Глава тридцать девятая. НЕ ВСЯКОМУ СТАРЦУ В ИГУМНАХ БЫТЬ

Пригнувшись к седлу и усердно нахлестывая плетью взмыленного коня, по большой тверской дороге мчался наметом всадник. У Московской заставы он крикнул стрельцу, стоявшему на крыше караульной избы:

— Государь близко-о!.. Смотри-и…

Стрелец взмахнул белым полотнищем. Почти в тот же миг на колокольне деревянной церкви ударил колокол. Ему отозвался колокол соседней церкви. За ним ударил еще один… Колокола перекликались до тех пор, пока на призыв не отозвался большой колокол Успенского собора в Кремле.

Вскоре из-за соснового леса показалось конное войско. Стрелец на крыше взмахнул полотнищем два раза. На соседней церкви хватили во все колокола. Торжественный звон подхватили все московские церкви, все большие и малые монастыри. Звон был неистовый, звонили так, что разговаривать на улицах стало невозможно.

Всадники приближались. Они ехали по шестеро в ряд. Первая шестерка держала государские знамена. Мальчишки, сбежавшиеся к заставе смотреть на царя, насчитали шесть сотен стрельцов, вооруженных пищалями.

За стрельцами медленно ехал на своем любимце, вороном жеребце, царь Иван. Ни собачьей головы на конской шее, ни метлы на плетке не было. Зато конь был в сбруе из алого бархата и весь разукрашен в золото и серебро.

Из городских ворот навстречу вышли бояре земской думы. Они собрались все, отсутствовал лишь князь Михаил Иванович Воротынский. По приказу царя он продолжал нести охрану приокских рубежей.

Первыми взяли под уздцы царского коня боярин князь Иван Мстиславский и боярин Лев Салтыков. Все члены государственного совета поочередно удостоились этой великой чести.

За царем ехали два всадника в красных кафтанах. Каждый вез лестницу, обтянутую красным сукном, по ней царь, когда ему хотелось, мог влезть в свою золоченую колымагу. Ее тащили десять светло-серых лошадей в нарядной сбруе. Следом катились еще шесть возов, в каждом был встроен большой фонарь, для езды в темное время.

На светло-серых жеребцах ехали восемь вооруженных телохранителей. За ними везли крытую золоченую повозку царицы. В повозке вместе с царицей Анной сидели оба царских сына — Иван и Федор. За царицыной повозкой ехали тридцать шесть знатных придворных женщин в красных бархатных плащах и войлочных шляпах с красной лентой. Белая кисея закрывала им лица. Сидели они в седлах по-мужски. За отрядом женщин двигались царские телохранители в сверкавших на солнце кафтанах, вытканных золотом.

Внимание толпы привлекала телега, убранная зеленым сукном. На ней лежали воинские знамена крымского хана Девлет-Гирея, два его лука, шлемы и меч. А на телеге, запряженной коровами, везли Дивей-мурзу, главнокомандующего, брата ханской жены со связанными назад руками. Склонив голову, он стоял на коленях. Кто-то из сердобольных людей положил ему под ноги рогожный мешок с сеном.

Вслед коровьей упряжке на рослых рыжих жеребцах шли две сотни воинов, отобранных из всех полков Воротынского, одержавших славную победу. Впереди высился над всеми, как башня, воевода Дмитрий Хворостинин. У всех русских воинов на шлеме зеленела березовая веточка.

Понурив головы, шли две сотни крымских воинов, взятых в плен. Они были в драной одежде, босые, со связанными руками.

На Тверской улице царский конь ступал по зеленым ветвям и полевым цветам, сорванным в это утро. Люди сбрасывали одежды со своих плеч и бросали их под копыта царского жеребца.

Стоявшая по сторонам дороги толпа неистовствовала. Люди громко славили царя Ивана, будто он был победителем в неравной битве с Девлет-Гиреем. Забыв зверства и казни, они целовали его одежды и стремена, падали ниц.

А царь Иван, оглушаемый восторженными криками, важно восседал на своем вороном. В золотых ризах и золотой шапке, он весь светился под лучами яркого солнца. Его мрачное, неподвижное лицо кривила чуть заметная усмешка.

Чем ближе к Кремлю, тем больше зеленых веток и цветов лежало на улице, тем гуще и яростней колокольный звон.

У Троицких ворот царя Ивана встретил митрополит всея Руси Антоний со всем высшим духовенством. Царь слез с коня и принял благословение. Звон колоколов стал еще громче. Такого звона в Москве не слыхивали с древних времен.

Митрополит Антоний поискал глазами воеводу большого полка, победителя Девлет-Гирея, Михаила Ивановича Воротынского, удивился, что его нет, хотел было спросить о нем царя, но поостерегся.

Три дня длился пир во дворце. Царь раздал вельможам богатые подарки. Бочки с хмельными напитками были выставлены на всех площадях и улицах.

Через несколько дней после торжественного въезда в Москву царь Иван принял литовского посла Федора Воропая. В большой палате присутствовали бояре земской и опричной думы, а всего восемнадцать человек. Три боярина были в отлучке по царским делам. На прием собрались многие царские вельможи и сановники. Они стояли по стенам в два ряда, от дверей до трона. Царь сидел на деревянном помосте, покрытом ковром, в золоченом кресле, в пышном облачении. Рядом, на кресле пониже, сидел наследник, царевич Иван. У трона стоял Малюта Скуратов да думный дьяк Василий Щелкалов.

По левую руку царя застыли телохранители — четверо крепких и высоких парней, как всегда, в длинных белых кафтанах и белых шапках.

По знаку дворецкого отворилась дверь. В палату вошел литовский посол Федор Воропай, сопровождаемый секретарем и толпой знатных шляхтичей.

Посол поклонился в землю. Царь молчаливо подал ему руку для поцелуя, ладонью вниз. После царя посол приложился к руке наследника.

Склонив голову, прерывающимся от волнения голосом Воропай произнес:

— Великий государь и царь всея Руси, от имени панов королевских и литовских приношу тебе скорбную весть: любимейший король наш, Сигизмунд-Август, восемнадцатого июля призван богом в свои чертоги, прожив на свете всего пятьдесят два года.

В палате наступила тишина.

— Просим тебя, великий государь, — продолжал посол, — пожалеть осиротевшее государство. До будущего вечного мира между нами не воюй Литву, не воюй Ливонии.

И Федор Воропай, закрыв руками лицо, заплакал. В толпе шляхтичей и вельмож, сопровождавших посла, послышались всхлипывания.

Царь Иван поднял руку, словно желая утешить скорбь. Он знал, ради чего приехало посольство. Еще до смерти своего короля литовские и королевские паны вели тайные переговоры, предлагая русскому царю корону Речи Посполитой.

— Федор, — сказал царь пронзительным голосом, — ты известил меня о кончине брата моего Жигимонда, о чем я хотя уже прежде слышал, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы по воле божьей все еще живем и здравствуем… Теперь верю и сожалею, тем более что Жигимонд не оставил ни брата, ни сына, который мог бы радеть о душе его и доброй памяти. Оставил двух сестер: одну — замужем, но какова жизнь ее в Швеции, всем известно, другую — в девицах, без заступника, без покровителя, но бог ее покровитель! Вельможные паны теперь без головы… Хотя у вас и много голов, но нет ни единой превосходной, в коей соединялись бы все думы, все мысли государственные, как потоки в море! — Царь остановился, строго посмотрел на своих бояр и вельмож, стоявших вдоль стен, словно деревянные статуи. Платком вытер пену с губ. — Немалое время были мы в раздоре с братом Жигимондом, вражда утихла, любовь начинала водворяться между нами, но еще не утвердилась — и Жигимонда не стало! Злочестие высится, христианство никнет. Если бы вы признали меня своим государем-защитником! Перестало бы веселиться злочестие, не унизил бы нас ни Царьград, ни самый Рим величавый. В отечестве вашем ославили меня злобным, гневным: не отрицаю того. Но да спросят меня, на кого злобствую? Скажу в ответ: на злобных. А доброму не пожалею отдать и сию златую цепь, и сию одежду, мною носимую… — Царь сделал движение, будто готовясь снять золотую цепь с шеи.

Тут советник царев, Малюта Скуратов, осмелился прервать речь царя Ивана.

— Государь самодержавный, — сказал он с поклоном, — казна твоя не убога, есть чем жаловать слуг верных.

— В Вильне, в Варшаве знают о богатстве моего отца и деда, а я вдвое богаче и сильнее. Упоминаю о том единственно мимоходом.

Царь Иван вспомнил сожжение Москвы Девлет-Гиреем в прошлом, 1571 году. Он знал, что в Польше и Литве он прослыл трусом, и решил оправдаться.

— Удивительно ли, что ваши короли любят своих подданных, которые их взаимно любят, — снова начал он. — А мои желали предать меня в руки хану и, быв впереди, не сразились. Пусть не одержали победы, но дали бы царю время изготовиться к новой битве. Я с благодарностью принял бы от них, в ознаменование усердия, хотя бы одну плеть татарскую. Имея с собой не более шести тысяч воинов, я не испугался многочисленности врагов, но, видя измену своих, только устранился. Одна тысяча мужественных спасла бы Москву, но люди знатные не хотели обороняться. Что было делать войску и народу? Хан сжег столицу, а мне и знать о том не дали. Вот дела бояр моих! Я казнил изменников, не милуют их и в Вильне… Если угодно всевышнему, чтобы я властвовал над вами, то обещаю нерушимо блюсти все уставы, права вольности ваши и еще распространять их, буде надобно.

Литовские и коронные вельможи при этих словах царя Ивана переглянулись между собой.

— Ежели паны вздумают избрать в короли моего царевича, то пусть знают, что у меня два сына, как два ока — не расстанусь ни с единым. Ежели захотите признать меня своим государем, то можете через великих послов условиться со мною о мире… Не стою за Полоцк, соглашусь кое-что добавить к нему, буде уступите мне всю Ливонию по Двину. Тогда обещаемся клятвой, я и дети мои, не воевать Литвы, доколе царствует дом наш в России православной. Перемирия не нарушу до срока, даю опасную грамоту для послов и буду ожидать их. Время дорого.

Опять воцарилось молчание. Бояре подумали, что царь Иван закончил свою речь.

— И титул наш будет, — вдруг снова заговорил он, подняв руку. — Божею милостью государь царь и великий князь всея России, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский… Имена всех других областей распишем по их знатности. Требую уважение к вере греческой. Да венчает меня на царство не латинский архиепископ, а митрополит Российский…

Думные бояре одобрительно зашумели, закивали головами. Речь царя им понравилась.

Литовские и королевские вельможи молчали.

Прием был окончен. Пятясь задом к дверям, посол Федор Воропай, литовские и королевские вельможи вышли из приемной палаты.

Однако царь не думал прекращать войну с Ливонией. Наоборот, он усиленно готовился к новому походу. Большая часть награбленной в Великом Новгороде казны пошла на пушки и всякое вооружение. Царь с нетерпением ждал часа, когда все будет готово. Возглавить поход он собирался сам.

Время шло быстро. Прошел сентябрь месяц, наступил октябрь. С деревьев облетели последние листья, только на дубах осталась жухлая желтизна. Шли дожди. Грязь на улицах Москвы засасывала колеса повозок. Пешему трудно было пройти. Ночи стали холодные, в домах топились печи.

В Москве царя Ивана давно дожидался посол крымского хана Девлет-Гирея — Талан-Мурза. Посла держали обычным порядком, в еде и питье не обижали, однако почестей никаких не оказывали.

Царь Иван принял посла неуважительно, словно захудалого и незваного гостя. Он решил за малейшее упущение в царском титулеnote 101 прекратить прием и выпроводить посла из Москвы. Бояре, сановники, дьяки присутствовали на приеме в своих обычных одеждах. Только царские телохранители, как всегда, стояли у престола в нарядных белых кафтанах с серебряным оружием.

Ханский посол старался держаться важно, напыщенно, старался не уронить своего достоинства, но это ему удавалось плохо. Царское почетное звание он произнес полностью, без всяких сокращений.

— А помнишь, ты в прошлом годе мне сказывал, от хана кланяясь, тако: кто победил, тот и прав, тот и дань берет. Что же теперь скажешь? — не скрывая своего торжества, спросил царь Иван.

— Великий государь! — Ханский посол выставил вперед ногу и поднял голову. — Повелитель царей, великий из великих, повелел передать тебе, своему брату, что воеводы твои хвалятся мнимой победой. А ходил хан к Москве только лишь для заключения мира. Его храбрые воины притомили коней и слезами убедили хана возвратиться в свои земли. Вот почему хан Девлет-Гирей ушел из-под Москвы. А небольшие, маловажные битвы, случившиеся между нашими войнами, доказали превосходство крымцев, а не русских…

Посол замолчал, ожидая, пока толмач переведет. От напряжения на лице его выступили крупные капли.

— И сказал еще хан Девлет-Гирей слова дивные и мудрые, — продолжал он. — «Долго ли нам враждовать за Астрахань и Казань? Отдай их, и мы друзья навеки. Тем спасешь меня от греха. Ибо, по нашим книгам, не могу оставить царств мусульманских в руках у неверных…»

Во время всей этой речи царь Иван сидел хмурый. Сановники решили, что послу несдобровать. Его наглые слова рассердили всех. Однако царь сдержал себя.

— Требования твоего господина, крымского хана Девлет-Гирея, безрассудны. Мы, государи великие, бездельных речей говорить и слушать не хотим, — ответил он послу, не называя хана своим братом. — Нынче видим мы против себя одну саблю — Крым. А ежели отдадим хану завоеванное нами, то Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвертая… Я пока еще в своем уме. Ежели мои воеводы мнимою победою хвастались, то откуда эти знамена? — Царь указал рукой на знамена, лежавшие у него под ногами. — И шеломы чьи? И лук, и меч? Видать, с поспешанием согласился хан на слезную просьбу ногайцев… Вот прими для господина своего подарок. — Усмехнувшись, царь Иван отшвырнул ногой один из ханских шлемов. Позванивая застежками, шлем скатился по ступеням помоста к ногам посла.

Талан-мурза быстро подхватил его и, облобызав, передал стоявшему позади крымскому вельможе.

— А других поминок посылать не буду. Хан писал мне, что казна ему не надобна, что богатство для него с прахом равно…

Два месяца царь Иван занимался в темнице вместе с Малютой сыскными делами. Теперь это были особые дела; в застенках сидели опричники. Каждую ночь царь ходил в пытошную и сам участвовал в допросах. Все, что писали челобитчики, оказалось правдой. Особенно запомнилось царю Ивану калужское дело. Один из опричных вельмож оказался гробокопателем, нарушителем церковных порядков. По его приказу недавно погребенных мертвецов выкапывали из земли, пустые гробы зарывали обратно, а мертвое тело кололи рогатиной, секли саблей и, вымазав кровью, подкладывали в дома богатых людей. А потом богачей судили неправедно, по ложным свидетельствам, все подворье и богатство грабили.

В тюрьме у Малюты Скуратова было много опричников, совершивших более страшные и тяжелые преступления, но калужское дело потрясло царя.

Как быть с опричниной? Вопрос этот не давал спокойно спать царю Ивану.

После победы над Девлет-Гиреем он приказал строго расследовать преступления своих людей. Земцы получили право жаловаться на учиненное опричниками зло.

Разбойных дел скапливалось все больше и больше. Малюта Скуратов выискивал повсюду виновных опричников и докладывал царю Ивану днем и ночью. Однако во дворце он не чувствовал себя так привольно, как раньше.

У молодой царицы Анны оказался плохой характер. Немного приобвыкнув к своему высокому положению и разобравшись в дворцовых порядках, она стала досаждать царю жалобами на его ближайших людей. Царице особенно был ненавистен Скуратов. Когда он по ночам появлялся в опочивальне и уводил в темницу ее мужа, она неистовствовала.

Услышав его льстивый голос, увидев широкую бороду и толстое неуклюжее тело, царица Анна вскрикивала и, прижавшись к царю, шептала ему в ухо:

— Ой, боюсь, боюсь! Он убьет тебя. Не верь Малюте… Вурдалак он, вурдалак, и борода-то у него вся в крови!..

Царь Иван мало обращал внимания на легкие слова жены и по-прежнему доверял своему любимцу. Но все же ежедневные наговоры царицы действовали угнетающе, и он чувствовал себя не так приятно, как прежде, в обществе думного дворянина.

После победы над крымским ханом Девлет-Гиреем царь Иван решил усилить военные действия в Ливонии. Смерть короля Сигизмунда-Августа и моровое поветрие в Речи Посполитой развязывали ему руки. В первую очередь царю хотелось свести счеты с королем Юханом, державшим в своих руках город Ревель. Царь Иван не забыл своего грозного письма шведскому королю и деятельно готовился к походу.

После первой неудачной попытки овладеть Ревелем в 1570 году царь возобновил договор о совместных действиях с братом датского короля герцогом Магнусом. Вместо умершей невесты Евфимии он обещал дать ему в жены вторую дочь князя Старицкого — Марию.

К Великому Новгороду подтягивались войска, подвозились пушки, порох, ядра и кормовые запасы.

В осеннюю распутицу выехал царь Иван из Москвы в Новгород. Его сопровождали знатнейшие бояре и сановники, многие воеводы и думные дьяки. Малюта Скуратов и лекарь Бомелий находились в ближайшем царском окружении.

Глава сороковая. ЛИВОНИЯ БЫЛА БОГАТОЙ НЕВЕСТОЙ, ВОЗЛЕ КОТОРОЙ ВСЕ ПЛЯСАЛИ

Целый месяц лил холодный осенний дождь. Земля размякла и превратилась в огромное непроходимое болото. На Москве давно наладилась зимняя дорога — ездили удобно и гладко на санях. А в Ливонии — бездорожье. Северо-западный ветер все нес и нес с моря серые, напитанные влагой облака.

Многочисленное войско царя Ивана двигалось по Эстонской земле, захватывая, почти без сопротивления, укрепленные замки немецких рыцарей. Шли рождественские праздники; русские воины видели в замках и посадах беззаботных людей, пиры, музыку, пляски… До крепости Вейсенштейн осталось всего два десятка верст. Ее обороняли шведские солдаты и немецкие ополченцы.

Нарядным воеводой царских войск был ясельничийnote 102 Василий Федорович Ошанин. В его ведении находились все пушки и обоз с чугунными ядрами, порохом и картечью.

Лошадям под нарядом приходилось туго. Они напрягали последние силы, вытаскивая тяжелые орудия из липкой грязи. Знаменитую пушку «Золотой лев» — гордость царя Ивана, недавно отлитую московскими мастерами, — барахтаясь по брюхо в грязи, тащили десятка три лошадей. Когда пушка снова застряла на ухабе, лошади стали. Ни окрики, ни хлопанье бичей, ни жестокие удары ездовых не могли заставить уставших животных двинуться с места.