Мы шли, качаясь, к автовокзалу.
      К автовокзалу мы шли, потому что ехать нужно было автобусом. Качались мы потому, что тащили рюкзаки с Покровки, из качаевского дома. Закачаешься…
      Прохожие, которых задевала шефова пила, говорили про нас нехорошие слова. Пассажиры, которые путались в наших верёвках, тоже говорили про нас слова. И тоже преимущественно нехорошие.
      Но ничто не могло выбить нас из приподнятого настроения. Мы впервые ехали сплавляться на плотах. Мы были взволнованы. Мы ехали и острили.
      Саня Пинкин перестал острить первым. Он прикусил язык. Ямам было далеко до воздушных…
      Шеф, рискуя языком, расспрашивал местных пассажиров. Пассажиры орали шефу в ухо. Шеф был задумчив, как золотая осень.
      Мы вышли из автобуса, и небо раскололось. Пошёл дождь. И мы пошли. Зевс метал в нас свои дурацкие молнии, ветер сбивал с ног.
      — Остров! Остров! — орал шеф. Ему хотелось приключений.
 
      Мы в чём были (мокрее не станешь!) полезли в реку. На острове разбили палатку, сожрали полведра рожков с тушёнкой и легли спать. Всем почему-то снился зачёт по матлогике…
      Наутро мы посмотрели друг на друга и засмеялись: лица были усеяны комариными трупами…
      Нам повезло: брёвна были совсем рядом, огромный залом.
      — Какие же это брёвна, если они рядом! — с презрением сказал шеф. И мы пошли вверх по течению, оставив Пинкина кашеварить.
      — Для успеха любого дела нужны три условия: первое, второе и компот! — строго сказал шеф Пинкину.
      Брёвна нашли. Во-первых, они находились метрах в двухстах от реки. Во-вторых, они находились километрах в шести от стоянки. В-третьих, они были слишком хороши, чтобы быть ничьими (короче, их надо было воровать).
      — Это то, что нам нужно! — сказал шеф и вонзил зубья неразведённой пилы в ближайшее бревно.
      Брёвна пилили долго. Катили к реке ещё дольше. Солнце сияло. Лица тускнели. Кишки пели лебединую песнь.
      К стоянке плыли на наспех сбитом плотике. Наслаждались, мочили ножки, хлопали ушками…
 
      Наутро плот был готов. Он получил звучное название «Лохандра», в котором было что-то от древнегреческого и что-то от корыта. О борт символически кокнули бутылку из-под вермута, толкнули плот… и сели на мель. Потом ещё на одну мель. Потом ещё на одну.
      Решили менять лоцманов. Сел на мель — сдавай руководство. Саня Пинкин не успел гордо выпрямиться на лоцманском насесте, а плот уже намертво сел на топляки. Плот сидел, а мы бегали по нему, пихаясь вагами. Град хлестал наши обнажённые спины. Северный ветер парусил наши мужественные животы. И — барон Мюнхгаузен вытянул себя за волосы — через два часа плот медленно, но верно пошёл вперёд.
      — Тише едешь — дело мастера боится! — резюмировал шеф.
      Плыли дотемна. Зарубки, которые мы ставили после каждой мели, испещрили всю гребь. А на другой день мелей уже не было. Мы с утра до темна глазели на скалы и надевали друг другу «шубы». Ещё через день непостижимым образом кончились деньги.
      — Подсчитали — прослезились! — радовался шеф. Отныне на первое всегда были рожки с маслом, на второе — рожки с тушёнкой, а на третье — сухой кисель.
      Плыли беспечно.
      — Гляньте, залом! — сказал как-то Лёша.
      — И впрямь — залом, — сказал Серёга.
      — Ну и что, залома не видели? — буркнул Саня.
      Шеф скромно тасовал колоду.
      — Гляньте, нас на него несёт, — сообщил Лёша.
      — И впрямь — несёт, — сказал Серёга.
      — Ну и что, ни разу не несло? — буркнул Саня.
      Шеф зевнул и начал сдавать карты.
      — Гляньте, переворачивает нас, — обрадовался Лёша.
      — И впрямь — переворачивает! — сказал Серёга.
      — Ну и что, ни разу не… — начал Саня.
      Плот встал на дыбы. Мы дружно сиганули на залом.
      — Фотоаппарат моей любимой тётушки! — скорбно вопил Пинкин.
      Туз пик, покачиваясь на волнах, плыл в Усть-Ману, чтобы там, впав в великую сибирскую реку Енисей, проделать путь к Ледовитому океану. Мы почесали свои безалаберные головы и стали переворачивать плот. До Каракуши оставалось восемьдесят километров…
       1972