом этаже был виден изрядный кусок Кремля, а в шаговой доступности находилось целое гнездилище разнообразных увеселительных заведений. Денег мы зарабатывали больше, чем имели фантазию потратить, сроду не привыкшие шиковать дети нищих постсоветских окраин, поэтому мне казалось, что о большем нечего и мечтать. Всё было настолько стабильно и ровно, что я ни о чём не задумывался и просто бесцельно жил в своё удовольствие. Казалось, что так будет всегда.

Немного беспокоил Хохол, который при таких же равных вёл очень уж странный образ жизни. Снимал комнату в каких-то трущобах в конце Профсоюзной улицы, у самой кольцевой автодороги, одевался через пень-колоду, питался прямо в офисе лапшой быстрого приготовления и прочей отравой и, подобно какому-нибудь курьеру, ездил исключительно на метро. И остервенело копил деньги.

– Саш, да брось ты эту свою похабщину, смотреть уже тошно, – мне было скучно. В последнее время Хохол сделался совсем уж нелюдимым. Мрачно пил и целыми днями молча предавался любимому занятию – разгадыванию кроссвордов в самых дешёвых газетёнках. – Давай вот выпьем ещё. И это… не подумай ничего плохого, но тебе не помешала бы новая обувь. Да и костюм тоже. Ты выглядишь, как отставной прапорщик на даче. Скоро вонять начнёшь.

– Та тебе-то шо? – окрысился Хохол. – Как хочу, так и выгляжу. Не хочу деньги лишние тратить. Понтоваться мне незачем.

– Да какие уж тут понты, – засмеялся я. – У тебя скоро подошва вон отвалится, а пиджак крысы сожрут, до того засалился. Денег у тебя, как у дурака фантиков, а такое впечатление, будто на двухстах долларах оклада выживаешь. Ты ж раньше не был таким. Куда ты копишь-то?

– На жизнь коплю. Вот ещё пару лет поработаем здесь, куплю дом на Украине, магазинчик открою, продуктами буду торговать, – Хохол откинул голову, мечтательно прижмурился. – Женюсь и буду жить, как все люди.

– Ты чего, не угомонился ещё? Какая ещё Украина? Тебе что, здесь плохо живётся?

– Да не то слово, Женя. Здесь мне вообще никак не живётся. Душно здесь, понимаешь? А у нас – тепло, море недалеко, воздух свежий. И люди у нас проще, лучше, чем здешние волки. В Москве нормальный человек жить не станет! Тут даже жениться не на ком, здесь все бабы – зажравшиеся проститутки, им только деньги нужны. Накрасятся и давай по кабакам шастать… Тьфу!

– Мда… Совсем ты, Александр, поплохел, – перед глазами явственно вспыл Иришкин образ, и я грустно улыбнулся. – Деньги приплёл к чему-то. Чего ненормального в том, что девушки любят самостоятельных парней? А что им, с гопниками по подворотням пиво хлестать? Мужчина должен нормально зарабатывать. Если ты на это не способен, то кому ты на хрен нужен? Ты же вон даже шмотку новую себе купить и то жлобишься. Ходишь, как обсос, и при нормальном бабле ездишь на метро. Приличная, образованная девушка с тобой даже не поздоровается, а не то чтобы замуж… Разве что корова какая-нибудь безмозглая на Украине купится.

– Я и гляжу, как ты, весь такой хорошо зарабатывающий, целыми днями про Ирку мне в уши дуешь, забыть никак не можешь, – и Хохол ехидно приподнял бровь. – Чего ж ты не женишься-то, а? Трепаться-то каждый может. А я с деньгами на Украине враз приличную бабу себе найду. И будет она мне по гроб верная, и детей мне нарожает, и кормить-обстирывать всю жизнь будет. А Ирка твоя что? Тьфу! Даже готовить не умеет, вон утку ту резиновую до сих пор помню. И на работе своей с утра до ночи ишачит. Разве это баба? Тьфу, а не баба! Образо-о-ованная, – передразнил меня Хохол.

– Ты, Хохол, не понимаешь. Я её люблю. Мне с ней очень хорошо… было. А это главное. И мне неважно, умеет ли она готовить. И я вовсе не желаю, чтобы, придя с работы, которая ей очень нравится, кстати, моя любимая женщина в мыле кидалась готовить мне ужин. Если что, у меня и у самого руки есть…

– Нет, Женя. Это ты не понимаешь. Баба должна воспитывать детей, следить за хозяйством, стирать и готовить жрать, – безапелляционно рубанул Хохол. – Вот это в бабе главное, а не какое-то там сраное образование! Иначе зачем? Зачем она тогда нужна? Бабу, её вот где надо держать, – и Хохол потряс огромным кулаком.

Разговор прервался громким стуком в дверь. Вошёл парень. При взгляде на него мы с Хохлом изумлённо вытаращили глаза и застыли в шоке. Парнишка был весьма колоритен: бритый наголо, в ухе громадная серьга, одет он был в потрёпанное серое пальто, зелёный пиджак, красную рубашку, клетчатые штаны, коричневые ботинки и очень пёстрый, с затейливым узором галстук. Венчал весь этот маскарад тяжёлый пейджер, болтавшийся на шнурке где-то в районе гульфика.

– Добрый день, здравствуйте, – скороговоркой забормотал он. – Я по объявлению. Имею сообщить, что у меня имеется большой опыт подобной работы, поэтому могу выходить хоть завтра, без инструктора, и даже могу взять с собой несколько учеников. Я москвич, живу в Отрадном, вот паспорт…

– Как тебя зовут-то… работничек, – выдавил я наконец.

– Меня зовут Андрей Ковалев. Можно просто – Наковальня.

Работником он действительно оказался ценным, многократно перекрывал все нормы продаж и вскоре сделался безусловным лидером в постоянно ротирующемся коллективе наших отмороженных сотрудников. Нормальные, вменяемые москвичи, да ещё и из хороших семей, в нашем бизнесе были редкостью, но Наковальня отличался умом, сообразительностью и организаторскими способностями. Каким образом он оказался у нас? Всё просто – он был пофигистом и раздолбаем.

* * *

Утром восьмого марта я сидел дома, пил кофе с коньяком и сверлил взглядом телефонный аппарат. Звонить или не звонить? С одной стороны, это было очень глупо – звонить замужней женщине, в презрительной форме недавно пославшей тебя куда подальше. Но, с другой, это женщина, которую я безусловно люблю, думаю о ней ежедневно и не могу забыть… Я отчётливо представил себе, как прямо сейчас Ирка, проснувшись рядом с мужем, трогательно улыбается, а он дарит ей цветы и какой-нибудь презент. Тьфу, чёрт! Сердце подпрыгнуло куда-то к горлу, а рука сама потянулась к трубке…

В их квартире на звонки не отвечали. Я решил попытать счастья у Иркиных родителей, которые тоже жили в Развилке, их домашний номер у меня тоже был. Трубку сняла сама Иришка.

– Ирочка? Привет, – изо всех сил стараясь сдержать волнение, тихо произнёс я.

– Женька! – воскликнула она. – Ой, привет! Ты даже не представляешь, как я рада тебя слышать, – интонации её были вполне искренними, и сердце моё заколотилось ещё сильней, а в голове на несколько секунд случилось полное затмение. – Почему ты не звонил так долго? Я о тебе думала. И звонила тебе на Маяковку, а мне сказали, что ты там больше не живёшь.

– Вот чёрт… С праздником тебя, Иришк… Желаю счастья, и всё такое… – не очень внятно пробубнил я срывающимся от волнения голосом.

– Спасибо-спасибо, Жень. Ну, рассказывай, как ты поживаешь. Не женился там ещё?

– Да нормально поживаю… тебя вот только не хватает. А ты как? Чего нового? Ты чего, одна что ли? А муж где?

– Муж, – упавшим голосом грустно ответила она. – Муж в командировке, как обычно. Женечка, а может, увидимся?

– Да, конечно, Ир, в любое время! Хочешь, я столик где-нибудь закажу?

– Нет, Жень, – голос её стал ещё грустнее. – У меня… ну, в общем, это не совсем удобно. Давай лучше я сама приеду. Где ты сейчас живёшь?

Вот когда мне пригодилась ежедневная армейская муштра! Выпив от волнения залпом стакан коньяку, я скинул халат и через считанные секунды уже зашнуровывал у дверей ботинки. Игнорируя подземный переход, я рысью пересёк Новый Арбат. Праздничным утром оба Арбата были тихи и почти безлюдны, и только торговцы, позёвывая в кулак, раскладывали по лоткам свои шапки с красноармейскими кокардами и матрёшек. Времени на выбор подарка не было совсем, и я бросился в ближайший ювелирный магазин, которых водилось тогда на Старом Арбате во множестве. Постояв с минуту у прилавка с браслетами, – дарить кольца для меня всегда казалось излишне символичным – я покинул магазин, вполне удовлетворённый выбором. Неудивительно, к Международному женскому дню ассортимент в таких магазинах всегда был исключительно широк. Взяв у обалдевшего торговца цветами самые роскошные розы прямо с ведром, я помчался домой.

Об алкоголе я не беспокоился, этого добра у меня дома всегда стояли целые батареи. Я быстро провёл в квартире генеральную уборку, которая заняла у меня всего минут двадцать – воистину, возможности человеческие иногда вызывают удивление – и быстро накрыл праздничный стол. С того момента, как я положил трубку, прошло сорок пять минут, а дорога до меня, с учётом того, что ещё надо было собраться и наложить минимальный макияж, должна была занять у Ирки около двух часов. Я открыл бутылку коньяку и налил себе большую порцию. Я очень волновался. Нервы были на пределе, и я не находил себе места. Оставшееся время я просто слонялся по квартире и поминутно прикладывался к бокалу. В общем, когда раздался звонок в дверь, бутылка была уже почти пуста, а я обрёл весёлое, пьяное благодушие.

– Ну, здравствуй, Евгений, – прямо с порога она прильнула ко мне, а я стоял как вкопанный, одуревший от счастья, до конца не веря в происходящее. От Иришки вкусно пахло духами, голова была закутана в изящную тончайшую шаль, а глаза были прикрыты огромными, в половину лица, тёмными солнечными очками. Она начала снимать обувь, а я поспешил в комнату. Сунув в карман футляр с браслетом и схватив в охапку ведро с розами, я вернулся в коридор. Иришка уже сняла с головы шаль, и вдруг у меня внутри всё оборвалось, и чуть не подкосились ноги – висок и половина правой стороны лица у Иришки представляли собой сплошную ссадину, багровой гематомой уходившую под глаз вплоть до переносицы.

Я вмиг протрезвел. Поставив ведро с розами на пол, я бессильно опустился рядом с ним на корточки, подняв взор на Иришку. Разумеется, я сразу обо всём догадался. Она же просто молчала, но на глаза её уже наворачивались слёзы. С помертвевшим лицом я сидел на полу, сжав кулаки в приступе холодной, яростной злобы, подобного которому не испытывал ещё никогда в жизни.

* * *

Дима меня Ирке простить так и не смог. После того, как я исчез, он начал много пить, приходить домой заполночь, будить её громким матом, грязно оскорблял и вообще всячески третировал. Она терпела в надежде на то, что со временем всё забудется и поутихнет, но день ото дня ситуация только усугублялась. Ну не смог этот примат преодолеть свою злобу, даже при большой любви к Ирке. О хотя бы минимальном благородстве он не имел и понятия, а его павианы-собутыльники, благодаря своим зачаточным мозгам, лишь распаляли его обезьянье самолюбие репликами типа «трахалась с лимитой», «позорище» и «на хрена она тебе такая». Он не нашёл ничего лучшего, чем удариться в запой, и через месяц его выгнали с работы. После этого стало вообще невыносимо. «Ты мне, сука, всю жизнь испортила!» – орал он в припадках ярости.

В какой-то момент он ударил её. Такого ещё никогда не было, и она ушла к родителям.

Через неделю он приполз ночью пьяный, умолял вернуться, клялся в вечной любви. Обещал всё простить и забыть, обещал, что никогда больше не нагрубит ей, что будет беречь… Она простила и вернулась. Несколько дней он ходил тихий и шёлковый, а потом снова сорвался, напился до потери разума, жестоко избил её и выгнал среди ночи на мороз в халате и тапочках. Благо родители живут через два дома…

Мы сидели за столом, я молча пил, непрестанно курил и смотрел на неё. Сидя напротив, она сквозь слёзы рассказывала и рассказывала мне о пережитых ею нескольких месяцах кошмара. Приступ слепой ярости у меня понемногу утих, и я принял единственно возможное в этой ситуации решение.

Я подошёл к Ирке, обнял её и погладил по голове:

– Ну, всё, Иришк, не плачь. Я рядом. Теперь я тебя точно никуда не отпущу и никому не отдам.

– Жень, – её вдруг начало трясти, и она заплакала уже в голос. – Я не могу… не могу остаться с тобой!

– Успокойся, Ирочка. Я тебя очень люблю. Сегодня мы с тобой будем отмечать праздник, а завтра ты позвонишь родителям, я поеду туда и заберу твои документы и вещи. А послезавтра сделаю тебе комплект ключей от входной двери, – я всё гладил и гладил её по голове, а плечи её сотрясались от рыданий. – Всё, Иришк, успокойся. Я рядом. Ты уже переехала. Теперь ты со мной. Всё.

– Жень, – она подняла на меня заплаканный взгляд и отрицательно покачала головой. – Не могу. Я тебя люблю, даже не сомневайся. Но… не могу. К нему я точно не вернусь, но и с тобой не могу остаться.

– Да что за бред, чёрт возьми, – я уже начал терять терпение. – В чём тогда дело-то?

– У меня будет ребёнок.

Не передать словами, что я испытал, услышав это. На меня навалилось чувство какой-то глобальной несправедливости происходящего. За что мне это всё, чёрт возьми! Почему этот дурной сон происходит именно со мной?

Ну, и что прикажете делать?

Хотя… что тут поделаешь? Мне всё уже ясно…

У Ирки были некоторые проблемы со здоровьем, потому об аборте не возникало даже мысли – впоследствии она могла просто больше не родить, а на такой риск я не пошёл бы никогда в жизни. Уже в ту секунду, когда она заканчивала свою фразу, я знал наверняка, что не изменю своего решения. Иришка останется со мной. А ребёнок при рождении получит мои фамилию и отчество. Слишком сильно я люблю Иришку и никогда не оставлю её в такой ситуации. А ребёнок… что же. Я буду ему отцом, буду заботиться о нём, растить его и воспитывать.

Я всегда смогу заработать достаточно, чтобы он и Иришка не нуждались в необходимом. В конце концов, не столь важно, что я не являюсь его биологическим отцом, потому что я уже люблю его ничуть не меньше, чем её саму.

Я спокойно и уверенно говорил ей об этом. Она плакала и смотрела на меня с благодарностью. Ну, какой для неё мог ещё быть выход из этой ситуации? В двадцать два года остаться с ребёнком одной, без средств к существованию – это страшно. Не знаю, насколько она меня любила… Впоследствии я неоднократно пытался задаваться этим вопросом, но всякий раз оставлял эти мысли, убеждаясь в их бессмысленности – Ирку я боготворил, поэтому о какой-либо объективной оценке восприятия мною её персоны не было и речи. А в тот момент особенно долго убеждать её не пришлось – в тяжёлой жизненной ситуации с нею рядом оказался любящий мужчина, готовый заботиться о ней, принимающий её безо всяких условий, и лучшего для неё на тот момент развития событий даже пожелать было невозможно.

* * *

Хохол, узнав о произошедшем, лишь поражённо выпучил глаза и многозначительно покрутил пальцем у виска, но, увидев выражение моего лица, вмиг осёкся. На следующий день мы с ним взяли такси и поехали в Развилку, обсуждая по дороге текущие дела.

– Ну, шо, Ромэо, вещи из мужа вышибать едем?

– Нет. Он Иркиным родителям вчера всё занёс сам… Хотя к нему я тоже загляну, но один.

– Жалко, – Хохол сжал кулак, покрутил им в воздухе и вздохнул. – Давно я на него зуб имею. Ещё с того дня, как они тебя втроём… Так шо, бил он её, говоришь?

– Сань, давай не будем об этом… И так тошно.

– Ну, как хочешь. Я вот чего думаю. Наковальню-то нашего уже пора и на офис сажать, помощником. Хватит ему в «поле» бегать.

– Не рановато? Два месяца только прошло, – я с сомнением взглянул на Хохла. – Справится?

– Ну и то, што два месяца, – уверенно ответил Хохол. – Зато у него уже команда самая большая и лучшая, и уважают его в офисе все. И нам полегче будет. А летом откроем ему отдельную контору, пусть рулит да процент нам заносит.

– Резонно, – я на минуту задумался. – Тогда прямо завтра и объявим. Пусть порадуется.

– Знаю я твоё «порадуется», – заржал Хохол. – Ты и рад офис на меня с Наковальней свалить, шобы с Иркой своей времени побольше проводить… Ну, ничего, вот скоро поженитесь, пропишешься у неё, москалём заделаешься…

– Прекрати пороть чушь, Александр, – возмущённо прервал я его. – Во-первых, у Ирки нет своего жилья. А к её родителям я и тем более прописываться не стану. А во-вторых…

– Ну и шо, чем у родителей не прописка… – перебил Хохол.

– А во-вторых, – повысил я голос, – пропишусь только в своей квартире. Понял? В своей собственной, купленной на свои деньги. Надо объяснять, почему?