Сюжет романа прост, проще пареной репы.
      Бабенка «на пределе», на пороге климакса, захотела «чего-нибудь такого». В качестве компенсации за долгую и нудно-беспорочную супружескую жизнь. Пока еще можно. И, чтобы, дай бог не опоздать. «Что-нибудь такое» она получила очень даже удачно: все началось, продолжалось и завершилось вполне прилично, без месткомов, парткома, нарсудов и анонимок. И мужик попался хороший, и закруглил он все это дело очень вовремя и аккуратно, без кровопролитий. А когда все кончилось, бабенка помучилась, конечно, а потом успокоилась. А что помучилась, так это ей же и лучше: все же разнообразие!
      И вся любовь.
      И непонятно, что тут автор расписывал на 220 страниц. Золя - тот хоть бы интим расписал в цвете и деталях; или, положим, Бальзак: женщины такого возраста - вообще его специализация.
      А тут?
      Все чего-то рассуждают; в постели и то ведут глубокомысленные беседы. Об абразивах и личном КПД.
      Интеллигенция российская. Тьфу!

      Все дело в рассуждениях.
      Ирина эта самая, Викторовна, бабенка эта, без рассуждения ни на шаг. Вот рассуждает она, рассуждает, и приходит к выходу, что жизнь, собственно кончается. Точнее, она-то (не жизнь, а Ирина Викторовна), еще вполне, еще в форме и формах, никто ее со счетов не сбрасывает, наоборот — глаз кладут десятками, но сама себе она поставила рубеж: сорок пять. После сорока пяти она уже не женщина, и ничего произойти с ней не может.
      Итак, рубеж — сорок пять, возраст сорок пять минус эн, а эн уже меньше двух! Жизнь прожита, а где она, жизнь? Все откладывалась, все тратилась по мелочам и повседневным обязанностям. Эн было велико, и новую жизнь можно было отложить до лучших времен, а сейчас — нужно ребенка устроить в садик, добыть модные босоножки, прическу сделать, ну и так далее.
      И вот он, конец — рядом!
      Если бы человек знал, что он умрет через два года: жил бы он так, как живет? А Ирина Викторовна считает, что в сорок пять она умрет как женщина. Поэтому нужно срочно состояться, реализоваться, то есть как минимум — полюбить! Ну и неплохо, если взаимно. Ну и, понятно, не собственного мужа: это мы уже проходили.
      Ах, интеллигенция российская!
      «Инстинкт, когда он половой, не заменишь головой» — вставляет тут техник и по совместительству — круглый дурак, Мишель-Анатоль. Но если очень хочется, то — можно! И Ирина Викторовна заменяет. Объект она уже присмотрела, осталось только влюбиться.
      Самое интересное, что ведь и в самом деле влюбляется! А дальше все развивается классически, включая нахальное вторжение Ирины Викторовны в бордовый «Москвич»; но заметим: одна Ирина Викторовна все это проделывает, а вторая — регистрирует, анализирует, а то так и пытается сдать первую в милицию! Первая уже втрескалась по уши, а вторая «отметила, что не замечает в себе того чувства, которое можно было назвать чувством любви или хотя бы чувством увлечения (…), ничего, только напряжение».
      Первая уже почти что в бордовом «Москвиче», а вторая еще возмущается реальностью Никандрова: «какое он имеет отношение к тому, что „все произошло“?» Она, эта вторая… а ее столько, что первой места-то не остается!
      Так вот, значит, о чем роман на самом деле: о трагедии современной интеллигентки, голова у которой на столько вытеснила прочее, что женщины, собственно, не осталось, несмотря на всю внешнюю привлекательность и женственность. И женщина эта страдает, а от чего? От того, что «вместо чувств, естественных и определенных, ей досаждают мысли, рассуждения и бесконечные ассоциации, которые теснят ее самое, ее жизнь, ее готовность к жизни, снедают жалкий остаток женской судьбы».
      Недаром Ирине Викторовне так хочется в курную избу, в бабы: не будь образования, думает она, а будь десяток сынков и дочек — не было бы ей дела ни до НИИ-9 с его отделом информации и библиографии, ни до того, какой у нее муж. Тут и до Никандрова никогда не возникло бы дела!
      Естественности ей хочется! И этот ее рывок на пределе, на подходе к сорока пяти — это рывок к естественности, из заалгоритмизованной неживой жизни. Любовь нужна — чтобы упала, как снег на голову, захватила и утащила.
      Прогноз погоды, однако, неутешителен. Снегопады не ожидаются. «А как же — от судьбы дождешься! Судьба требует, чтобы любовь и та была создана твоими руками!»
      И Ирина Викторовна создает! Однако приходит ли к естественности? Вроде да. Но сколько головы и даже невольного расчета в их любви! Все выверено - и мера чувства, и мера сближения, и мера откровенности. Ровно столько - ни больше, ни меньше. Передозируешь свое чувство — возникнут проблемы. Недодозируешь до нужного уровня — не будет теплоты, а тогда зачем все?
      «Да» и «нет» не говорите, черно с белым не носите. Не навязывай себя партнеру, будь «хорошим парнем».
      Вот так. Хотела стать женщиной — а выходит — «хороший парень». «Которому не важно, скажут ему что-то ласковое или похлопают по плечу. Который не обидится, если опоздать на свидание и, объяснив причину, спросит: „Лады?“».
      А этого Ирине Викторовне и дома хватает. От того и бежала Ирина Викторовна. И к тому же прибежала. Но терпит Ирина Викторовна. Надо!
      А когда все кончается точно по графику, что остается думающей женщине, искавшей естественности? Либо все же ее найти и пуститься во все тяжкие, либо придумать себе идеал, да и жить с ним!
      И ох как хорошо живет Ирина Викторовна со своим идеалом на острове Жуан-Фернадес! Идеал-то, он идеальный! Он приходит только, когда нужен, деликатно удаляется, когда не нужен, он естественен во всех мыслях и поступках (а как иначе: за что боролись-то?), он откровенен вполне, он… ну, в общем, он идеал.
      И не такой уж выдуманный идеал, самый, можно, сказать, настоящий. Был такой человек — встретился в дальневосточном экспрессе, был человек, ставший возможностью, альтернативой, антиподом Мансурова-Курильского, идеалом! И долго тешится этой мыслью Ирина Викторовна, лелеет и холит свой идеал, а он выкидывает такую подлую штуку: вдруг оказывается самым что ни на есть реальным, помирает как средней руки чиновник и вообще одного поля ягода с муженьком ее! Не было Идеала! Был еще один Мансуров-Курильский, и нечего выдумывать. И некуда деться! Все короли голые! И Никандров, оказывается, нормальный обыкновенный мужик.
      Как я писал в одном своем школьном стихотворении:
 
И вообще, как погляжу,
Ты — рыжая, не золотая!
И зря я время провожу,
Когда лишь о тебе мечтаю!
 
      Кошмар. Представления кончились. Сорок пять стукнуло. Ирина Викторовна умерла.
      Как и предполагалось.

      А ведь дело то не только в голове.
      И женщины в Ирине Викторовне еще много. Но она — женщина нерастраченная. Она все строит себя, строит, создает себя «из платьев, зимних и летних, из прически, из голоса, из выражения своих глаз, из своих форм, из своего замужества, из своего материнства, из своего стиля, из своей работы, из своего общения с людьми и окружающим ее миром, а что все-таки в результате получилось? Где итог? Или все это был сизифов труд? Не Мансуров же Курильский способен все это открыть, ему и голову не придет, что он чего-то в ней не знает!»
      Хочется, ах, как хочется, чтобы тебя открыли!
      Ведь на работе ты — милая женщина и чуткий руководитель, дома ты заботливая мать и исполнительная жена, а ведь все это не ты, ведь ни кто не выделит тебя целиком, единой и неповторимой, никто не спросит: «Чем живешь, Ирина Викторовна?»
      И не дежурно спросит, а действительно это важно для него и интересно ему: чем ты живешь. И нет ему выхода — кто-то должен тебя для этого полюбить. Потому что, только полюбив, осознаешь в человеке вселенную. И совсем не обязательно это должна быть любовь мужчины к женщине или наоборот. Это должна быть любовь вообще, а то лишь частные случаи. Ведь любовь вообще — это и есть видение человека как вселенной, а пол тут его тут ни причем. А не любишь — видишь в человеке не уникального человека, а функциональное место. Все равно — на работе ли, дома ли — замени человека другим, с таким же, в целом, параметрами — и ничего для тебя не изменится. Вот что такое функциональное место.
      Так вот — не оттого лишь Ирина Викторовна сделала рывок, что время подошло, а оттого, что надоело ей быть функциональным местом. Все, что думала, мечтала, все, что создала в себе и на себе — открыть кому-то!
      И еще — надоели ей сплошные функциональные места вокруг нее. Хоть кто-то должен был ею открыт! Хоть кто-то должен перестать быть черным ящиком со входами и выходами — представьте себе жизнь среди черных ящиков!
      Такая вот подоплека.
      И что же — все так, открыла и открылась, и на жилплощади тетушки Марины каждый вторник и пятницу открывала и открывалась, а Никандров? Этот жук тоже открывается (а как иначе?), но держит при себе расчетливый НЗ нераскрытости. Ведь как можно любить человека, известного до последнего винтика — как можно любить Мансурова-Курильского, чьи мысли можно рассчитать на любое время вперед? И, если есть в человеке конечный запас, выберешь тот запас, и ничего не остается, кроме как разлюбить, а вечно можно любить то, что растет и движется!
      Ирина Викторовна движется, но открывается с неразумной скоростью. И Никандров это понимает, и закругляет вовремя это дело. Поскольку все-таки Ирина Викторовна для него функциональное место. Да-да, функциональное место более высокого порядка, с наименованием «отдушина». Функциональное место, и не обязательно Ирине Викторовне его занимать. Правда, она оптимальный кандидат — по формам, и по содержанию, да и, в конце концов, кто к кому в бордовый «Москвич» влез?
      А Ирина-то Викторовна, для нее-то Никандров — не функциональное место? Да, но функциональное место еще более сложной структуры: «Она ведь прежде искала не столько кого-то, сколько чего-то и что-то, какую-то иную жизнь, какие-то иные представления и понятия. Другое дело, что все это можно было найти только через кого-то».

      Вот ведь какое дело: в общем-то, ни при чем то, что Ирина Викторовна на пороге климакса, хотя и об этом роман; ни при чем и даже то, что она хочет открыть и открыться — хотя и об этом роман в значительной степени; ни при чем и то, что она вообще женщина, и любовь тут не при чем, а главное, что хочет вырваться из своего обобщенного функционального места, найти себя как-то! В чем же она, Ирина Викторовна? (и мы с вами — в чем?) Где же она, Ирина Викторовна? (и мы с вами — где?)
      На работе?
      «Она так много думала о работе, потому что работа то и дело заменяла ее самое».
      А может быть, дома?
      «И семьи в начальном ее виде не стало тоже, вместо семьи была теперь домашняя работа (…), причем казеннее, чем в НИИ-9».
      И там, и там, при всем различии обстановки — один и тот же производственный аппарат, в котором зарабатываешь поощрения и наказания, прогуливаешь на одном производстве ради другого, то наоборот; производишь продукцию, планируешь, финансируешь, приказываешь, исполняешь, решаешь проблемы. Правильно учит марксизм-ленинизм: производство отчуждает человека от самого себя. Ты сам для себя — функциональное место. От тебя осталась одна оболочка, руки-ноги и прочее, оболочка, которая функционирует согласно заданному алгоритму; и, есть в тебе тебя хоть маленько, это будет тебя мучить; мучить и терзать. Вот этим и отличалась всегда интеллигенция российская!
      Так вот. Рывок Ирины Викторовны — этот рывок к самой себе, судорожная попытка вернуться к своему содержанию. А чем же отличается человек от функционального места? Способностью и возможностью выбирать.
      «По существу, она не собиралась ничего менять и сейчас, но без ощущения этой возможности, и собственной способности к этому, без надежды на случай, который окажется ничем иным как такой возможностью, временами становилось так грустно, будто не живешь, а доживаешь кем-то назначенную тебя жизнь».
      И выбор — это не тот жесткий «IF», который тешит нас иллюзией выбора: ехать на работу на «тройке» или подождать «сорокпятку»?
      А этот выбор…
      Вот тут я задумался, а Ирина Викторовна — нет. И об этой ошибке, в сущности, весь роман. Ибо Ирина Викторовна, правильно поняв, что нужно ВЫБИРАТЬ, и правильно решив выбирать и изменять, изменить решила — внешнюю среду. Вне себя ищет себя Ирина Викторовна! Всю жизнь она пытается выйти из круга. Не так все в жизни! А почему не так? Не те люди вокруг. Все обычно и нудно. Где-то есть своя жизнь.
      Вот она едет на Курилы к Мансурову: чтобы вырваться из круга.
      Вышла. Куда?
      В другой круг, горше прежнего!
      Да, не с тем связала судьбу. Надо выйти из этого круга.
      Вышла. Куда?
      В другой круг, пусть приятнее, но такой же жесткий!
      Нет, все-таки, нужно было ехать в Южную Америку. С ним — с ЮАВ, не было бы круга. Он-то не такой! И вот вроде выходит Ирина Викторовна из круга. Не наяву, так в мечтаниях. Не с реальным, так с полупридуманным.
      Так ведь и тут круг! И, как курильский вариант обернулся Мансуровым-Курильским, так и южноамериканский вариант обернулся бы Викентьевским-Аргентинским!
      Нету никакой Южной Америки!
      Козулька есть. Миндерла есть. Южной Америки нет!
      Так что же теперь? Некуда выйти? Везде тот же круг?
      Так кончается роман, в этаком глубоком пессимизме. А выход-то есть. И выбор есть. Да только надо выбирать не окружение. Себя надо выбирать. И круг-то, он один, и весь, как есть, внутри тебя проходит! А себя не только в Южную Америку привезешь с собой, но и в созвездие Южного Креста.
      Да вы ведь мне все равно не поверите. Ведь это уже христианство, а религия — опиум для народа. Так что я молчу. И — выбираю…
      А все-таки — видел кто нибудь из вас пареную репу? Я — нет. И не ел ее не разу. И потому судить о ее простоте не берусь!
        1983