- Говори.
      - Я двинянин, - начал мореход. - В Холмогорах подель1 у меня, лодьи да кочи2 заморские строю и промысел на морского зверя держу. Одна из лодей моих, с кормщиком Тимофеем Лысуном, пять годов дома не была; думал - сгибла... А в прошлом годе вернулись мореходы.
      - Не дивно то... - начал было говорить стоявший подле владыки боярин.
      - Постой! - сделав рукой жест, словно отстраняя боярина, перебил двинянин.
      Он сделал еще шаг вперед и вынул из-за пазухи свиток пергамента:
      - То не дивно, что лодьи пять годов дома не было, а дивно вот что... - И двинянин развернул пергамент.
      - Ближе подь! - позвал владыка.
      Двинянин шагнул еще. Теперь он держал свиток перед самыми глазами Евфимия.
      - Вот здесь, - громко сказал мореход, - Матица земля, здесь река Обь, а тут человеки мангазеи живут. И зимой и летом море торосьем великим наполнено, но, ежели знаючи, тут вот рынчарой3, - он пальцем повел вдоль жирной черты, изображавшей берег, - можно в меженное время4 лодьей али кочем плыть. Тут река великая, возле нее кости моржовой не счесть. Дале еще река есть, и везде моржовой кости много...
      Двинянин взглянул в глаза владыке:
      - Тимофей Лысун здесь впервой зимовал, кости моржовой собрал и в десять лодей не укласть. В другое лето он на восхсд солнечный той рынчарой сплыл.
      1 Подель-поморская верфь.
      2 К о ч а, кочь - двухмачтовое палубное мореходное судно; поменьше лодьи.
      3 Р ы н ч а р а - полоса чистой воды между берегом и плавучими льдами.
      4 Меженное время - тихое, безветренное время в середине лета.
      - А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? - любопытно спросил Евфимий.
      - Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! - удивился двинянин.
      Евфимий улыбнулся.
      - Ну, далее сказывай! - Видно было, что ему понравился ответ промышленника.
      - Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, двинянин вел пальцем по карте, - ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. - Он показал на карту. - Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел - однако, мирные люди и наших не тронули... На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, - двинянин повысил голос, - кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.
      Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.
      - Кто чертеж писал? - не удержался Труфан Федорович,
      - Лысун-кормщик, - ответил двинянин, - обучен сему художеству.
      - Много ли людей сгибло? - спросил Евфимий, думая о чем-то.
      - Один, на той земле похоронен. Носошник1 Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.
      Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.
      - Слава тебе, господи! - торжественно сказал он. - Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской... Артемий Дмитриевич, обратился владыка к посаднику, - надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать... Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, - обратился он к двиняни-ну. - Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.
      1 Носошник - забойщик в моржовом промысле, стоящий на носу карбаса и бросающий в зверя "носок" - гарпун, брссковое копье.
      Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.
      - А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло...
      Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:
      - Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!
      - Встань! - ответил новгородский владыка. - Поведай, на кого суда просишь?
      Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.
      - Степашка-кожевник, - начал он, всхлипывая, - наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонки' меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба... та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала... - Боярин громко заревел.
      На него зашумели:
      - Перестань орать, дело сказывай!
      - На мост Великий привели да с моста в Волхов, - плаксиво говорил боярин. - И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас - на свой челн из воды вынул... Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.
      - Поведай нам, боярин, - участливо обратился к пострадавшему владыка, - на вече Степанько что на тебя кричал?
      - Облыжно кричал... - начал было боярин.
      - Да ты говори делом! - оборвал его казначей Феодор. - Правду говори, ежели владыка спрашивает!
      - Да я... он кричал... будто я... - боярин запнулся, - будто я женку его скрал и у себя дома держал. Ложно то.
      - А кака женка тебе на вече рожу поцарапала? - смекнул, в чем дело, владыка. Он сразу посуровел. - Ты правду сказывай, а то велю приговор справить - будешь уху в омуте хлебать! Не пожалею... Была у тебя женка Степанькова дома?
      - Была, - пряча глаза, сознался боярин.
      - Была? А для чего тебе надобно чужих женок дома прятать, - своя-то есть небось?
      - Есть, владыка милостивый, есть...
      -- Нехристь, в поганстве живешь! - загремел Евфимий, приподнявшись с кресла. - Язычник. Нет тебе моего прощения! - Старик разошелся и поднял посох.
      Боярин, оставляя мокрый след, быстро отполз в толпу и, поднявшись на ноги, стал хорониться за спинами.
      - А хитер бобер! - насмешливо заметил кто-то, - Вче-рась в Волхов бросили - до седня и обсушиться не успел. Видать, недавно холопы из ушата окатили. Ну и боярин Божев.
      Многие улыбались в бороды. Всем был известен строгий нрав владыки.
      Евфимий опустился в кресло и долго молчал, шевеля губами.
      К нему подошел степенной тысяцкий Кузьма Терентьев.
      Бесстрастным голосом он стал рассказывать Евфимию о голоде и болезнях в Новгороде:
      - ...Многие новгородцы ради спасения души своей бегут в монастыри ближние и дальние, бегут в страны полуночные. Сильные слабеют, владыка, слабые мрут.
      Тысяцкий приостановился и, вынув берестяную грамоту, приблизил ее к глазам:
      - А мертвых тел по городу много: только в одной скудельнице', что на Прусской улице, - три тысячи. А окроме этой, на Людинцевой улице да на Колене, что твои люди строили, - полны...
      Владыка сидел с закрытыми глазами. Трудно было понять, спит он или бодрствует. Сейчас, посмотрев на восковое лицо владыки, покрытое глубокими морщинами, Амосов подумал: "Немного ему жизни осталось: кровинки на лице нет".
      Тысяцкий закончил свой доклад и отошел на прежнее место.
      Из толпы старых посадников вышел грузный, высокий боярин со шрамом на лице от сабельного удара.
      Опашень2 ярко-синего цвета красиво охватывал могучую грудь поседевшего под шлемом воина, покрытую короткой кольчужной рубахой. Привычной рукой оправив короткий меч на широком поясе, он подробно стал рассказывать о военных приготовлениях и войнах в соседних странах.
      Владыка сидел в неизменной позе - откинув голову и закрыв глаза. Только когда старый посадник стал рассказывать о нескольких тысячах язычников, которые, находясь в осажденном городе и не желая сдаться в плен крестоносцам, заживо сожгли себя, веки Евфимия дрогнули и глаза открылись.
      - Хуже язычников, - внятно произнес владыка, - божьи рыцари, собаки! - и снова закрыл глаза.
      Старый тысяцкий, ведающий градостроительством, постройкой церквей, мостовых, колодцами и городским водопроводом, сообщил, что по просьбе великого князя в Москву отправлены двести каменщиков.
      1 Вечные мужики, в е ч н и к и - миряне с правом голоса на вече.
      1 Скудельница - кладбище, общая могила.
      2 Опашень - летняя верхняя мужская одежда.
      .
      Голова владыки чуть заметно качнулась, словно утверждая сказанное.
      Место у кресла владыки занял казначей Феодор. Он долго и нудно говорил о хозяйственных делах Софийского дома. До слуха Труфана Федоровича донеслось перечисление разных мехов, моржовых и тюленьих шкур, рыбьего зуба, рыбы и других товаров из стран полуночных.
      Наконец казначей закончил читать списки и другим, громким голосом сказал:
      - Владыка, иноземные купцы видеть тебя хотят!
      Глаза владыки раскрылись. Лицо сразу ожило. Взглядом умных, проницательных глаз он обежал присутствующих, словно отыскивая кого-то.
      "Поживет еще владыка,- подумал Амосов, поймав острый взгляд старика, поживет: в глазах силы много".
      - Зови, отец Феодор, - разрешил владыка. Казначей сделал знак, и два воина с секирами, стоящие по сторонам двери, распахнули ее.
      - Труфане, - позвал владыка, - стань ближе да слушай лучше!
      : Амосов подошел и встал у кресла Евфимия. Владыка больше не закрывал глаз и наблюдал, как группа людей в иноземных одеждах приближалась к нему. Казначей, наклонившись к владыке, шептал:
      - Аглицкие гости, доньские, фландрские, из Генуи, персы, арабы, армяне, евреи, бухарские купцы.
      Владыка кивнул головой и потом, в свою очередь, что-то шепнул казначею. Феодор отошел в сторону и скрылся в толпе.
      Из труппы купцов вышел вперед один, в черном бархатном платье с кружевным воротником. Держа в руках большую шляпу с пером, он поклонился владыке.
      - Каких земель гость? - спросил тихо владыка у Амосова.
      - Аглицкой, - ответил Труфан Федорович, став совсем близко к Евфимию.
      Купец витиевато и длинно приветствовал владыку от себя и других купцов и, окончив, еще раз поклонился и смолк.
      Толмач, младший вечевой, дьяк Гаврила Конь без запинки переводил английскую речь. Бесстрастное лицо владыки не выражало ничего, кроме, может быть, усталости. Черный провал глаз, беззубый старческий рот подчеркивали глубокую старость Евфимия.
      - Скажи аглицкому гостю - не государь я Господина Великого Новгорода. Народ новгородский сам своими делами государит... - Владыка передохнул. Пусть говорит купец, - снова обратился он к толмачу.
      Английский купец начал издалека. Он рассказывал о своей стране, о богатствах ее, о великом числе городов, о множестве
      Держа в руках большую шляпу с пером, купец поклонился владыке.
      народа, о сильных и смелых воинах, о больших морских кораблях и опытных мореходах.
      - Не слыхано о мореходстве вашем, - вдруг перебил толмача Евфимий. - А по земле новгородской храбрых мореходов, что песчинок на морском берегу.
      - Нам известно о доблестных мореходах Великого Новгорода, - почтительно согласился купец. - И тем не менее прискорбно, - добавил он, - что морская дорога к Новгороду закрыта. И не только купцы других стран, но и сами новгородцы вынуждены торговать через немцев, кои захватили море в свои руки. Вашим купцам приходится торговать в убыток.
      - Любецкие купцы нам хвалились, - снова вступил в разговор владыка, будто они у вас лису за грош покупают, а лисий хвост за талер вам же продают. Стало быть, не так новгородцам, как вам Ганза поперек горла стала.
      Засмеялись новгородцы, засмеялись, заулыбались иноземные купцы. А англичанин продолжал:
      - Мы все хотим, чтобы новгородцы торговали по-прежнему, по старине. Здесь у вас сходятся товары с востока и с запада, и путь морской для всех купцов должен быть
      свободен.
      Иноземцы возгласами одобрения встретили слова англичан.
      Все ждали ответа. Евфимий молчал. Он опять закрыл глаза. Купцам показалось, что владыка заснул, и они стали переглядываться между собой.
      - Мы хотим помочь вам: аглицким, доньским купцам, всем заморским торговым людям... - вдруг сказал владыка и обвел собравшихся удивительно ясными глазами. - Этим годом мы решили свои товары продавать в доньской земле, там же покупать товары и вести их в Новгород. Если доньской король и доньское купечество поприветят наших гостей, будем так делать и впредь.
      - Да, да, мы будем просить короля за новгородских купцов, - в один голос отозвались датчане.
      - Мы боимся, что Ганза помешает вам это сделать, - снова выступил вперед англичанин: - море полно пиратов; немецкие купцы закроют на крепкий замок Неву. Как думаете вы туда доставлять свои товары? Каким путем?
      - Об этом пусть думают наши купцы, - уклончиво ответил владыка. Новгородские мореходы исстари свои корабли по всем морям водят и разбойников сумеют унять. А мы со всеми странами в мире жить и торговать хотим.
      Владыка кивнул в сторону вернувшегося казначея. Тот подал знак, и двое слуг внесли большую корзину, покрытую красным шелком. Поставив корзину на пол у ног владыки, слуги сняли покрывало.
      В корзине лежали моржовые клыки больше полпуда весом
      каждый. Торцовая часть клыков была отделана золотом, там стояла надпись "Господин Великий Новгород".
      - Владыка Великого Новгорода Евфимий одаривает вас драгоценным товаром полуночных стран - зубом морского зверя, зовомого моржом, - сказал казначей.
      Купцы брали невиданные гигантские клыки и, по очереди подходя к владыке, кланялись и благодарили.
      Как только дверь за иноземными купцами закрылась, владыка, подозвав Амосова, встал и, тяжело опираясь на посох, вышел в свои покои.
      Глава V МЯТЕЖ
      Утром Амефа, Степанькова жена, прибежала в темный амбар, где работал староста кожевников Афоня Сырков.
      Спотыкаясь со света о сырые смрадные кожи, кучами наваленные на земляном полу, Амефа подошла к первому от дверей работнику, который что-то ворочал в дубовом чану длинной слегой.
      - Где Сырков работает? - шепотом спросила Амефа.
      С трудом раздвигая тяжелые кожи, молодой парень всем телом налег на толстый конец слеги. Услышав шепот, он перестал работать и взглянул на молодую красивую женщину. Парень хотел было заговорить с ней, но раздумал и молча указал на дальний угол.
      Там, у светильника в две лучины, согнулся над растянутой кожей плотный мужчина с широкой рыжей бородой, Амефа подошла к нему и, не говоря ни слова, остановилась. Огонь светильника освещал суровое лицо с крупными чертами, нависшие густые брови.
      - Чего тебе? - строго спросил он, не дождавшись слова от женщины. Подняв голову и увидев блестевшие на глазах Амефы слезы, он уже мягче добавил: - Ну, ну, рассказывай, женка, с чем пришла, плакать потом будешь.
      - Степанька ночью увезли, прямо с постели взяли боже-вы люди, - быстро проговорила Амефа, умоляюще глядя на рыжего мужика. - Мучит его боярин, грозится глаза выжечь.
      Афоня Сырков, собираясь с мыслями, медленно вытирал руки о фартук.
      - Откуда тебе боярские посулы ведомы? - строго спросил он. - Мертв ведь боярин. Вчера с моста вечники бросили, сам видел.
      - Божевский холоп поведал. Я за мужем до самого двсра бежала, у ворот боярских ждала. А Божев-то жив-здоров - рыбак его спас.
      Амефа громко зарыдала, отвернувшись в темный угол.
      - Подь сюда, ребята! -крикнул староста. - Бросай работу!
      Люди быстро собрались возле Сыркова.
      - Ну-ка, женка, обскажи мужикам, что мне поведала, - начал было Афанасий, но в это время за стенами сарая послышались торопливые шаги и громкий возбужденный разговор.
      - Афанасий Иванович, - крикнул кто-то, войдя в амбар, - где ты, милай? Ишь ведь темень какая, со свету-то ничего не разглядишь!
      В сарай один за другим вошли несколько человек.
      - Проходи сюда, ребята! - откликнулся Сырков. - Здоров будь, Тимоха! С чем пришел, кого привел?
      - Ну и дела! - начал человек, названный Тимохой. - Ну и дела, Афанасий Иванович! Бояре наши супротив старины, супротив веча идут. Всем народом, кажись, вчера Степанька и Божева судили! Вечный приговор был боярина смерти предать. Всем миром с моста бросили. Ин дело-то как обернулось: боярин живой, здоровый, а Степанька на чепь посадили.
      - Знаю, вон женка Степанькова плачет, - сказал Сырков и показал на рыдавшую в углу женщину. - Она мне все обсказала.
      Тимоха и остальные, разглядев Амефу, запустили пятерни под шапки.
      - А хозяин наш Божев, - продолжал Сырков, - он, слов нет, зверь. В Волхове ему самое место. Он и плюнуть-то на пусто место николи не плюнет, а все, глядишь, в горшок либо в чашку.
      - Зато обычай у него добр: когда спит - без палки проходи смело, - добавил кто-то. Все засмеялись.
      - Вот что, ребята, - как-то сразу решил Сырков: - кончай работу. Степанька выручать надо... Ты, Ванюха, ты, Федор, ты, Илья, - строго продолжал Сырков, к дворищу поспешайте. Тимоха у вас за главного будет. На вече в колокол ударьте. А ежели вечный дьяк мешать будет - по шеям тогда дьяка. Ну, с богом, ребята!
      Афанасий Иванович Сырков снял шапку и долго так стоял, не говоря ни слова.
      И снова колокольный звон встревожил горожан и поднял галок и голубей, тучами взлетевших над городом.
      Вече было бурное. Житые и черные люди яростно наступали. Из толпы кричали немедленно выдать Степанька, казнить боярина Божева. Требовали правого суда по русскому обычаю.
      - По крестному целованию судите, - кричали горожане, - по два боярина, по два житых с каждой стороны.
      - Доколь терпеть будем? Великим князьям своеволить не дали, так своим боярам и подавно не дадим.
      Вече кое-где стало переходить в рукопашные схватки, зазвенело оружие, появились раненые и убитые. Бояре и богатые купцы побежали с веча укрываться в своих дворах.
      Озверевшая голодная толпа двинулась на Софийскую сторону. Многие горожане были в доспехах и с оружием. Словно бурливая река разливалась по улицам и переулкам Софийской стороны. Ворвавшись на Козьмодемьянскую улицу, народ прежде всего взялся рушить двор Божева. Богатые хоромы вмиг разнесли по бревнам. Не найдя ни боярина, ни Степанька, толпа двинулась дальше - на Яневу, Людинцеву и Люгощу улицы.
      - Братья, други, - надрывно кричал кто-то, - в Никольском монастыре житницы боярским зерном полны!
      - Дети дома голодные! - поддержали в толпе женские голоса.
      - Давай в монастырь за хлебом!
      - В монастырь за хлебом! Почто боярский хлеб прячут?
      Горожане по призыву женщин ринулись к монастырю и, сломав ворота, стали выгребать из монастырских житниц зерно. На монахов, хватавших за руки и умолявших не трогать хлеб, не обращали внимания.
      - Посидишь голодом, не помрешь! Ишь ведь пузо отрастил!
      - Наши дети голодные плачут, а мы на вас смотреть будем?
      Опустошив монастырские кладовые, толпа двинулась на Прусскую улицу.
      Афанасий Сырков, шедший впереди всех, вдруг остановился. Он не верил своим глазам. Навстречу толпе шел Степанёк, его вели под руки два монаха.
      - Степанька ведут, Степанька ведут! Стой, ребята!
      - Степанька ведут... - вторили в толпе. Люди остановились.
      - Смотри, смотри, Степанёк-то еле ноги переставляет. Замучили человека душегубы!
      Монахи подвели Степанька к Афанасию Сыркову.
      - Владыка велел боярам Степанька выдать, - сказал один из провожатых. Смиритесь, люди добрые! - добавил монах. - Зачем кровь проливать? Разойдитесь по домам!
      В толпе заколебались. Но в этот момент Степанёк, оттолкнув провожатых, шатаясь, пошел на толпу.
      - Обезглазил меня боярин Божев! - неожиданно громко сказал он. Заступитесь, покарайте злодея!
      Отчаянный женский вопль ударил по сердцам горожан. Толпа вздрогнула и рванулась вперед.
      Глава VI БОРЬБА НАЧИНАЕТСЯ
      Труфан Федорович один из первых покинул вече. Он знал, что недаром под плащами у многих горожан спрятаны боевые доспехи и, судя по возбуждению, охватившему собравшихся, ждать кровавой расправы оставалось недолго,
      С трудом пробравшись сквозь плотную стену толпы, старый мореход направился на Софийскую сторону. Там, на Прусской улице, доживала свой век старая деревянная церквушка. Еще дед Труфана Федоровича воздвиг ее, благополучно возвратясь домой с далеких походов на реку Обь.
      Церковь была о двенадцати главах, когда-то золоченых. Построил ее знаменитый в то время плотник одним топором, без единого железного гвоздя. Внизу, под церковью, был сооружен обширный подвал из камня-ракушечника; в нем, бережась пожаров, Амосовы прятали свое имущество. Тут же, в церковном саду, густо заросшем высокой травой и кустарником, Амосовы хоронили членов своей семьи, а в церкви крестились, венчались и отпевали покойников.
      Труфан Федорович торопился в полуночные страны и на завтра окончательно распорядился с отъездом. А сегодня он хотел поговорить с послами Иванского купечества, которые, по совету владыки, должны были доставить грамоту датскому королю. Путь, предстоявший купцам, был нелегкий: он проходил через земли, враждебные русским. Но такие опасные походы были не редкостью для купечества того времени. Каждый раз, собираясь в путь, новгородский купец брал с собой оружие. И не только он, вооружались и слуги, составлявшие его дружину. Постоянно рискуя своей головой, подвергаясь различным невзгодам, купец закалялся, привыкал к опасностям и становился сильным воином, отлично владеющим оружием.
      Труфан Федорович вспомнил подробности вчерашнего совета старейшего новгородского купечества, на котором выбирались послы.
      "Молодцы ребята, - думал он, - для дела себя не пожалели! А люди надежные, с умом, должны бы и в доньскую землю дойти и в обрат вернуться".
      Глянув на закрытую дверь церкви, Амосов подошел к небольшой пристройке, прислонившейся к древней церковной стене. Тут жил старый поп отец Сергий со своей внучкой.
      - Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас! - громко сказал мореход, стуча в дверь.
      - Аминь! - раздалось в ответ.
      Дверь открылась, и на пороге показалась девочка с рыжими вихрами и лицом, часто усыпанным веснушками.
      - Труфан Федорович! - радостно воскликнула девочка, - А дедушка вас утресь еще ждал...
      В этот миг из-под ее ног выскочил на улицу молодой петушок и, задорно взмахнув крыльями, пропел хриплым голосом свою песню. Девочка стремглав бросилась за петухом и словчилась ухватить его за хвост, но не удержалась на когах и упала на мостовую.
      Петух с тревожным клекотом вырвался, оставив в руках своего преследователя несколько перьев, и с испугу взлетел на ограду.
      - Кыш, кыш! - поднявшись, замахала на него руками девочка.
      И, когда петух слетел в церковный сад, сказала Амосову:
      - Хорошо, народа на улице нет, а то не видать бы нам боле кочетка.
      Приласкав ребенка, Амосов подошел под благословение отца Сергия.
      Поп был одет по-домашнему: в холщовой рубахе, в таких же штанах, заправленных в белые шерстяные чулки, и без обуви.
      - Садись, садись, Труфане! - приветливо приглашал он. - Садись, голубь, совсем старика забыл. Амосов устало опустился на широкую лавку.
      - Пошто пожаловал? - Отец Сергий посмотрел на морехода и, не ожидая ответа, снова сказал: - Сними опашень свой - полегчает, голубь.
      - Люди должны сюда подойти, отче, - ответил Амосов, - купцы наши. В дорогу проводить надо. Так ты братину меду хмельного на стол подай. Есть ли?
      - Есть, есть, Труфане, как не быть!.. - засуетился старик. - Любаша, обратился он к девочке, - сбегай, голуба, в погреб, медка принеси. На вот, он протянул ей связку ключей с затейливыми бородками, - этим отмыкай, да не балуй, озорница.
      В дверь еще раз постучали.
      - Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас! - донесся приглушенный голос.
      - Аминь! - звонко отозвалась девочка, открывая дверь.
      Пригибая голову, в горницу вошли три человека. С первого взгляда они казались воинами: под опашнями блестели стальные кольчуги, на голове надеты были шлемы, а у пояса висели короткие мечи.
      - Труфане Федорович! - увидев морехода, обратился к нему старший из них. Здоров буди! И все трое, сняв шлемы, поклонились.
      - Здоров буди и ты, отче! - оглядевшись, продолжал он, обращаясь к отцу Сергию.
      Все снова поклонились.
      - Садитесь, люди добрые, места хватит на лавках, в ногах правды нет.
      Гости, загремев оружием, уселись на лавку.
      Это были купцы, едущие послами в Данию. Старший из них, Михаил Медоварцев, был плотный мужчина пятидесяти лет, суровый на вид, с темными волосами и сединой, струившейся в бороде. Держался он степенно, говорил медленно и веско.
      Второй посол, Федор Жареный, был моложе - ему в этом году минуло сорок лет. Рыжие, почти красные волосы со всех сторон густо обрамляли краснощекое веселое лицо. Борода была широкая, лопатой, и волосы коротко подстрижены под горшок. Прямой славянский нос, правильные черты лица делали его красивым.
      Наконец третий, Порфирий Ворон, был самый младший - ему не было еще и тридцати. Несмотря на молодость, Порфирия Ворона уважали за смекалку и грамотность.
      Волосы у Порфирия были белы, как чистый лен. Голубые глаза ласково и доверчиво смотрели на людей, а слегка вздернутый небольшой нос придавал ему задорный вид. Бородка у него была курчавая, холеная, расчесанная на две стороны. Видно было, что Порфирий обращал немалое внимание на свою внешность. Под плащом он носил не кольчугу, а панцирь миланской работы.
      - Труфан Федорович, - поднял голову Медоварцев, - что велишь?
      Амосов обвел глазом купцов. На миг морщины.разгладились, лицо стало приветливым и добрым.
      - Зазвал я вас, други милые, - начал мореход, - чтобы удачи в пути пожелать и доброго здравия.
      Купцы поклонились.
      - Хочу вам сказать... - Он помолчал, ища нужное слово. Залетевшая в горницу пчела громко жужжала и билась о слюдяное оконце, мешая думать. - Еще хочу сказать вам, други, - раздались тихие слова, - не для корысти вы в путь собрались, а ради народа русского... - Голос стал твердым и строгим. - Ради земли родной, Новгородской!.. Нет, други, ничего краше жизни. Хороша жизнь: и солнце красное, и звезды, и море великое, и реки студеные, и леса дремучие!
      Труфан Федорович говорил медленно, останавливаясь.
      - А еще дороже для человека, - начал он, помолчав,- честное имя. Имя доброе или худое - оно века живет: на воде не тонет, на огне не горит, в земле не гниет. Нет давно человека на земле, а имя его, ежели честным до смерти был, люди добром поминают, а в бесчестье помер - клянут.
      Умолк опять Амосов. Пчела так же громко жужжала и билась в оконце, но никто теперь не слышал ее.
      - Худо жить на земле, коли имени честного нет... - От непривычки много говорить битое оспой лицо Амосова покрылось потом. - Но и жизнь, и имя честное за землю родную, коли придется отдать, не жалейте. Самое великое, самое дорогое - любовь к земле отцов, дедов и прадедов ваших. Нет ничего дороже такой любви. Кто жизнь свою и честное имя за родную землю отдал, вечно будет жить в сердце народном, Помните, други: дорога наша русская земля, кровью многих людей полита, и нет таких богатств в целом мире, чтобы ту кровь откупить!
      Купцы видели, как единственный глаз Амосова заморгал часто-часто... Волнение старого морехода передалось всем.
      - Говоришь ты больно жалостливо, Труфан Федорович!.. - тоненьким голоском сказал отец Сергий. - Чего стоишь, озорница, опять рот открыла! - напустился он на внучку, вытирая слезы. - Давай сюда мед-то!
      Амосов взял из рук девочки братину и приподнял ее.
      - За жизнь, за честное имя, за русскую землю!- торжественно сказал он и омочил белые усы в пенистом меде. Хорошо хлебнув, он передал чашу Медоварцеву,
      - Спасибо за слова дорогие, Труфане Федорович! Будь в надежде, себя не пожалеем, а дело сделаем!
      Братина обошла всех. Отец Сергий отпил последним.
      -- Еще, други, скажу последнее слово... - И Труфан Федорович опять сделался строгим. - Тайно посольство ваше, однако стеречься надо. По чужой земле путь... всякое случиться может. - Вынимая из карманов три кожаных мешочка и кладя их на стол, он сказал: - Берите! От югорских купцов по сто талеров каждому... Нет, нет, - торопливо добавил Амосов, видя, что послы хотят возражать, - берите! В дороге деньги надобны, а дело общее.
      Переглянувшись, купцы взяли деньги, поднялись из-за стола и стали прощаться. Отец Сергий благословил их в путь. Амосов крепко обнял каждого.
      Гости, громыхая оружием и низко склонив голову, чтобы не задеть шишаками дверной косяк, вышли на улицу и направились к дому Медоварцева, где их ждали слуги.
      - Жалею купцов! - сказал отец Сергий. - Словно на смерть проводил, таково жалко!
      Амосов молчал. Погрузившись в думы, он ходил, тяжело ступая по дощатому полу горницы.
      - Дойдем, - вдруг громко сказал он, - дойдем! И Ганзу в свой ряд согнем, и хлеб привезем. - Он молча продолжал шагать, пригибая старые половицы.
      - Что за шум, слышишь, отче? - насторожился Амосов. - Будто близко кони ржут, а люди оружием бряцают.
      - Прости, Труфане, - отозвался поп, - туг на уши стал, стар, не слышу.
      Амосов вышел на улицу и внимательно посмотрел по сторонам. Улица была пустынная. На противоположной стороне, прихрамывая и волоча ноги, шел нищий.
      Дойдя до лавки сапожника, нищий остановился и стал колотить в закрытую дверь. Ветер раскачивал одинокую пару сапог, подвешенную на самом конце шеста над воротами.
      Вот открылась дверь соседнего дома. На улицу вышел сначала мальчик с большим серебряным тазом в руках; за мальчиком, высоко поднимая ноги, показался долговязый поп с кропилом; а за ними, кряхтя и охая, вылез толстый боярин, одетый тепло, не по погоде.
      Обмакнув кисть в таз и гнусавя, поп стал помахивать ею, обильно кропя дорогу перед боярином. Люди медленно двигались вперед, оставляя позади мокрый след.
      "Святой водой от хвори себя пасет боярин, - думал Амосов, когда толстяк проходил мимо. - От хвори спасешься, а жир тебя задушит".