В школьный зоокружок я записалась очень рано — во втором классе. Вообще таких маленьких туда не брали, принимали только с пятого класса, но иногда делали исключение. Например, мой друг и сосед Петька-Петух бегал в этот кружок с первого класса, усердно чистил клетки и менял воду в поилках. Он-то и привёл меня в кружок, заверив ребят, что я тоже «буду стараться».
      Я готова была стараться изо всех сил. Я знала, что в кружке каждый мальчик или девочка имеют своего подшефного — белку, например, или голубя. А я мечтала о сурке. Мечтала с тех пор, как прочитала книжку о французском мальчике — савояре и его ручном сурке. Со зверьком мальчик ходил по дворам, пел, а сурок танцевал на задних лапках. А потом сурка украли, и мальчик едва не погиб, но отыскал своего пушистого друга и спас его от злых людей.
      Прежде, прочитав книгу о львице Кинули, я мечтала о львёнке, перед этим — о тигрёнке (после замечательной книги Ольги Перовской «Ребята и зверята», где есть рассказ о ручном тигре, по имени Васька), а ещё раньше я прямо-таки бредила обезьянкой — после книжки Бориса Житкова «Про обезьянку». Но, во-первых, достать в нашем городе львёнка, тигрёнка или обезьянку было невозможно, а во-вторых, я прекрасно понимала, что моя мама в одной комнате с тигром жить не будет — даже с самым ручным.
      Сурок — совсем другое дело. В «Жизни животных» Брема я прочитала, что сурки величиною с кошку, что живут они не только во Франции, но и у нас, в России, и что это сообразительные и приятные зверьки. И тогда я стала мечтать о сурке. Я даже имя ему придумала — такое округлое, уютное слово «Кубрик».
      Привлечь на свою сторону папу мне ничего не стоило: папа рад был держать дома какого угодно зверя, от слона до обычной серой мышки. Но мама… Она так любила чистоту…
      Тогда была начата серьёзнейшая подготовка. Прежде всего я дождалась очередной ангины (ангины у меня бывали часто) и тогда самым «больным» голосом, каким только смогла, сказала:
      — Мамочка, а когда я выздоровею, мы возьмём сурка?
      — Возьмём, возьмём, — сказала мама. Под глазами у неё лежали тёмные круги: третий день у меня была высокая температура, три ночи мама не спала.
      — А где будет спать мой сурок? — спросила я назавтра.
      — Где хочешь, — ответила мама и озабоченно посмотрела на термометр. — Всё-таки тридцать семь и семь. Где хочешь, детка. Можно под твоим столиком. Или у дверей.
      Разговоры о сурке продолжались каждый день. Болела я долго, и мама сама начинала говорить о сурке, когда надо было принимать лекарство, полоскать горло или — что хуже всего — делать уколы. И постепенно этот придуманный пушистый и ласковый Кубрик стал как бы заочным членом нашей семьи.
      Крах наступил внезапно, когда я была уже совсем здорова. Мы обсуждали за обедом, когда пойти в зоомагазин, где, по слухам, бывали в продаже сурки, и я с упоением рассказывала, какие это чудесные зверьки: сидят на задних лапках, будто столбики, а еду берут передними — они похожи у сурков на маленькие ручки с чёрными когтистыми пальчиками. А во время сна посапывают, как крошечные медвежата.
      И мама спросила:
      — Кстати, на кого они похожи?
      Тут я решила блеснуть своими познаниями и небрежно сказала:
      — Они из отряда грызунов. Ну, в общем, такие большие крысы.
      — Кры-сы? — медленно переспросила мама и побледнела. — И вы хотите, чтобы в моём доме жила крыса?
      Напрасно и я, и папа объясняли маме, что это не крыса, что у сурков нет ни хищного острого рыльца, ни тонких жилистых ног, ни длинного голого хвоста. С ручным домашним сурком, который будет спать у меня под кроватью и есть, сидя в уголочке и прижимая к груди морковку, было покончено. И тогда Петька, по кличке Петух, привёл меня в зоологический кружок.
      Живой уголок в нашей школе помещался на первом этаже в небольшой, очень высокой комнате, тесно заставленной клетками, аквариумами и горшками со всевозможными растениями. Здесь всегда было шумно: пели птицы, посвистывали морские свинки, пищали белые мыши, скрипело большое колесо, в котором так любила вертеться белка, ворковали голуби. Мы забегали сюда на переменке — поглазеть на разноцветных рыбок, послушать, как розовый какаду Зоя внятно говорит «Попке кашки» и «Зоя — ур-ра!», бросить печенья или горсть семечек совершенно ручной галочке Фомке. Но на занятиях зоологического кружка я не была ещё ни разу.
      — Младшие классы на занятия не пускают, — авторитетно объяснил мне Петька. — Вот будем зоологию проходить — тогда можно. А пока мы клетки чистим, рыбкам корм даём и вообще… ухаживаем, чтобы чисто было. И у каждого — свой зверёк. У меня, например, Шушара, я тебе её покажу. А сейчас пошли — тебя принимать будут.
      Я очень готовилась к приёму. Толстенную книгу Брема я выучила чуть ли не наизусть. Но меня не спрашивали ни о повадках кенгуру, ни о том, чем питается страус… В комнате на стульях, скамейках и перевёрнутых ящиках сидели старшеклассники, и под их внимательными взглядами мне стало ужасно неуютно. Очевидно, так же чувствовал себя и Петух. Он ткнул в меня пальцем, сказал «вот», покраснел, как помидор, и быстро улизнул в угол. У столика сидела молоденькая учительница в очках, а прямо передо мной восседал на ящике Юрка, тот самый Юрка-восьмиклассник из нашего двора, на дверях которого этим летом я аккуратно мелом написала: «ЮРА + ГАЛЯ». Председательствовал лохматый очкарик, которого все уважительно называли Георгием.
      — Ну, — сказал он и важно протёр очки, — докладывай: что привело тебя в наш кружок?
      Наверное, надо было сказать, что я очень люблю животных и мечтаю быть звероводом: эту прекрасную фразу я приготовила заранее. Но напротив сидел Юрка, он прямо-таки гипнотизировал меня, поэтому я совершенно растерялась и сказала:
      — Сурок.
      Все засмеялись, а кто-то даже сказал, что это, наверное, Петькино прозвище, но лохматый Георгий постучал карандашом и спросил:
      — Что значит — сурок? Объясни.
      Тогда я сказала, что мечтаю ухаживать за сурком, таким пушистым и сообразительным. Что мне вообще нравятся все животные, даже ужи и жабы, но сурки, по-моему, лучше всего. Меня спросили — почему, и я стала рассказывать, какие это славные зверьки, как умеют они ходить и сидеть на задних лапках, их легко дрессировать, и сурок под музыку может даже танцевать. Я так увлеклась, что рассказала им про мальчика-савояра и его ручного сурка и даже запела песенку о сурке, песенку, где всё время повторяются слова: «Сурок всегда со мною». Я бы допела её до конца, но вдруг заметила, что Петька смотрит на меня и крутит пальцем у виска, намекая тем самым, что я просто сошла с ума: пою на заседании зоологического кружка. Я замолчала на полуслове. Но никто не засмеялся.
      — Забыла? — сказал Георгий. — Ну, ничего, выучишь как следует, тогда споёшь. Примем её, ребята?
      Все сказали — «примем», даже Юрка, которого я так боялась, сказал:
      — Надо принять, она у нас во дворе вечно с собаками и кошками возится.
      — Только учти, — сказал Георгий, — сурка у нас пока нет. И денег, чтобы купить, тоже нет. Но ты… слушай, хочешь сама заработать на сурка? Тогда смотри.
      И он показал на узкую высокую клетку, стоящую вплотную к стене. Она напоминала пенал, поставленный вертикально на шкафчик. В ней по бесчисленным лестничкам и переходам бегали белые мыши с алыми, как клюквинки, глазами. На каждом повороте лестнички стоял крохотный деревянный домик.
      — Смотри сюда, — повторил Георгий. — Ты будешь ухаживать за белыми мышами. Так много мышей нам не нужно, но мы выращиваем их и продаём. А за эти деньги покупаем разных животных. Смекаешь? Если ты вырастишь много мышек, мы купим тебе сурка.
      — А можно, чтобы его звали Кубрик? — спросила я.
      — Можно, — сказал Георгий, и все засмеялись. — Но сначала вырасти мышек. Тут, в вольере, десять самочек ожидают прибавления семейства. На сурка вполне хватит.
      Так началась моя новая жизнь. Впервые я не просто мечтала, а работала, чтобы приблизить осуществление этой мечты. Молоденькая учительница в очках — Нина Васильевна — объяснила, как нужно ухаживать за мышами. Во-первых, надо следить, чтобы в поилках всегда была свежая вода: неряхи-мыши то и дело замусоривали её, влезая в поилки лапками. Раз в день надо давать корм: сухари, семечки, зерно. Чтобы мышата родились крупными и здоровыми, хорошо было бы мамашам давать яблоки и даже крутые рубленые яйца, — так сказала Нина Васильевна и тут же добавила, что, к сожалению, на эти деликатесы денег у кружка нет. И, наконец, необходимо аккуратно каждый день менять солому в домиках и на полу клетки.
      — Только будь осторожнее, — сказала Нина Васильевна, — в домиках они устроят себе гнёзда с мышатами.
      Наверное, никогда в жизни я не трудилась с таким рвением. Утром, ещё до занятий, я наливала воду в поилки, после уроков меняла подстилку и давала корм, а вечером обязательно снова бежала в школу, — благо жили мы совсем рядом, — чтобы проверить, всё ли в порядке у этих маленьких бестолковых существ с красными глазами и голыми розовыми хвостами. И снова приходилось наливать воду и перетряхивать подстилку. А мыши носились по клетке, как угорелые, пищали, дрались и не обращали на меня никакого внимания. Вот Петькина Шушара — большая белая крыса с задумчивым выражением на усатой морде — при виде своего «шефа» обязательно подходила к дверце клетки и даже становилась на задние лапки. Петька открывал дверцу и клал на порожек руку. Шушара взбегала по его руке и удобно устраивалась на плече под Петькиным ухом — такой белый пушистый шар со свисающей ниткой хвоста.
      — Знает хозяина, — важно говорил Петька и почёсывал Шушару под горлышком.
      Но я не завидовала ни Петьке, ни Оле из девятого — «хозяйке» галочки Фомки, ни Юрке, который ухаживал за морскими свинками Пифом и Пафом, ни даже шефам говорящего попугая Зои и хлопотливой белочки Рыжика. Ведь у меня будет сурок Кубрик; я достану для него просторную клетку, а вместо поилки поставлю пластмассовую ванночку, в которой папа проявляет фотографии; она большая, и Кубрик сможет в ней купаться, а воду я буду менять три раза в день. Потом я выучу его ходить на поводке и однажды приведу домой, и мама увидит, что это вовсе не крыса, и разрешит приводить его на воскресенье. Вот будет потеха, когда он сядет на стул у стола и с важным видом возьмёт своими чёрными пальчиками песочное печенье и будет есть — деликатно, как все сурки, откусывая понемножку. Под моим столиком я положу ему тёплую мягкую подстилку, Кубрик поест и кивнёт головкой — я обязательно выучу его кивать головой, все прямо завизжат от восторга, а я скажу: «Хорошее воспитание». И Кубрик уйдёт под столик, и заснёт на подстилке, и будет сладко посапывать, как маленький смешной медвежонок. Ну, можно ли всё это даже сравнивать с попугаем, который говорит несколько заученных слов, или с белкой, которая всё время крутится в своём колесе?
      С такими мыслями работалось легко и весело. Одно меня мучило: а вдруг мышата родятся слабыми или некрасивыми и их никто не захочет купить? Каждый день мама давала мне в школу завтрак: бутерброд с колбасой и яблоко. Яблоко с первого же дня я стала отдавать мышам, а бутерброд попросила заменить на крутое яйцо.
      — Ты же не любишь яиц! — удивлялась мама.
      — Раньше не любила, а теперь ужас как полюбила, — говорила я, запихивая яйцо в портфель. — Я даже два могу съесть.
      Но мышей в вольере было тридцать, а деликатесы предназначались лишь будущим мамам. Отличить их от остальных, отловить и отдельно накормить — вот это была задача! На руках моих не заживали царапины и ссадины от острых мышиных коготков и зубов. Чтобы отличить мамаш, я поставила им на загривки пятнышки той самой зелёнкой, которой смазывала несчастные свои руки. Теперь кормить мышей было легче, и я всё чаще забегала в зоомагазин. Правда, сурка я там не видела ни разу, но заведующая говорила, что займётся поисками зверька, как только у нас будут деньги. А для этого нужны были мышата — крупные, здоровые. И я с ещё большим усердием чистила клетку и подсыпала мышкам корм.
      В тот злосчастный день было занятие кружка, которое начиналось после шестого урока. Значит, в моём распоряжении на чистку клетки и кормёжку мышей оставалось лишь сорок пять минут. Ничего, решила я, клетку вычищу, кормушку наполню, а самочек накормлю отдельно, вечером. Если бы я кормила своих питомцев, как всегда, и начала с отлова — я бы обязательно заметила, что мои меченые мышки заметно похудели. Но я так торопилась… Рывком я открыла клетку, рывком выдернула солому, устилавшую пол. Я уже говорила, что узкая и высокая клетка с мышами стояла на шкафчике — пол клетки был на уровне моих глаз. И вот с этой-то метровой высоты вперемешку с соломой посыпались вниз крохотные розовые комочки. Проклятые мыши! Вместо того чтобы устроить себе гнёзда в домиках, где я так тщательно, так любовно подготовила им мягкую подстилку, они спрятали своих мышат в соломе, прямо на полу клетки. И теперь все новорождённые мышата попадали на пол и расшиблись. А тут, словно в насмешку, розовая попугаиха Зоя перевернулась вниз головой на жёрдочке и затрещала своим деревянным голосом: «Урра! Зоя — урра!»
      Слезы хлынули из моих глаз. И я — солидная второклассница, член зоологического кружка — заревела во весь голос. Всё пропало, всё, всё! Не будет теперь у меня сурка — тёплого, пушистого, с чёрными пальчиками и задумчивой мордочкой. Прощай, мой Кубрик!
      Вот так — на коленях и в слезах — застали меня члены кружка, явившиеся на очередное занятие. Горе моё было так велико, что меня даже никто не ругал. Меня стали утешать, уверяя, что мыши очень быстро размножаются и скоро у нас снова будут мышата. Но я рыдала, будто чувствовала, что моей мечте никогда не сбыться… Пришло лето, и Великая Отечественная война навсегда разделила нашу жизнь на «ДО» и «ПОСЛЕ». Так и не было у меня сурка, но песенку о нём и о мальчике-савояре я помню до сих пор. Музыку к ней написал великий композитор Людвиг ван Бетховен, и вы, конечно, слышали не раз эту милую грустную песенку. Вот её слова:
 
Из края в край всегда брожу,
Сурок всегда со мною,
Под вечер кров я нахожу,
И мой сурок со мною.
 
 
Подайте грошик нам, друзья,
Сурок всегда со мною,
Обедать, право, должен я,
И мой сурок со мною.
 
 
Кусочки хлеба нам дарят,
Сурок всегда со мною.
И вот я сыт, и вот я рад,
И мой сурок со мною.
 
 
Мы здесь пробудем до утра,
Сурок всегда со мною,
А завтра снова в путь пора,
И мой сурок со мною.
 

 
      Cлух распространился мгновенно: из зоопарка исчез удав. Или питон. Словом, змея. Клетку продырявило ещё во время бомбёжки, но никто этого не заметил. А он заметил, расширил отверстие и уполз. Сначала его видели в центральном парке — там ведь и находился зоопарк, ворота которого с сидящими наверху каменными пантерами так хорошо знали все ребята. А потом удав оказался в лесопарке — аж за городской чертой. Как он туда добрался, как пересёк улицы, по которым неслись автомобили и шли люди, — неизвестно. Да это никого и не интересовало. Потому что главным в этой сногсшибательной истории был конец: удав пленил девочку.
      — Понимаешь, девчонка, ну, как мы — пятиклассница. Пошла в лесопарк за фиалками, тут он её и схватил.
      Моя подруга Муська задыхалась от ужаса и восторга. Светлые волосы её торчали во все стороны, круглое курносое лицо пылало.
      — Схватил и не пускает.
      — Как — схватил? — недоверчиво переспросила я. — Чем?
      — Как это чем?! — закричала Муська. — Конечно же, не лапами. Думаешь, я не знаю, что у змей нет лап? — И драматическим шёпотом проговорила: — Кольцами! Обвился вокруг неё кольцами и не пускает. Народу вокруг — туча, мать девчонки вся поседела. Ему и кроликов дают, и даже ягненочка — не берёт. А когда ему дают бутерброд, так он… — Муська внезапно замолчала, вытаращила глаза и сглотнула слюну, так он его не ест, а отдаёт девочке. Берёт в пасть и подносит к её руке.
      — Ну, уж это враки, — решительно сказала я. — Это ж змея, а не рыцарь.
      — Не веришь? — закричала Муська. — А про обезьянку забыла?
      Правда, была история с обезьянкой. Она удрала из клетки и долго металась по зиявшему оконными проёмами огромному дому возле парка, пока её не словили. Была весна 1944 года, не прошло и шести месяцев с тех пор, как фашисты были изгнаны из города. Очевидцы утверждали, что зоопарку особенно не повезло: туда падали бомбы, туда попадали снаряды, многие клетки были повреждены.
      В первый же день прихода гитлеровцев на главной улице появился тигр. Он оглох от пальбы, был смертельно испуган и неуверенно ковылял вдоль домов, поджимая заднюю раненую лапу. И там же, у стены наполовину сгоревшего дома, эсесовец застрелил его — «храбрец» стрелял из машины.
      Это происшествие заставило фашистов посетить зоопарк. Там в уцелевших клетках метались голодные звери — их не успели вывезти. Петька из нашего двора — мой закадычный друг и товарищ по зоокружку — рассказывал, что он как раз собрался накормить травой косулю, когда на дорожках появились офицер и несколько солдат. Стоял октябрь, листья на деревьях совсем пожелтели. И такой же жёлто-золотой, как эти листья, лежал в своей клетке самый старый зверь зоопарка — огромный гривастый лев. Его звали Соломон. Раньше, если мы громко произносили его имя, старый лев царственным движением поворачивал к нам свою прекрасную тяжёлую голову. Он родился в неволе, люди не обижали его, поэтому он не боялся людей и никогда с рёвом и рыком не метался по своей тесной клетке.
      — Со-ло-мон! — громко прочитал офицер табличку и захохотал. Он показал на льва пальцем и добавил: — Юде.
      Это слово Петька уже знал — «юде» означало «еврей», а у фашистов это слово было равно слову «смерть». Тогда солдаты вскинули автоматы и расстреляли льва.
      Теперь зоопарк стоял почти пустой: немногочисленным оставшимся сотрудникам и сторожам удалось сохранить очень мало животных. Но удав был — это точно. Я сама видела его, когда бегала в зоопарк. И вот теперь Муська утверждает, что этот удав сбежал в лесопарк и, будто принцессу из сказки, взял в плен обыкновенную пятиклассницу.
      — Ты сама это видела? — спросила я.
      — Так сама же, — завопила Муська. — Своими собственными глазами.
      И для убедительности она шлёпнула себя ладошкой по круглым карим глазам.
      — Тогда я тоже сама посмотрю, — сказала я. — Увижу — тогда поверю.
      — С ума сошла, — презрительно пожала плечами Муська. — Трамваи-то ходят только до парка. А там идти, наверно, целый день. Или даже больше. Меня сосед на машине подвёз.
      — Ладно, дойду, — мрачно сказала я.
      Мне и самой эта затея казалась сомнительной — идти до лесопарка. Мы туда пешком не ходили. Если бы ещё пораньше выйти, а то сейчас было уже десять утра. Но удав и девочка в его могучих кольцах уже овладели моим воображением. Я как наяву видела кусты в прозрачной весенней зелени, толпу, жмущуюся к этим кустам, а на полянке сидит тоненькая девочка, её ноги и талия охвачены чешуйчатым телом огромной змеи, а змеиная голова с холодными глазами лежит у девочки на коленях…
      — Пойду, — упрямо повторила я и попросила Муську: — Ты подожди с полчасика, а потом скажи моей маме, что я ушла в лесопарк посмотреть на удава. И пусть она не волнуется: к вечеру вернусь.
      В трамвае только и разговоров было, что об удаве и его пленнице. Одна толстая тётка в цветастом платке утверждала, что удав ухватил восемнадцатилетнюю девушку. Я только молча усмехалась — я-то знала точно, что это пятиклассница, ведь Муська своими глазами видела… Но когда какой-то мальчишка, посиневший в своём драном ватнике, стал заверять весь трамвай, что в плену хлопец, а никакая не девушка, я не выдержала.
      — Не бреши, — запальчиво сказала я ему. — Не хлопец, а девочка. Пятиклассница.
      — А ты видела? — смерил он меня взглядом.
      — А ты?
      — А ты?
      — А я как раз и еду в лесопарк, — небрежно сказала я. — Сначала трамваем, а потом пешком. Но я и так знаю, что девочка.