Глава тринадцатая. ОДНА ГОЛОВА ХОРОШО — ЧЕТЫРЕ ЛУЧШЕ

На стук никто не отозвался, и моряки решили, что дом пустует, как и орочская развалюха на берегу. Но как войти во двор? Калитка закрыта изнутри. Словно сговорясь, навалились втроем; с треском отлетел запор, калитка распахнулась. В то же мгновение отворилась дверь дома.

— Не шевелитесь, буду стрелять! — приказала возникшая на пороге девушка. Она навела на Федю двуствольное охотничье ружье.

— Танюша! — вскрикнул радостно удивленныйВеликанов и сделал шаг вперед.

— Стреляю! — с отчаянием повторила девушка. — Ты, беляк…

— Да это же я, Федор Великанов, — остановился юноша. — Неужели не узнаешь?

— Великанов, которого я знаю, не служил в солдатах у Меркулова, — сказала девушка, не отводя ружья. Федя растерянно оглянулся на приятелей.

— Не дури, девка! — вступился Ломов. — Какой он беляк?.. Он ученик мореходного училища, вместе с нами плавает на «Синем тюлене».

— А почему у него фуражка с кокардой, как у каппелевца, почему солдаты пришли в нашу бухту? Я видела, как они высаживались, не обманывайте… Не смейте шевелиться! — снова крикнула она, заметив, что Федя собирается подойти к ней.

Великанов засмеялся и сорвал с головы фуражку.

— Моя на судне осталась, солдат свою дал. Таня, ну что ты!.. Наш пароход сел на мель, капитан испугался, приказал покинуть судно, поэтому солдаты высадились здесь. А вообще-то пароход в Императорскую шел с карательным отрядом… Таня, — он стал серьезным, — я такой, как был, а это мои товарищи.

Ружье в руках девушки дрогнуло, опустилось.

Все разъяснилось к общему благополучию. Таня с радостью приняла Федю и его друзей. На дощатом столе в чистой комнатке появился шумливый самовар. За чаем с мелко колотым сахаром девушка рассказала, как попала сюда. Бухта, где засел «Синий тюлень», называлась Безымянной, и она действительно недалеко от Императорской гавани. Отец Тани, Степан Федорович Репнин, работал лесником. Его жена умерла, и он, уходя в лес, часто брал с собой дочь. Так было и в этот раз. У партизан Репнин был своим человеком. Командир отряда поручил ему наловить и засолить впрок рыбы. Горбуши и кеты в бухте Безымянной бывает много; попозже командир обещал прислать в помощь несколько человек; на чердаке дома давно была запасена соль.

Федя выглянул в окно на двор. У забора стопкой сложена тесанная топором клепка. Из раскрытой двери сарая к дому тянулась стежка из свежих щепок и стружки. «По-прежнему бондарит Степан Федорович», — подумал Великанов.

Рыба здесь сама просилась в бочки, и они у Степана Федоровича всегда были отличные…

Но в этом году не пришлось Репнину порыбачить. Два дня назад прибежал на моторке партизанский гонец. Степан Федорович прочитал письмо и заторопился обратно. «Ты, Таню-ша, оставайся здесь, — сказал он. — Я в Императорскую. Кое-кого надо в лесу спрятать».

Таня рассказала, что японцы пароход за пароходом вывозят лес из Императорской гавани. Отец протестовал. Японец Ватанабе, главный по грабежу леса, ответил: «Ничего, ничего, лесничий, раньше было нельзя, теперь можно». Ну и хитер этот Ватанабе! Отец говорил: после большой вырубки всегда в лесу пожар. А сгорит лес — кто может сказать, сколько его увезено в Японию?

— Обстановка ясна, — авторитетно заключил Ломов, похрустывая в крепких зубах сахаром. Чай он пил из блюдечка. — Ты за нас, девушка, держись, выгребем.

Сказали, что хотели попасть в Императорскую, предупредить партизан.

— Морем туда проще, — ответила Таня. — В тайгу вам нельзя, в болотах утонете. У нас тайга глухая, целина… Где уж вам!

Приятели смолчали: Таня говорит правду.

— А если шлюпку украсть да на ней, — предложил Ломов, — или катер?

— В баке бензина на донышке, — отозвался Никитин. — Солдаты все на костры извели, ихний фельдфебель сколько раз на катер с бутылями лазил. В тайге валежнику сухого пропасть, да им невдомек. Шлюпки на берег вытащили.

— А если съездить за бензином на пароход? Катер заправим и бочку еще с собой прихватим, — предложил Федя. — Только на чем?

— У меня есть лодка, — сказала девушка. —Отец у реки спрятал. Может быть, на ней? Орочская, и на море хороша. Возьмем с собой две банки из-под керосина — и на пароход. Перельем в катер — и опять на пароход… Ночью никто не заметит.

— Правильно, Таня! — оживился Федор. — За ночь управимся. Потом заведем тарахтелку, и поминай как звали. Ты, конечно, с нами?

— С вами, — кивнула девушка. — Боюсь одна. Вдруг белые набредут. Слышала я про этих карателей!

— К сожалению, ничего не выйдет, ребята, — разочаровал всех Сергей Ломов, поглаживая свою скандинавскую бородку. — Я вспомнил: утром старпом людей расселял. На катере второй помощник — Стремницкий, плотник и два матроса ночуют. Уведи, попробуй! Они катер пуще глаза теперь берегут. Поутихнет — первым делом сами за бензином на пароход сплавают.

Приятели заскучали, невесело переглянулись.

— Эх, если бы машина была в порядке! — мечтательно произнес Ломов. — Балласт откачать да и в море… Федя за капитана — ничего, что раньше срока. А мы — команда, и Таня поможет. Как — справились бы?

— Какая машина была бы в порядке? — встрепенулся Федя.

— Простая, паровая, пароходная, — как маленькому, добродушно пояснил Ломов. — Она ведь у нас вполсилы работала, скорости не давала. А тихим ходом не сняться, не уйти — на берег опять выбросит. Да и пар нам не удержать. Кочегары у нас зубры, и то дед подвахту вызывал. Сели в песок, как в перину, мягко… Теперь, будь с машиной все как надо, двести тонн воды из балластов откачать — и готово.

Федя посмотрел на Никитина и отвел глаза. Воцарилось молчание.

— Я знаю, как исправить машину, — твердо сказал Великднов и опять взглянул на машиниста. — Только слово дайте в тайне держать.

— Ну понятно, никому и никогда, — заверил Ломов.

Таня ему поддакнула. Никитин усмехнулся.

— Надо закрыть клапан на трубопроводе отработанного пара у главного конденсатора, — волнуясь, сказал Федя, — и клапан отработанного пара на отопительной батарее в каюте старпома.

— Правильно, теперь я вам секрет открою. — Никитин с торжеством вынул из штанов медную латунную пробку. — Вот почему машина плохо работала. Причина у меня в кармане находилась. Называется эта штуковина «клапанчук». Надеюсь, теперь понятно.

— Мне непонятно, объясните, — попросила Таня.

— Если эту пробку снять, — сказал машинист, — как хочешь клапан заворачивай, все равно воздух в конденсатор засосет и вакуум сразу — вниз, — он показал рукой чуть-чуть от пола, — тогда машина только на малых оборотах работает.

Девушке вряд ли стало яснее, но Виктор уже обращался к Великанову:

— Как это ты догадался? Хотел все спросить, да некогда.

— Есть люди, которым догадываться не нужно, — ответил Федя, — о них я рассказать пока не имею права.

— Ладно, — не сгонял довольной улыбки Никитин, — не станем твои тайны выпытывать. Пароход считай что наш… Да ты что, Серега, — он посмотрел на Ломова, — насупился, словно тебя медом обделили?

— Так товарищи не поступают, — с обидой сказал Ломов. — Выходит, вы оба знали; вместе у клапанов орудовали, а мне хоть бы слово. Дружки называется…

— Честное слово, Сережа, мы хотели тебе сказать, да не успели. Сам знаешь, последние два дня все кувырком шло. Не обижайся. — Великанов говорил с таким чувством, что ему нельзя не поверить. — Мы лучшим другом тебя считаем.

— Ну ладно! — Ломов махнул рукой. Он не умел долго сердиться. Лицо его сразу посветлело. — Ай да Федя, преподнес ты дядюшке подарок! Он из себя лез, все причину искал. Ну и парень ты! А я-то думал, почему штурманский практикант все в машину да в машину?.. — Ломов рассмеялся, а потом сказал: — Теперь подождем, пока стемнеет, и на Таниной лодке прямо на судно… А скажи-ка, — хитро подмигнул он Феде, — чья фотография над твоей койкой висела? Уж больно она с одной девушкой схожа…

Федя по-мальчишески покраснел и непроизвольно тронул нагрудный карман. Там сейчас и лежала эта фотография.

Танины щеки тоже порозовели.

— Вроде тишает ветер, — смущенно сказал Великанов, стараясь не смотреть на девушку.

— К утру мы должны сняться, — поддержал его Никитин. — Давайте все обдумаем.

Без споров не обошлось, но решили дружно: ночью плыть в лодке на пароход, попытаться снять его с отмели и, если удастся, увести к партизанам.

Феде очень хотелось спасти «Синий тюлень». Его все время грызла мысль, что он сделал что-то не так. Из головы не выходил владивостокский разговор с представителями союза моряков… Сейчас он старался вспомнить каждое слово. Задание выполнено. Карательный отряд не попал в Императорскую. Но вот с пароходом получилось неладно… Ведь тогда, под конец беседы, Руденко наказал ему: «К аварии подводи только в крайнем случае». Но где этот крайний случай? Кто скажет?

Если бы только удалось снять пароход! Юноша был готов идти на любой риск. Теоретически казалось все просто. Откачать из междудонного пространства запас пресной воды — судно станет легче и всплывет. А потом уходи подальше от опасного места. Однако сколько может случиться непредвиденного! Человеку без опыта страшно браться за такое дело. Ошибка — и не всплывут, а новое кораблекрушение, и тогда «Синий тюлень» навсегда останется пленником береговых утесов… Но молодость и долг облегчили Великанову и его товарищам смелый и рискованный шаг.

Если раньше Федю удивляла нерешительность, трусость капитана Гроссе, то теперь он даже радовался его приказу оставить судно. Снять пароход с камней и привести его к партизанам было достойным, хотя и трудным делом.

Сейчас для безопасности друзьям надо было немедленно возвратиться в лагерь: а вдруг кто-нибудь хватится, начнутся расспросы… Таня к вечеру должна приготовить лодку и ждать их в условленном месте.

Капитаном и головой всего дела выбрали Федю. Торжественно обещали беспрекословно слушаться его. На дорогу девушка дала каждому по куску пирога с соленой рыбой и проводила к реке.

— Ну-ка товарищи, — проказливо сказала на прощание Таня, — попробуйте без меня найти лодку. Это вам по пути, за водопадом, близко от Черной скалы.

Великанов шел, не чувствуя под собой ног. Он перебирал в памяти все, о чем они сегодня говорили с девушкой. Каждое слово имело какой-то сокровенный смысл, и Федя должен был понять его. С глазу на глаз они не оставались и минуты: юноше и в голову не приходило уединиться от друзей. Но по улыбке, по жестам, взглядам он чувствовал, что Таня рада ему. Теперь они будут вместе… «Сколько хороших людей на свете! — ликовал Федя. — Человеку нельзя не верить. Еще недавно я был совсем один, а теперь нас четверо! Недаром говорят, один в поле не воин. Посоветуешься с другом, и то на душе легче».

Моряки шли приглядываясь и прислушиваясь.

По берегам реки росла малина. Федя снял злополучную солдатскую фуражку, и приятели быстро набросали в нее спелых ягод.

На крутом повороте, где вода намыла мелкий песок, увидели следы какого-то некрупного животного, идущие к самой воде.

— Постой, ребята, — нагнулся зачем-то Ломов. — Шевячки кабарожьи… Свежие совсем.

Теперь и остальные заметили козий помет, похожий на кедровые орешки.

Матрос проворно вынул из кармана свистульку из бересты и стал искусно подражать голосу маленького кабаржонка.

— Матка должна прибежать — подумает, с козленком беда случилась.

Пищалка звучала протяжно и нежно… Стихнет — и снова…

— Как только покажется кабарга — сразу стреляй, — учил матрос.

Все они проголодались и мечтали о жареном сочном мясе. Федя держал наготове револьвер.

Ломов звал матку, наверно, уже в десятый раз, когда в тумане показалось темное пятно. Свистулька еще пожаловалась и замолкла.

Тень приблизилась.

— Что-то велика козочка, — прошептал Никитин, выглядывая из-за дерева, и тут же присел. — Спасайся, ребята!

На жалобный писк явился медведь, тоже любитель молодой козлятины.

Друзья не захотели испытывать судьбу и бросились наутек.

У Черной скалы они долго искали лодку. Она стояла, как в доке, во впадинке берега под жердями, прикрытыми еловым корьем и сухими ветками. Лодка оказалась хорошо сделанной унимагдой, с изображением лебедя на носу.

Возле лагеря их остановил часовой. Солдат оказался придирчивым и не хотел признавать моряков за своих. Заладил одно: «Почему из леса вышли, а может, вы партизаны?»

Виктор Никитин заспорил, часовой клацнул затвором и подал сигнал. На свисток подошел разводящий. Он узнал друзей и разрешил пропустить. В лагере чувствовалась тревога и растерянность: солдаты бродили, не расставаясь с винтовками, подсумки полны патронов. За грудой камней стоял пулемет рылом к лесу. При нем дежурили солдаты, перепоясанные патронными лентами.

«Боитесь, сволочи, — подумал со злорадством Федя. — Подождите, не то еще будет!»

Около избушки их увидел старик буфетчик и индюком зашипел на Федю:

— Где шляешься? Иди мой посуду… Пять глубоких тарелок, семь мелких, четыре вилки, девять ножей и три ложки — корми кают-компанию как хочешь. А чай — из кочегарских кружек: стакан я только для капитана успел прихватить. — Буфетчик потер ладонью серую щетину на подбородке. — Торопились, а пароход-то стоит себе, голубчик, и не деется ему ничего. И погодка на ведро идет… Капитан говорил: к завтрему катер на него сгоняем.

Никитин и Федя заговорщически переглянулись и спрятали усмешку.

— Мы по ягоды ходили, в лесу малины много. Это тебе, Евграф Спиридонович. — Федя протянул буфетчику каппелевскую фуражку, полную ягод.

— Крупная, как из сада; спасибо, снесу капитану к чаю.

— Сам ешь, — сказал Ломов. — Капитан не заслужил… Пароход-то, — он показал на черный силуэт, поднимавшийся над водой, — кто погубил? Знали бы, что Гроссе отдашь, — собирать не стали.

В избушке, куда буфетчик послал Федю, только что отобедали, но за столом было не очень весело, хотя коньяк и виски начальство не забыло на пароходе.

Оскар Казимирович сидел хмурый, недовольный. Он был в отвратительном настроении. Вряд ли может понять его состояние простой смертный. Даже капитан, которому не приходилось оставить на камнях свое судно, не в состоянии себе представить, как огорчился Гроссе. Он ждал погоды. Пусть только стихнет ветер — он немедленно начнет снимать «Си-неге тюленя».

В голове Оскара Казимировича возникали всевозможные планы. Он припомнил все, что случилось на его глазах в многолетних плаваниях и о чем ему рассказывали. Перечитал все, что написано по этому поводу в пухлом английском справочнике. Когда Гроссе вспоминал Владивосток, сердце сжималось в предчувствии неприятного разговора в кабинете директора распорядителя Доброфлота… Тросы, якоря, верпы… Задний и передний ход… Номера балластных танков, которые надо откачивать сначала и под конец… Вот чем была забита бедная капитанская голова. Кстати, он теперь думал, что «неизвестные величины» ему мало помогут.

«А здесь еще эта мерзкая женщина», — морщился Оскар Казимирович, и не без основания: «мерзкая женщина», сестра милосердия, болтала без умолку.

— Наш корабль, — вещала она в обычном своем духе, — захватили привидения. Сейчас они ходят по палубе, сидят в наших каютах, лежат в наших постелях… Гремят кости, звенят цепи, трепещут белые одеяния… Души погибших в море собрались на свой пир. Наверно, там командует новый капитан. Капитан-смерть…

— Лидия Сергеевна, — Гроссе брюзгливо выпятил губу, — извините, дорогая, но вы говорите глупости, неприятные глупости. Почему вдруг на нашем пароходе привидения?!

— А потому, что вы иконы с него сняли, — проворчал поручик Сыротестов, — вот вам и пожалуйста. — Ему было наплевать на привидения, а сказал он это в защиту Лидии Сергеевны.

Капитан еще больше помрачнел.

— По русскому обычаю нельзя оставлять иконы на гибнущем корабле, — возразил он. — Грешно-с, так православные не поступают.

— Мужчины, — не унималась Веретягина, — я предлагаю поход к привидениям. К ним в гости, на новоселье. Возьмем бутылку коньяку, разопьем с ними… Я объявляю поход сегодня ночью; захватим икону…

— Лидия Сергеевна, — повысил голос Гроссе, — я прошу вас прекратить это. Вы святотатствуете. Нехорошо-с, грешно-с… — Он заволновался и стал перекладывать с места на место резиновый кисет с табаком.

— Оскар Казимирович, откушайте, — послышался угодливый голос буфетчика, вошедшего с блюдцем малины. — Свежая, матросы из лесу вам принесли.

Капитан молча посмотрел на ягоды и, обычно столь вежливый, принялся за них, не предложив даже даме.

Впрочем, Веретягина не обратила на это внимания. Слегка раскачиваясь, она декламировала:

Как тяжко мертвому среди люден,

Скучно мне… Мне кажется, я тоже мертва… И вы… Как скучно мне… Вы принимаете мое предложение, поручик, мой верный рыцарь? Мы славно развлечемся на пароходе.

— Я запрещаю! — Гроссе ударил кулачком о стол. — Без моего разрешения никто не смеет… — Он покраснел и задохнулся.

— Друг мой, никто не намерен покушаться на ваши права, — вмешался Сыротестов, — однако… ваше поведение не… не… — Он искал слова. — Вы должны быть джентльменом в присутствии женщины. Я вынужден напомнить вам об этом.

Сыротестов и на берегу не почувствовал себя увереннее: тревога о миллионах давала знать. Он был зол. Капитана он тоже считал основным виновником аварии, хотя продолжать экспедицию для наказания партизан уже не думал. Какого черта! Пушнина, его главная цель, была здесь, рядом. Разве он мог покинуть пароход? Поручик с нетерпением ждал момента, когда заставит матросов и солдат перевезти на берег драгоценные соболиные шкурки. Тогда он будет знать, что делать. Но это потом. Пока же занимал время тем, что привычно пристраивал к своей фамилии графский титул.

Сыротестов не хотел больше думать про поимку партизан, но это совсем не значило, что он их не боялся. Страх, мучительный и липкий, не оставлял его с момента вступления на землю. И опять прежде всего из-за пушнины. «Если я перевезу меха на берег, — думал он, — а партизаны вызнают, они непременно нападут на нас… Кто же не позарится на золотые шкурки!» Ему казалось, что тайга, окружающая бухту, угрожала ему со всех сторон днем и ночью. Ему мерещилось одно и то же: из леса, стреляя на ходу, бегут люди, окружают лагерь… Что будет дальше, он боялся даже представить.

Причины аварии на «Синем тюлене» поручик так и не понял. Капитан Гроссе из каких-то своих соображений не стал посвящать его в подробности. Но, перебирая в памяти события последних дней, он вспомнил слова старшего механика Фомичева о злоумышленниках. Тогда на пароходе погас электрический свет, и механик убежал, не успев договорить «Надо будет расспросить его при первом удобном случае», — решил Сыротестов.

А Лидия Сергеевна вконец разобиделась.

— Пешего сокола и галки дерут, — язвила она Гроссе. — Какой он капитан на берегу? Сергей, вы прикажите солдатам, они арестуют этого плебея! — Веретягина пьяно указала пальцем на Оскара Казимировича. — Он смеет стучать кулаком, он смеет… — И в один прием выпила большую рюмку. — Господин Тадзима, ваше слово… Как смотрит на это японское командование?

— Капитан всегда есть капитан, — осклабился японец. — Первый после бога. Не надо здесь делать ослушание. Японец всегда уважает власть.

При любых обстоятельствах сохранять спокойствие — это было давним правилом Тадзимы. Если ему казалось, что внешние силы могут вывести его из равновесия, он старался думать о чем-нибудь отвлеченном, постороннем, необычном. Два года назад он прочитал статью немецкого ученого о влиянии длины кишок на психологию человека и теперь любил поразмышлять над этим. Немецкий ученый утверждал, что кишки арийца длиннее на один метр кишок остальных людей. Хорошо это или плохо?.. Ведь более длинные кишки — особенность травоядных…

Тадзиму, естественно, интересовала длина самурайских кишок. По его мнению, они были короче, чем у всех прочих. Он даже запомнил наизусть подходящую цитату и повторял ее всегда, когда требовалось поддержать спокойствие духа. «То, что придает волку ненасытную алчность, то, что заставляет его бросаться на всякую добычу, забывая об опасности, почти до утраты чувства самосохранения, — это короткость его кишок. Незначительная длина кишок имеет следствием неполное усвоение пищи организмом волка. Пища, так сказать, почти только проходит через кишки волка. Отсюда возникает неутолимая потребность в питании, ненасытная алчность. У меня, как у всякого благородного самурая, должны быть короткие кишки», — убеждал себя капитан Тадзима.

А Лидия Сергеевна тем временем продолжала препираться с Оскаром Казимировичем насчет поездки к привидениям на «Синий тюлень», стараясь натравить на него Сыротестова.

— Вы, поручик, виноваты больше всех, — неожиданно перешел в нападение Оскар Казимирович. — Надо было допросить злоумышленника, о котором вам говорили. Ваши коллеги на Полтавской умеют это делать.

Сыротестов не захотел спорить и только спросил:

— Как его фамилия?

— Никитин, Никитин, — сердился капитан. — Сколько раз нужно повторять!

— Я займусь, — пробурчал поручик, — будьте уверены, капитан, я заставлю его говорить.

— Не забудьте и этого мерзавца, Курочкина. Если он не исправит свои аппараты… И вообще надо следить за людьми. Когда рукам нечего делать, начинает работать голова.

Федя в это время тихонько споласкивал тарелки и с тревогой прислушивался к разговору. Никитин…

Надо немедленно предупредить Виктора… Ровно через пять минут Великанов снова вернулся к своим тарелкам.

И экспедиция Лидии Сергеевны на пароход совсем не нравилась Феде. А вдруг она настоит на своем, тронутая баба! Какая она сестра милосердия! Ей бы самой в больнице под замком сидеть… И водку глушит — американцу не уступит. Кстати, где этот чудной поп? Тоже, божий слуга… Как он молитвы свои не путает? Федя слышал, что и капитан спрашивал о проповеднике, но никто толком не знал. Кто-то высказал предположение, что Фостер утонул спьяну.

Пожалуй, больше всех думал об исчезновении американца Тадзима. А вдруг он остался на пароходе? В то, что проповедник мог утонуть, японец верил и не верил. Сейчас он больше всего хотел бы узнать это наверняка. Но не надо волноваться. Общество Лидии Сергеевны его раздражало, мешало сосредоточиться.

Старший помощник Обухов был молчаливее, чем всегда. Он подолгу неподвижно сидел на табуретке и смотрел вниз, словно рассматривая носки сапог. Его тяготила непривычная обстановка и безделье, осточертела Веретягина: «Доймет она нас своими покойниками и привидениями!» Вряд ли его интересовал и остальной разговор в избе. После обеда Валентина Петровича всегда клонило ко сну; как и всякий старпом, он любил выбрать для этого часик среди дня.

Федя же сегодня был очень доволен своей должностью. Перемывая посуду, прислуживая за столом, он оказался в курсе многого, что тут было задумано. Настроение у него было и тревожное и приподнятое. Теперь их четверо, радовался он. Мысль, что они вот-вот сломают все задуманные здесь планы, переполняла радостью все его существо.

Великанов понимал, что настоящая борьба только начинается; как пойдут дела дальше, утверждать трудно. Но теперь он не один, и у них есть свой план.

Вечером, когда совсем посинело небо, у перепада речки раздался крик кабарги. Где-то в кустах ответно проплакал филин.

Трое друзей встретили Таню, вывели лодку-унимагду и, не теряя времени, двинулись к пароходу. Никитин и Ломов работали веслами с лопастями о два конца. Федя сидел за кормовым веслом, как и подобало капитану. У Тани воинственный вид: перепоясана патронной лентой, с отцовской двустволкой. Девушка расположилась на носу возле деревянного лебедя, в руках у нее берестяная корзинка.

— Поди, харчишки взяла? — поинтересовался Ломов. — Зачем? На пароходе полны кладовые!

— Какие это харчи! — Таня, отвернув платок, показала край пирога. — Так, перекусить на ходу. Ночью пекла.

Белогвардейский лагерь спал. Только в избушке светились окна. У одной из палаток дозорный солдат курил махорку. Когда он затягивался, кончик самокрутки светился, как раскаленный уголек. Вряд ли он заметил черную продолговатую тень, скользнувшую из узких ворот лагуны в море.

Лодочку изрядно покачивало. Волны одна за другой подкатывали под плоское днище и высоко приподнимали то нос, то корму. Вскоре под ногами заплескалась вода, просочившаяся сквозь пазы, — Ломову пришлось взяться за жестяную кружку — отливать воду. Иногда лодку встряхивало, и Таня крепко прижимала к себе корзиночку с пирогами.

— Что за чертовщина! — вдруг сказал Федя. — Толькочто был виден пароход…

Остальные в лодке повернули головы: парохода не было…

Сырой тяжелый туман, внезапно наваливший с моря, затопил, растворил судно. Сопки, черная полоса берега, огоньки в избушке тоже исчезли.

«Куда держать?» — размышлял Федя. Он ощупывал в кармане круглый школьный компас и казнился, почему не заметил направление, пока «Синий тюлень» был на виду.

— Что будем делать, ребята? — спросил Федя.

— Только не обратно, — отозвался Ломов.

Федя повертел в руках свой компасик, подумал. Лодку сильно швырнуло на волне. Таня вскрикнула и еле удержалась на скамейке, ухватившись за лебединую шею. Ломов снова взялся отчерпывать воду.

— Греби, не то развернет лагом, опрокинет! — крикнул Великанов, торопливо помогая кормовым веслом. — Будем искать пароход.

Напряженно прислушиваясь, они плыли в тумане, как в молоке. Время шло медленно. И как бы не вынесло в море…

— Берег! Я слышу прибой. — Ломов показал влево. — Тише, ребята, суши весла.

Сомнений не было, прибой рокотал совсем близко.

— Значит, вышли к северному берегу бухты, — сказал Федя. — Пройдем буруны, за ними…

Но тут белый, как в бане, пар-туман потемнел над головами мореходов.

— Пароход! — крикнул Виктор Никитин, даже пригнувшись от неожиданности.

Все заметили, что сразу стало тише: корпус судна прикрыл лодку от идущей с моря зыби.

— Это не «Синий тюлень», — сказал Федя, когда лодка с легким стуком прислонилась к железной стенке. — Пробоина и ржавый. — Он ощупал борт. — Это тот, что еще до войны на камни мыса Звонарева наткнулся. Забыл, как звать, иностранец какой-то.

— Да, — отозвался Ломов, тоже потрогав железо. — Одна ржавчина… А что, если здесь переждать? — несмело предложил он. — Отсюда к нашему-то недалеко, но сейчас по морю бродить — до беды недолго. Давайте подождем, может, хоть чуть получше будет видимость.

— Согласен, — кивнул Федя. — Ну-ка, подгребайте в эту щель.

Лодка медленно вошла в разверстое чрево парохода. Волны гулко ухали в него. От ударов дрожали железные бока.

Таня робела, ей казалось, что эта гора железа не выдержит и обрушится. Вспыхнул свет фонарика. Сначала показалось, что лодка в ржавой пещере. Присмотревшись, увидели по бортам шпангоуты.

— Здесь была машина, — сказал Никитин. — Вон трап, остатки решеток, а там световые люки.

— А машины на берегу, — оживилась Таня. — Я сама видела. Их уже песком занесло. Наверно, про этот пароход отец рассказывал. Матросы тут сарай построили, когда спасать судно хотели. В сарае полно всяких шестеренок, болтов, гаек… большие… — Девушка показала руками. И поежилась: — Озябла я.

— Лодку здесь привяжем, — скомандовал Федя. — Поищем камбуз. Может, цел остался, погреемся. — Он ласково посмотрел на Таню. — Гляди-ка, лицо совсем синее.

— А чем топить? — спросил Ломов.

— Найдем; чтоб на пароходе да не сохранилась какая-никакая деревяшка…

Оставив лодку у ступенек, стали подниматься по железным лестницам.

— Смотрите, уголь! — Никитин показал лучом фонарика на черные кучки на стрингерах. — На неделю хватит.

Машинист шел впереди, осматривая и ощупывая каждую подозрительную ступеньку.

Подъем на палубу оказался нелегким делом — словно восхождение на Авачинскую сопку. Не раз приходилось перелезать через опасные трещины и разрывы. Да и сама палуба в некоторых местах была повреждена. Полуоторванные листы дребезжали от ударов волн.

Ломов снял курточку и, завязав рукава, стал собирать уголь.

Коридором они вошли в большое помещение.

— Кают-компания, — определил Федя, — а здесь трап к капитану.

— Пойдемте к капитану, — предложила Таня. — На минутку… Мне хочется посмотреть, что там.

Поднялись еще повыше. Дверь в каюту сорвана. Деревянная обшивка почти вся осыпалась. Из мебели остался покореженный письменный стол, в спальне — широкая деревянная кровать с панцирной сеткой. К большой радости друзей, в каюте стояла чугунная печка. Труба выходила в один из иллюминаторов.

— Ну вот, теперь у нас все, что надо, — довольно сказал Федя. — Топи печь, Виктор, по твоей части… А я иллюминаторы закрою.

Только два иллюминатора в капитанском жилище оказались с целыми стеклами. Остальные разбиты или задраены глухарями. У Тани в корзинке, кроме пирогов, нашлись свечи. Одну зажгли, поставили на стол.

Никитин молча вынул нож и стоя принялся щепать лучину из планок обшивки. Ломов заметил на полу полотнище двери и приставил его на место.

Таня осмотрелась кругом, вздохнула.

— Капитан, наверно, старый был, опытный… а нашелся и на него камень.