Глава двадцать первая. «СЕРДЦЕ ЦАРЕВО — В РУЦЕ БОЖЬЕЙ»

28 декабря в полдень царь Иван выступил из Александровой слободы со всем войском. Его окружали ближайшие сановники из опричнины и подвластные татарские вельможи. Царя сопровождал духовник, благовещенский протопоп Евстафий.

Особняком держались опричники-дворяне из немцев: Альберт Шлихтинг, вестфалец Генрих Штаден, Иоганн Таубе, Элерт Крузе и доктор прав Каспар Эльферфельб, тучный и богатый господин.

На десяти санях ехали царские лекари во главе с бельгийцем Арнольдом Линдзеем. Они везли с собой лекарства и все, что могло потребоваться в дороге царю. Еще на десяти санях ехали повара и везли всякие запасы.

Шли как на войну. Опричными войсками командовал царский шурин князь Михаил Темрюкович Черкасский. Все города, большие дороги и монастыри от Слободы до Лифляндии были заняты опричными заставами. Даже на тропинках стояла стража. Никто не знал, куда и зачем выступило войско.

Десять верст царь Иван гарцевал на своем вороном жеребце. Но мороз согнал царя с седла, он забрался в каптан — теплую избушку на санях, изнутри обитую красным сукном. У одной из стенок каптана находилась низкая лавка с постелью. Слуги каждые два часа накладывали в медную жаровню круглые раскаленные камни, а остывшие убирали. Под конский топот, поскрипывание полозьев, крики ездовых царю хорошо дремалось.

Время шло незаметно. Наступила темнота, ярко загорелись звезды, показалась полная серебряная луна. По приказу дворецкого Льва Салтыкова слуги зажгли большие фонари, встроенные впереди каптана. Двадцать всадников с горящими факелами скакали по сторонам дороги. Царский возок окружали телохранители в лохматых песцовых шапках, сидевшие на черных крупных жеребцах. Мороз усилился. Всадники подняли воротники и надвинули меховые шапки. Лошади стали седыми от изморози.

Царь Иван откинул медвежью полость и высунул голову. Его окружали вековые разлапистые ели, отягощенные сверкающим снегом. В лесу ни звука, ни движения. Изредка трещали раздираемые морозом деревья.

Сунув два пальца в рот, царь пронзительно свистнул.

— Что велишь, великий государь? — тотчас раздался сиплый на холоду голос воеводы Петра Борятинского.

— Призвать князя Черкасского и Малюту Скуратова.

Скуратов и Черкасский были недалеко. С белыми от мороза бородами они ехали следом за царским каптаном и, скинув шапки, мигом забрались в теплый дорожный домик.

Царский поезд проехал еще одну версту по лесной дороге.

Михаил Темрюкович, торопясь выполнить царский приказ, на ходу вывалился из каптана прямо в снег. Вскинув в седло грузное тело, он помчался к воеводам. Правый и левый полки получили повеление двигаться вперед и охватить со всех сторон город Клин. А Малюта, оставшись наедине с царем, вынул из кожаной сумки списки изменников города Клина и зажег толстую позолоченную свечу. Царь, подвинувшись к свету, внимательно читал, водя пальцем по строкам, и утвердительно кивал головой. Отложив списки, он отпил вина из дорожной баклажки и налил чашу своему любимцу.

— Скоро ли монастырь, Гриша? — спросил царь, позевывая.

Скуратов выглянул наружу. Кроме заснеженного дремучего леса, он ничего не увидел.

— Должно быть, скоро, великий государь, — все же сказал он. Настоятеля предупредили о царском приезде, и думный дворянин был спокоен.

И вдруг где-то вдали торжественно зазвонили колокола. Услышав колокольный звон, царь оживился:

— Ишь ты, не проспали монаси!

Царский домик свернул с ямской дороги в лес. Колокола близились, гудели все громче.

У монастырских ворот царя встретил игумен в праздничном одеянии со всей монашеской братией. Царь вылез из возка, принял благословение.

— Перестань звонить, святой отче, — сказал он с притворной строгостью. — Мороз стоит лютый, гляди, и треснет твой голосистый.

Утихли колокола… Потревоженный звоном, бесшумно осыпался снег с деревьев. Освобожденные ветви подымались с чуть слышным шорохом.

Сказочно выглядел маленький деревянный монастырь среди глухого, засыпанного снегом леса. Полная луна, высоко поднявшись над деревьями, ярко освещала снежные сугробы, подступившие к бревенчатым стенам, и невысокую колокольню с заиндевевшим крестом… Где-то совсем близко многоголосо выли волки.

— Зверья много, — вздохнув, сказал настоятель. — Страшится братия.

На следующий день в городе Клине заиграли звонкие медные трубы, и глашатаи объявили о приезде царя. Горожане встретили великого государя почетно, с хлебом-солью, как отца и защитника. Но недолго длилось их заблуждение. Царь приказал начинать расправу. Безоружных жителей, обвиненных в измене, рубили мечами и топорами, кололи пиками, а дома их грабили. Не щадили ни женщин, ни младенцев. На следующий день из Клина в Александрову слободу выехали первые возы с награбленным добром…

Ночью жители города увидели вокруг луны туманное сияние. Мороз к утру стал еще сильнее. Знающие люди предсказывали многие беды, грозящие в этом году русскому народу.

От Клина до Городни и до самой Твери разъяренные опричники не вкладывали в ножны мечей. И в славном и древнем городе Твери никто не ждал царское войско.

Пятнадцатилетний царевич Иван во главе двух тысяч опричников обрушился на беззащитных жителей. Тверичане хотели спастись бегством, но со всех сторон встречали воинов с обнаженным оружием. Опричники грабили каждый дом, брали легкое и дорогое, остальное бросали в огонь.

А царь Иван расположился в одном из пригородных монастырей. Он приказал служить молебен и горячо молился, прося господа покарать изменников. После молебна царь сел трапезовать. Был постный день, и он ел только рыбу и черствый хлеб, а пил квас. И пахло от него ладаном и кипарисом. Прислуживал за столом Григорий Ловчиков.

Насытившись, царь повеселел и, прохаживаясь по келье, напевал свою любимую:

Наступил вечер. Ловчиков поставил на стол большой серебряный подсвечник, в котором горели в ряд шесть свечей, и царь принялся читать Библию.

Тем временем подземелья монастыря наполнились обреченными людьми, привезенными для безумных царских утех.

Царь Иван дал слишком большую волю своим телохранителям. И многие записывались в опричнину, желая приблизиться к царю и получить выгодную должность. Власть и безграничное доверие развращали их. Опричник был всегда прав, земский всегда виноват. Другие шли в опричнину, чтобы сохранить свою шкуру: жизнь тех, кто оставался в земщине, не стоила ломаного гроша. По существу, земские стали людьми вне закона. Опричники восхваляли любое преступление, совершенное царем, и он потерял всякое чувство меры.

В большую и светлую настоятельскую келью, где расположился царь, вошел Малюта Скуратов. Он успел казнить всех, кто числился у него в списках. В них вносились не только люди, подозреваемые в чем-нибудь за последние годы, но и внуки и правнуки тех тверичан, кто противился деду и прадеду царя Ивана. Тверской епископ Варсанофий был ограблен до нитки и отстранен от должности.

— Великий государь, — отвесив низкий поклон, сказал думный дворянин. — Дозволь слово молвить.

— Говори.

— В Отроч-монастыре живет и здравствует бывший митрополит всея Руси старец Филипп, а в миру Федор Степанович Колычев!

Царь ответил не сразу.

— Сходи, Гриша, к старцу Филиппу, возьми у него для меня благословение. В тот раз не дал, так, может, сегодня сжалится.

— Ежели не даст?

— А ты проси, проси, не уходи от него, пока не благословит.

На лице царя играла легкая усмешка, а в глазах горел огонь, которого так боялись и друзья и враги. Малюта Скуратов увидел, что хотел увидеть.

— Сделаю, как велишь, государь. — И он заспешил было к выходу.

— Постой, — остановил царь, — в твоих списках есть ли старец?

— Нет, ты не приказывал, великий государь.

— А-а, ну тогда ладно, иди.

Малюта Скуратов поскакал в Отроч-монастырь. Через час он переступил порог кельи опального митрополита.

Весь заросший седыми волосами, бледный и худой, старец стоял на коленях перед иконами. Он не обернулся на звяканье ключа в замке, на шарканье Малютиных ног.

— Здрав будь, старче! — услышал он громкий голос.

Филипп поднялся и сразу узнал Скуратова.

— Давно ожидаю смерти, — тихо произнес он, — да исполнится воля божья.

— Оставь говорить о смерти… Великий государь просил благословить его.

— Благословляют на доброе.

— Не хочешь? — будто сожалея, сказал Малюта. — Жарко у тебя, старче, усердно монаси топят. Угару не боишься?

Старец промолчал.

— Благослови, старче, великого государя, — повторил Скуратов. — Он с воинством своим искоренять измену идет.

— Благословляют добрых на доброе. — Филипп упрямо сжал высохшие губы.

Малюта посмотрел на запавшие в черных провалах глаза старца, на морщинистую худую шею, на худые бессильные руки, и кровь прилила к его вискам.

— Последний раз прошу, благослови великого государя всея Руси! — В голосе думного дворянина послышалась угроза.

Филипп не ответил. Снова преклонив колени перед иконой, он стал креститься и громко читать молитву.

Малюта Скуратов воровато оглянулся, вынул из-за пазухи короткий кусок пеньковой веревки и петлей накинул на слабую шею старца.

Через минуту он вышел из кельи, прикрыл дверь и, отерев со лба обильный пот, сказал ожидавшим его монахам:

— Предайте земле тело старца Филиппа, преставился он, надо думать, от угара. — Малюта снял шапку.

Монахи ужаснулись и заплакали.

Прошло пять дней, войско царя Ивана покинуло разоренную и сожженную Тверь. Опричники отправили по своим домам много награбленного добра. Порубленные, истерзанные тела горожан, окаменевшие от мороза, лежали на улицах и площадях, торчали на кольях, висели, повешенные за ноги… Многие были утоплены в прорубях Волги. Пошел мелкий сухой снег. Занялась пурга, засыпая снегом залитые кровью улицы и площади города.

Покинув Тверь, опричники и дальше двигались с теми же предосторожностями. Никто не должен был знать, куда идет царское войско. По дороге опустошили огнем и мечом город Торжок, город Вышний Волочек и другие места до самого озера Ильменя. В Торжке в одной из крепостных башен сидели пленные воины Девлет-Гирея. Когда царь Иван вошел к ним, молодой высокий крымчак встретил его бранным словом. Зная, что пленные безоружны и закованы в цепи, царь ударил пикой дерзкого воина. Но неожиданно крымчак выхватил пику из рук царя и замахнулся с радостным воплем.

Малюта Скуратов бросился вперед и успел собой заслонить царя Ивана. Копье раздробило левое плечо думного дворянина. Он упал, обливаясь кровью.

— Гриша, — наклонился к нему царь, — Гриша, не опасно ли ты ранен? Я послал за лекарем… А этих всех я повелел на куски порубить. Гриша, за твою кровь…

Приговаривая, царь Иван вздрагивающими нервными пальцами гладил лицо любимца. Малюта поцеловал холодную царскую руку.

Прибежавший лекарь Арнольд Линдзей перевязал пробитое копьем плечо, а слуги уложили раненого в царский возок.

2 января 1570 года опричное воинство окружило со всех сторон Великий Новгород. По всем дорогам боярин Алексей Басманов поставил крепкие заставы. Ни один человек, ни пеший, ни конный, не мог спастись бегством.

У истока реки Волхова широко раскинулся Новгород. Софийская сторона на западном берегу и торговая на восточном возникли в далекую, незапамятную старину. У самого Волхова, на пологом холме, высились каменные стены детинцаnote 60 с башнями и узкими воротами. За стенами крепости теснились разукрашенные главы древнего Софийского собора.

Прежде всего по царскому повелению закрыли все монастыри и церкви в окрестностях Новгорода, а иноков и священников согнали в одно место и потребовали с них по двадцать рублей выкупа. Кто не мог заплатить, того ставили на правеж, били батогами. Дворы богатых купцов в городе тоже запечатали. Дьяков и подьячих заковали в цепи и согнали, как скот, в огороженный забором двор. Жен и детей стерегли в домах.

Войска увидели царя Ивана 6 января в пригороде. На другой же день опричники казнили всех монахов, бывших на правеже, и развезли трупы по монастырям для погребения.

Окруженный сановниками царь Иван 8 января вступил в город как победитель. У городских ворот его встретили почетные горожане с духовенством. В руках у всех были иконы. Именитые купцы Федор Дмитриевич Сырков и его брат Алексей поднесли хлеб с солью на золотом блюде. Царь хлеба-соли не принял, велел всем мужикам вырвать бороды, а Федора Сыркова с братом посадил в погреб. На Великом мосту дожидался архиепископ Пимен с крестами и чудотворными иконами.

Царь не сошел с коня, не принял благословения.

— Злочестивец, — закричал он пронзительно, — в твоей руке не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить нам в сердце! Знаю умысел твой и всех гнусных новгородцев… Знаю, что вы готовитесь предаться королю Жигимонду… Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви и святой Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова…

— Не виноват я, государь… — Архиепископ едва шевелил от страха языком. — Обнесли меня враги лживым словом…

— Молчи, об этом я поговорю с тобой особо, а сейчас иди с иконами и крестами в Софийскую церковь.

Царь умилялся, слушая литургию, падал на колени, усердно стукался лбом о древние каменные плиты. После службы он вошел в архиепископские палаты, сел за обеденный стол вместе с софийскими боярамиnote 61 и своими вельможами. Приближенные заметили новые ссадины и синяки на его лбу.

Раненый Малюта Скуратов сегодня встал с постели. Рука его лежала на перевязи. Бледный и похудевший, он почти не притрагивался к пище. Сидел он рядом с царем. По другую сторону государя — царевич Иван. За царевичем расселись татарские вельможи.

Обед начался торжественно, здравицами за царя и царский дом. Застолье ничем не омрачалось. И вдруг в самом конце пиршества царь Иван приподнялся со своего места и завопил неистовым голосом.

Это был сигнал.

В палаты тотчас ворвались вооруженные опричники в черном, схватили архиепископа и всех софийских бояр и архиепископских слуг.

Софиянин Никита Бобыль, высокий, с огромными кулаками детина, свалил с ног двух опричников и выскочил в дверь. В сенях он ударил ножом царского телохранителя, загородившего дорогу, и со всех ног бросился на колокольню Софийской церкви. И по всему Великому Новгороду разнеслись могучие медные стоны большого колокола. Он призывно звонил до тех пор, пока опричники не сбросили с колокольни мертвого Никиту Бобыля.

Кое-кто из горожан отважился с оружием прибежать на площадь. У стен древней соборной церкви завязалась схватка. Два часа держалась горсточка отважных новгородцев против царских опричников.

— Изменники, продажные шкуры! — кричали опричники.

— Разбойники, душегубы! — отвечали новгородцы.

— Отпустите архиепископа!

— Мы вас всех в капусту изрубим!

— Архиепископ первый изменник государю!

Но сила сломила отвагу. Все новгородцы были перебиты.

В первый же день жестокие пытки людей затуманили сознание царя Ивана. Его болезненный мозг, отравленный кровью, везде искал измену… Двоюродный брат Владимир снова стоял перед глазами. По ночам царю чудился хан Девлет-Гирей с мечом в руке или польский король Сигизмунд. «Я сел не в свое место? — кричал царь Иван во сне. — Я покажу вам, где мое царство! Я вам не князь Овчина-Оболенский…»

А днем царь без сожаления рубил головы или сажал на кол всех, кого подозревал в измене.

Снадобья лекаря Арнольда Линдзея мало помогали.

Царский дворецкий Лев Салтыков и духовник государев Евстафий обобрали Софийскую церковь. Взяли в московскую казну драгоценности из других церквей и монастырей — сосуды, иконы, колокола.

Новгород был предан поголовному грабежу. Множество мужиков с одноконными и двуконными санями перевозили награбленное в городе добро, сундуки и лари, в один из монастырей, расположенный за городскими стенами. Там все сваливали в кучу и охраняли. Добычу хотели делить между всеми опричниками.

Царские воины чувствовали себя, как во вражеской стране. Они ломились в дома, лавки и кладовые, влезали в окна, срывали двери и ворота с петель. А то, что не могли захватить, уничтожали. Жгли пеньку, кожи, бросали в реку воск и сало. Погибли огромные запасы, скопившиеся в городе за десятки лет.

Конные отряды царь Иван направил в окрестности Новгорода, дал им право без суда казнить людей и губить их достояние. Всадники с собачьими головами и метлами грабили помещиков, крестьян и монастыри, сжигали хлеб, уничтожали скот, убивали людей.

Появились и самочинные группы опричников, считавших недостаточной свою долю при общем дележе и грабивших новгородцев за свой страх и риск.

Доведенные до отчаяния новгородцы брались за оружие, соединялись в отряды и нападали на царских слуг. Немало опричников погибло от меча народных мстителей.

Тем временем в городище открылся суд. Изменников судил царь Иван со своим наследником. Ежедневно около тысячи людей приговаривались к смерти.

Наступил месяц февраль. Царский гнев стал понемногу стихать. 3 февраля царь Иван сидел на золоченом архиепископском кресле. От его ног по снегу тянулась длинная дорожка кроваво-красного сукна. Потеплело. Падал мягкий редкий снежок.

Царя окружали рынды в белых меховых кафтанах с серебряными секирами в руках. Рындой правой руки стоял статный красавец Борис Годунов. Недавно он справил свадьбу с дочерью Малюты Скуратова.

Царь сидел в соболиной шубе и меховой заснеженной шапке, сложив руки на коленях. За спиной стояли Малюта и боярин Алексей Басманов. Они держали в руках списки, выкликали имена представших на царский суд и докладывали их воровские дела. Сегодня царь Иван узнал, что один из его опричников пожалел голодную женщину и дал ей каравай хлеба, ничего не взяв с нее. Царь приказал обезглавить и опричника и женщину. Их положили на площади рядом, вместе с караваем хлеба, на устрашение тем, кто поддавался состраданию…

В толпе послышался какой-то шум, заглушенные голоса, возня. Опричники из царской охраны, обнажив оружие, стали расталкивать народ. Алексей Басманов по приказанию царя прекратил доклад и тоже затрусил рысцой вслед за телохранителями.

Вернувшись, боярин сказал царю:

— Татары привели каких-то людей. Старшим у них иноземец, русский разговор понимает плохо. Хочет видеть тебя, великий государь.

— Добро, — нехотя распорядился царь, — ведите их сюда.

Стражники подвели десятка два людей, связанных по-татарски — вместе одной веревкой. Впереди вышагивал высокий и худой человек. На нем была кожаная куртка, суконные штаны и высокие сапоги. За поясом торчал кинжал. На плечах для тепла шерстяная вязаная накидка.

Остальные тоже были одеты не совсем обычно. Среди приведенных были Степан Гурьев, отец Феодор, Федор Шубин, Дементий Денежкин, Иван Баженов. Все они, увидев царя, повалились на колени.

— Толмача ко мне! — приказал царь Иван.

К царю с поклоном приблизились два немца: померанский уроженец Альберт Шлихтинг, переводчик царского лекаря, и саксонец-опричник Генрих Штаден.

Альберт Шлихтинг ростом мал и худ, с кошачьими усами, а Генрих Штаден — краснощекий, располневший на царских харчах. Вчера он вернулся в город, едва унеся ноги от вооруженных новгородцев.

— Кто ты? — спросил царь, нахмурясь, у долговязого иноземца.

— Датчанин Карстен Роде, ваше величество.

Его слова переводил Альберт Шлихтинг. А опричник Генрих Штаден следил, правильно ли.

— Почему ты здесь?

— По вашему приказу, ваше величество.

— По моему приказу? — приподнял бровь царь Иван. — Что же ты здесь делаешь?

— Я должен закупить в этом городе пеньковые веревки, смолу и парусину для кораблей вашего величества.

— А кто эти люди?

— Русские мореходы, мои помощники, люди Аникея Строганова.

— Мореходы? — Царь оживился, все вспомнил. На его морщинистом лице появилась улыбка. — Да, я приказал Строганову снарядить два корабля для охраны нашей заморской торговли от морских разбойников… Добро. А где корабли?

— В городе Нарве, ваше величество. Построены и спущены на воду. Осталось вооружить их снастью и парусами. Поставить пушки.

— Кто строил?

— Русские корабельщики под моим досмотром, великий государь, холмогорцы, отличные мастера.

Царь Иван долго и пытливо смотрел на странно одетых людей, сгрудившихся вокруг датчанина.

— Наказной капитан Карстен Роде, мы благодарим тебя за усердие к нашему делу. И вам, русские мореходы, спасибо. Нужна ли наша помощь?

— Ваше величество! Не велите рушить кладовую, где мы храним корабельную парусину, веревки и смолу. Прикажите дать нам двести саней с лошадьми для наших товаров, хотим по зимней дороге отправить их в Нарву. И нас с великим поспешанием просим отпустить.

Царь Иван нахмурился, помолчал.

— Нет, я не отпущу вас нынче из Новгорода. А товары ваши буду охранять… Ты слышишь, Алексей? — обернулся он к боярину Басманову. — Наступит время, отпущу и лошадей, и сани дам. А сейчас прошу всех мореходов со мной обедать чем бог послал… Эй, кто там, распустить на них узы…

Обласканные мореходы наелись до отвала за царским столом и, захмелевшие, вышли на улицы Новгорода. Город опустел, людей словно ветром сдуло. У заборов валялись застывшие человеческие трупы, полузанесенные снегом.

На Гончарной улице у одного из небольших домиков стояло шесть одноконных саней. На двух санях навалены узлы и ящики, остальные пустовали. Заиндевевшие лошади, покрытые дерюгами, жевали сено. Шесть вооруженных топорами слуг в лаптях и суконных онучах топтались на снегу, стараясь уберечь от мороза ноги.

Мореходы прошли было мимо. Их остановил истошный женский вопль, раздавшийся из дома. Карстен Роде и Степан Гурьев бросились к двери, она оказалась открытой. Ворвавшись внутрь дома, мореходы увидели царского толмача Генриха Штадена, тащившего за волосы полураздетую молодую женщину. Уцепившись за юбку, две маленькие девочки с плачем волочились по полу.

Степан Гурьев сильным ударом кулака сбил с ног опричника. Из кожаной сумки, висевшей у него на животе, посыпались золотые и серебряные монеты.

— Ах, ты! — крикнул Генрих Штаден, поднявшись на ноги. — Я тебя в тюрьме сгною, посажу на кол, попомнишь, как опричника трогать! Нам, опричникам, все вольно…

Вторым ударом в лицо Гурьев снова свалил его с ног.

— Негодяй, сволочь! — ругался Генрих Штаден, утирая кровь. — Я вот сейчас свистну, и тебя на кол…

— Так-то ты царскую службу справляешь? — побледнев от гнева, крикнул Степан Гурьев. Он вспомнил свою жену Анфису. — Зачем тебе бабу терзать спонадобилось? Почто за волосы по полу волочишь?

— Понравилась мне эта баба, — нагло сказал опричник. — Я ее к себе в услужение возьму, а девчонок в прорубь. Я здесь за добром охочусь, — продолжал он похваляться. — Разбогатели изменой новгородцы, добра много. Только дурак на Русской земле не разбогатеет.

Переставшая было кричать женщина снова заголосила. Девочки спрятались за ее спину и выглядывали испуганно, словно мышки.

— Спасите, миленькие, спасите от душегубца, — причитала баба. — Ведь у меня муж есть, родненькие мои, ненаглядные…

В избу вошли еще два морехода.

— Возьмем ее с собой, ребята, и девочек возьмем, — решил Степан Гурьев.

— Да, да, — закивал головой Карстен Роде. — Возьмем с собой женщину и девочек. А этого, — он показал на опричника, — этого надо поднимать на березу.

— Убьешь гадину, государя разгневаешь, — вмешался Дементий Денежкин. — Мы его и так обработаем, неделю рта не раскроет. Ишь разожрался, боров!..

Не обращая внимания на вопли Генриха Штадена, ему сняли порты и долго били по заду толстой веревкой. Разогнав слуг немца-опричника, мореходы сбросили узлы и ящики на снег, а на сани посадили бабу с девочками, сели сами и погнали застоявшихся лошадей в Плотницкий конец, где находился склад морских товаров и где жили сами мореходы.

Чем дальше от детинца, тем тише было на улицах. Часто встречались тела убитых, выброшенные из домов и окаменевшие на морозе.

Мореходы снимали шапки и крестились.

В церквах не служили. Они стояли пустые, запечатанные большими царскими печатями.

Около шести недель продолжались ничем не объяснимые зверства. Малюта Скуратов проклинал свою рану. Он не мог по-настоящему участвовать в деле. Но не только рана мучила Скуратова. Может быть, в первый раз он устрашился своих дел. Слишком много погибло невинных людей в Новгороде.

12 февраля 1570 года, в понедельник второй недели великого поста, царь Иван, насытившись кровью и смертью, призвал к себе оставшихся в живых именитых новгородцев, от каждой улицы по одному человеку. Люди собрались в архиепископских палатах, ожидая смерти, еле дыша от страха.

Царь сидел в золоченых ризах и с шапкой Мономаха на голове. Умиротворенное лицо его было бледно, огромные черные тени легли вокруг глаз. Он был похож на святого с дорогой иконы.

— Мужи новгородские, — едва слышным голосом сказал он, — молите господа о нашем благочестивом царском державстве, о нашем христианском воинстве. Да будем мы и впредь побеждать всех врагов, видимых и невидимых. Да будет бог судьей изменнику моему архиепископу Пимену и злым его советникам. На них, на них взыщется кровь, здесь пролитая… Да умолкнет плач и стенанье, да утешится скорбь и горесть. Живите и благоденствуйте в сем городе. Вместо себя оставляю вам правителя, боярина и воеводу моего князя Петра Даниловича Пронского. Идите в дома свои с миром.

Уцелевшие новгородские мужи повалились в ноги государя и заголосили:

— Спасибо тебе, милостивец наш…

— Будем бога молить за тебя…

— Проклянем изменников твоих!..

— Жизней своих за тебя не пожалеем…

Царь Иван махнул рукой охране.

— Идите, идите по домам, — толкали опричники в спины не помнящих себя от радости новгородцев, — а то еще раздумает царь-батюшка.

На следующий день на торговую площадь привели архиепископа Пимена в худых монашеских одеждах.

— Ты лишен епископского сана, — сказал царь. — Тебе подобает быть скоморохом. Поэтому я хочу наградить тебя… Эй, приведите сюда вон ту старую белую кобылу. Получи жену, — продолжал царь, когда слуги привели лошадь. — С ней ты больше не расстанешься. Привяжите его покрепче. А раз уж ты женат, тебе быть архиепископом не пристало.

Опричники прикрутили Пимена веревками к седлу.

— Дайте ему в руки волынку и бубен — пусть веселит народ.

— Не виновен я, надежа православный царь, — твердил изрядно помятый опричниками Пимен. — Не осквернил себя изменой. Помилуй мя…

Он потерял человеческий облик. Со спутанными волосами, с худым, синим лицом, архиепископ представлял жалкое зрелище. Его, как шута, долго возили по опустевшим улицам Новгорода, он усердно надувал мехи волынки и бил в бубен.

Созванных на святительскую свадьбу архимандритов, настоятелей монастырей и монахов царь заставил заплатить откупные деньги: с архимандритов по две тысячи золотых, с настоятелей по тысяче и с остальных кому сколько пришлось.

В этот последний день царь Иван почувствовал раскаяние. За обедом он ел только постное. А перед сном, закрывшись в спальне архиепископского дома, он до полуночи тоскливо выпевал покаянные псалмы.

Глава двадцать вторая. «ДА ИСПОЛНЯТ НАШУ ВОЛЮ ИЛИ УВИДИМ, ЧЕЙ МЕЧ ОСТРЕЕ»

В первых числах марта 1570 года в Нарву приехали люди царского наказного капитана Карстена Роде. Они привезли из Новгорода много всякого товару, нужного для корабельного снаряжения. Царь Иван не забыл своих слов — дал и лошадей и охрану. Две сотни двуконных саней мореходы нагрузили разными пеньковыми канатами и веревками, парусиной, смолой… Вместе с мореходами приехали московские пушечные мастера. Отливать пушки для кораблей решили в Ивангороде.