Глава двадцать третья. ДЕМЬЯНОВА ТОПЬ

Рассвет только начался. На восходе вспыхнули первые краски утренней зари. В лесной чаще шумно завозились птицы; из кустов шиповника бодро прозвучала первая заливчатая трель и внезапно оборвалась. Лесной певец словно испугался: не рано ли?

И вдруг со всех сторон разом зацокало, засвистело, защебетало пернатое царство.

На поляну вышел бурый медведь. Переваливаясь и волоча лапы, он оставил блестящий ярко-зеленый след на траве, поседевшей от росы. Зверь медленно пересек поляну и скрылся в ольшанике. Из кустов долго слышался треск и недовольное сопение.

Тревожно заклохтала куропатка, из травы выпорхнул вспугнутый кулик… Вильнув рыжим хвостом, прошмыгнула лисица.

Утренний воздух неподвижен. Чуть-чуть шевелится низкий туман над застывшим озером. Над туманом темнеет спина большого лося. Голова зверя не видна, он то ли дремлет, то ли пьет студеную воду.

Еще дальше, над обширной Демьяновой топью, тоже стелется туман. Он прятал таящие гибель вязкие, коварные трясины. Из тумана, словно из глубокого снега, торчали верхушки небольших худосочных елей, березок и кустов ольшаника.

На другом берегу, заросшем дикой смородиной, играют волчата. Растянувшись на траве, худая волчица спокойно глядит на забавы щенят.

Вдруг мать насторожилась, встала, втянула вздрагивающими ноздрями лесные запахи. Ее острые уши зашевелились, шерсть вздыбилась. Зверь был худ и страшен. Летняя шкура торчала клочьями. Чуть не до земли свисали оттянутые соски.

К западу от Демьянова болота над вершинами деревьев поднимались черные клубы дыма: там горел большой костер.

Сняв с огня дымящийся котелок, у костра расположились два человека — Егор и Потап Рогозины. Мужики завтракали, черпая деревянными ложками жидкую кашу.

Положив голову на лапы, тут же лежал их верный Разбой.

Все ярче и ярче разгоралась заря.

В лесной тишине раздались дружные удары топоров. Прошумев листвой, валились на землю молодые березки. Встревоженное воронье с резким криком поднялось над лесом.

Топоры без устали стучали до самого полдня.

Панфил Данилыч Рогозин послал сыновей разведать железную руду по болотам. А случится найдут — накопать и поставить в кучи для просушки. Работа предстояла тяжелая, не на один день, и братья решили строить жилье — немудреный шалаш из березовых жердей, крытый зеленым дерном.

Поработав вдосталь, братья сели передохнуть и по-харчить. Насытившись, утерев губы, старший — Егор — вынул кисет, расшитый стеклянными бусами, и стал неторопливо набивать трубку.

— Маловат будто дом, — жуя ржаной хлеб и запивая квасом, заговорил Потап.

— По нужде десятерых спать уложишь, откровенно говоря, а нас двое, — отозвался брат. — Для ча хоромы-то?

— Найдем здесь руду, — продолжая жевать, спрашивал Потап, — как мыслишь?

— Как бог даст, — хрипел трубкой старший. — Найдем, надо быть. Самое для руды место. Окрест по болоту краснота выступает.

Братья посидели молча. Егор курил, Потап наклонился к своему любимцу Разбою и ласково почесывал собаке за ушами.

— Отмаяться бы скорее, от комаров сгибнешь, — снова вступил в разговор Потап.

— Десять дней здесь жить, откровенно говоря, раньше дела не управишь, — ответил старший. Он встал, с хрустом потянулся. — Начнем, братан.

Братья принялись вырезать из земли большие пласты дерна и укладывать поверх плотного ряда жердей. Дело не тяжелое, но кропотливое. Совсем обвечерело, когда мужики закончили работу.

Утром братья принялись искать руду. Рудознатцем был Егор. Острым еловым колом он тщательно прощупывал землю. С силой втыкая кол в травянистую почву, Егор прислушивался: руда издавала характерный шуршащий звук. Вынув свое орудие, он долго рассматривал приставшие частицы почвы, мял их пальцами и пробовал на вкус.

Обойдя без малого десятину и взяв сотню проб, Егор позвал брата.

— С удачей, братан, — говорил он, показывая в горсти красноватую глину, — откровенно говоря, похвалит за руду отец.

Егор снял с вспотевшей головы шляпу и с маху надел на кол.

— Давай лопаты быстрея! — Его обуял искательский задор.

Мужики расчистили небольшую площадку от дернового слоя. И Егор стал копать руду, набрасывая ее в кучу.

— Потап, — радостно вскрикнул он, присев на корточки, — мощна рудица-то! — Он отмерил на лопате пальцами толщину рудного слоя. — Две четверти, тик в тик. Откровенно говоря, теперь можно попу молебен заказывать, — весело пошутил Егор.

Пес, спокойно лежавший на солнышке, стал шевелить ушами, подняв морду и раздувая ноздри. Вдруг он вскочил и, повизгивая, бросился к ногам Потапа.

— Что, зверя почуял, эх ты, Разбой-разбойник! — приласкал собаку Потап. — Зверя много в лесу, иди отселя, ложись.

Но Разбой не уходил. Он залаял. Лаял он по-особенному — жалобно, взвизгивая и подвывая.

Видя, что на него не обращают внимания, пес покружился возле Потапа и вдруг пулей помчался прочь. Добежав до ближних зарослей ольшаника, Разбой еще раз обернулся и с громким заливистым лаем скрылся в кустах.

— Разбой, сюда. Разбой! — закричал Потап. Но пес не вернулся. Лай быстро удалялся, стал едва слышным и вскоре совсем затих.

— Не на зверя пес побежал, — задумавшись, проговорил старший брат, — привык он к зверю. Ежели только знамого человека почуял…

— Похоже на то, — ответил Потап. — Да кому здесь быть?.. Отец разве? — Он вынул небольшой компасик, висевший в кожаном мешочке у пояса. — Нет, в другую сторону Разбой побег.

Пес долго не возвращался. Потап не выдержал.

— Неладно, брат, — воткнув в землю лопату, сказал он. — Боюсь, пропадет Разбой. Жалко пса.

— Откровенно говоря, собака умней бабы, — рассудительно ответил Егор, посматривая на кусты, — на хозяина не лает. — Он опять закурил, пуская густые клубы дыма.

Вскоре Разбой прибежал. Он весь был перепачкан в грязи и какой-то пахучей гнили. С отрывистым лаем прыгал пес возле хозяев, порывался вновь бежать и снова возвращался. Братья недоумевали.

— Эге, — вдруг бросился к собаке Потап, — дай-ка, Разбой.

Он схватил пса и снял у него с шеи нитку матовых белых бус. Это было ожерелье из мелкого жемчуга, обычное украшение почти всех девушек Поморья и Карелии.

— Смотри, — Потап протянул брату жемчуг. Егор попятился.

— Чур нас от всякого лиха, — испуганно сказал он. — То лешего утеха.

— Чем бояться чертей, лучше бояться людей. От лешего, брат, мы обиды не видывали, а вот от человеков… Эх, Егор, срамно: на медведя один ходишь, а лешего испугался. А ежели девка либо баба в беду попала, нам знак подает? Смотри, Разбой куда тянет…

Пес, не переставая лаять, то кружился у ног братьев, то бросался им на грудь, всячески стараясь привлечь внимание.

— Как хочешь, брат, а я пойду. — Потап подтянул штаны, взял пищаль, заткнул за пояс топор.

Егор тоже стал молча снаряжаться, и скоро братья с баграми в руках шли за собакой. Радостно лая, Разбой бежал впереди, часто оборачиваясь, словно сомневаясь, впрямь ли хозяева идут за ним. Осторожно ступая, мужики медленно пробирались по зыбкой почве.

— Помогите, погибаем, — чуть слышно донеслось из глубины болота. — Помогите!

— Бабы в болоте тонут, — ускоряя шаг, бросил Потап брату. — Эх ты, леший!

Но Егор был другого мнения. Он любил каждое дело прощупать со всех сторон.

— А ежели лешак заманивает? Тут до беды недолго, топи кругом. Страшное место.

Братья продолжали двигаться, оглядывая каждый кустик, каждый бугорок. Голоса, зовущие на помощь, делались громче и громче.

Наконец увидели людей. Две девушки в черных сарафанах с узкими, длинными рукавами, простоволосые, смешно подстриженные в кружок, истошно кричали и махали руками. Братья побежали.

Разбой бросился к одной из девушек и, радостно скуля, принялся лизать лицо и руки.

— Наталья, — узнал Потап, — зимой у нас гостила, Наталья! — закричал он и бросился бежать, не разбирая места.

— Берегись, Потап, — орал вдогонку брат, — пропадешь!

— Наташа, милая, зачем здесь? — тяжело дыша от бега, спрашивал Потап. Испугавшись своих слов, он густо покраснел и смолк.

— Спасите, человек погибает, — умоляла Наташа, — спасите! Потапушка, — вдруг признала девушка и, протянув ему руки, зарыдала.

Подошел Егор и тоже хотел поздороваться с Наташей, но вдруг остолбенел.

Взгляд его упал на торчавшую из воды голову. Всклокоченные длинные волосы, синее лицо, выпученные страшные глаза…

— Леший, — охнул Егор, пятясь и крестясь, — спаси и помилуй! — Он дернул Потапа за рукав. — Оборотни заманивают, — зашептал он, побледнев.

Встреча была такой неожиданной, а голова в болоте так страшна, что даже Потап заколебался.

Видя замешательство братьев, вступилась Прасковья.

— «Оборотни заманивают»! — презрительно сказала она дрожащим от холода, и страха голосом. — Дурень, а еще мужиком прозывается. Да разве собаки к оборотням ластятся! Вот тебе крест святой, на вот, смотри. — Девушка стала креститься. — Хватит, что ли? — зло сказала она. — Теперь человека спасайте.

Мужики успокоились, посветлели лицами.

— Как его угораздило-то, — все еще недоверчиво спросил Егор, кивнув на торчавшую голову.

— Провалился, — со слезами сказала Наталья. — Совсем было в трясине утоп, да дерево внизу попалось. На цыпках стоит, омертвел: боится, обломится сук-то.

— М-да, — посмотрел Егор на страшные глаза, на синее, помертвевшее лицо.

— Ежели деревья приволочь, тогда разве… бежим, Потап, — спохватился он, и мужики бросились в ельник.

Срубив две небольшие елки, братья подтащили их к торчащей в трясине голове.

— Эй, человек, — крикнул Егор, осторожно подвигая очищенный от ветвей ствол, — хватайся, друг!

Над трясиной мелькнула рука, потянувшаяся к спасительной жерди.

— У-у-у-о-о-а! — раздался жалобный крик. Голова скрылась, показались на мгновение руки, судорожно сжимавшиеся и разжимавшиеся пальцы.

— Упокой, господи, раба твоего, — закрестилась Прасковья.

Мужики сняли шапки, заплакала Наталья…

В шалаше было тепло и уютно. От зелени, устилавшей пол, пахло березовыми вениками. Мокрая женская одежда висела на протянутой вверху жерди. У двери снаружи горел костер. Распространяя аромат, истекая — жиром, на вертеле жарились четыре большие куропатки.

Полураздетые девушки, закрывшись березовой зеленью, грелись у огня.

Слово за словом поведала Наталья о всех своих невзгодах: о сватовстве Окладникова, о Химкове, об обмане родной матери. Рассказала и о ските.

Мужики слушали, затаив дыхание.

— Увидели мы собаку, — заканчивала свой рассказ девушка, — думали, волк, испугались. Смотрим, ластится. Вспомнила я тогда Разбоя. Придумали мы бусы ему на шею надеть.

— Из скита-то, девоньки, как ушли? — спросил Егор. — Ворота на запоре, откровенно говоря, у ворот сторож.

— Спал привратник, — объяснила Наташа. — Намучились мы в лесу. Мужик-то наш, Долгополов, на чепи сидючи, совсем обессилел. Да и умом, видать, тронулся. Прасковьюшка, поди, с полдороги его на плечах волокла. До болота дошли, отдыхаем, а тут Илья вовсе ума решился. «Не могу, говорит, больше ждать, мне самого императора Ивана Антоновича, дескать, спасать надо». И пошел напрямик по болоту…

— Н-да, история, откровенно говоря, — сказал старший брат. — А ты, Прасковья, откеда? — с любопытством спросил он.

Пришел черед и Прасковье поведать свою судьбу.

— Вот какие дядья на свете есть, изверги, — отозвался Потап. — Твой-то, значит, так решил: девку в монастырь, а себе отцово достояние?

— Ах, урви ухо, сучий сын, такую девку в монастырь, — Егор посмотрел на могучие плечи, на высокую грудь Прасковьи. — Да я б ему, откровенно говоря… — Егор, разгорячась стукнул .кулаком по слеге. Шалаш заходил ходунам.

— Ну ты, осторожней, медведь! — прикрикнул на него брат. — После драки кулаками махать нечего. Говори, что с девками делать?

Долго сидели молча, думали.

— Вот что, — решил наконец Егор, — откровенно говоря, ежели девки нам помогут да и мы поспешим, в пять ден все дела управим — и домой. Из нашего дома до Каргополя недалече. В Каргополь Наталью проводим…

Девушки с радостью согласились.

— А Прасковью куда? Дома оставим? — пошутил Потап, лукаво прищурив глаз.

— Довольно языком болтать, — огрызнулся брат, — высоко еще солнце-то. Откровенно говоря, седни много еще сделаем. Одевайтесь, девки, — бросил Егор, поднимаясь.

Глава двадцать четвертая. СЛЕДОПЫТ

Степан все еще сидел в скиту, надеясь хоть что-нибудь выведать о Наталье Лопатиной. На следующий день после пожара общежительные братья и сестры, оставшиеся в живых, понемногу пришли в себя, и Степан начал розыск. Он опросил всех, ничего путного не добившись. Одно стало ясным — в день пожара никто не видел Наташу.

Старик привратник сначала отнекивался.

— Знать не знаю, ведать не ведаю. Никто не уходил, никто не приходил, — упрямо твердил он.

В это время женка Якова Рябого, Пелагея, ходившая по кельям смотреть, как живут бабы в скиту, принесла Степану кусок плотной бумаги.

— Смотри-ко, мореход, белицы в Натальиной келье нашли, говорят, тут все прописано.

Это был чертеж морского хождения к землице Грумант. Степан заинтересовался. Там, где надлежало быть надписи, значилось четкой славянской вязью: «Жить невмоготу стало. Ушли из скита вместе с Прасковьей Хомяковой да с Иль„й Долгополовым, что сидел на чепи. Лучше в лесу сгибнем, чем здесь пропадать. Наталья Лопатина».

Обрадованный Степан снова взялся за привратника.

— «Никто не уходил, никто не приходил»! — передразнивал он старика. — А трое из скита сбежали…

— Винюсь, не вмени оплошку за грех, прости, — захныкал старец. — Заспал я, одначе слышал, как засовом гремели. Проснулся, да поздно. А сказать не посмел. Боялся гнев на себя навести. Крутенек на расправу отец Сафроний, ох как крутенек.

— Мне прощать тебя нечего, — ответил Степан. — Покажи-ка лучше, отец, погреб, где у вас человек на чепи сидел. Пойдем, Яков, взглянем.

Дверь в землянку оказалась открытой настежь. Сафроний, нахмурясь, рассматривал цепи. У стенки жались оставшиеся в живых старцы. Они охали и ахали на все голоса.

— Утек злодей, — стонал Аристарх, — что теперя киновиарху скажем?

— Семь бед, один ответ. — Сафроний волосатой рукой перебирал ржавую цепь.

— Перепилил, аспид, чепь… А напилок свой человек дал, вот что, отцы любые, страшно, — плутоватые глазки игумена забегали.

— Эхм, ех, — скулил нарядчик, — в моленную бы его, крамольника… Ему бы с праведными в царствии небесном куда бы как хорошо. Оплошку брат городничий дал.

Сафроний укоризненно взглянул на испуганное лицо отца городничего, но смолчал.

Степан осмотрелся. С деревянных стен почерневшего сруба сочилась гниль. Все было покрыто плесенью. Каменный стол и каменные лавки блестели, отшлифованные узником. Вместо постели еще три камня, покрытые полустертой кожей. Оконце маленькое, выходило к глухой стене коровника. В углу из дикого камня и глины сложено подобие небольшой печи.

Степан сунул руку в рванину, лежавшую на постели, и тотчас с отвращением отдернул — там копошились вши.

— Злодеи, — сдерживая кипевшую ярость, сказал Степан, — по какому праву живого человека мучили? Отвечай, большак! — От гнева лицо Степана покрылось красными пятнами.

— А где твоя правда в скиту спрашивать, а? — выступил вперед Аристарх. Его бородка тряслась от злости. — Может, по слову государыни правеж учинишь, а? Колодники, рваные ноздри, нет вам в скиту места.

— Здесь наша большина, — спокойно сказал Яков Рябой, — не моги супротивничать. Ишь, святые, начудодеяли, людей сожгли, а сами целы. У нас разговор короткий, — оборвал он, — враз плетей попробуешь.

— Плетей?! — взвизгнул Аристарх, размахивая высохшими руками. — Поцелуй пса во хвост, табашник, еретик… Я те порву поганую бороду!

— Чужую бороду драть — своей не жалеть, — все так же спокойно ответил Яков. — А что, Степан, — посмотрел он на товарища, — проучить разве? Хоть жаль кулаков, да бьют же дураков.