В школьный зоокружок я записалась очень рано — во втором классе. Вообще таких маленьких туда не брали, принимали только с пятого класса, но иногда делали исключение. Например, мой друг и сосед Петька-Петух бегал в этот кружок с первого класса, усердно чистил клетки и менял воду в поилках. Он-то и привёл меня в кружок, заверив ребят, что я тоже «буду стараться».
      Я готова была стараться изо всех сил. Я знала, что в кружке каждый мальчик или девочка имеют своего подшефного — белку, например, или голубя. А я мечтала о сурке. Мечтала с тех пор, как прочитала книжку о французском мальчике — савояре и его ручном сурке. Со зверьком мальчик ходил по дворам, пел, а сурок танцевал на задних лапках. А потом сурка украли, и мальчик едва не погиб, но отыскал своего пушистого друга и спас его от злых людей.
      Прежде, прочитав книгу о львице Кинули, я мечтала о львёнке, перед этим — о тигрёнке (после замечательной книги Ольги Перовской «Ребята и зверята», где есть рассказ о ручном тигре, по имени Васька), а ещё раньше я прямо-таки бредила обезьянкой — после книжки Бориса Житкова «Про обезьянку». Но, во-первых, достать в нашем городе львёнка, тигрёнка или обезьянку было невозможно, а во-вторых, я прекрасно понимала, что моя мама в одной комнате с тигром жить не будет — даже с самым ручным.
      Сурок — совсем другое дело. В «Жизни животных» Брема я прочитала, что сурки величиною с кошку, что живут они не только во Франции, но и у нас, в России, и что это сообразительные и приятные зверьки. И тогда я стала мечтать о сурке. Я даже имя ему придумала — такое округлое, уютное слово «Кубрик».
      Привлечь на свою сторону папу мне ничего не стоило: папа рад был держать дома какого угодно зверя, от слона до обычной серой мышки. Но мама… Она так любила чистоту…
      Тогда была начата серьёзнейшая подготовка. Прежде всего я дождалась очередной ангины (ангины у меня бывали часто) и тогда самым «больным» голосом, каким только смогла, сказала:
      — Мамочка, а когда я выздоровею, мы возьмём сурка?
      — Возьмём, возьмём, — сказала мама. Под глазами у неё лежали тёмные круги: третий день у меня была высокая температура, три ночи мама не спала.
      — А где будет спать мой сурок? — спросила я назавтра.
      — Где хочешь, — ответила мама и озабоченно посмотрела на термометр. — Всё-таки тридцать семь и семь. Где хочешь, детка. Можно под твоим столиком. Или у дверей.
      Разговоры о сурке продолжались каждый день. Болела я долго, и мама сама начинала говорить о сурке, когда надо было принимать лекарство, полоскать горло или — что хуже всего — делать уколы. И постепенно этот придуманный пушистый и ласковый Кубрик стал как бы заочным членом нашей семьи.
      Крах наступил внезапно, когда я была уже совсем здорова. Мы обсуждали за обедом, когда пойти в зоомагазин, где, по слухам, бывали в продаже сурки, и я с упоением рассказывала, какие это чудесные зверьки: сидят на задних лапках, будто столбики, а еду берут передними — они похожи у сурков на маленькие ручки с чёрными когтистыми пальчиками. А во время сна посапывают, как крошечные медвежата.
      И мама спросила:
      — Кстати, на кого они похожи?
      Тут я решила блеснуть своими познаниями и небрежно сказала:
      — Они из отряда грызунов. Ну, в общем, такие большие крысы.
      — Кры-сы? — медленно переспросила мама и побледнела. — И вы хотите, чтобы в моём доме жила крыса?
      Напрасно и я, и папа объясняли маме, что это не крыса, что у сурков нет ни хищного острого рыльца, ни тонких жилистых ног, ни длинного голого хвоста. С ручным домашним сурком, который будет спать у меня под кроватью и есть, сидя в уголочке и прижимая к груди морковку, было покончено. И тогда Петька, по кличке Петух, привёл меня в зоологический кружок.
      Живой уголок в нашей школе помещался на первом этаже в небольшой, очень высокой комнате, тесно заставленной клетками, аквариумами и горшками со всевозможными растениями. Здесь всегда было шумно: пели птицы, посвистывали морские свинки, пищали белые мыши, скрипело большое колесо, в котором так любила вертеться белка, ворковали голуби. Мы забегали сюда на переменке — поглазеть на разноцветных рыбок, послушать, как розовый какаду Зоя внятно говорит «Попке кашки» и «Зоя — ур-ра!», бросить печенья или горсть семечек совершенно ручной галочке Фомке. Но на занятиях зоологического кружка я не была ещё ни разу.
      — Младшие классы на занятия не пускают, — авторитетно объяснил мне Петька. — Вот будем зоологию проходить — тогда можно. А пока мы клетки чистим, рыбкам корм даём и вообще… ухаживаем, чтобы чисто было. И у каждого — свой зверёк. У меня, например, Шушара, я тебе её покажу. А сейчас пошли — тебя принимать будут.
      Я очень готовилась к приёму. Толстенную книгу Брема я выучила чуть ли не наизусть. Но меня не спрашивали ни о повадках кенгуру, ни о том, чем питается страус… В комнате на стульях, скамейках и перевёрнутых ящиках сидели старшеклассники, и под их внимательными взглядами мне стало ужасно неуютно. Очевидно, так же чувствовал себя и Петух. Он ткнул в меня пальцем, сказал «вот», покраснел, как помидор, и быстро улизнул в угол. У столика сидела молоденькая учительница в очках, а прямо передо мной восседал на ящике Юрка, тот самый Юрка-восьмиклассник из нашего двора, на дверях которого этим летом я аккуратно мелом написала: «ЮРА + ГАЛЯ». Председательствовал лохматый очкарик, которого все уважительно называли Георгием.
      — Ну, — сказал он и важно протёр очки, — докладывай: что привело тебя в наш кружок?
      Наверное, надо было сказать, что я очень люблю животных и мечтаю быть звероводом: эту прекрасную фразу я приготовила заранее. Но напротив сидел Юрка, он прямо-таки гипнотизировал меня, поэтому я совершенно растерялась и сказала:
      — Сурок.
      Все засмеялись, а кто-то даже сказал, что это, наверное, Петькино прозвище, но лохматый Георгий постучал карандашом и спросил:
      — Что значит — сурок? Объясни.
      Тогда я сказала, что мечтаю ухаживать за сурком, таким пушистым и сообразительным. Что мне вообще нравятся все животные, даже ужи и жабы, но сурки, по-моему, лучше всего. Меня спросили — почему, и я стала рассказывать, какие это славные зверьки, как умеют они ходить и сидеть на задних лапках, их легко дрессировать, и сурок под музыку может даже танцевать. Я так увлеклась, что рассказала им про мальчика-савояра и его ручного сурка и даже запела песенку о сурке, песенку, где всё время повторяются слова: «Сурок всегда со мною». Я бы допела её до конца, но вдруг заметила, что Петька смотрит на меня и крутит пальцем у виска, намекая тем самым, что я просто сошла с ума: пою на заседании зоологического кружка. Я замолчала на полуслове. Но никто не засмеялся.
      — Забыла? — сказал Георгий. — Ну, ничего, выучишь как следует, тогда споёшь. Примем её, ребята?
      Все сказали — «примем», даже Юрка, которого я так боялась, сказал:
      — Надо принять, она у нас во дворе вечно с собаками и кошками возится.
      — Только учти, — сказал Георгий, — сурка у нас пока нет. И денег, чтобы купить, тоже нет. Но ты… слушай, хочешь сама заработать на сурка? Тогда смотри.
      И он показал на узкую высокую клетку, стоящую вплотную к стене. Она напоминала пенал, поставленный вертикально на шкафчик. В ней по бесчисленным лестничкам и переходам бегали белые мыши с алыми, как клюквинки, глазами. На каждом повороте лестнички стоял крохотный деревянный домик.
      — Смотри сюда, — повторил Георгий. — Ты будешь ухаживать за белыми мышами. Так много мышей нам не нужно, но мы выращиваем их и продаём. А за эти деньги покупаем разных животных. Смекаешь? Если ты вырастишь много мышек, мы купим тебе сурка.
      — А можно, чтобы его звали Кубрик? — спросила я.
      — Можно, — сказал Георгий, и все засмеялись. — Но сначала вырасти мышек. Тут, в вольере, десять самочек ожидают прибавления семейства. На сурка вполне хватит.
      Так началась моя новая жизнь. Впервые я не просто мечтала, а работала, чтобы приблизить осуществление этой мечты. Молоденькая учительница в очках — Нина Васильевна — объяснила, как нужно ухаживать за мышами. Во-первых, надо следить, чтобы в поилках всегда была свежая вода: неряхи-мыши то и дело замусоривали её, влезая в поилки лапками. Раз в день надо давать корм: сухари, семечки, зерно. Чтобы мышата родились крупными и здоровыми, хорошо было бы мамашам давать яблоки и даже крутые рубленые яйца, — так сказала Нина Васильевна и тут же добавила, что, к сожалению, на эти деликатесы денег у кружка нет. И, наконец, необходимо аккуратно каждый день менять солому в домиках и на полу клетки.
      — Только будь осторожнее, — сказала Нина Васильевна, — в домиках они устроят себе гнёзда с мышатами.
      Наверное, никогда в жизни я не трудилась с таким рвением. Утром, ещё до занятий, я наливала воду в поилки, после уроков меняла подстилку и давала корм, а вечером обязательно снова бежала в школу, — благо жили мы совсем рядом, — чтобы проверить, всё ли в порядке у этих маленьких бестолковых существ с красными глазами и голыми розовыми хвостами. И снова приходилось наливать воду и перетряхивать подстилку. А мыши носились по клетке, как угорелые, пищали, дрались и не обращали на меня никакого внимания. Вот Петькина Шушара — большая белая крыса с задумчивым выражением на усатой морде — при виде своего «шефа» обязательно подходила к дверце клетки и даже становилась на задние лапки. Петька открывал дверцу и клал на порожек руку. Шушара взбегала по его руке и удобно устраивалась на плече под Петькиным ухом — такой белый пушистый шар со свисающей ниткой хвоста.
      — Знает хозяина, — важно говорил Петька и почёсывал Шушару под горлышком.
      Но я не завидовала ни Петьке, ни Оле из девятого — «хозяйке» галочки Фомки, ни Юрке, который ухаживал за морскими свинками Пифом и Пафом, ни даже шефам говорящего попугая Зои и хлопотливой белочки Рыжика. Ведь у меня будет сурок Кубрик; я достану для него просторную клетку, а вместо поилки поставлю пластмассовую ванночку, в которой папа проявляет фотографии; она большая, и Кубрик сможет в ней купаться, а воду я буду менять три раза в день. Потом я выучу его ходить на поводке и однажды приведу домой, и мама увидит, что это вовсе не крыса, и разрешит приводить его на воскресенье. Вот будет потеха, когда он сядет на стул у стола и с важным видом возьмёт своими чёрными пальчиками песочное печенье и будет есть — деликатно, как все сурки, откусывая понемножку. Под моим столиком я положу ему тёплую мягкую подстилку, Кубрик поест и кивнёт головкой — я обязательно выучу его кивать головой, все прямо завизжат от восторга, а я скажу: «Хорошее воспитание». И Кубрик уйдёт под столик, и заснёт на подстилке, и будет сладко посапывать, как маленький смешной медвежонок. Ну, можно ли всё это даже сравнивать с попугаем, который говорит несколько заученных слов, или с белкой, которая всё время крутится в своём колесе?
      С такими мыслями работалось легко и весело. Одно меня мучило: а вдруг мышата родятся слабыми или некрасивыми и их никто не захочет купить? Каждый день мама давала мне в школу завтрак: бутерброд с колбасой и яблоко. Яблоко с первого же дня я стала отдавать мышам, а бутерброд попросила заменить на крутое яйцо.
      — Ты же не любишь яиц! — удивлялась мама.
      — Раньше не любила, а теперь ужас как полюбила, — говорила я, запихивая яйцо в портфель. — Я даже два могу съесть.
      Но мышей в вольере было тридцать, а деликатесы предназначались лишь будущим мамам. Отличить их от остальных, отловить и отдельно накормить — вот это была задача! На руках моих не заживали царапины и ссадины от острых мышиных коготков и зубов. Чтобы отличить мамаш, я поставила им на загривки пятнышки той самой зелёнкой, которой смазывала несчастные свои руки. Теперь кормить мышей было легче, и я всё чаще забегала в зоомагазин. Правда, сурка я там не видела ни разу, но заведующая говорила, что займётся поисками зверька, как только у нас будут деньги. А для этого нужны были мышата — крупные, здоровые. И я с ещё большим усердием чистила клетку и подсыпала мышкам корм.
      В тот злосчастный день было занятие кружка, которое начиналось после шестого урока. Значит, в моём распоряжении на чистку клетки и кормёжку мышей оставалось лишь сорок пять минут. Ничего, решила я, клетку вычищу, кормушку наполню, а самочек накормлю отдельно, вечером. Если бы я кормила своих питомцев, как всегда, и начала с отлова — я бы обязательно заметила, что мои меченые мышки заметно похудели. Но я так торопилась… Рывком я открыла клетку, рывком выдернула солому, устилавшую пол. Я уже говорила, что узкая и высокая клетка с мышами стояла на шкафчике — пол клетки был на уровне моих глаз. И вот с этой-то метровой высоты вперемешку с соломой посыпались вниз крохотные розовые комочки. Проклятые мыши! Вместо того чтобы устроить себе гнёзда в домиках, где я так тщательно, так любовно подготовила им мягкую подстилку, они спрятали своих мышат в соломе, прямо на полу клетки. И теперь все новорождённые мышата попадали на пол и расшиблись. А тут, словно в насмешку, розовая попугаиха Зоя перевернулась вниз головой на жёрдочке и затрещала своим деревянным голосом: «Урра! Зоя — урра!»
      Слезы хлынули из моих глаз. И я — солидная второклассница, член зоологического кружка — заревела во весь голос. Всё пропало, всё, всё! Не будет теперь у меня сурка — тёплого, пушистого, с чёрными пальчиками и задумчивой мордочкой. Прощай, мой Кубрик!
      Вот так — на коленях и в слезах — застали меня члены кружка, явившиеся на очередное занятие. Горе моё было так велико, что меня даже никто не ругал. Меня стали утешать, уверяя, что мыши очень быстро размножаются и скоро у нас снова будут мышата. Но я рыдала, будто чувствовала, что моей мечте никогда не сбыться… Пришло лето, и Великая Отечественная война навсегда разделила нашу жизнь на «ДО» и «ПОСЛЕ». Так и не было у меня сурка, но песенку о нём и о мальчике-савояре я помню до сих пор. Музыку к ней написал великий композитор Людвиг ван Бетховен, и вы, конечно, слышали не раз эту милую грустную песенку. Вот её слова:
 
Из края в край всегда брожу,
Сурок всегда со мною,
Под вечер кров я нахожу,
И мой сурок со мною.
 
 
Подайте грошик нам, друзья,
Сурок всегда со мною,
Обедать, право, должен я,
И мой сурок со мною.
 
 
Кусочки хлеба нам дарят,
Сурок всегда со мною.
И вот я сыт, и вот я рад,
И мой сурок со мною.
 
 
Мы здесь пробудем до утра,
Сурок всегда со мною,
А завтра снова в путь пора,
И мой сурок со мною.
 

 
      Cлух распространился мгновенно: из зоопарка исчез удав. Или питон. Словом, змея. Клетку продырявило ещё во время бомбёжки, но никто этого не заметил. А он заметил, расширил отверстие и уполз. Сначала его видели в центральном парке — там ведь и находился зоопарк, ворота которого с сидящими наверху каменными пантерами так хорошо знали все ребята. А потом удав оказался в лесопарке — аж за городской чертой. Как он туда добрался, как пересёк улицы, по которым неслись автомобили и шли люди, — неизвестно. Да это никого и не интересовало. Потому что главным в этой сногсшибательной истории был конец: удав пленил девочку.
      — Понимаешь, девчонка, ну, как мы — пятиклассница. Пошла в лесопарк за фиалками, тут он её и схватил.
      Моя подруга Муська задыхалась от ужаса и восторга. Светлые волосы её торчали во все стороны, круглое курносое лицо пылало.
      — Схватил и не пускает.
      — Как — схватил? — недоверчиво переспросила я. — Чем?
      — Как это чем?! — закричала Муська. — Конечно же, не лапами. Думаешь, я не знаю, что у змей нет лап? — И драматическим шёпотом проговорила: — Кольцами! Обвился вокруг неё кольцами и не пускает. Народу вокруг — туча, мать девчонки вся поседела. Ему и кроликов дают, и даже ягненочка — не берёт. А когда ему дают бутерброд, так он… — Муська внезапно замолчала, вытаращила глаза и сглотнула слюну, так он его не ест, а отдаёт девочке. Берёт в пасть и подносит к её руке.
      — Ну, уж это враки, — решительно сказала я. — Это ж змея, а не рыцарь.
      — Не веришь? — закричала Муська. — А про обезьянку забыла?
      Правда, была история с обезьянкой. Она удрала из клетки и долго металась по зиявшему оконными проёмами огромному дому возле парка, пока её не словили. Была весна 1944 года, не прошло и шести месяцев с тех пор, как фашисты были изгнаны из города. Очевидцы утверждали, что зоопарку особенно не повезло: туда падали бомбы, туда попадали снаряды, многие клетки были повреждены.
      В первый же день прихода гитлеровцев на главной улице появился тигр. Он оглох от пальбы, был смертельно испуган и неуверенно ковылял вдоль домов, поджимая заднюю раненую лапу. И там же, у стены наполовину сгоревшего дома, эсесовец застрелил его — «храбрец» стрелял из машины.
      Это происшествие заставило фашистов посетить зоопарк. Там в уцелевших клетках метались голодные звери — их не успели вывезти. Петька из нашего двора — мой закадычный друг и товарищ по зоокружку — рассказывал, что он как раз собрался накормить травой косулю, когда на дорожках появились офицер и несколько солдат. Стоял октябрь, листья на деревьях совсем пожелтели. И такой же жёлто-золотой, как эти листья, лежал в своей клетке самый старый зверь зоопарка — огромный гривастый лев. Его звали Соломон. Раньше, если мы громко произносили его имя, старый лев царственным движением поворачивал к нам свою прекрасную тяжёлую голову. Он родился в неволе, люди не обижали его, поэтому он не боялся людей и никогда с рёвом и рыком не метался по своей тесной клетке.
      — Со-ло-мон! — громко прочитал офицер табличку и захохотал. Он показал на льва пальцем и добавил: — Юде.
      Это слово Петька уже знал — «юде» означало «еврей», а у фашистов это слово было равно слову «смерть». Тогда солдаты вскинули автоматы и расстреляли льва.
      Теперь зоопарк стоял почти пустой: немногочисленным оставшимся сотрудникам и сторожам удалось сохранить очень мало животных. Но удав был — это точно. Я сама видела его, когда бегала в зоопарк. И вот теперь Муська утверждает, что этот удав сбежал в лесопарк и, будто принцессу из сказки, взял в плен обыкновенную пятиклассницу.
      — Ты сама это видела? — спросила я.
      — Так сама же, — завопила Муська. — Своими собственными глазами.
      И для убедительности она шлёпнула себя ладошкой по круглым карим глазам.
      — Тогда я тоже сама посмотрю, — сказала я. — Увижу — тогда поверю.
      — С ума сошла, — презрительно пожала плечами Муська. — Трамваи-то ходят только до парка. А там идти, наверно, целый день. Или даже больше. Меня сосед на машине подвёз.
      — Ладно, дойду, — мрачно сказала я.
      Мне и самой эта затея казалась сомнительной — идти до лесопарка. Мы туда пешком не ходили. Если бы ещё пораньше выйти, а то сейчас было уже десять утра. Но удав и девочка в его могучих кольцах уже овладели моим воображением. Я как наяву видела кусты в прозрачной весенней зелени, толпу, жмущуюся к этим кустам, а на полянке сидит тоненькая девочка, её ноги и талия охвачены чешуйчатым телом огромной змеи, а змеиная голова с холодными глазами лежит у девочки на коленях…
      — Пойду, — упрямо повторила я и попросила Муську: — Ты подожди с полчасика, а потом скажи моей маме, что я ушла в лесопарк посмотреть на удава. И пусть она не волнуется: к вечеру вернусь.
      В трамвае только и разговоров было, что об удаве и его пленнице. Одна толстая тётка в цветастом платке утверждала, что удав ухватил восемнадцатилетнюю девушку. Я только молча усмехалась — я-то знала точно, что это пятиклассница, ведь Муська своими глазами видела… Но когда какой-то мальчишка, посиневший в своём драном ватнике, стал заверять весь трамвай, что в плену хлопец, а никакая не девушка, я не выдержала.
      — Не бреши, — запальчиво сказала я ему. — Не хлопец, а девочка. Пятиклассница.
      — А ты видела? — смерил он меня взглядом.
      — А ты?
      — А ты?
      — А я как раз и еду в лесопарк, — небрежно сказала я. — Сначала трамваем, а потом пешком. Но я и так знаю, что девочка.
      Мальчишка замолчал. На конечной остановке он тоже сошёл и оказался рядом, маленький, пониже меня, шмыгающий носом на резком весеннем ветру.
      — Ты куда? — спросила я.
      — Вот увидишь, что хлопец, — вместо ответа сказал он.
      И мы пошли рядом — шаг в шаг. По обе стороны дороги лежали луговины, пёстрые от первых цветов. В небе тонко звенел жаворонок.
      Никогда не забыть мне эту дорогу. Иной раз мне кажется, что это был самый долгий в моей жизни путь, — может быть, потому, что мы молчали. Мальчишка был не из разговорчивых. В ответ на мой вопрос, как его зовут, он буркнул: «Семён», — и снова замолчал. Наконец, он пробормотал:
      — И чего его сюда понесло?
      — Кого, удава?
      — Да нет, хлопца. Может, за патронами?..
      — Патронов и на лугу хватает, — возразила я. — Тут, знаешь, какие бои были! Да и не хлопец это вовсе, а девочка. Она за фиалками пошла в лесопарк.
      — На чёрта ей фиалки, когда вон цветов — завались.
      — Так эти… цветы… стоят двадцать копеек букет, а фиалки пятьдесят. Может, она матери помочь хотела? Может, у них отец погиб?
      — У меня тоже погиб, — вдруг сказал Семён и посмотрел мне прямо в глаза. — А у тебя?
      — Живой, — сдавленно сказала я, словно была виновата в том, что мой папка жив.
      — Это хорошо, что живой, — деловито сказал Семён. — Значит, вернётся. Теперь уже недолго. Мама ещё летом сказала — теперь уже недолго.
      Что-то в его голосе заставило меня остановиться и со страхом посмотреть на моего спутника.
      — Её в июле расстреляли. — Семён тоже остановился. — В августе наши пришли, а в июле её расстреляли. За партизан. Она связная была. В лесопарк, между прочим, на связь выходила. И взяли её тоже тут. Ну, пошли!
      — Не надо, — сказала я, стараясь не плакать. — Пойдём назад. Может, вообще всё это брехня — про удава.
      — Чего ты боишься? — сказал Семён совсем другим тоном. — Теперь уже ничего — не так страшно. Я на то место часто хожу. А ты откуда знаешь про удава?
      — Подруга сказала. Она своими глазами видела.
      — Как же ты говоришь — брехня, если подруга сказала? Пошли!
      И мы снова двинулись по раскисшей весенней дороге. Только теперь уже говорили, не замолкая. Про то, как в эвакуации я каждый день бегала в госпиталь для незрячих и читала им книги и письма, и однажды у Володи из пятой палаты вытащила из-под подушки марлевую верёвку, которую он свил по ночам. А он плакал и кричал, что всё равно удавится и не будет жить слепым, а потом он вдруг стал видеть и всё время говорил, что я его спасительница: если бы не вытащила верёвку, он бы ночью повесился. А Семён рассказывал об оккупации, как было страшно и противно смотреть на этих проклятых фашистов, и как он два раза ходил вместо мамы на связь, и как в тот страшный раз просил: «Давай я схожу, я быстрый, маленький, а ты совсем больная, в случае чего и убежать не сможешь…» Всё так и вышло. Если бы он, Семён, пошёл тогда, он бы вывернулся… А теперь он живёт у тётки — не родной, родной нету, а у партизанской тётки Настасьи, своей в доску, которая не скулит над ним и не называет горьким сиротинушкой, как соседки, а просто делает всё, что надо — вот и всё…
      До лесопарка мы дошли часам к четырём. Последние километры мы снова шли молча — от усталости. Семён привык к дальним походам, а я окончательно выдохлась, ноги у меня гудели и горели, и только самолюбие мешало мне сесть прямо на дорогу и сказать: всё, больше не могу! Но лесопарк встретил нас такой свежей молодой листвой, таким птичьим звоном, такой влажно-фиолетовой россыпью фиалок, что я приободрилась. И снова вспомнила про удава. Почему девочку не освобождают? Очевидно, стрелять в змею нельзя — можно попасть в пленницу. А вырвать силой тоже невозможно: Муська говорила, что, как только приближаются люди, удав угрожающе шипит и начинает медленно сжимать девочку своими страшными кольцами.
      Семён в ответ на эти рассуждения зеленел от ярости: слова «невозможно» он не признавал. Можно было бросить девчонке платок и бутылку с таким лекарством, от которого змея сразу бы заснула: Настасьиному брату дяде Феде давали это нюхать, когда отрезали в госпитале ногу. Или накинуть на голову удава петлю — называется лассо.
      В общем, бродя по лесопарку, мы выработали больше десяти отличных планов освобождения пленницы, пока не поняли: нет здесь ни удава, ни девочки. Нет толпы, нет поседевшей матери: мы просто не встретили ни одного человека в своих скитаниях по лесу. Но в то, что подруга врёт, Семён поверить не мог.
      — Значит, уже спасли, — сказал он. — Жалко, не увидели. Ну, айда назад!
      Но сначала Семён ходил «на мамино место». Меня он не взял.
      — Ну тебя, — сказал он, — потом спать не будешь. Тётка Настасья как пойдёт сюда — так спать не может. Ты не дрейфь, это совсем близко: в случае чего крикнешь, я услышу…
      Он вернулся через пятнадцать минут, и мы вышли на дорогу. А вскоре нам неслыханно повезло: сзади затарахтела полуторка. Мы замахали руками, закричали и даже зачем-то начали подпрыгивать. Полуторка остановилась, и мы мигом оказались в кузове. Там было несколько молочных бидонов и сидел смешливый парень, немногим старше нас. Всю дорогу парень потешался над нами:
      — Удав? Держал девочку? Вот смехота! Да я тут два раза в день проезжаю, — молоко из совхоза вожу, — я бы не знал? Не было такого! Ну смехота!..
      — Нет, было! — ожесточённо повторил Семён. — Наш дружок сам видел.
      — Дружок? Сам? — сказал парень и снова захохотал. — А вот мы сейчас зайдём в зоопарк.
      И он крикнул в кабину через заднее окошко, в котором стекло было выбито:
      — Вась, притормози у парка, на минуточку.
      Зоопарк давно был закрыт, но и мы, и наш новый знакомый отлично знали дыру, сохранившуюся в заборе у зарослей бузины ещё с довоенного времени. Мы побежали по совсем уже тёмным дорожкам к террариуму белому домику с большими окнами. За толстым стеклом среди камней мирно дремал удав…
      Уже потом я узнала, что удав действительно убегал. В первый же тёплый денёк он обнаружил трещину в стене домика, ткнулся в неё головой, ветхая стена подалась, и узник неторопливо выполз на дорожку, но был тут же замечен. В этот утренний час по зоопарку гуляли лишь бабушки с внуками, они подняли крик, прибежал сторож и водворил беглеца на место, а дыру в стене заделал цементом и кирпичом. Но слух уже родился и пополз быстрее любой змеи, обрастая по пути диковинными подробностями… И весь город заговорил о сбежавшем удаве и его несчастной пленнице…
      Мы расстались с Семёном у входа в зоопарк — ему надо было к вокзалу, мне — в центр.
      Он протянул мне твёрдую свою ладошку и сказал:
      — Ас той… подругой… ты не водись. Набрехать своим — это ж подумать только!
      Он ушёл, а я побрела домой, обдумывая, что скажу Муське. На нашей площадке стояли соседи, дверь квартиры была полуоткрыта, и из неё тянуло запахом валерианки. Сердце у меня оборвалось: я уже много раз видела, что бывает в домах, куда приносят похоронную…
      С воплем я ринулась в комнату. Окружённая соседями, там лежала моя мама.
      Глаза мамы широко открылись, будто она увидела привидение. Она протянула руки — и через мгновение мы обе рыдали, обняв друг друга, но не от горя, а от счастья. Не было в нашем доме похоронной, не было! Сегодня утром мама впервые услышала про удава и его пленницу, а когда обнаружилось, что меня нигде нет, мама решила, что эта пленница я! Муська ей ничего не сказала…

 
      — Где ты пропадаешь? — крикнули Валя и Нана. И задохнулись. Поэтому дальше им пришлось говорить по очереди.
      — Там… — сказала Валя.
      — В клубе… — сказала Нана.
      — Дают собак…
      — Немецких…
      — Их привезли…
      — Ещё вчера…
      Тут они, наконец, отдышались и крикнули в один голос:
      — Беги же скорее!
      И я понеслась. Я толкала прохожих, прыгала через лужи и канавки и не обращала ни малейшего внимания на красный и зелёный свет. Привезли, привезли, не обманули! Я давно уже была членом клуба служебного собаководства, но вот собаки у меня не было. Я и занятия посещала, и всякие поручения клубные выполняла… И всё мечтала будет и у меня собака, большая, умная, верная. И совершенно моя. Нина Ефимовна — руководительница нашей группы юных собаководов — как-то сказала, что к нам привезут собак из немецких питомников и будут раздавать членам клуба. По правде говоря, я не очень-то верила в эти разговоры. И вот привезли!
      Задыхаясь, я влетела во двор клуба. И замерла. Я ожидала увидеть двор, полный злобных красавцев псов, но во дворе было тихо и пусто. Неужели я опоздала?
      — Что же ты так поздно? — огорчённо сказала Нина Ефимовна. — Я за тобой ещё вчера девочек посылала. Видишь, только две собаки и остались. Да обе… — и она махнула рукой.
      И тут я сквозь слезы разглядела двух больших собак, привязанных в самом конце узкой и длинной клубной комнаты. В правом углу лежал боксёр — раньше я видела таких собак только на картинках. Он был невероятно худой. В левом — возилась какая-то неказистая лохматая собака. «Наверное, беспородная», — мельком подумала я. Всё моё внимание было в правом углу. Какой красавец — тёмно-шоколадный, с курносой, в тяжёлых складках мордой и совершенно человечьими глазами.
      — Я была на школьном огороде, — сказала я и вытерла слезы. — Нина Ефимовна, а что, боксёра нельзя? Я бы его выходила.
      — Ты бы его… — грустно повторила Нина Ефимовна. — Он уже не знаю сколько времени не ест. Тоскует. Наверное, не выживет. Смотри.
      Нина Ефимовна подошла к псу. Он даже не пошевелился. Тоскующие человечьи глаза были устремлены в одну точку. Я проследила за его взглядом и вздрогнула: пёс неотрывно смотрел на дверь. Он ждал. Нина Ефимовна присела возле него, провела рукой по спине, почесала за ухом, приподняла тяжёлую лапу… Никакого впечатления. Он заворчал только один раз, когда мы вдвоём попытались уложить его поудобнее. Это было еле слышное рычание, какой-то глухой рокот, но такой грозный, что мы обе попятились. Пёс не хотел менять позы: он смотрел на дверь.
      — А на эрдельку ты и внимания не обратила, — укоризненно сказала Нина Ефимовна. — Да ты посмотри, какая красоточка.
      Она направилась в левый угол, и лохматая собака с радостным визгом бросилась к ней. Ах, вот оно что: эрдельтерьер! Таких я тоже видела только на картинках. В книге, по которой мы занимались, было написано, что эти самые эрдели и умные, и весёлые, и послушные, и отличные охранники. Нина Ефимовна отвязала поводок и вывела эрдельку на середину комнаты под неяркую лампочку. Из рыжих курчавых зарослей на меня глянули какие-то безмятежные пуговичные глаза. Небольшие гладкие уши стояли торчком, но концы их загибались книзу маленькими острыми треугольничками. Обрубок хвоста весело мотался из стороны в сторону. Но смешнее всего была морда — не острая, а тупая на конце, будто кирпич, с торчащими густыми усами и курчавой квадратной бородкой.
      — Не берут её, — ласково поглаживая собаку, сказала Нина Ефимовна. — У неё на спине расчёсы, лечить надо, возиться. Вот никто и не хочет.
      Действительно, на чёрной, будто покрытой чепраком спине эрдельки виднелись пролысины и кровавые расчёсы. И вообще, по правде говоря, она мне не очень понравилась: какая-то не всамделишная, игрушечная. Да ещё и больная. Я всё поглядывала в правый угол. Вот боксёр — это да!
      — А может, возьмёшь Литу? — с надеждой спросила Нина Ефимовна. — Подумай, ведь такой ни у кого не будет.
      Я не успела ответить: маленькие острые уши боксёра вдруг встали торчком. И сразу же легли. Дверь отворилась: на пороге стояла немолодая женщина в тёмном платье, рядом с ней вертелся и подпрыгивал Витька — тоже член нашего клуба.
      — Нина Ефимовна, — завопил он с порога, — я маму привёл! Она же учительница немецкого языка. Пусть поговорит с тем… бульдогом.
      — Не бульдогом, а боксёром, — поправила Нина Ефимовна. — А попробовать можно.
      — Только мы всё равно собаку брать не будем, — тихо сказала женщина. — Где уж нам. Самим бы прокормиться.
      Она отстранила Витьку и сделала несколько опасливых шагов к неподвижно лежащему псу. И заговорила. Мы проходили немецкий в школе, и я поняла те простые, милые слова, с которыми она обратилась к псу. «Маленький мой, — сказала она ему по-немецки, — славный ты пёс, собака моя хорошая!»
      И тут боксёр взвыл и кинулся вперёд. Лопнул поводок. Огромная круглая морда с размаху ткнулась в живот Витькиной мамы, и мама села на пол. А пёс, подвывая, крутился около, лизал её лицо и руки, подползал к ней на брюхе и снова вскакивал, чтобы грозно зарычать прямо нам в лицо. Потом он, наконец, улёгся рядом с нею и положил ей голову на колени.
      — Мама, — тихо сказал Витька, — мама!
      Мама молчала.
      — Он погибнет, если мы не возьмём его, — почему-то зашептал Витька. — Ты видишь, какой он худой, он уже умирал почти что. Неужели мы бросим его, мамочка?
      Мама молчала, всё так же сидя на полу. И Витька совсем уже тихо, но твёрдо сказал:
      — Папа взял бы. Ты сама знаешь — папа взял бы. Он бы не бросил.
      И тогда мама встала. Вскочил и пёс. Мама ухватила обрывок поводка и, ни на кого не глядя, медленно пошла к дверям. Пёс преданно зашагал рядом с нею. А сзади вертелся вьюном Витька.
      — Мамочка, — говорил он, захлёбываясь, — мамочка, ты же не знаешь, им же дают паёк…
      Дверь захлопнулась. Мы помолчали. Потом Нина Ефимовна повернулась ко мне. Я кивнула. Она подошла к эрдельке, которая всё время яростно скребла свою несчастную спину, отвязала её и протянула мне поводок. И мы вместе вышли на залитый осенним солнцем двор. Я и моя собака.

* * *

      Я очень люблю истории со счастливым концом. Я даже, когда книгу читаю, иногда заглядываю в конец — счастливый ли. Но я сразу по-честному хочу сказать: к сожалению, у этой истории конец не очень-то счастливый. Впрочем, начало тоже, потому что дома мне устроили настоящий скандал. Взять больную собаку! А если это стригущий лишай?
      Но как раз с болезнью моей собаки мы справились довольно быстро. Каждые два дня я водила её в ветеринарную лечебницу, там раны смазывали какими-то мазями, и облучали кварцевой лампой, и делали уколы. Постепенно исчезли лысинки и расчёсы, а вся спина Литы покрылась курчавой жёсткой чёрной попонкой. Беда была совсем в другом…
      Сначала странности её характера я приписывала плохому воспитанию. Например, когда мы впервые переступили порог нашего дома и мама в ужасе всплеснула руками, глядя на мохнатую собаку с кровавыми расчёсами на спине, эта самая собака бросилась к ней с выражением полного восторга на смешной косматой морде и заюлила у маминых ног.
      — Смотри, мамочка, она сразу поняла, что ты — главная в доме, — льстиво сказала я, и мамино сердце не выдержало: она тут же потрепала собаку по загривку. Но в этот момент вошла наша бабушка, и Лита радостно бросилась к ней.
      — Она чувствует членов семьи, — серьёзно сказала мама, и только в глазах у неё заиграли смешинки.
      Весь вечер я объясняла моим домашним, как это будет прекрасно — сторожевая собака в доме.
      — Понимаете, если зайдёт чужой, она его просто пригвоздит к месту, — упоённо говорила я.
      Но в тот же вечер к нам зашёл совершенно чужой человек электромонтёр — и моя сторожевая собака с восторгом бросилась ему навстречу. И так она вела себя со всеми: Лита любому постороннему радовалась так, как будто это была её родная мама. Но главный сторожевой подвиг Литы был ещё впереди…
      В то лето мы вынуждены были снять комнату на окраине города: наш дом пострадал во время войны, и его ремонтировали, а мы переехали в славный одноэтажный домик с садиком. Его хозяйка — чистенькая седенькая старушка Анна Андреевна — жила там с шестилетней внучкой Юленькой и охотно сдала нам одну комнату.
      — Вместе веселее, — сказала она, — да и мальчишки, может, поостерегутся лазить в сад за яблоками.
      Правда, увидев Литу, Анна Андреевна расстроилась и даже хотела было отказать нам, но мы её уговорили.
      — Она же будет сад охранять, — уверенно сказала я.
      И старушка согласилась.
      В первый же день Лита разгребла и разорила аккуратную клумбу с гладиолусами. Время тогда было трудное, сын Анны Андреевны и невестка находились ещё в армии, и старушке с внучкой приходилось туго. Выручали эти самые гладиолусы: Анна Андреевна выращивала их на продажу.
      При виде сломанных, истерзанных цветов она даже заплакала.
      — Анна Андреевна, не огорчайтесь, — уговаривала я старушку. Я выдрессирую Литу так, что она и не подойдёт больше к клумбе. Зато яблоки ваши будут целы.
      Однако выдрессировать Литу мне так и не удалось.
      В школе наступили каникулы, времени у меня было много, и я с утра уходила с Литой то в лес, то на школьный огород — он был окружён забором, к которому я и привязывала собаку. А вечером я приходила домой и привязывала Литу под верандой — до самой ночи, пока мы не шли в комнату спать. Спать на улице она ни за что не хотела. И вообще она не хотела — или не могла — ничему научиться: не носила поноску, не реагировала на команду «ко мне», а слова «нельзя» просто не признавала. Ходить с ней по улицам было сущим мученьем. Лита начинала идти слева, через минуту перебегала направо, потом обходила меня сзади, и я останавливалась, опутанная длинным ременным поводком.
      А если я поводок укорачивала, то было ещё хуже: Лита так дёргалась, подвывала и рвалась, что хоть и вовсе на улицу не выходи.
      Да что там команды или ходьба на поводке! Лита даже имени своего как следует не знала и откликалась на любую кличку.
      — Жучка, Жучка, — кричала ей соседка. И Лита радостно бросалась на зов.
      — Шарик, фью-ить, — свистел ей прохожий. И Лита, натянув поводок, волокла меня по улице.
      Любимым развлечением моих одноклассниц стала игра в «злую собаку».
      — А я вот твою хозяйку как стукну! — кричала моя подружка Зойка и замахивалась на меня палкой.
      Лита сначала заинтересованно следила за движением палки над бедной моей головой, а потом с радостным выражением на усатой морде начинала прыгать вокруг Зойки и ластиться к ней.
      Все вокруг помирали со смеху, а я с трудом сдерживала слезы.
      И что самое интересное: я всё равно любила это бестолковое создание. Любила — и всё тут. Ведь это была моя собака, моя собственная, пусть глупая, но моя.
      А время шло, и яблоки в саду Анны Андреевны из маленьких и зелёных стали крупными, жёлто-розовыми, и перепачканные физиономии соседских мальчишек всё чаще и чаще заглядывали к нам через забор. В их садиках росли точно такие же деревья, и зрели на них такие же жёлто-розовые яблоки.
      Но их тянуло в чужие сады, и Анна Андреевна попросила меня не привязывать больше Литу.
      — Бог с ними, с гладиолусами, — говорила она, — яблоки важнее, я повидла наварю, на всю зиму Юленьке будет…
      У Литы началась счастливая жизнь. Целыми днями она могла бегать по садику, где ей заблагорассудится. Правда, любимым её занятием в это время было рытьё нелепых глубоких и узких ям под верандой. Горы земли и мусора громоздились на чистенькой прежде дорожке вокруг дома, но Лите прощалось и это: ведь она стерегла яблоки.
      И вот однажды, когда я в маленькой кухоньке занималась стиркой, у дома послышалась какая-то возня.
      — Лита, — звал детский голос, в котором звучали слезы, — ну, Лита, ну, пойдём же, пойдём!
      Я узнала голос хозяйской внучки.
      «Видно, хочет поиграть с собакой, а та, знай себе, роет яму», — подумала я.
      Но тут затопотали маленькие ножки, дверь кухни распахнулась, и на пороге вся в слезах выросла Юленька.
      — Дай мне, пожалуйста, кусочек хлеба, только поскорее, — попросила она.
      — Хлеба? Ты что, проголодалась? И почему ты плачешь?
      — Это не мне, это Лите, — еле выговорила Юля. — Там… мальчишки… яблоки трусят… А она… она увидела и всё равно роет яму. Я зову её в сад, а она… не идёт… и роет. Так я её хлебом поманю…
      Пулей выскочила я в сад, размахивая подвернувшейся под руки метлой.
      Завидев меня, мальчишки слетели с яблони, как воробьи, и скрылись за забором. Ещё не дозревшие желто-розовые яблоки густо усеяли землю под деревьями. А на всё это безобразие спокойно взирала своими глазами-пуговицами моя дорогая Лита…
      Много знала я собак, были все они разными по характеру и привычкам, но такую собаку я встретила всего один раз.
      Мы и расстались с ней по-глупому — просто однажды она, как это частенько бывало, выскочила на улицу и не вернулась.
      Все мои поиски, объявления, горькие слезы ни к чему не привели.
      Наверное, её просто поманил за собой какой-нибудь прохожий…

 
      Тузик был похож на маленького гималайского медвежонка: такой же пушистый, маслянисто-чёрный, с белоснежным треугольничком-манишкой на груди. Только походка была у него, конечно, не медвежья, вперевалочку, а собачья — лёгкая, пружинистая. Жил Тузик у Вали, моей закадычной подружки по студенческим годам.
      — Тузейший, славнейший, — говорила Валя медовым голосом, почёсывая Тузика за ушком. И пёс от восторга и умиления прямо-таки растекался по полу. Он распластывался у Валиных ног, закрывал глаза и даже постанывал, растянув в преданной собачьей улыбке чёрные губы.
      Вообще, собаки с такой мимикой я никогда не видела. Мордочка Тузика отчётливо выражала радость, скуку, обиду, веселье, раздумье, удивление…
      Мы сидим и готовимся к зачёту. На улице весна, виноградная лоза, оплетающая стену маленького одноэтажного Валиного домика, пронизана солнцем. Тузик спокойно дремлет у наших ног.
      Вот на край резного листа присела белая бабочка, и Тузик, очевидно, услышал шорох её крыльев. Приоткрыл один глаз, поводил им из стороны в сторону, увидел бабочку и тут же широко открыл оба глаза. На морде так и написано: «Уф, как интересно!» Бабочка поползла по листку, и вслед за ней потянулась узкая собачья мордочка. Не выдержал — вскочил, сунул нос прямо на подоконник. Бабочка взмахнула крыльями, взлетела. Тузейший, опершись передними лапками о подоконник, напряжённо следит за её полётом — вертит головой, разыскивая крошечный белый лепесток в голубом небе. Упустил из виду, нет бабочки. Тузик раздосадован. Он тонко скулит, пытается влезть на подоконник, потом глазами, полными обиды, смотрит на нас, — мы хохочем, — и ложится у наших ног. Тяжёлый вздох…
      Мы снова берёмся за конспекты — они лежат на диване вокруг нас, на стульях и даже на полу. Через минуту Валя осторожно толкает меня локтем в бок: Тузик уже не похрапывает, а с чрезвычайно деловым видом разглядывает толстую общую тетрадь с записями. Он наклоняет голову то в одну сторону, то в другую, трогает тетрадь лапой и на всякий случай тихонько рычит. Потом засовывает влажный свой нос в самую середину тетради…
      — Тузик, ты хочешь сдать зачёт?
      От неожиданности Тузик отлетает в дальний угол комнаты. Секунда — и с радостным визгом он бросается к нам. Тузик безошибочно знает, когда мы шутим, а когда недовольны им всерьёз.
      Ох, как трудно делать что-нибудь в комнате, где есть Тузик. Он желает принять участие во всём — будь то засолка помидоров или наши сборы в театр. Он крутится под ногами, хватает всё, что подворачивается «под зубы», — мы с трудом забираем из его крепко сжатой пасти то расчёску, то пудреницу, то совершенно измусоленный парадный платочек. Единственное спасение в таких случаях — сказать громко и повелительно: «Тузик, сейчас будем купаться!» После этого можно вздохнуть свободно — целый час будет Тузик сидеть под кроватью и злобно рычать.
      Тузик знает много слов, даром что дворняжка, а не какой-нибудь сверхпородистый пёс.
      — Тузик, балет на пуговице!
      Это пришёл с работы Валин папа. Тузику хорошо известно, что у него в кармане обязательно лежит кусочек сахару, и он так и вьётся вокруг Евгения Семёновича. При словах «балет на пуговице» происходит следующее: хозяин берёт пса под мышки, тот упирается двумя передними лапками в его плечи, а заднюю аккуратно ставит на большую чёрную пуговицу пальто. Вторая задняя лапа вытянута и висит в воздухе. Балерина да и только! Но если Евгений Семёнович скажет: «Спой, Тузейший», — пёс не будет прыгать к нему на руки, а помчится к пианино и вспрыгнет на круглую чёрную табуреточку. Кто-нибудь из нас подходит к пианино, берёт аккорд — и Тузик заливается тонким радостным воем.
      — …Тузичек, ешь!
      Евгений Семёнович на работе, мы с Валей погружены в конспекты, и Валиной маме некого кормить. А кормить — её главное и любимое дело. Она кормит всех — свою семью, Валькиных друзей, соседей, знакомых и даже незнакомых (если, например, у соседки гости и они выйдут на кухню, Валина мама обязательно угостит их каким-нибудь вкусным блюдом, готовить которые она великая мастерица). Но сейчас кормить некого: остался только Тузик.
      — Тузичек, ешь!
      До нас доносится аппетитнейший запах мясной подливки. Но Тузейший начинает ломаться: отворачивает морду, рычит, фыркает прямо в мисочку с едой. Тогда в ход идёт последний козырь:
      — Ешь, Тузик, а то всё Рыжему отдам.
      Рыжий — это соседский кот, огромный, нахальный и жадный. Уши у него порваны в драках с другими котами, хвост тоже порядком ободран, но зелёные глаза горят воинственно и неукротимо. Рыжий и Тузик ненавидят друг друга, но не дерутся: обоих за драки наказывают. Разумеется, отдать Рыжему эту прекрасную еду — его еду — Тузик не может. Имя врага он различает в любом тексте. Вот почему при словах «Рыжему отдам» Тузик начинает, рыча и захлёбываясь, глотать пищу. Мы помираем со смеху, зато Валина мама довольна.
      То, что Тузик хорошо запоминает слова, Валя приметила уже давно. Поэтому, когда мы собираемся у неё дома, по нашей просьбе разыгрывается целая сценка.
      — Тузик, ко мне!
      Чёрный пушистый шар одним прыжком оказывается у Вали на коленях.
      — Послушай, что я тебе расскажу!
      Тузик — весь внимание: уши насторожены, глаза неотрывно смотрят в Валькины лукавые очи, вся поза выражает нетерпение и крайний интерес.
      — Иду я по улице, а навстречу мне пёс.
      Верхняя губа Тузика приподнимается, нос сморщен, видны острые зубы. Тихое, но грозное рычание.
      — И говорит мне этот пёс: «Тузику надо купаться!»
      Рычание делается всё громче и переходит в злобный лай.
      — А я говорю: «Не надо. Наш Тузик чистейший…»
      Лай мгновенно стихает. Шерсть у Тузика на загривке ещё стоит дыбом, но при слове «чистейший» он уже пытается лизнуть Вальку в нос.
      — А он говорит: «Нет! Купаться! С мылом! С мочалкой!»
      Тузик рявкает и слетает с колен. Кончено, теперь будет сидеть под кроватью целый час: оттуда уже слышно непрестанное, на одной ноте, рычание. Слова «купаться», «мыло» и «мочалка» Тузик знает отлично.
      И какая же это была мука — на самом деле выкупать Тузика! Добрейшая Валина мама, которая никому в своей жизни слова поперёк не сказала, в этих случаях становилась неумолимой.
      — Валечка, собака грязная, — тихо, но твёрдо говорила она. Это означало, что купать Тузика обязательно придётся. Надо будет вытаскивать его из-под кровати, а это — дело опасное: Тузик так ненавидел купанье, что сопротивлялся отчаянно и даже кусался. Начинались уговоры, укоры, в ход шла половая щётка, которой мы выталкивали пса из-под кровати, и большая толстая тряпка, которой мы накрывали его, чтобы взять на руки и унести в кухню, где в маленьком оцинкованном корыте был уже приготовлен тёплый мыльный раствор. В общем, возни с купаньем Тузика всем хватало, и мы не любили эту процедуру почти так же, как и сам пёс. Но однажды он доказал нам, что у собаки «есть нервы», и эти нервы иногда не выдерживают…
      В тот жаркий летний день мы решили нагреть побольше воды и устроить вечерком купанье для всех. Увидав, как мы носимся с чайниками, кастрюлями и полотенцами, Тузик решил, что всё это относится к нему, и сразу же залез под кровать. Мы хотели его выкупать первым, но он так злобно завывал и огрызался, что мы решили: сначала вымоемся сами, а его — напоследок. Сперва выкупался Евгений Семёнович и прямо из кухни ушёл в сад, потом Валина мама, потом и мы с Валюшей долго тёрли друг другу спины мочалкой и поливались водой. Про Тузика все забыли. И вот, когда мы с Валькой, наконец, взялись за приготовления к его купанью, в кухне тихо скрипнула дверь. Мы глянули и обмерли: на пороге стоял Тузик. Но какой же несчастный был у него вид! Уши прижаты, хвост заведен под самое брюхо, спина как-то жалостно изогнута. Боком, боком он подошёл к корыту, в котором ещё не было воды, и сам полез туда с выражением полной обречённости. Видно, не хватило у него силёнок сидеть под кроватью и ждать, когда, наконец, придут за ним его мучители…

 
      Щенка папа купил и принёс домой под мышкой. В послевоенные годы доги были большой редкостью, и мы очень гордились своей четвероногой «диковинкой». Даже имя щенку подобрали удивительное — Бирбо! По первым буквам наших имён — В(ера), Ир(а), Бо(рис).
      Возни со щенком было очень много. Он не умел есть из миски, ночами скулил — искал мать, днём грыз обувь и ножки мебели. Пришлось подобрать ему игрушки — ну, совсем как для детишек, когда у них зубки режутся, — мячик, гладко оструганную палку, старый башмак…
      В четыре месяца нашему Вирбошке обрезали уши. Доги — красивая порода собак. Всё удалось в них кинологам, то есть собаководам: и сильные длинные ноги, и стройное мускулистое туловище, и крупная красивая голова. А вот уши подвели. К такой голове полагались бы короткие, торчащие уши, а они растут у дога огромные, как лопухи, — и глаза закрывают, и слух притупляют, и всю красоту портят. Вот и обрезают их по специальной «выкройке» — стандарту. Приложит ветеринар такую «выкройку» к уху, чик ножом — и готово! Через неделю снимут повязку, и вы увидите вместо уродливых «лопухов» настоящие «ушки на макушке».
      Так было и с нашим псом. Сначала он горько скулил, не хотел есть, нос у него был сухой и горячий — первый признак того, что собака больна. Назавтра он уже поел. А ещё через два дня когтистой лапой он пробовал сорвать повязку.
      Через несколько дней после того, как сняли с Вирбо повязку, мы уехали отдыхать, а своего пятнистого друга оставили на попечение бабушки. Бабушка у нас очень добрая и жалостливая, и мы были уверены, что ничего плохого со щенком не случится. А когда через месяц вернулись, то остолбенели: нам навстречу вышел огромный зверь. Просто удивительно, до чего быстро растут доги: ведь Вирбоше не было ещё и полугода, а ростом он стал уже с хорошую овчарку.
      — Ай да бабушка, какого красавца выкормила! — обрадовались мы. И вдруг заметили, что губы у бабушки обиженно поджаты, брови нахмурены, и вообще она вся какая-то странная.
      — Оставили ирода на мою голову, — пробормотала она в ответ на наши расспросы. — И вари ему, и сказки рассказывай. Тоже дитё нашлось…
      — Какие сказки? — удивились мы. — Собаке — сказки?
      Но вскоре всё выяснилось.
      Наша бабушка любит поговорить. Мы уехали, и говорить ей было не с кем. Вот она и разговаривала с собакой. Нальёт ей супа в миску, сама около плиты возится и приговаривает:
      — Ешь, ешь, пёсик. Вкусный суп я сварила, правда? Ты ешь, а я и себе обед сготовлю. Вот картошку почищу, мясо порежу, будет жаркое. А потом за вишни примемся, варенье варить будем. Любят наши варенье, вот мы и сварим. Да ты ешь…
      Вирбошка слушал, слушал — и привык есть под неторопливое журчанье бабушкиного голоса. Потом уже так стало: нальёт бабушка ему суп, а пёс встанет над миской и ждёт. Если бабушка молчит — он повизгивает: что ж ты, мол, я есть хочу, начинай! Обозлится бабушка, прикрикнет:
      — Ах ты, сатана пятнистая! Чего тебе ещё надобно? Навязался на мою голову!
      Только заговорит — Вирбошка начинает есть. Чавкает, облизывается. Замолчит бабушка — он голову поднимет и снова ждёт. Знаете, как избалованные дети: давай сказку, иначе есть не буду!
      Бабушка ещё больше сердится, а Вирбошка, знай, уплетает. Ему что: он слов всё равно не разбирает, ему голос важно слышать.
      Еле-еле мы его от этой дурной привычки отучили.

 
      — Вирбо! Вирбошенька! Поди сюда, мой хороший. Иди ко мне… Ах ты, скверная собака! Кому говорю — ко мне! Вирбошенька…
      А он — почти с телёнка ростом, даром что ему восемь месяцев знай, носится между деревьями и не думает подходить.
      — Вот что, дочка, пора нашему псу в школу, — решил отец. — А то мы с этим неслухом не справимся.
      И стал Вирбошка ходить в школу — специальную, собачью.
      Пришли мы с ним на площадку за городским стадионом. А там уже много «учеников» собралось: нарядные пушистые колли — шотландские овчарки — выставили из белоснежных «воротников» узенькие морды, навострили уши восточноевропейские овчарки, невозмутимо поглядывают вокруг тупомордые боксёры, так и пляшут на поводках поджарые доберман-пинчеры. А дог всего один — наш Вирбо. Как слон среди лошадок. Озирается, ко мне жмётся — растерялся в таком шумном обществе…
      Началось наше учение. Не учение, а мучение. И не потому, что мой пёс оказался глупее или упрямее других, а просто был он сильнее и крупнее всех своих «одноклассников».
      Объясняет инструктор команду «сидеть»: надо согнуть руку в локте, произнести команду и одновременно нажать сзади на собаку. Вот она и сядет. Раз-другой — и собака запомнит, что надо делать при слове «сидеть».
      Начали отработку. Нажал мой сосед справа на своего пушистого колли — уселся рыжий с белыми пятнами Джек. Доберман-пинчер Лора тоже сразу задние ноги подогнула. А мой великанище и не дрогнул. Прямо хоть садись на него.
      Или подрались собаки. Зазевались хозяева — и покатился по площадке рычащий клубок. Бросились мы к драчунам, каждый своего питомца за поводок оттягивает. А мне разве с Вирбошкой справиться? Он меня через всю площадку проволок. Платье я изорвала, ладони содрала до крови.
      Посмеялись надо мной дома — эх ты, слабосильная, со щенком не справишься. И стал ходить с Вирбошкой в школу папа.
      Месяц прошёл — всё идёт отлично. Наш неслух просто на глазах меняется. Теперь не нужно за ним по двору гоняться. Крикнешь: «Ко мне!» — стрелой летит.
      Только однажды пришёл папа с занятий мрачный, как туча.
      — Всё, — говорит, — конец этому университету.
      Приставали мы к нему с расспросами, приставали — так ничего и не узнали. Уже потом один знакомый — тоже хозяин собаки — всё мне рассказал.
      В тот день отрабатывали команду «фас» — «взять». Делается это так: инструктор, одетый в ватный халат, дразнит собаку. А хозяин науськивает её: «Фас, фас!» Постепенно собака понимает, чего от неё требуют, и бросается на обидчика. Ну, конечно, хозяин крепко держит её и только похваливает.
      Подошёл инструктор и к Вирбошке. Да не учёл он силу этого ретивого ученика: как рванул Вирбо поводок, так и полетел на землю мой большой и сильный папа! Поднялся с трудом, глядит — а Вирбо уже на инструктора насел, рычит, как зверь, и халат рвёт — только клочья летят! Еле-еле его оттащили.
      Недаром говорят — в доге одна лошадиная сила заложена!

 
      В этот день я проснулась раньше всех. Впервые я шла на выставку служебных собак со своим собственным питомцем. Да ещё с каким — с настоящим догом!
      Вирбоше для этого дня приобрели новый ошейник — тёмно-коричневый, с костяными пластинками и металлическими бляхами. Ошейник пришлось делать на заказ: все магазинные оказались малы нашему псу. Теперь вычищенная обнова лежала на столике в прихожей.
      С вечера выкупали и самого «именинника». В помощь я позвала мою подружку Ёлку. Мы напустили в ванну тёплой воды, приготовили мыло, мочалку, щётки. Встревоженный Вирбо мыкался по квартире, ужасно толкался и всем наступал на ноги — и это при весе шестьдесят килограммов! Наконец, мы позвали его в ванную комнату и предложили залезть в воду. И тут наш пёс заартачился. Опустил свою здоровенную лобастую голову — и ни с места.
      — Ладно, Ёлка, — сказала я, — бери его за передние ноги, а я за задние. Поднимем и…
      — Хитрая, — покачала головой Ёлочка. — Лучше ты бери за передние. А я боюсь. Больно уж зубы у него велики.
      Хорошо, что пришёл с работы папа. Хлопнул рукой по ванне, сказал спокойно: «Сюда, Вирбо, сюда!» — и пёс, хоть и с огорчённым видом, а полез всё-таки в воду. Уж мы тёрли его, тёрли, поливали, расчёсывали — он только отфыркивался. Зато наутро встал со своей подстилки такой блестящий, такой шёлковый — хоть на витрину его ставь.
      Ровно в одиннадцать часов утра в своём самом нарядном платье, с Вирбошкой на поводке я вошла в ворота городского парка. С зелёной горки доносился многоголосый собачий лай. Что там только делалось! Метались по дорожкам распорядители, указывая, где размещать «экспонаты», возбуждённые псы рвали поводки, хозяева ревниво рассматривали «соперников». Мы разыскали столбик с табличкой «Вирбо. Дог. Возраст — один год». Я крепко-накрепко привязала своего пса, а сама, захватив миску, отправилась искать кран: день был жаркий, и Вирбошка уже свесил из пасти розовый влажный язык.
      Я прошла мимо овчарок, полюбовалась щенками доберман-пинчера, резвившимися на лужайке, миновала ринг — гладко утоптанную площадку, обнесённую канатами, где за столом, покрытым цветной скатертью, восседали судьи. Нашла кран, набрала воды и на обратном пути засмотрелась на крупную южнорусскую овчарку. Белая, вся в тугих завитках, падающих даже на чёрные блестящие глаза, она была ростом с добрую овцу. Хозяин с увлечением рассказывал о своём Урагане. Оказывается, этот пёс не простой: как настоящий чабан, он пасёт и охраняет целое овечье стадо.
      Фотолюбители уже нацелились сфотографировать овчарку, как вдруг раздался ужасный вопль. «Собака сорвалась, собака сорвалась!» кричали люди на разные голоса. Поднялась паника.
      Я бросилась туда, где оставила Вирбо, и обмерла: огромными прыжками через всю территорию выставки мчался мой пёс. Его тёмно-серое упругое тело так и распластывалось в воздухе. Я похолодела. Вирбо ещё молод, добродушен. А вокруг свирепые сторожевые собаки. Загрызут его, дурачка, в клочья изорвут. Вот и косматый Ураган обнажил белые, как сахар, клыки. Что будет?
      Но недаром мой пёс был таким длинноногим, мускулистым, без грамма лишнего жира. Он пронёсся по дорожке, перемахнул через взвывшего от ярости Урагана и с разгону ткнулся головой в мой живот. Конечно, от такой «ласки» я сразу повалилась на траву. Так вот оно что — хозяйку искал встревожившийся Вирбошка!
      Дрожащими руками ухватила я его за ошейник. Нас окружила публика. Через толпу пробирался распорядитель. Он был зол и размахивал руками.
      — Ты что, девочка, привязать собаку как следует не умеешь? Няньку тебе нужно? — сердито кричал он и вдруг… замолчал. От Вирбошкиного ошейника тянулся поводок, накрепко привязанный к железному, облепленному землёй колышку. — Выдрал!.. — ахнул распорядитель. Полуметровый кол из земли выдрал! Ну и слон! Он у тебя не кусается?
      Нет, Вирбошенька и не думал кусаться. «Просто я заскучал и отправился на розыски хозяйки», — было написано на благодушной морде моего питомца.
      — Ну, смотри, чтобы был порядок, — погрозил мне пальцем распорядитель.
      Хозяйку ругают! Этого Вирбо стерпеть не мог. Он весь напрягся, натянул поводок, грозно приоткрыл чёрные бахромчатые губы… Так и сфотографировал его один из фотолюбителей.
      …Давно уже нет на свете Вирбоши — красавца дога, кавалера многих выставочных медалей, моего весёлого и преданного друга. А над письменным столом до сих пор висит фото: громадный рассерженный пёс, туго натянувший поводок.