Глава двадцать девятая. ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЯ ФЕЛЬДФЕБЕЛЯ ТРОПАРЕВА

— Еще одно село наше, а дальше партизаны, спаси нас, господи, и помилуй. В каждом поселке партизаны… В такой одежде недолго под расстрел. — Худенький, веснушчатый попик, отец Мефодий, показал на фельдфебельские погоны Тропарева. — А солдаты уходят. У нас сотня забайкальских казаков стояла, — перешел он на шепот, — в соседнем селе — уфимские стрелки. Три дня назад прискакал верховой, казаки собрались и тут же съехали. И уфимцы тоже, спаси нас господи Японская императорская армия эваку…ируется, — запнулся он на незнакомом слове. — Земской рати одной не с руки оставаться, тоже, говорят, за море уходит.

Отец Мефодий рассказал много новостей, одна другой тревожнее. Он оказался очень сведущим и еще более словоохотливым.

Лидия Сергеевна испуганно посматривала на Тропарева. Но он, казалось, не обращал внимания на болтовню деревенского попа и, отдуваясь, тянул из блюдечка обжигающий чай.

Почти месяц пробирались беглецы. Часто приходилось останавливаться в курных балаганах, блошиных фанзах, а то и прямо в лесу. Иногда их подвозила попутная подвода или лодка.

Сегодня, после долгого мыканья по тайге и дикому малонаселенному побережью, их первый раз ждали кровати с чистыми простынями. И общество человека, от которого они могли не таиться. Раньше тоже попадались русские поселения, но они обходили людей стороной, боясь партизан. Теперь Владивосток был близко.

Поповский батрак истопил баню. Опять почаевничали. Тяжелые дни и ночи, казалось, остались позади, но все пережитое было еще свежо в памяти.

Сибиряк Тропарев не унывал на всем пути и, казалось, был сделан из железа. На нем все держалось. Когда Лидия Сергеевна изнемогала, он брал ее на закорки и нес. Встречавшиеся им орочи и удэгейцы угощали лучшим, что было у самих, снабжали едой на дорогу. Лидия Сергеевна по-прежнему брезгливо осматривала каждый кусок из рук «дикарей». Однако уплетала за обе щеки и вяленую рыбу, и пшенную кашу, сваренную с сухой молотой кетовой икрой.

К Афанасию Ивановичу Веретягина относилась как к необходимому предмету. Терпела его присутствие, как терпят лакея или кучера. В то же время она побаивалась и слушалась его беспрекословно. А добродушный фельдфебель, как всякий сильный человек, оберегал ее, хотя она и оставалась для него чужой и непонятной.

Наутро путники покинули гостеприимный дом отца Мефодия. До соседнего села было около сорока верст. Поп предлагал подводу, но Тропарев отказался. Он хотел без посторонних все хорошенько обмозговать. Наступили решающие дни.

Не доходя до села, устроили привал, разложили под скалистым мысом костер. Фельдфебель и Лидия Сергеевна молча сидели возле него, ожидая, пока закипит помятый жестяной чайник. Афанасий Иванович задумчиво смотрел на огонь, не обращая внимания на полчища гнуса, вьющегося над головой. «Раб твой гибнет в неверии, — вздыхал он. — Тело черви сожрут, душу неведомо како устроит господь».

Скала, у которой они расположились, была похожа на человеческую голову. Плоское гранитное лицо, раскосые глаза, мохнатая папаха. Веретягина долго не могла отвести взгляда. Когда над скалой проходило облако, ей почудилось, что скала валится на нее, и она отвернулась. Теперь она увидела дерево, похожее на пальму, росшее, как ей показалось, прямо из камней. Листья большие, метровые, перистые. Особенно ее поразили острые шипы на стволе.

Высота странного растения — два человеческих роста. Лидия Сергеевна не выдержала и подошла поближе. Такие она раньше не видывала, разве только в Петербургском ботаническом саду. Это была колючая аралия. Вообще много здесь было необычного: обвитая виноградом ель и грецкий орех рядом с пихтой.

Уссурийский лес стал неузнаваем. Утренние заморозки нарядили его в самые неожиданные разноцветные одежды. Особенно резко выделялись краски клена и амурского винограда — пурпурные, багряные. Виноград порой закрывал своими нарядными листьями деревья, помогавшие ему подниматься к солнцу. То там, то здесь синел созревший виноград, кровенели гроздья рябины.

Лидия Сергеевна посмотрела на Тропарева. Тот сидел неподвижно и молчал.

«Чурбан, — подумала она, — хоть бы из вежливости слово сказал…»

Вечерело. Солнце скрылось за вершинами Сихотэ-Алиня. Огненными отблесками расплескался закат.

Тишину разорвал свирепый рев, напоминающий густое мычание быка.

— Кто это? — всполошилась Веретягина.

— Ревун, — поднял голову Тропарев.

— На русском языке как называется этот зверь? — раздраженно переспросила Лидия Сергеевна.

— Изюбр, олень, — бросил Афанасий Иванович.

Рев повторился. С басовых нот он поднимался все выше и выше, закончившись флейтой.

— Олень? — удивилась Веретягина. — Мне почему-то казалось, что его голос должен быть нежным, мягким.

— Это его любовная песня.

— Вот как? Я хочу посмотреть на него, — встрепенулась Лидия Сергеевна. — Пойдем, я боюсь одна. Прозвучал рев еще более низкий.

— Чем гуще голос, тем матерее бык, — сказал Афанасий Иванович, вставая.

Обошли скалу, нашли пологий подъем. Еще издали они услышали глухие удары, топот и сопение. На опушке кленовой рощи два быка бешено дрались, нанося друг другу страшные удары рогами и копытами.

Из-под ног рогатых бойцов взлетали опавшие листы клена… Изюбры были красивы. Длинные тонкие ноги, изящная шея, маленькие головы, блестящие черные глаза, на кончике морды заметны длинные усы. Веретягиной показалось, что величиной олени с лошадку красно-бурой масти.

Схватка быков захватила мадам Веретягину. С расширенными зрачками она наблюдала за поединком. Когда один изюбр впился зубами в шею соперника, Лидия Сергеевна вскрикнула. Ее ноздри раздувались, будто она только-только взбежала на гору.

— Пойдем, матушка, — проворчал Афанасий Иванович, — нехорошо на зверство глядеть.

Лидия Сергеевна долго сидела у тускнеющего костра и невидящими глазами смотрела вдаль. У ног ее, занятые своими делами, сновали крупные красные муравьи.

— Тебе бы нос, Афанасий, потоньше, — вдруг сказала Лидия Сергеевна, глядя на простое лицо Тропарева, заросшее волосом.

— Каков уродился, таков и есть, — отрезал фельдфебель и снова надолго замолк.

Веретягина была уверена, что Афанасий Иванович думает, как им безопаснее добраться до Владивостока. Но не только это заботило Тропарева. Он размышлял и о том, как быть дальше с Лидией Сергеевной. Он подумывал даже жениться на ней, но в то же время и боялся этого. По всему — из чужого стада баба. «Несть радости, яко же несть и покоя душе моей», — повторял он про себя.

Веретягиной надоели молчанки. Она хрустела суставами пальцев и бросала нетерпеливые взгляды на своего попутчика.

Наконец Тропарев тряхнул гривой и сказал:

— Пойдем, Лидия Сергеевна, живы будем — не помрем.

Веретягина сразу успокоилась, решив, что фельдфебель надумал что-то надежное: она верила в его изобретательность, силу и смекалку.

В селе Лучкове они сразу направились к церкви. Рядом с ней стоял кирпичный дом священника под ярко-зеленой, видать, только что выкрашенной крышей. Зелеными были ставни и забор по-осеннему осиротевшего фруктового сада. За домом — пасека, десятка два ульев.

Поп здесь был грузный, плотный, с черной бородой и быстрыми глазами. Волосы у него кустились даже в ушах и на пальцах. Лидия Сергеевна поведала ему свои печали, не забыв упомянуть родственников, блиставших при царском дворе. Поп покосился на богатыря фельдфебеля и пригласил странников поужинать.

Тревожные слухи подтвердились: штабс-капитан Лепехин, командир уфимских стрелков, жил на постое у отца Виталия и сказал ему о приказе правителя Дитерихса прекратить сопротивление и готовиться к уходу в Китай. На этот раз даже слов обнадеживающих в приказе не было.

Поп боялся партизан. В селе говорили, что они близко. Сидели за столом долго, выпили много. Хозяин опьянел. Сего дня он был один, жена уехала в соседнее село за кое-каким припасом, и сдерживать его было некому.

— Угощай его, пусть пьет, — шепнул Тропарев Лидии Сергеевне.

И когда выпили за всех присутствующих, она уговаривала и уговаривала батюшку опорожнить стаканчик то за покойного царя, то за царицу, то за попадью, то еще за кого-нибудь.

— Командир у партизан — наш мужик, — рассказывал поп заплетающимся языком. — В бога совсем не верит, лютует до того, что лампадки в избах задувает, если видит, горят где. — Он осоловело тыкал вилкой в огурец. — Затоптали в грязь духовенство и дворянство российское.

Развязка наступила неожиданно. Охмелевшего глупого попа Афанасий Иванович связал, забил кляпом рот и спустил в подвал. Веретягина хотела его прикончить для спокойствия, но Тропарев не дал.

Через час фельдфебеля нельзя было узнать. Он был в лучших одеждах отца Виталия. В теплой рясе, с массивным серебряным крестом на груди, он выглядел представительным соборным попом.

Лидия Сергеевна порылась в пузатом комоде и тоже позаимствовала кое-что из туалета попадьи. Черная шляпка и бархатная телогрейка на вате, сорочки из тонкого полотна и прочее оказались ей как раз. Пригодились и высокие ботинки на шнурках.

Едва рассветлело, когда из поповского дома на двор вышел сановитый батюшка. Он сноровисто запряг пегую сытую лошадку и, бросив в телегу охапку душистого сена, подсадил женщину. Не забыли прихватить и харчей: до места теперь не так далеко, а все дня три проедешь.

После разгрома спасских укреплений войсками Народно-революционной армии «земская рать», огрызаясь, откатывалась к югу. На станции Раздольное белоповстанцы разделились. Главный штаб и группа генерала Глебова продолжали отходить на Владивосток, а части генералов Молчанова и Бородина повернули на Посьет с расчетом прорваться в Корею.

На Владивосток вели наступление боевые группы партизан вместе с частями Первой забайкальской стрелковой дивизии.

Войска НРА, преследуя белых, висели буквально у них на плечах. Девятнадцатого октября они оказались в районе Второй речки. Приморский город был совсем близко. Всего девять километров отделяли от него революционную армию.

Но японцы и на этот раз спасли дитерихскую рать от полного разгрома. Японское командование угрожало приостановкой эвакуации, если произойдет столкновение между японскими войсками и частями НРА. Пришлось опять уступить, — необходимое благоразумие взяло верх. Стиснув зубы, революционные войска отошли к станции Седанка.

Золотая приморская осень… Утро ясное, но зябкое. В лужицах стекленеет ледок. Солнечные лучи освещали красно-желтые листья, оставшиеся кое-где на деревьях. Лес сквозил синим небом. Ветви сибирской яблони гнулись от тяжести багряных плодов. Никто не сорвал их в эту тревожную осень.

На опушке леса, возле шоссе, — костры. В котлах бурлила пшенная каша: завтрак бойцов народной армии. Несколько солдат рубили на дрова тонкоствольные березки. Ветер выдувал из костров искры. Они взлетали вверх, кружились и гасли.

Рядом — железная дорога. Она шла почти по самому берегу Амурского залива. Откосы насыпи поросли кустарником. У самых рельсов — синие классные вагоны. Кузова сняты с тележек и поставлены прямо на землю.

Ветер с моря, холодный. Он шумел и раскачивал верхушки деревьев, катил серые волны. Дальние гористые берега едва проступали сквозь дымку расстояния.

Совсем недавно здесь были японцы. Они охраняли железнодорожную линию от партизан. Везде окопы и колючая проволока. Китайские фанзы тоже опоясаны тремя рядами проволоки. По-видимому, тут располагался какой-то японский штаб.

По обочинам шоссе трупы лошадей, сломанные обозные повозки, мотки колючей проволоки, закопченные походные кухни. Это следы поспешного отступления белоповстанцев. Три дня назад и по шоссе, и по железной дороге двигались деморализованные остатки «земской рати».

А сейчас пришли народные мстители.

На шоссе выставлены заслоны. Усатый часовой, нахохлившись, повернулся спиной к ветру и засунул руки в рукава грязной шинели. Он с завистью посматривал на уютные фанзы, белевшие между деревьями, на армейские походные палатки. Стрелковый батальон Народно-революционной армии пришел сюда сегодня ночью, его вернули почти от самого Владивостока.

Резко прозвучал сигнал побудки. Бойцы выбегали из палаток. Заскрипел колодезный ворот, загремели ведра. Люди снимали рубашки и, поеживаясь, перешучиваясь, умывались.

На одной из фанз ветер играет с флагом: красное полотнище с синим прямоугольником у древка и буквы «ДВР».

Лесная опушка ожила. Сотни бойцов перекликались между собой, смеялись, бегали, боролись.

Не успела еще свариться каша в артельных котлах, как послышались паровозные свистки и из-за поворота показался поезд.

Окутавшись паром, локомотив заскрежетал тормозами как раз напротив фанз и гостеприимных костров. На самом передке паровоза торчало тупое рыло пулемета и стояли бойцы. Громыхнули, наползая друг на друга, вагоны. С визгом отворялись двери.

— Эй, ребята! — закричал высокий молодой парень в заплатанном френче, с гранатами на поясе. Он только что выпрыгнул из вагона. — Батальон Кузьмы Павелихина тут?

— Здесь, — послышалось от костра, — сам Павелихин во-он в той фанзе…

— Выгружайся, ребята, Павелихин тут! — Скрипя сапогами, парень побежал вдоль состава. — Выгружайся!

Парень с гранатами на поясе, весь обросший рыжей шерстью, недавно был на пароходе «Синий тюлень». Это Прибытков, начальник штаба партизанского отряда. В надежде свести последние счеты с японцами, он отпросился у Барышникова. И вот он здесь, под Владивостоком.

Из вагонов полезли заспанные люди — они тащили за собой пулеметы, боезапас, продовольствие. Все это громоздилось рядом с рельсами.

Дав прощальные гудки, паровоз тронул состав назад. Вот он набрал ход, чаще застучали по рельсовым стыкам колеса. Пыхтение паровоза делалось все глуше. Еще один далекий свисток где-то на повороте.

Из поезда выгрузился один из отрядов второй боевой партизанской группы.

По приказу реввоенсовета партизаны выходили из глубинных лесов, спускались с сопок и теперь с боями окружали Владивосток.

Послышалась команда. Партизаны располагались на постой рядом с бойцами народной армии.

Одеты кто во что горазд. Кто в шинели, русской или японской, кто в полушубке… Некоторые в бобриковых куртках, а иные в черной коже. С обувью еще хуже. Сапоги, ботинки, опорки и даже валенки, старые, драные, латаные.

Над палаткой партизанского командира взвился алый флаг с серпом и молотом. На папахах и буденовках партизан нашиты красные матерчатые звезды или кусочек красной ленты.

Многие бойцы, оставив лошадей, пошли к морю и долго стояли у самого прибоя. Здесь проходила восточная граница России.

Ветер гнал волны на берег. Волны накатывались на гальку и, шипя, отступали.

У партизанских костров раздалась песня. Пели «Восточную печаль».

Бородачи партизаны сушили на огне шинели. Запахло суконной прелью. Многие пошли к соседям познакомиться. Они с удивлением разглядывали народноармейцев: красных звезд на фуражках у них не было, лент тоже, вместо них красовалось что-то вроде кокард и на рукавах зеленые ромбы.

— Разоделись ребята — ни дать ни взять беляки, погон только не хватает, — подошел к народноармейцам чубатый парень в папахе. В руках у него была трость с костяным набалдашником и позолоченной княжеской коронкой. Видать, парень был не прочь пофорсить своей тростью.

Бойцы устраивались возле котла. Каша приятно пахла подсолнечным маслом.

— Присаживайся, — миролюбиво отозвался народноармеец, протягивая парню ложку, —попробуй нашей каши… Или партизанская вкуснее? А одежда — она хоть бы какая, нутро было бы советское.

В это время на шоссе показалась телега, запряженная сытой лошадкой. «Батюшка» Тропарев сидел боком, свесив ноги. На сене полулежала Лидия Сергеевна.

Лошадка бежала трусцой. Телега тарахтела по булыжному шоссе.

Усатый народноармеец остановил повозку.

— Куда, батюшка, поспешаете?

— Во Владивосток, там дети малые у нас, — ответил по возможности жалобнее Тропарев. — Боимся, не загубят ли беляки. Им теперь все равно. Они, слыхать, за море уходят.

— За море! — Боец выругался. — Если бы не японцы, показали бы им море… Придется вам, гражданин священник, пройти к командиру.

Народноармеец вынул свисток и дал продолжительную трель.

К телеге подошли еще несколько бойцов.

В командирской фанзе за шахматной доской сидели двое: Павелихин, бородатый, хоть и совсем еще молодой человек, рабочий читинских железнодорожных мастерских, и комиссар Зубчиков, из сельских учителей, средних лет, в очках.

Как-то раз, на досуге, Зубчиков научил своего командира играть в шахматы, и с тех пор пошло: ни отдыха, ни срока… Каждую свободную минуту Павелихин тянул его к доске, подымая иной раз с постели, отрывая от книги. Но увлеченность молодого командира шахматами была столь подкупающа и он с каждым днем делал такие успехи, что Зубчиков смирился.

«Ну черт, — говаривал он, — с тобой играть стало невозможно, чуть промажешь — и мат… Как Чигорин!»

Сегодня Павелихин тоже разбудил комиссара в пять часов, не дав как следует отдохнуть после утомительного перехода. И сам командир не выспался: всю ночь его жгли клопы, расплодившиеся в теплой фанзе во множестве. Павелихин сидел за доской, в русской рубахе с воротом нараспашку. Партия разыгрывалась с переменным успехом под завывание ветра в дымовых трубах. В критический для комиссара момент, когда он еле вывел короля из-под удара, дверь распахнулась и на пороге возникли бородатый великан поп и женщина в бархатной телогрейке.

За ними ввалились народноармейцы и два партизана с красными лоскутами на папахах.

— Кто у вас тут главный? — спросила женщина, прищурив со свету глаза.

— Ну, что тебе? — Павелихин недовольно оторвал взгляд от шахмат. — Кто вы такая? — присматриваясь к женщине, поправился он.

— Я священник села Лучково, а это моя попадья, — прогудел за Лидию Сергеевну Тропарев. — Едем в город к детям, учатся они там. А сейчас, говорят, суматоха началась, беляки бегут, в городе убийства, грабежи. — Широкий, бычий затылок попа побагровел. — Дети…

— Не надо речей, понял с полслова, — перебил Павелихин. — Пропустить. — Он горел желанием поскорей победно закончить партию. — Проводите их до первой заставы.

Командир ни на секунду не усомнился, что имеет дело со священнослужителем.

Особенное впечатление произвела на него дремучая бородища Афанасия Ивановича.

— А бабенка у тебя ничего, гражданин поп, — подмигнул он, когда Лидия Сергеевна уже направилась к выходу.

— Вы бы сначала себя привели в порядок, — тотчас отозвалась Веретягина, даже не обернувшись. — Называется командир батальона…

Павелихина задели не так слова, как тон, которым они были произнесены.

— Ну, ты… — нахмурился он.

— Простите ее, господа-товарищи, — поспешил вступиться Тропарев, — строгая она у меня, не любит, когда мужчины…

— Ладно, — махнул рукой командир, решив, что яриться на бабу нечего, — береги свою попадью, тебе другой не положено.

Когда они вместе с народноармейцами вышли, комиссар, молчавший все это время, сказал:

— Гм… А попадья, между прочим, правильно отбрила… Ты, Кузьма, бороду бы хоть малость подправил, а то как зверь. И рубаха у тебя, гм… постирать бы…

— Владивосток заберем — сбрею, — пообещал Павелихин. — А вы кто? — Он удивленно заметил, что двое в папахах и не думали выходить из фанзы.

— Мы-то партизаны, родимый, — отозвался более пожилой. — Видишь? — Он показал на красную ленту. — А вот вы… Что за войско, и понять не могу. Кубики зеленые, кокарды…

— Народно-революционная армия Дальневосточной республики, — заинтересованно отозвался комиссар. — Ты что, не знаешь разве?

— Наш командир только Советскую власть признает… Так-то, родимый.

— Эх ты, голова… — укоризненно сказал комиссар, — да ведь Ленин так приказал… Без Дальневосточной республики России с японцами пришлось бы воевать… А воевать нечем. В двадцатом году — и Врангель, и поляки, и голод, и разруха, самое тяжелое время. Надо было Советскую Россию спасать. Вот и создали Дальневосточную республику. Японцы против Советской власти воевать хотели, а республика-то самостоятельная, демократическая. Тут разговор другой, понял? Одним словом, буфер.

— Вроде понятно, однако наш командир тоже за Советскую власть стоит, родимый. А мы воюем с японцем.

— «Наш командир»!.. — стал горячиться Зубчиков. — Партизаны — другая линия. К партизанам японцы не могут придраться. Это не власть, а партизаны. Ленин сказал: «…не только отдалить войну с Японией, но, если можно, обойтись без нее…» В этом вся соль. Мы и обошлись. Для этого Дальневосточную республику создали.

— А когда японцы к себе уплывут, родимый? — не отступался бородач.

— Вот тогда и Советская власть на всем Приморье. — Зубчиков передвинул королеву. — Давай, командир, доиграем.

— Спасибо, родимый, за науку. — Партизан поправил папаху. — Когда наш командир говорит, вроде он прав. И твои слова праведные… Однако раз республику ликвидируем, значит, за нами правда.

Партизаны вышли из фанзы.

— Вот, — в сердцах проворчал Зубчиков, — есть же такие командиры!

— Знаешь, комиссар, — не сразу откликнулся Павелихин, — мы тут в шахматы, а японцы и беляки город грабят… Ударить бы сейчас — и в порошок! Наших много собралось…

— А дальше что? Война с японцами? Сколько раз мы спорили… Ты согласился, а теперь снова. — Его лицо приняло страдальческое выражение. — Эх, нет, видать, болезни тяжелее, чем глупость.

— Понимаю, все понимаю, а душа иного просит… Ну, ходи, твой черед…

У ближайшей заставы сопровождающий слез с телеги. Передал бойцам приказ пропустить попа, не удержался, ласково похлопал по шее лошадь и зашагал обратно.

Когда страхи миновали, Афанасий Иванович вспомнил большое село, которым проходили недавно. До них там стоял партизанский отряд. Неожиданно налетели белогвардейцы-каратели. Ну, обычная история: свалка, убитые и раненые с обеих сторон… Не это взволновало Тропарева. Ему запомнился один из партизан, мальчишка на вид. Мужики говорили, комсомолец, — Тропарев не понимал этого слова. Юношу пытали на допросе, а он молчал. Тогда у него, живого, вырезали сердце. Он, Тропарев, сам видел вспоротую, юношескую грудь и отшатнулся, крестясь. Но еще больше поразила его Лидия Сергеевна, когда он рассказал ей об этом.

— Я бы со всеми большевиками так, всем бы своими руками сердце вырвала, — отозвалась она спокойно. — А казаки молодцы, перецеловала бы их за это.

Веретягина вынула из мешка свой передник с красным крестом и надела его. «Передник мне очень к лицу», — подумала она.

Афанасию Ивановичу захотелось выкинуть ее с телеги. «Перецеловала бы… Тварь, разве ты женщина? Тварь! — мысленно твердил он, стискивая замызганные вожжи. — Ишь прихорашивается, красоту наводит».

Он старался не смотреть на Веретягину. «Довезу до города, там брошу, пусть к своим идет», — решил он. Но вышло иначе.

Лидию Сергеевну обуревали другие мысли. Она опять видела себя богатой, в кругу избранного общества. Только бы захватить пушнину, успеть бы…

— Скоро будем в городе, — продолжала она уже вслух. — И сразу к генералу Дитерихсу. Я расскажу о соболиных мехах. Пусть перехватит «Синий тюлень» в море, пока не поздно…

— Ну, а потом что? — сдерживая отвращение, спросил Афанасий Иванович.

— О-о, потом заграница, весь мир.

— А Россия?

— Мне наплевать на Россию, — отчеканила Веретягина. — Хоть бы ее не было совсем.

«Ну все, сволочь!»

Тропарев остановил лошадь. В голове у него стучало и звенело.

— Сам мерзок есть паче всех и вся… Жалко, такую тварь от смерти спас, — мрачно сказал Афанасий Иванович, слезая наземь. Выразительно помахивая веревочными вожжами, грозно добавил: — Вали куда хочешь, да поскорее, пока не передумал, — и бросил поводья в телегу.

— Чтоб вы все подохли! — зашипела Веретягина. — А за жизнь свою я расплатилась. Ты мужик, а я генеральша, век меня благодарить должен! — И она злобно хлестнула лошадь.

Не сделал ли он, Афанасий Тропарев, глупость, от которой не поздно отказаться? Нет! И он решительно зашагал по шоссе обратно.

Тропарев явился прямо к командиру стрелкового батальона Павелихину. Вошел в фанзу и остановился у двери. Командир подстригал перед осколком зеркала бороду.

— Ты чего, поп? — удивился он. — Вернулся?

— Вернулся, — опустил голову Тропарев.

—Ну, садись.

Афанасий Иванович продолжал стоять.

— Садись же, черт тебя дери! — рассердился командир.

Тропарев испугался и поспешно сел.

— А попадья где?

— Не попадья она мне вовсе, а я расстриженный, — решился на правду Афанасий Иванович. — Последнее время у каппелевцев фельдфебелем служил. — А про себя молился: «От бед моих, господи, изведи мя, яко един преблаг и милосерд…»

Павелихин не мог поверить. Больше чем этот человек, вряд ли кто мог так походить на попа.

— Врешь, — убежденно сказал он, глядя на серебряный крест, на бороду лопатой. — Ты — фельдфебель?!

— Рота!.. Слушай мою команду!.. — взревел Афанасий Иванович. — По ранжиру станови-сь!

— Довольно, верю, — зажал уши ладонями Павелихин. — А зачем ты, — помолчав, спросил он, — ко мне пришел? Хочешь, чтобы расстреляли тебя, как белую сволочь?

— Хочу с вами, — глотнул слюну Тропарев. — С попами свято, с боярами почетно, а от них прочь да подальше. В России что угодно буду делать. — Он снял крест и швырнул его в угол.

— Задача… — хмыкнул командир. — Вот что, гражданин поп, без комиссара я твоего дела не решу. Подумаем. А сейчас под арест отправлю.

— Спасибо, — сказал Афанасий Иванович и вдруг заплакал.

Глава тридцатая. ПАРОХОДЫ ДОЛЖНЫ ОСТАТЬСЯ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ

Справа от шоссе рыжели кирпичные постройки; налево, у полосатого семафора, — синий кузов вагона прямо на земле. На крыше вагона развевался японский флаг.

Сюда и направлялась Веретягина.

Время подходило к полудню, стало теплее. На небе появились белые причудливые облака, медленно выползавшие из-за гор. Сверкая под солнцем, уходили на Владивосток серебряные нити железнодорожных рельсов.

Неподалеку от семафора толпились солдаты. У края только что выкопанной ямы стояли на коленях со связанными руками и ногами пять человек — приговоренных к смерти. На глазах у всех повязки. Лидия Сергеевна заметила в стенке ямы перерезанный корень. Он был разрублен лопатой, кожа сорвана; словно голый, он белел в черной земле.

«Наверно, корень этого дерева, — подумала Веретягина, взглянув на молодой дубок у ямы, — бедненький, ему больно».

Японский офицер, судя по погонам, в чине, равном подпоручику, медленно снял с себя шашку с ремнями, потом мундир и повесил все это на сучок дуба. Солдаты, хмуро поглядывая на приговоренных, насаживали на винтовки штыки. Увидев постороннюю женщину, один из них, замахнувшись винтовкой, отогнал ее от могилы.

Лидия Сергеевна чуть-чуть отошла и остановилась, продолжая наблюдать.

Повесив мундир, офицер вынул из ножен шашку и потрогал лезвие большим пальцем.

«Он снял мундир, — отметила Веретягина, — чистоплотен, наверно, аристократ. Сейчас он убьет», — и затаила дыхание.

Офицер подошел к приговоренным сзади, взмахнул шашкой и, издав гортанный крик, рубанул по шее первого с края. Голова отвалилась и с глухим стуком упала в яму. Туловище пошатнулось, японец подтолкнул его носком сапога… Еще удар, в яму упал второй, но он был только ранен — видать, рука с шашкой сорвалась, удар был неточен.

Лидия Сергеевна услышала всхлипывания. Тихонько плакал пятый у ямы, подросток с желтыми прямыми волосами над повязкой.

Офицер тяжело дышал, глаза были безумны. Когда тело мальчика свалилось в яму, он что-то скомандовал солдатам. Те не тронулись с места…

Нервным движением офицер сорвал белую, траурную ленту с эфеса шашки. Неожиданно пожилой японский солдат выкатил глаза и закричал что-то, видимо неполагающееся. Офицер, шумно втягивая воздух, ударяя себя кулаками в грудь, показывал на тела, лежавшие в яме.

Остальные солдаты напряженно слушали. Офицер вдруг закричал на высокой ноте и с треском сорвал погончики с плеч пожилого солдата. Он бросил их на землю и топтал короткими желтыми сапожками.

С бешеными глазами, с шашкой наголо, офицер вновь что-то приказал солдатам. Но они не шелохнулись, испуганно переглядываясь. Тогда офицер тонко вскрикнул и несколько раз ударил шашкой пожилого солдата…

— Господин офицер, — спросила Веретягина, когда японец пришел в себя, надел мундир и перепоясался желтыми ремнями, — кто эти люди?

— Большевики. Убили в городе японского солдата, — поправляя дрожащими руками мундир, ответил офицер. — Вы знаете, мадам, большевик, партизан… Заразу надо жечь, жечь!

— Кажется, земля шевелится, — Лидия Сергеевна показала на холмик сырой земли, — прикажите солдатам еще раз проверить. Большевики? О, я отлично знаю, что такое большевики… Прошу вас, господин офицер, доставить меня во Владивосток. Я должна срочно видеть генерала Дитерихса. У меня важное сообщение.

На Китайской улице Василий Руденко убедился, что за ними следят. Господин в клетчатом пиджаке, в узких брюках немного быстрее, чем следовало, перешел улицу напротив японского консульства. Переглянувшись с попутчиком, коренастым грузином, Руденко свернул в переулок. Пройдя завод фруктовых напитков, попутчики оказались на Алеутской. Клетчатый пиджак, беззаботно помахивая тросточкой, шел следом.