— Ещё чашечку, Александр Александрович… Чай отличный, сам заваривал, — угощает капитан Арсеньев. У него русское открытое лицо, русые волосы, прямой нос. За последние годы обнаружилась склонность к полноте и чуть заметная седина.

В гостях у него старинный друг и однокашник. Этот высок и сухоребр. Волосы белокурые — седины нет и в помине. Мужественное худое лицо. Впалые глаза, большой лоб. Александр Александрович Малыгин — начальник зверобойной экспедиции.

— Чай-то хорош, друг, да у меня мотор ни к черту, — отнекивался Малыгин, окая, как истинный архангелогородец, — оберегаюсь. — Он осторожно стряхнул пепел в глиняную миску. — Ну, пожалуй, ещё одну. — Он отхлебнул из чашки. — А знаешь, напророчил ты, парень. — Малыгин почесал затылок. — Запаздываем. Ежели и во льдах тяжело, то…

— Трудно будет во льдах. По разделам мы всегда пройдём, а дальше?! — Арсеньев взял измеритель и ткнул им в карту. — Течение здесь не поможет. Полуночник закупорил море, — Арсеньев не удержался от поморского словца. — Полуночник, — повторил он ещё раз. — Ты читал? — Он кивнул на книжку — томик Джозефа Конрада, лежавший на столе.

— "Зеркало моря", попадалась, — читая название на корешке, отозвался Малыгин. — Времена были другие: на деревянных судах железные люди плавали. Многие из нас мечтают о жарких странах, во сне пересекают экватор, плывут по рекам Африки, перевозят туземцев между зелёными островами Океании… Но мечты остаются мечтами. А Конрад испытал все…

И почти без паузы продолжал:

— Сегодня второе марта. Лётчики облетали все море и ничего не нашли, кроме вчерашнего большого пятна. Правда, пятно расплывается, зверь прибывает. Если доберёмся за трое суток, то и тогда начнём промысел пятого-шестого марта. М-да… Поздновато. На втором рейсе плана не выполнишь. В нашем деле часом опоздано — годом не наверстаешь. Не мне говорить, не тебе слушать. — И он закончил просительно: — Постарайся, Серёга.

— Да что я, — и Арсеньев снял с накалывателя метеосводку. — Полуночник удержится пять суток. Подул бы северо-западный, и то легче. — Арсеньев вздохнул.

— И льды расступятся перед нами, — нараспев произнёс Малыгин и лукаво посмотрел на капитана, — ибо нас поведёт великий мореход и знаток Студёного моря.

Арсеньев неожиданно рассердился.

— Такие шутки не доведут до хорошего, — почти крикнул он, вскакивая с кресла. — Я не бог. Я предлагаю лёгкий путь в Зимнегорск, только в Зимнегорск. И уж конечно, не при таком ветре. К сожалению, тюлени не читали моей работы и плодятся, где им угодно. — Арсеньев поправил ногой завернувшийся угол ковра. — Некоторые товарищи читали, а говорят, будто я зимой собираюсь разгуливать по всему морю.

— Не сердись, Серёга, — сказал Малыгин, усаживая друга. — Моё мнение ты знаешь. Работа твоя стоящая, нужная.

Приятели замолчали. Все важное давно обговорено. Успех промысла решали льды на подходе к залежке. Что без толку переливать из пустого в порожнее, можно и беду накликать. Оба были, как истые поморы, чуть-чуть суеверны. Арсеньев по старой привычке теребил бровь. Малыгин машинально глотал остывший чай.

«Всегда не больно разговорчив и суров на вид, — думал Малыгин, разглядывая своего друга, — а сейчас совсем бирюком смотрит. За нарочитой улыбкой что-то скрывает. Но я-то знаю его, меня не проведёшь».

— Мы ведь друзья, — нарушил он молчание, — не вчерашние друзья. Правда, Серёга?

Арсеньев, пощипывая бровь, молча кивнул головой.

— Скажи, что с тобой? Ты на себя не похож. Осунулся, морщин прибавилось. Серый какой-то стал!

— Дорогу во льдах пробиваю, осунешься!

— Врёшь! Скрытный ты человек. От подчинённых замыкаешься — понятно: капитанское дело. А со мной зачем прятки?

Молча Арсеньев взял из коробки папиросу, постучал мундштуком по крышке, чиркнул спичкой.

— Дочь у меня болеет, — дрогнувшим голосом сказал он. Лицо его как-то сморщилось, сжалось.

— Ты что, парень… — растерялся Малыгин. — Не думай об этом. Обойдётся, — и он потряс Арсеньева за плечо. — У меня три дочери, все время болеют. Можно сказать, из болезней не вылезаем: то одна, то другая… Да ты брось в самом деле!..

Малыгин пытался прикурить папиросу не с того конца, отложил, взял другую. Наконец затянулся, встал, подошёл к иллюминатору, постоял.

— Капитан, а нервишки ни к черту, — подытожил он, вернувшись в кресло.

— Сердечко у неё слабенькое, — грустно пожаловался Арсеньев. — Своё бы отдал, если бы можно… — Он прислушался.

Какие-то необычные звуки доносились извне.

Арсеньев отвинтил иллюминатор: в каюту пахнуло холодом и морем.

— Скоро наступят другие времена, — изо всех сил старался развеселить друга Малыгин. — Будешь, как Фамусов, плакаться: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!», а там, глядишь, и свадьбу сыграем…

Запела телефонная сирена. Арсеньев взял трубку.

— Слушаю. — Последовала длинная пауза. — Сейчас выйду. Ну вот, Александр Александрович, сам видишь, кто прав. По курсу лёд. — Он быстро надел шубу, сунул папиросы в карман. — В прошлом году здесь ни одной льдинки не было… Прошу извинить. Посиди, пожалуйста.

— Выдумал! И я с тобой.

Обманчивый свет едва зародившегося дня «Холмогорск» встретил в тяжёлых льдах. То там, то здесь дымилась чёрная вода разделов.

Капитану Арсеньеву пригодилось знакомство с этим маленьким, но свирепым морем. Словно лоцман среди мелей, вёл он корабль. Но вот разделы кончились. В поисках зверя корабль свернул к востоку и ударами форштевня пробивал себе дорогу. Тюлени выбирали для своих детёнышей самые крепкие сморози.

Ещё двое суток корабль ломал и крошил льды. Наконец вдали показались заснеженные холмы Терского берега.

В восемь утра Арсеньев вышел на мостик в кожаных сапогах, но пробыл там не больше получаса. Мороз. Ртуть свалилась чуть ли не на самое дно градусника. Пришлось надевать валенки.

Движение корабля в тяжёлых льдах — вперёд-назад, вперёд-назад — быстро утомляло однообразием и в то же время требовало большого напряжения. Корабль врезался в ледяное поле на два-три десятка метров и медленно отползал, как бы набирая сил. Широкая полоса смёрзшихся полей тянулась на десять миль. То там, то здесь встречались тяжёлые, многослойные льды. Особенно опасным был отход. Корабль быстро набирал скорость в ледяном крошеве, но за кормой-то всего-навсего стометровая полоса, дальше крепкие, как гранит, обломки. А корма — самая деликатная часть судна.

За четыре часа вахты Арсеньев устал и основательно промёрз. В полдень его сменил второй помощник — краснощёкий, самоуверенный штурман Сертякин. Сергей Алексеевич призадумался. По совести говоря, можно было приостановить продвижение, передохнуть — двести-триста метров за вахту не очень большое достижение. Да и можно ли оставить дело на Сертякина? В то же время стопорить машины не хотелось. «Пообедаю, выпью чайку — и сновалка мостик, — решил капитан. — А Сертякин пусть потрудится: глядишь, хоть немного пройдём».

— Семён Иванович, — сказал Арсеньев, снимая светозащитные очки, — продолжайте двигаться, но осторожно. Неосмотрительное движение, и…

— Все ясно, и не в таком льду бывали. — Хлопнув по привычке рукавицей о рукавицу, Сертякин спросил: — Разрешите начинать, Сергей Алексеевич?

В длинной шубе, подпоясанный куском верёвки, Сертякин чем-то напоминал толстую бабу. Он был очень спокоен. Но это спокойствие казалось Арсеньеву неуместным. Оно раздражало и даже как-то оскорбляло капитана.

Спустившись в тёплую каюту, Арсеньев сбросил тяжёлую шубу, покрытую льдом и снегом, и стал медленно разматывать шарф. И вдруг толчок, словно чья-то рука внезапно остановила судно! И — тишина. Не раздумывая, не понимая, что случилось, но предчувствуя нехорошее, Арсеньев вмиг оказался на мостике. Ему бросилось в глаза побледневшее, растерянное лицо Сертякина. Второй помощник уцепился за ручку телеграфа — стрелка указывала на «стоп».

Капитан бросился к штурвалу. Колесо свободно вертелось в обе стороны.

— Немедленно проверить руль, — ещё не веря в несчастье, приказал капитан. — В румпельную, быстро!

Сертякин кубарем скатился с трапа.

Корабль не двигался уже несколько минут. Не использованный машиной пар вырвался через клапан наружу. Протяжный, хрипловатый стон оборвал тишину. Подхваченный эхом, он долго метался в забелённых снегом прибрежных утёсах. Над трубой ледокольного парохода повисло облако: огромное и кудрявое. Облако причудливо разрасталось, и в синем морозном небе неожиданно возник гигантский белый цветок.

Зазвонил машинный телефон. Машина заработала. Ледокольный пароход чуть-чуть пополз вперёд. Рёв уходящего из котлов пара становился слабее, глуше: бросившись в цилиндры, он вскоре затих совсем.

По трапам застучали сапоги. Сертякин возвращался на мостик.

— С-сергей Алексеевич, — заикаясь, доложил он. — В-все п-пропало, Сергей Алексеевич…

— Что пропало? — стараясь быть спокойным, спросил капитан. — Говорите яснее.

— Руль, Сергей Алексеевич. Все сломано, Сергей Алексеевич.

Капитан не проронил больше ни слова. Из пачки «Казбека» он неторопливо выбрал папиросу, покрутил меж пальцев, закурил. Он едва сдерживал себя, чтобы не выругать самым последним словом Сертякина. «Хватил бы кулаком по его бабьей роже, — дрожа от возбуждения, думал Арсеньев. — Недаром говорят, что море и корабль всегда накажут дурака на мостике…» Но капитан должен оставаться всегда капитаном. Бездумно Арсеньев следил, как штурман прошёлся по мостику и стал что-то рассматривать в бинокль. «Зачем он смотрит, если сломан руль?» — шевельнулось в голове. Потом Сертякин подошёл к карте и долго сопел над ней.

А все-таки капитану Арсеньеву не верилось. «Посмотрю сам», — решил он. Многое передумал, пока шёл на корму, Сергей Алексеевич. Если руль действительно вышел из строя, промысел сорван. Зверь ждать не будет: жизнь развивается по своим законам. От рождения маленького тюленя проходит всего три недели, и он, сменив на льду тёплую густую шерсть на удобную для плавания щетинку, уходит в воду. Вслед за детёнышами уходят в воду матери. Промысел не сделаешь по своему желанию короче или длиннее. Арсеньева бросало то в жар, то в холод. «Позор, позор на весь флот!..» Он наперёд знал, как будет. Пошлют ледокол. Дадут буксир и потащат изо льдов, как беспомощную баржу. «Вот тебе и мастер студеноморских льдов. Нечего сказать, открыл зимнее плавание! — издевался он над собой. — Кроме насмешек, ничего не услышишь. Что значит одно мгновение! — не мог он успокоиться. — Доверил свою судьбу дураку. Кто теперь тебя послушает? Кто поверит тебе?» Арсеньев представил себе улыбку Малыгина и скрипнул зубами.

Румпельная была ярко освещена. Старший механик Захаров и старпом Веселов были уже здесь и осматривали поломки. Арсеньев несколько минут наблюдал холодящую душу картину. Да, так он и предполагал. Перо руля от удара подалось влево. Ограничитель сломан, разрушен механизм ручного управления. Тяжёлый сектор руля заклинился. «Это конец! — думал Арсеньев. — Как глупо!» Едва взглянув на капитана, стармех и старпом продолжали священнодействовать. В румпельной раздавались отчётливые звенящие удары молотка. Стармех Захаров осматривал механизмы, ощупывал раны, внимательно, словно врач больного. Арсеньев долго теребил бровь, наконец спросил механика:

— Иван Павлович, что с рулём?

— Исправим, — подойдя к капитану и вытирая руки ветошью, ответил Захаров. — Исправим, Сергей Алексеевич. Через двенадцать часов все будет на месте. — Он махнул рукой.

Захаров — человек надёжный. На своём веку он много исправил всяких поломок.

Арсеньев ждал всего, но только не этого. Он присел на холодный зубчатый румпель — плохо держали ноги. Если бы не условности, строго соблюдаемые на кораблях, он расцеловал бы старшего механика.

— Так как же, Сергей Алексеевич, дадите нам двенадцать часов? Скорее, пожалуй, не уложимся, — расценил по-своему молчание капитана стармех Захаров. — Работы много, однако глаза страшатся, а руки делают.

— Двенадцать так двенадцать, Иван Павлович, — улыбнулся Арсеньев. — Приступайте немедленно. Не теряйте ни минуты.

— Есть, Сергей Алексеевич, приступить немедленно.

И стармех, не сказав больше ни слова, отошёл. Сергей Алексеевич увидел болтавшиеся на его ногах белые тесёмки. «Бедняга, так торопился, что забыл подштанники подвязать», — с теплотой подумал Арсеньев.

Когда капитан поднялся по скобяному трапу на палубу, он встретил машинистов, которые, запыхавшись, тащили грузовые тали, клинья, ломы. Ощущение неловкости терзало Арсеньева, будто он сам, а не Сертякин наломал дров там, на корме.

Пройдя вперёд несколько шагов, капитан вернулся.

— Игорь Николаевич! — крикнул он старпому, нагнувшись над люком. — Помогите механикам: пошлите в румпельную боцмана, матросов.

На мостике Арсеньев обратил внимание на дым, поднимавшийся кверху чёрным столбом. Он улыбнулся и сказал вахтенному матросу:

— Ветра нет — к перемене погоды. Превосходно. Ведь так, Николай Фомич?

— Точно так, Сергей Алексеевич, — степенно подтвердил матрос, — перемена будет. — И решил про себя: "Наверно, с этим чёртовым рулём благополучно обернулось. Напугал только толстомясый дьявол Сертякин: «В-все пропало».

У дверей капитанской каюты Арсеньева поджидал радист Павел Кочетков. Он прибежал из рубки в одном парусиновом кителе.

— Только что с борта самолёта, — объявил радист, вручая депешу. — Зверя — тьма! — радостно добавил он, поёживаясь и притопывая ногами. — Не пятно — пятнище! План наверняка выполним, Сергей Алексеевич.

— Не тот зверь, что на льду, а тот, что в лодке, — ответил Арсеньев. — Пойди-ка доберись до него!

Оконтурив на карте границы «пятна», он совсем воспрянул духом. Оказалось, что зверя прибыло, восточный край залежки вытянулся, и граница её находилась теперь всего в двух-трех милях от судна.

В каюту не вошёл — ворвался Малыгин.

— Каков подлец! — сказал он с возмущением, напирая на "о". — С таким помощником не доглядишь оком, заплатишь боком! Чуть не сорвал промысел, а теперь льёт слезы: спасите, дескать. Показал бы я ему кузькину мать! Ведь шесть зверобоек отходил, пора бы, кажется и научиться…

Судно вздрогнуло один, другой раз, качнулось. Раздался протяжный скрипучий звук. И со всех сторон понеслись стоны и вздохи торосящегося льда. Лёд сжимало. Чувствовалось дыхание океана.

— Представление началось, — добавил, прислушиваясь, Александр Александрович. — Шевелится лёд, а толщина без малого метр.

— Ветер меняется, и приливу время. На лёд давят две силы, — спокойно заметил Арсеньев. — Выстоим, корабль у нас крепкий.

Но думал он о другом. Если, переменившись, ветер задует с юго-запада, лёд стремительно поплывёт в океан. Капитану Арсеньеву уже виделись подводные скалы и опасные мели.

— А как руль? — вспомнил он и, оставив Малыгина, снова поспешил на корму.

Ледяные ковриги медленно, толчками надвигались на судно. Они с шипением наползали друг на друга, ломались, дробились. Лёд неумолимо наступал, он шумел по всему борту. Арсеньев смотрел, как взламывает торосистую сморозь ледяной вал. Он мог обрушиться на руль. Но разве можно остановить стихию?

Капитан вернулся в каюту. Малыгина там уже не было. Капитан заглянул в атлас течений, подсчитал время полных вод, походил взад-вперёд. Взял из шкафа томик Лескова, присел на диван. Надо чуть-чуть утишить нервы. Наугад открыл книгу. «Асколонский злодей, происшествие в кировой темнице». Название заинтересовало. Он прочитал эпиграф: «Мужчина, любви которого женщина отказывает, становится диким и жестоким».

«Интересно, посмотрим, что здесь о любви», — думал Сергей Алексеевич. Мысль его работала лениво, медленно. Он успел прочитать всего несколько страниц. Корабельщик Фалалей потерпел кораблекрушение и вернулся домой нищим. За долги он попал в темницу…

Строки расплылись. Наступили блаженные минуты, глаза Арсеньева смыкались. Он любил засыпать вот так, приткнувшись на диване. В любую минуту сунул ноги в шлёпанцы — и на мостик. С годами у него появилась способность просыпаться, когда нужно, минута в минуту; стоило только захотеть. Но сейчас он старался ни о чем не думать: «Разбудят, если понадоблюсь».

Книга выпала у него из рук.

…Приснился ему сон, что он идёт не то в лесу, не то в большом парке. Лунная ночь. На ветру таинственно шумят деревья. Сердце сжимает тяжесть, воздух пропитан тревогой. С Арсеньевым овчарка Цезарь. В лунном свете чернеют знакомые контуры дома. Это его дом, вот и крыльцо. Он поднимается по ступенькам. Овчарка ощетинилась, заворчала и вдруг, оскалившись, с воем рванулась к двери. Может быть, не стоило её открывать, но Арсеньев, недоумевая и страшась, все же вставил ключ в замочную скважину. Дверь, скрипнув, открылась. Лязгнув зубами, пёс бросился в темноту. Арсеньев увидел на уровне груди медленно плывущее на него облако…

Он проснулся и резким движением зажёг лампочку над диваном. В зеркале напротив возникло почти незнакомое лицо с широко открытыми глазами и капельками пота на лбу. Часто-часто стучало сердце. Наяву Арсеньеву никогда не бывало так страшно. Выкурив три папиросы подряд и прочитав ещё страничку про корабельщика Фалалея, он снова заснул.

Второй раз Арсеньев проснулся от ударов льда. Корпус судна сотрясался. Все трещало и скрипело. Несколько толчков были особенно сильными. Где-то хлопнула дверь, что-то упало, разбилось. Капитан посмотрел на часы — пять утра, вахта старшего помощника. «Руль?! — это первое, что пришло в голову. — Почему не доложили?!»

Пронзительно свистнула над головой слуховая трубка.

— Сергей Алексеевич! — доложил старший помощник. — Лёд торосится вплотную у борта. В двух каютах выдавлены иллюминаторы. Жмёт сильно…

— Как ветер? — спросил капитан глухим от сна голосом.

— Юго-восток, баллов на пять, отходит к югу. Температура минус тридцать семь. — Старпом помолчал. — Прошу разрешения объявить тревогу.

— Объявляйте, Игорь Николаевич. Я сейчас выйду. Как руль, — вспомнил он, — исправен? Двенадцать часов прошло.

— Стармех просил отсрочить до шести ноль-ноль, не ладится у них что-то, — ответил голос в трубке. — Я не стал вас беспокоить. Темнота.

— Хорошо. Объявляйте тревогу. Больше света на палубу. Включайте прожекторы.

Загремели колокола громкого боя. Корабль ожил. Захлопали двери, застучали по палубам и трапам ноги многих людей. Зазвучали громкие, взволнованные голоса.

— Попросите начальника экспедиции на верхний мостик, — распорядился капитан и взошёл по крутому трапу.

Ясная звёздная ночь раскинулась над морем. Сильные прожекторы голубым светом освещали торосы. Около сотни промышленников с баграми, пешнями и топорами рубили, кололи и оттаскивали в сторону напряжённый, трепещущий лёд. Старший помощник и боцман руководили авралом. «Как работают ловко, будто играют!» — отметил мысленно Арсеньев. На полуюте, где борт был ниже, льдины завалили палубу. Твёрдый как камень лёд упирался в железный борт и протяжно скрипел. Студёное море то жалобно стонало, то грохотало гневно и страстно.

— Жмёт и давит, давит и жмёт, — услышал капитан за спиной голос Малыгина. — А попробуй скажи начальству, план, дескать, не выполнен из-за ледовой обстановки, что тебе ответят?

— Начальство ответит так, — тотчас же отозвался Арсеньев: — «Каждый капитан всегда-де жалуется, что у него ледовая обстановка самая тяжёлая. Капитан-де рассматривает события с высоты капитанского мостика, а оттуда, как известно, виден крохотный горизонт. Поэтому над капитанами поставлены особые люди — эксплуатационники, у которых кругозор побольше…»

Электрик Колышкин! — прервал свои иронические рассуждения Арсеньев. — Поверните прожектор немного влево… Так, правильно.

Люди работали с охотой, помогая попавшему в беду кораблю.

Арсеньев взял в руки микрофон.

— Игорь Николаевич, — очень спокойно заметил он, — сейчас лёд выдавит иллюминатор. Да, здесь, под мостиком, в каюте стармеха.

Когда распоряжался старший помощник, Арсеньев, как правило, делал вид, что следит не слишком пристально. В этих случаях, как говорят, невнимание часто бывает высшей формой вежливости. Но если необходимо…

Несколько человек с кирками и пешнями бросились спасать иллюминатор. Они вовремя отрубили опасный ледяной язык, упёршийся в круглое окошко. Глухой рокот и скрежетание льдов не утихали.

— Сергей Алексеевич, — перед капитаном снова возник Кочетков. — Срочная радиограмма. — На этот раз вид у радиста был невесёлый.

Аварийная, от капитана зверобойного бота «Нерпа»: «Терпим бедствие, корпус повреждён. Прошу вывести на спокойное место для ремонта».

— Н-да… — пряча телеграмму в карман, сказал Арсеньев. — Ну и ночка выдалась, как на фронте! Ничего не поделаешь, придётся «Нерпе» самой выкручиваться.

Но всему бывает конец. Из темноты прозвучало резкое стрекотание: «Та-та-та!» — будто заработал крупнокалиберный пулемёт. И вдруг сразу же затихло; слышался только шорох отступавшею льда.

Опасность миновала. Можно было спуститься в каюту и согреть промёрзшие в запястьях руки. Но какое-то непонятное чувство, словно заноза, торчало в душе и мешало обрести покой, всегда наступавший после таких баталий. И то, что тяготило Арсеньева, было рядом, близко, заставило его обернуться.

— Ещё что-нибудь? — спросил капитан все не уходившего Кочеткова.

Радист как-то жалобно посмотрел на Арсеньева и, помедлив, протянул ещё одну радиограмму.

— Погода, наверно? — Капитан развернул изрядно помятую бумажку. Взглянув, он качнулся, ощупью поискал планшир и тяжело налёг на него.

— Доченька… — выдохнул он едва слышно. Казалось, он оглох и ослеп.

— По носу трещина, на льду вторая… Справа трещина! — радостно закричал на крыле мостика вахтенный матрос. — Сергей Алексеевич, расходится лёд, смотрите, отходит от борта.

Капитан взял в руки микрофон.

— Все на палубу, кончай работу, — разнёсся его голос по репродукторам. — Спустите с правого борта ещё два штормтрапа. Савелий Петрович, поторапливай мужиков. Скорей, ребятки, спешите, а то придётся на льду ночевать!

Повеселевшие промышленники и матросы, стряхивая снег с валенок и полушубков, поднимались по верёвочным лестницам на судно.

Телеграмма жгла руки Арсеньева. Не было сил ни перечитать, ни положить её в карман. Страшные слова… Как выдержала их бумага? Не бредит ли он?

«Я должен торопиться, — давила мысль, — надо бежать. Я должен увидеть её!.. Бежать!.. Куда?..»

— Сергей Алексеевич!

Капитан обернулся.

Вытирая руки чистой ветошью, перед ним стоял старший механик Захаров.

— Руль отремонтировал, готов к действию, — доложил он. — Прошу проверить.

— Досталось вам, Иван Павлович, — печально и тепло сказал Арсеньев. — Столько трудов!.. Вахтенный, проверьте руль.

Лицо у механика блеклое, морщинистое, глаза, казалось, ещё глубже ушли под широкий лоб. Китель перепачкан. По-прежнему болтались грязные тесёмки кальсон.

— Всякое бывает, — улыбнулся Захаров. — Считаться нам не приходится. Я побегу к себе, Сергей Алексеевич?

— Благодарю, Иван Павлович. Завтра отдам приказ. Промысел без вашей помощи был бы сорван. Идите, дорогой, отдыхайте. — Капитан обнял за плечи механика. — Игорь Николаевич, — обратился он к старпому, — с рассветом будем двигаться. Вперёдсмотрящим на мачту поставить бочечника Селиванова.

Захаров пошёл было, но смешно оступился. Арсеньев заметил, как он, рассердившись, оборвал тесёмки, по очереди наступая на них ногами.

— Заработался наш Иван Павлович, — определил капитан. — То-то ему сейчас койка обрадуется!

Арсеньев приходил в себя медленно, с трудом, точно боксёр после нокаута.

— Ну, пойдём, Александр Александрович, попьём чайку — и в путь, — дрогнувшим голосом закончил он. — К восьми часам будем у залежки. Обещаю.

Арсеньев пить чай не собирался. Но с кем-то он должен поделиться оглушившей его бедой. Должен обязательно. Молчать невозможно.

Малыгин внимательно посмотрел на товарища и, не проронив ни слова, спустился за ним по трапу.

Дверь каюты закрылась. Капитан тяжело сел в кресло, положив голову на покрытый зеленой скатертью стол, и, сжав виски, глухо сказал:

— Нет у меня её, Александр Александрович… Большая ведь была…