Глава семнадцатая. РУЛЬ КОРАБЛЮ ДОРОГУ ПРАВИТ

Ивану Михайловичу Висковатому не спалось. Конец июня в Москве был жарким. От утра и до вечера над городом висело густое облако пыли, поднятое колесами повозок и лошадиными копытами. По ночам дышать было нечем. Многие, спасаясь от духоты, спали в садах под открытым небом.

Ворочаясь в жаркой постели, Иван Михайлович не мог уснуть. Его терзали беспокойные мысли о судьбах Русского государства. Ослабленная внутренними раздорами, Москва все меньше и меньше сил могла противопоставить окружавшим ее врагам. Устрашала попытка польского правительства объединить Польшу и Литву в единое государство. «Жигимонд рвется к Новгороду, — думал Висковатый. — Ливония, а затем Новгород. Король хочет отрезать Россию от западных стран и заставить ее снова вариться в собственном соку…»

Неясные предчувствия сжимали сердце. Что-то должно произойти.

Обдумав все, дьяк решил, что продолжать Ливонскую войну опасно и бесполезно. «Швеция из врага стала другом Польши, — думал он. — Дания вот-вот заключит мир со Швецией». Единственным козырем оставался принц Магнус, брат датского короля. С ним велись переговоры. Если Магнус согласится стать королем Ливонии и подручником царя Ивана, отношения с Данией останутся по-прежнему хорошие. Если нет, Дания присоединится к морским державам, препятствующим нарвскому плаванию. В этом случае война будет тяжела и неблагоприятна для России. «Я уверен, Магнус согласится, — думал Висковатый, — в кармане у него нет ни копейки».

Иван Михайлович встал с постели, распахнул окно, налил из кувшина квасу, выпил, прошелся взад и вперед по комнате.

«И, как назло, — продолжал он размышлять, — на юге сгустились грозовые тучи. Чем кончится турецкий поход на Астрахань, знает один бог. Султан Селим расчищает себе путь в Персию… Только смерть короля Жигимонда сможет развязать нам руки. Ах, если бы так случилось! Из Польши сообщали много раз о близкой его кончине. Но ведь он может жить еще много лет!..»

Промаявшись в тревожных мыслях всю ночь, канцлер встал еще до восхода солнца и, одевшись, потребовал коня. Вместе с верным слугой Митяем они спустились с пригорка к низкому песчаному берегу реки Москвы. Иван Михайлович смыл липкий пот, освежился в прозрачной, прохладной воде. Через час Висковатый был в Кремле у дверей своего приказа — высокого бревенчатого дома, стоявшего напротив царского дворца. Государя в Москве не было, он жил в Александровой слободе, и дьяк чувствовал себя свободнее. Когда царь находился в Москве, бояре и думные дьяки съезжались во дворец сразу же по восходу солнца. Во дворце вельможи часами дожидались в приемной царского вызова. К обедне шли вместе с государем и только из церкви возвращались домой. С первым ударом церковных колоколов к вечерне все снова собирались в государевых палатах и оставались там еще часа два или три. Другими словами, времени на работу оставалось мало, приходилось задерживаться в приказах допоздна.

Думного дьяка Висковатого иноземцы недаром называли канцлером Русского государства. Пожалованный царем Иваном в 1561 году хранителем государственной печати, он по-прежнему оставался во главе внешней политики. Хранитель печати — высокая должность. Он был самым близким к царю человеком. И царь Иван говорил, что он любит его, как самого себя. Свою верность царской семье Иван Михайлович доказал в тяжкое время, пятнадцать лет тому назад. Царь Иван был болен, и престол под ним шатался. В ожидании смерти царь назначил наследником сына — младенца Дмитрия. Вельможи колебались, многие желали видеть царем князя Владимира Старицкого и не хотели присягать «пеленочнику».

Иван Висковатый первый принял присягу царственному младенцу и держал крест, на котором клялись бояре и князья. Он рисковал многим. Если бы сторонники Старицкого одержали верх, ему бы головы не сносить.

По характеру Висковатый крут и упрям. Он всегда говорил, что думал, даже царю Ивану, а на это решался далеко не всякий.

Иногда при приеме иноземных послов Иван Михайлович говорил речь от имени царя. Он готовил все бумаги, носившие царскую печать. Царь обращался к нему за советом по всем делам государства.

В течение многих лет дьяк решительно отстаивал войну за Ливонию, за обладание морским побережьем и считал необходимым для России вести независимую политику, подчиненную национальным интересам.

У многих на памяти был отказ Ивана Висковатого ходить «за кресты». Участие в крестных ходах, отнимавших много времени, было обязательным для всех думных и дворовых людей. Глядя на Висковатого, стали отказываться, ссылаясь на дела, и другие. Царь Иван, несмотря на жалобы духовенства, не стал вмешиваться…

Не очень-то признавал Иван Михайлович необходимость церковных постов. «Не ест мяса в понедельник боярин, а на винопитии сидит целый день, — говорил он друзьям. — А лишнее винопитие причина всякому злу. От мясоедения ничего такого не бывает».

Первым пришел в приказ к Висковатому дьяк земского двора Иван Мятелев, ведающий надзором за порядками в столице.

Заразная, прилипчивая болезнь гуляла по московским областям. В лето она еще больше усилилась. Вокруг Москвы стояли заставы. Стрельцам был отдан строгий приказ никого не пускать в столицу.

— На Тверской улице двое умерли и у Кузнецкого моста двое, — бубнил Иван Мятелев. — И больные есть. Во всех домах, где занедужили, я велел двери гвоздями забить. У домов стражу поставил.

— Сколько домов с больными?

— Восемь, Иван Михайлович, — один на Варварке, один на Никольской…

— Не надоть, — поднял руку Висковатый, — все равно не упомню. А вот скажи-ка, Иван Яковлевич, тебе хворого приходилось видеть?

— Приходилось, не без этого.

— Знаменье есть ли на человеке?.. Постой, сначала скажи, с чего болезнь начинается.

— Ежели моровое поветрие, дак сначала недужится, в жар бросает. А потом и знаменья на теле выходят. Пятна багровые с синью… а то и сплошь все тело в красноте. Через недели две либо помрет человек, либо жив, однако более помирают. Бывает, у хворых носы отгнивают, уши, а порой и концы пальцев.

— От чего болезнь сия, как мыслишь?

— Ежели с хворым другой человек спать ляжет, ежели хворого одежду оденет, ежели рядом сидит…

— Так, так… — Иван Висковатый подумал, почесал большой нос, придвинул к себе бумагу, принесенную подьячим Мятелевым. — Выходит, в эту неделю на сорок человек больше померло?

— Выходит, так.

— Попы помирают от сей хвори?

— Помирают, Иван Михайлович.

Висковатый еще подумал.

— А ходят попы к хворым?

— А как же иначе, Иван Михайлович, напутствовать в мир иной, со святым причастием!

— Запретить, — распорядился Висковатый. — Попы заразу разносят. К тем, кто со знаменьем помирает, попов не пускать!

— Хорошо, Иван Михайлович, сделаем.

— На заставы стражников прибавить, и пусть боярские дети по заставам для догляда ездят, не спят ли стражники. А скажи мне, сколь от голода померло?

— Полтысячи за неделю, Иван Михайлович… Теперь овощ пошла, чуть полегче стало. А как бог повелит зимой… — Мятелев развел руками.

— Воля божья без людей не творится… Великий государь приказал по монастырям народ голодный кормить. Кормят ли?

— Кормят помаленьку, все больше репой, а еще чем, и разобрать нельзя. Дак ведь всех не прокормишь. И ругаются игумены, самим, говорят, есть нечего.

— То не беда, что во ржи лебеда, а вот беды, как ни ржи, ни лебеды, — нараспев произнес Висковатый. — Пусть хоть репой кормят, все человеку держаться помогают. А что касаемо игуменов, врут. У них немало еще припрятано.

После подьячего Мятелева на прием к канцлеру явился подьячий Павел Кочерга, только что прискакавший из Люблина. Он присутствовал на сейме, объединившем Польшу с Литвой.

Иван Михайлович внимательно выслушал подьячего Павла Кочергу. Сведения были важные. Висковатый еще раз подумал, что воевать за Ливонию станет труднее. Польша и Литва объединили свои силы. Самые худшие предположения сбывались. Подьячий доложил и о том, что Польша захватила Киевщину и другие русские земли в свои руки.

«Еще хуже станет простым русским людям под Польшей, — подумал Висковатый. — Хоть и сейчас они полные рабы. И православной церкви хуже». Он понимал, что после сейма чаша весов в борьбе за русские земли склонилась в сторону Польши, и русское правительство, кроме настойчивых требований возвратить отчие земли, вряд ли сможет что-либо предпринять. Зато Польша получит новые возможности ополячить и окатоличить русское население.

Иван Михайлович, не откладывая, стал писать бумагу для отсылки царю Ивану в Александрову слободу.

Третий, кого пришлось выслушать думному дьяку, был лазутчик с Дона Богдашка Зюзин. По его словам, войска турецкого паши Касима подошли к переволоке, и паша Касим велел рыть канал от Дона до Волги. Однако работа продвинулась совсем мало. В войсках турецкого султана начались недовольства.

Висковатый выслушал вести с радостью. Чем больше пройдет времени у турок в бесплодных попытках, тем лучше для Русского государства.

Около полудня или в седьмом часу от восхода солнца в приказ прибыл из Швеции большой царский посол боярин Иван Воронцов, ездивший в Стокгольм за Катериной Ягеллонкой. С ним вместе прибыл дьяк Курган Лопатин. А товарищ посла опричник Василий Наумов заболел по дороге и отлеживался в Новгороде. Русское посольство потеряло в Швеции около двух лет.

Иван Михайлович Воронцов долго жаловался на притеснения и обиды, учиненные королем Юханом. Уходя, он оставил на столе большой свиток плотной бумаги с перечнем обид и свой подарок думному дьяку — золотой перстень с красным камнем.

Через два часа верховой гонец с извещением о прибытии боярина Воронцова в Москву поскакал в Александрову слободу.

Висковатый подробно отписал царю Ивану все, о чем рассказал ему посол. Думному дьяку давно было известно о перевороте в Швеции. Он знал, что царь Иван не оставит без последствий глумление над послом. И отказ выслать Катерину Ягеллонку. Трудно было предположить, что предпримет царь против «непослушника» — свейского короля. Но при нынешних осложнениях полагалось бы не слишком выказывать свое самолюбие.

Иван Михайлович отпустил боярина Воронцова и собрался идти домой обедать. Но пришлось остаться. В комнату, гремя оружием, ввалились сразу несколько человек. Все это были военные люди из разрядного приказа. Главным был боярин и воевода Михаил Воротынский. Недавно по просьбе Висковатого царь поручил ему составить росписи всем городам и сторожам, возникшим на южных границах, и сделать новые чертежи. С князем Воротынским пришли его помощники: князь Михаил Тюфякин, ржевский воевода Юрий Булгаков и дьяк Борис Хохлов.

Разговор был долгий. Споров было много.

Иван Михайлович понимал значение новых городов для будущего Русского государства. Он с радостью читал доклады воевод о поселениях, возникавших на юге, и добивался царского указа строить новые крепости и сторожевые засеки.

Переселенцы из разных мест Русской земли в течение столетий оседали на жительство в Диком поле. Русский народ отвоевывал то, что ему раньше принадлежало. К половине XVI века южная граница России заметно сдвинулась к югу.

Могучая Русская держава сложилась и выросла за короткий срок, после двухсотлетнего монголо-татарского порабощения и княжеских междоусобиц. При Иване Третьем, деде царя Ивана, уже существовала надежная государственная машина, управлявшая обширными русскими землями. Появилась многочисленная плеяда ученых дьяков и подьячих, занимавших в правительстве важные посты, нисколько не уступавших образованием своим западным коллегам.

Правительство тщательно изучало страну, рассылая по городам грамотных людей и заставляя их собирать всевозможные сведения. Все, что они добывали, обрабатывалось в московских приказах и пускалось в оборот. Были измерены, описаны и положены на бумагу почти все земли Русского государства. Получили широкое распространение писцовые книги, в которых учитывалось сельское и городское население. Управление страной вершилось на разумной основе.

Образовалась дипломатическая школа с собственными, русскими обычаями и правилами. Деятельность послов направлялась правительственными указами и положениями.

Особенной четкостью и организованностью отличались военные мероприятия. Все делалось так, что в случае необходимости государство могло в кратчайший срок собрать все свои силы. Пожалуй, ни одна страна в мире не могла похвастаться подобным устройством. Правила ведения боя, порядок расположения полков вытекали из давних обычаев. В последнее время многое было рассчитано на борьбу против монголо-татарских орд. Тяжелые тучи войны десятками лет не сходили с горизонта Русского государства. Они возникали то на юге, то на западе.

Военной необходимостью вызвана почтовая связь. Движение по ямским дорогам происходило в невиданные в западных странах сроки. Обычная скорость доставки почты и людей достигала двухсот верст в сутки. Ямские дороги содержались в хорошем порядке.

Царя Ивана Грозного окружали высокообразованные русские люди, умевшие управлять государственной машиной. При страшных потрясениях в годы опричнины государство смогло выдержать и не развалиться только благодаря ранее сложившимся обычаям и приобретенному опыту.

По всей Русской земле развивались разнообразные ремесла, торговля и промышленность без всяких царских указов, а иногда и вопреки им. Русские гости и купцы ездили по всей Европе торговать, русские мореходы и землепроходцы бесстрашно осваивали далекие восточные и северные земли, о которых в других странах ходили только страшные сказки. Давно начавшееся русское продвижение на восток, в Сибирь происходило непрерывно.

Мозг великого русского народа был здоров, руки крепки.

Все больше и больше выходило на поверхность людей из простого народа: купцы, мастера, промышленники, дьяки. Появились такие люди, как посол Федор Писемский, знавший десяток иностранных языков, дьяк Иван Висковатый, Иван Выродков — строитель крепостей, послы Афанасий Нагой и Новосильцев Иван, много других ученых дьяков, управлявших приказами. Купцы Строгановы своим предпринимательством и торговлей накапливали богатства, будили дремавшие силы страны. Русский народ тяжелым, настойчивым трудом создавал все новые и новые ценности…

За обедом из головы Висковатого не выходила мысль о герцоге Магнусе, эзельском епископе. Царские опричники Иван Таубе и Эгерт Крузе, взявшиеся уговорить епископа стать королем Ливонии, недавно сообщили, что в Москву скоро прибудет посольство герцога. Однако дьяк не верил немцам-опричникам и убеждал царя Ивана, что в конце концов они обманут, несмотря на клятвы.

Последний разговор у Ивана Михайловича произошел вечером с государственным казначеем Никитой Афанасьевичем Фуниковым. Фуников дружил с Висковатым давно, уважал его и слушался беспрекословно. Он был худой и маленький, с острым носом и большими серыми глазами.

Казначей поклонился иконам, перекрестился.

— У меня разговор тайный, — сказал он, многозначительно посмотрев на дверь, на стены.

За стеной в большой комнате сидели полсотни подьячих и усердно скрипели перьями. Открытое для прохлады окно в комнате Висковатого выходило в сад.

— Говори, не подслушают. Их много, один другого боится.

Фуников уселся на лавке.

— Хороша богородица! — скосил он глаза на икону. — Откуда?

— Самого Андрея Рублева. Аникей Строганов подарил. Ну говори, с чем пришел?

— Иван Михайлович, до каких пор такое будет? В казне ни пулаnote 56, а царские приказы денег требуют. Давай да давай, и все на Ливонскую войну, — сказал Фуников.

— А тамга?note 57

— Все рассчитано.

— Отписал великому государю как и что?

— Отписал… Моему гонцу он велел голову срубить. Мне в рогожном мешке ее опричники привезли.

— М-да… Что ж делать! Подати с сох исправно получаешь?

— Одну четверть от сметы. Разбежался народ, пустует земля.

— А ты с монастырей побольше выжми.

— Жал, больше не каплет. Боюсь, скоро и мне голову государь срубит.

— Ливонская война — дело нужное, Никита Афанасьевич, море нам во как надобно… Может, придумаешь?

Фуников долго сидел, склонив голову.

— Нет, ничего не могу придумать… Везде одни дыры… — Он безнадежно махнул рукой. — Денег надо много. А прежде всего тысячу человек вооружить и на коней посадить.

— Послушай, Никита Афанасьевич, а ежели к Строгановым, к Аникею обратиться. Он нам тысячу человек за свой счет представит.

— Согласится ли? — В голосе Фуникова слышалось сомнение. — Немалые деньги потребуются.

— Ежели я попрошу, согласится. Он из наших рук не в пример больше получает. Мне про его дела немало ведомо. Соболиная дань с новых земель в царскую казну на второй и на третий год идет, а что раньше — все в его карман. Не печалься, Никита Афанасьевич, в дружбе будем — не пропадем. Грамоту я завтра Аникею отпишу.

Висковатый снял пальцами нагар со свечи и вынул из ящика глиняную баклажку.

— Хлебнем, Никита Афанасьевич, крепкое вино. Мне английский купец подарил.

— Неохота мне, Иван Михайлович.

— Да уж приневолься…

— Во здравие царя и великого государя!

Иван Михайлович хлебнул и дал хлебнуть другу.

— Ну и крепка! — Фуников вытер усы и откашлялся. — Кваском бы запить…

— Возьми орешков на заедку.

— Хотел спросить тебя, Иван Михайлович, — пережевывая орехи, сказал Фуников, — что за каша в Новгороде заварилась? Ведомо ли тебе?

Висковатый ответил не сразу.

— Не хотят новгородцы денег давать на Ливонскую войну… В этом вся суть. Многие купцы от войны разорились, у других прибытков менее стало, вот и смута пошла. Великий государь велел им конного войска две тысячи выставить либо денег дать. Новгородцы вместо двух тысяч сотню пригнали. Челом били государю, нет-де больше денег, обеднели, и все тут. Разгневался царь, но смолчал, затаил обиду… Псковичи, те сполна две тысячи всадников дали, как им царь повелел.

— Я другое слыхал…

— Потом и другое началось. В Литве прознали про недовольство новгородцев и лазутчиков в город заслали. В подметных грамотах под короля Жигимонда стали звать. Жигимонд, дескать, на войну денег не берет. Под Жигимондом и вольготней и сытней люди живут. И от князя Курбского грамоты подметные были… И будто новгородцы на то согласны.

— Затея, ложь! А не слышно ли про Володимира Старицкого? Не хотят ли новгородцы его на царский престол посадить?

— Не знаю. Однако и раньше о том бояре шептались… А в иных подметных грамотах писано, будто наш царь Иван и не царского роду вовсе, а сын Ивана Федоровича Овчины-Оболенского.

— Господи, помилуй нас, грешных… — Лицо Фуникова от испуга густо покрылось каплями пота.

— …Прознали про те грамоты новгородские молодцы Малюты Скуратова, бросились ловить лазутчиков, а те как в воду канули: месяц искали — не нашли. Наконец удалось уцепить ниточку за кончик, вызнали, что один лазутчик в монастыре укрылся. Пошли с облавой на монастырь. Еще семерых нашли. Государю донесли, он и вовсе распалился. А тут архиепископ новгородский Пимен за монастыри стал вступаться. Негоже, дескать, святыни поганить… Зол теперь государь на Новгород Великий и на монастыри новгородские. И на Пимена. Ох как зол!..

— Как ты мыслишь, Иван Михайлович, для дел государских нужна опричнина?

— Не знаю, — сразу ответил Висковатый. — Задумка-то, может, и хорошая была. Порядок навести, силу свою показать. Я, мол, над всеми хозяин… А теперь опричниной детей пугают, всем на зубах навязла. Хуже разбойников — ни бога, ни царя не боятся.

— А дальше еще хуже будет, — добавил Фуников, — вспомнишь мои слова.

— Что было — слыхали, что есть — сами видим. А что будет, кто ведает? Плохо — большую веру государь дал Малюте Скуратову и немцам, что за великие богатства возле трона отираются. Ежели бы мне власть, я бы перво-наперво Малюту за ребро повесил и всех немцев от престола вымел поганой метлой. И за царя Ивана я головой стоять не стану, как раньше стоял. Пусть…

В это время послышался шум в саду. Почуяв недоброе, Висковатый бросился к окну. Он увидел, как от стены дома метнулась быстрая тень и скрылась в кустах.

— Человек Малюты Скуратова, — выдохнул дьяк, повернувшись к Фуникову. Он побледнел и, казалось, сразу постарел. — Негодяй, подсылает ко мне лазутчиков, хочет, чтобы я ему покорился… — Висковатый знал, что произойдет, если его слова достигнут царских ушей.

— Что ж будет с нами, Иван Михайлович? — Никита Фуников стал заикаться от сильного испуга. — Эх, д-дурак я, мой язык р-раньше ума рыщет! Погибли мы теперя…

Шатаясь, казначей Фуников подошел к столу и, взяв баклажку в руку, выпил все, что в ней осталось.

Глава восемнадцатая. «НЕ ПОКУШАЙСЯ НА ТО, ЧЕГО ВЗЯТЬ НЕ МОЖЕШЬ»

Высокий, худощавый князь Андрей Курбский, ссутулившись, сидел на своем месте в зале заседаний сейма. Он молчал, поглаживая коротко стриженную, седоватую бородку. И на голове в густых волосах было много седины, несмотря на еще нестарые годы.

На громогласном и шумном люблинском сборище, молчаливый и сжавшийся, он был похож на затравленного волка.

Не проронив ни одного слова ни за, ни против, Андрей Курбский голосовал за навечное соединение Польского королевства и Литовского княжества. Он знал, что неравноправный союз ухудшит положение русского православного населения в объединенных государствах, усилит Польшу — злейшего врага московских князей… Он понимал, что воссоединение всех русских земель станет еще более сложным делом.

«Может быть, объединение Литвы и Польши поможет королю Сигизмунду расправиться с московским злодеем? — думал князь Курбский. — Я не пошевельну пальцем там, где надо оказать помощь царю Ивану, и всегда буду помогать тем, кто поднимает на него руку».

Он снова и снова проклинал царя Ивана, обвиняя во всех своих бедах. Ненависть к московскому владыке заслонила от его глаз великие нужды и страдания русского народа. Сделавшись ненавистником одного человека, он перестал быть русским. Задавшись целью уничтожить царя Ивана, он считал, что для этого хороши все средства. Конечно, он хотел вернуться на родину, но понимал, что сможет это сделать, только переступив через труп своего заклятого врага.

Курбский немного оживился, услышав горячее выступление своего друга, киевского воеводы Константина Острожского, против неравноправного объединения. Глаза князя загорелись, в голове стали складываться слова, противные унии. Но пришло на память новое оскорбление, нанесенное московским царем, и он взял себя в руки.

Утром Андрей Курбский проходил с Острожским мимо четырех московских вельмож, прискакавших по приглашению польского правительства на Люблинский сейм. Московские вельможи очень вежливо раскланялись с Острожским, но, увидев Курбского, стали со злостью плевать на него.

— Изменник, — кричали они, — да будешь ты проклят на вечные времена!

Князь Курбский выхватил саблю, но сеймовая стража мгновенно его обезоружила.

— Мы выполнили приказ царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича, — гордо сказали московские вельможи.

Когда-то Андрей Курбский, боярин и князь, был любимцем царя. Он происходил из знатного рода ярославских князей и фамилию свою получил от реки Курбы. В Ливонию был послан воеводой большого полка. В 1564 году он изменил своему государю, покинул отечество и стал служить яростному врагу Московского государства польскому королю Сигизмунду. К измене отечеству Курбский пришел не в один день. Он почитал Адашева разумным правителем и был его единомышленником. Расправа царя Ивана со всеми, кто поддерживал Адашева, возмутила и испугала Курбского. Он не раз получал зазывные листы от Сигизмунда с щедрыми посулами. Сенаторы присягнули в исполнении королевских обещаний и прислали князю охранную грамоту. И князь Андрей решился: темной октябрьской ночью, попрощавшись навсегда с женой и девятилетним сыном, он перелез крепостную стену города Юрьева, где был в то время наместником и воеводой, и бросил городские ключи в колодезь. На лошадях, приготовленных слугою Шибановым, он ускакал в город Вальмар.

Вскоре после бегства из России Курбский получил от Сигизмунда-Августа обширные поместья. Земли даны были на время, без права собственности. Но в 1567 году, в награду за доблестную, верную службу во время войны польского дворянства с царем Иваном, король предоставил перебежчику ленное правоnote 58 на пожалованные земли. С того времени Андрей Курбский стал величать себя князем Курбским и Ярославским. На гербе его был изображен вставший на задние лапы лев. Князь знал латинский и греческий языки, изучал разные науки, обладал писательским даром. Его письма немало досадили грозному царю.

По нраву князь Курбский был крут и неуживчив. Обиды никому не спускал. Часто ссорился с соседями-помещиками. От обид и притеснений защищался вооруженной рукой. Иногда он саблей расширял границы своих земель…

1 июля 1569 года Курбский без возражений принял присягу на верность новому объединенному государству.

На следующий день после закрытия сейма князь попросил аудиенцию у короля и был благосклонно принят.

В королевских покоях жарко. Через открытые окна налетело много больших мух. Двое придворных шляхтичей отгоняют назойливых насекомых от короля, двое других охотились с мухобойками.

— Благодарю, мой друг, — сказал Сигизмунд-Август, тряся головой от слабости. — Мне сказали, князь, что ты с радостью принял унию.

— Я всегда был верным слугой вашего величества. — Курбский поцеловал королевскую руку. — И сейчас хочу сообщить нечто весьма важное и полезное вам.

— Мой канцлер и вы, Ян Фирлей, прошу, подойдите ближе. Князь Курбский хочет сообщить нам важные новости.

Сановники с поклонами приблизились, бросая настороженные взгляды на Курбского. Канцлер был в красной суконной куртке, расшитой золотом, в чулках и башмаках, а Ян Фирлей в синем жупане и щегольских сапожках.

— Я слушаю, князь.

— Ваше величество, в Москве и по всей земле Московской свирепствуют голод и моровое поветрие. Верные люди оттуда пишут мне, что страна обезлюдела. Царские кромешники разорили многие плодородные земли, крестьяне разбежались. На войну с Ливонией царь Иван тратит последние деньги. Людей в полки приходится собирать под страхом смерти.

— Что же ты предлагаешь?

Курбский на мгновение задумался.

— Время приспело. Для победы над Москвой надо послать хорошие подарки крымскому хану. Вдвое, а то и втрое больше, чем дает Москва. И Девлет-Гирей с большой ордой нападет на московские земли. Я сумею указать крымскому хану дорогу в обход приокских крепостей. Девлет-Гирей разорит много городов и возьмет Москву, в этом я уверен… А в это время вам, ваше величество, следует ударить с другой стороны на московского князя. И может так случиться, что великий князь Иван Васильевич, этот дикарь и кровопийца, будет у вас в руках. Тогда вы сами решите, кого посадить на московский престол. Прошу, ваше величество, не откладывая, отправить послов к крымскому хану. Я уверен, предложение будет весьма кстати. У меня есть все доказательства, я получаю письма от вельможных лиц московского государства.

— Вы позволите, ваше величество, задать один вопрос князю? — вмешался в разговор внимательно слушавший канцлер Валента Дембинский.

— Пожалуйста, прошу вас.

— Как вы думаете, пан Курбский, чем окончится поход на Астрахань объединенных сил татар и турок?

— Я не жду ничего хорошего, это несбыточно. Чтобы прокопать проход для кораблей из Дона на Волгу, туркам понадобится сто лет.

— Вот как… однако вы предлагаете…

— Я предлагаю одновременно ударить на Москву крымскому хану и его королевскому величеству.

— Вряд ли это возможно в будущем году… Мы изрядно задолжали хану.

— Ах! Я забыл, что его величество платит татарам дань.

— Собственно говоря, это не дань… зато без согласия турецкого султана крымский хан не имеет права напасть на наши земли. А земли московита он грабит, когда ему захочется.

— Да, да, — вмешался король, — надо уплатить наши долги Девлет-Гирею… Итак, панове, подумайте и без отлагательств доложите мне.

От короля Андрей Курбский вышел вместе с канцлером. На улице цвели липы. От деревьев тянуло густым медовым духом.

— Я вас не совсем понимаю, дорогой князь, — сказал с вежливой улыбкой канцлер, когда они стали прощаться. — Вы, русский, обрекаете свою землю на страшное татарское разорение, да еще хотите, чтобы мы, поляки, взяли Московию и наш король назначил бы туда правителем своего ставленника?

— Если бы король Сигизмунд-Август поступил с вами так, как поступил со мной московский царь, то поверьте…

— А как он поступил с вами, позвольте узнать?

Курбский, не ожидая подобного вопроса, промолчал.

— Насколько известно мне, — продолжал Валента Дембинский, — вы задолго до побега договорились с королем о возмещении своих владений в Московии. Но королевского слова вам показалось мало, и вы потребовали клятвы наших вельмож. Извините, князь, что я задеваю столь тонкие струны…