Повесть

      Рано-рано утром, когда солнце ещё не вынырнуло из-за гор, по улицам маленького приморского городка важно шествовал… бегемот. Светло-серый, с розоватыми горлом и брюхом, он выглядел очень холёным, его большие глаза, посаженные глубоко в бугорки-бинокли, добродушно и разумно поглядывали вокруг. Рядом с ним шагали двое мужчин и заспанная девочка лет одиннадцати, с длинными чёрными косами.
      — Видишь, Тина, — говорил мужчина с маленьким стеком в руках, — Манук идёт совсем спокойно. На машине он бы волновался. А сейчас его не трясёт и не качает, и вообще он знает: раз под ногами твёрдая почва — значит, близок бассейн.
      — А почему ты Шамана отправил машиной? — спросила девочка и зевнула. — Ой, как спать хочется! Разве Шаман не устал в дороге?
      — Сравнила! — сказал второй мужчина, у которого в руках был тщательно свёрнутый длинный кнут. — Орла с крысой! Шаману верить нельзя!
      — Василь тысячу раз прав! — сказал мужчина со стеком. — Шаман — чиновник и бюрократ. Не понравится ему на улице что-нибудь упрётся, и тогда хоть танк вызывай. А Манук — светлая личность! Ну, чего ты хохочешь, Тина! Мы с Мануком очень тобой недовольны.
      — Цирк! — внезапно провозгласил Василь и показал кнутом вперёд. — Вон купол виднеется. Сколько мы шагаем, Петрос Георгиевич?
      — Сорок минут — и без единой задержки. Начальник вокзала говорил, что от них до цирка — три километра. Для Манука — это просто крейсерская скорость. Умница, Манули, такой мальчишка хороший! Тина, ты опять смеёшься?
      Круглое брезентовое здание цирка-шапито раскинулось у самого подножья невысоких, курчавых от зелени гор — как раз там, где заканчивались недлинные улицы городка. Впрочем, сейчас, во время отпускного сезона, это был шумный большой курорт. Городок тесно обступили палаточные лагери, на каждом углу под полотняными зонтами разместились столики кафе и закусочных, а на одной из окраинных площадей разбил свои лёгкие сооружения летний цирк. В тот день, о котором идёт речь, сюда прибыл аттракцион знаменитого дрессировщика Петроса Петрося-на «Экзотические животные на манеже», и на заднем дворе цирка вовсю кипела разгрузка.
      Ах, какая жалость, что все городские мальчишки досматривали в это время последние, самые сладкие сны! Иначе они бы увидели, как из автобусов и грузовиков с яркой надписью «Цирк» выгружают клетки с животными. И с какими! За переплетением железных прутьев можно было разглядеть то огромных жёлто-красно-синих попугаев, то вытянувшегося, как бревно, мрачного крокодила, то скалящих зубы шимпанзе. Из особого грузовика — вроде тех, в которых возят овец и бычков, — цокая копытцами по деревянным кладочкам, вышла чёрно-белая зебра, а за ней — голубоватая антилопа с закрученными в штопор рожками; двое рабочих, ловко уворачиваясь от оскаленных зебриных зубов, перегнали эту парочку в небольшой загон, разделённый на стойла. В дальнем углу двора за туго натянутым канатом, на котором висела табличка «Опасно! Звери!» стояли две просторные низкие клетки без крыш, зато с плотным деревянным полом и очень толстой решёткой, сделанной из цельных рельсин. В каждой был огромный железный бассейн, наполненный водой, куда вели устойчивые деревянные ступени. Из одного бассейна торчали над водой, как перископы, две широкие ноздри — там отдыхал прибывший сюда на машине Шаман. А ко второму, семеня от нетерпения, приближался Манук: его сопровождали Василь и Тина, а Петрос Георгиевич шёл впереди и громко говорил:
      — Товарищи, разойдитесь! Дайте дорогу! Мы очень устали и хотим в воду!
      Манук действительно рвался в бассейн. От волнения его горло стало совсем красным, маленькие уши он прижал, нос сморщил, а из плотно закрытой пасти доносился мерный рокот: будто в железном ведре перекатывались увесистые булыжники. Но дисциплина есть дисциплина: Манук не помчался к бассейну, сокрушая всё на своём пути, как это делают юные купальщики на пляже, а важно переступил через приспущенный канат, вошёл в широко распахнутую дверцу клетки, поднялся по ступенькам и сразу же ушёл под воду. Вы, наверное, думаете, что при этом всех, кто стоял рядом, окатило брызгами с головы до ног? Ничуть не бывало! Бегемоты умеют нырять совершенно бесшумно.
      — Василь, — сказал Петрос Георгиевич, — натяни над бегемотами тент. А я пойду к обезьянам: что-то Зита, по-моему, нервничает… Ну, чего тебе, Тина?
      — Я есть хочу, — пробормотала девочка. — И спать.
      — Потерпи, — строго сказал отец. — Прежде всего надо устроить животных. Иди к главному входу — тут, видишь, какая кутерьма. Я скоро освобожусь!
      Тина отправилась к главному входу. Но через несколько минут она снова появилась на заднем дворе, разыскала Петроса Георгиевича у клетки с шимпанзе и осторожно тронула его за руку:
      — Пап! Папка, не сердись, я только хотела сказать: там висит афиша…
      — Какая афиша? Ну, чего ты мне морочишь голову?
      — Наша, то есть твоя! И там написано — завтра!
      — Что — завтра? Зита, тише, тише, маленькая. Да говори же, Тина!
      — Первое выступление — завтра! А ты говорил — в субботу! Ты говорил — звери должны отдохнуть с дороги, особенно бегемоты…
      — Что за чёрт! Завтра — на манеж? Это какая-то ошибка! Тётя Маруся, милая, займитесь Тату и Зитой, они от всего этого бедлама в истерике. Ну и порядочки! Идём, Тина, нам надо разыскать директора!

      По-моему, самое главное счастье — это жить вместе с родителями. Конечно, я очень люблю бабушку и дедушку, но это — совсем не то…
      До второго класса я дома не жила, а лежала в гипсе в специальном санатории под Одессой, потому что у меня был костный туберкулёз. Когда я выздоровела, бабушка забрала меня к себе на Винничину, в Погребище — это такой маленький городок. Там есть красивая река, и парк, и памятник Неизвестному солдату с вечным огнём, и новая школа, а у бабушки с дедушкой — свой дом и сад. Дом просторный, у меня даже отдельная комната была, а фрукты в саду такие, что весь город ходил смотреть — дед у нас агроном, только он уже на пенсии. Но лучше бы я всё-таки жила с мамой и папой…
      Мои родители — цирковые артисты: папа — дрессировщик зверей, а мама — его помощница. В санатории мне все ребята завидовали, потому что, когда лежишь на одном месте, всё время мечтаешь о разных поездках и городах. А мои папа и мама ездят из цирка в цирк, из города в город, и все знали, что я, как только выздоровею, буду ездить с ними. Но бабушка меня сразу забрала к себе и долго не отпускала. Я и папин-то аттракцион только два раза видела: в Москве на зимних каникулах и в Киеве… Зато теперь всё переменилось…
      Я тогда первая услышала — стучат. Ночь на дворе, а к нам стучат. Дед спрашивает:
      — А чья это там душа просится?
      А из-за двери папка как закричит:
      — Это я! Я, отец! Открывай!
      Что тут поднялось! Папа вошёл — и сразу меня на руки. Вообще-то он целоваться и обниматься не любит. Строгий! А тут целует, кружит! И поёт: а у нас квартира, квартира! Долой гостиницы, долой хозяек! И Тинка будет жить в Москве!
      Еле мы его успокоили. И тут он сказал, что в Москве для артистов цирка почти уже выстроили дом, и там у нас будет трёхкомнатная квартира, — это раз! Мама сейчас в Москве и будет там всё лето, это два! А я сейчас, немедленно уеду с ним, потому что его аттракцион направляют в Крым, к морю, — это три!
      — Смотрите, — сказал он и стал загибать пальцы, — июль и август — в Крыму, сентябрь у нас отпуск — мы все в Москве, а октябрь…
      — А в октябре тебя пошлют в Мурманск или в Ташкент, — хмуро сказал дед, и бабушка сразу запричитала:
      — А як же дытына?
      — А что ж дытына? — сказал папа и подмигнул мне. — Пора ей приучаться к делу!

      — Кто это сделал? — грозно спросил Петрос Георгиевич и ткнул пальцем в афишу, висевшую на стене директорского кабинета. — Я лично говорил с вами по телефону и предупредил: первое выступление в субботу. Так?
      С дороги Петросян ещё не успел поесть. Под глазами его лежали тени, а широкий ворот рубашки потемнел от пота и пыли. Рядом стояла Тина с надкусанной булочкой в руке.
      Собеседник же их выглядел, напротив, очень свежим и франтоватым в своих чесучовых кремовых брюках и трикотажной голубой тенниске.
      Его светлые волосы ещё не просохли после утреннего купанья.
      — Но, Петрос Георгиевич, поймите же, — проникновенно сказал он, — разве я о себе беспокоюсь? Аттракцион знаменитого Петросяна — это нужно людям! В кассах на на неделю вперёд — ни одного билета.
      — Послушайте, вы ведь директор цирка, а не… автобазы, — медленно сказал Петросян. — Вы должны понимать: животные сутки были в дороге. Они взволнованы, утомлены, им надо как следует отдохнуть. В пятницу мы прорепетируем. А в субботу — выступаем! Я все эти соображения сообщил вам по телефону!
      — Петрос Георгиевич, — директор молитвенно сложил руки, — Петрос Георгиевич, пусть они будут работать чуть хуже, ваши звери. Даже просто ничего не будут делать — только покажутся… Бегемот на манеже — да люди валом валят, чтобы посмотреть на это чудо!
      — Вы помните ещё, что такое цыпки? — неожиданно спросил Петросян. — Цыпки от холода и воды на руках? Были у вас когда-нибудь цыпки?!
      — Были, — недоуменно прошептал директор и даже зачем-то посмотрел на свои длинные белые руки. — Когда мальчишкой был… ещё в селе…
      — Так вот, у бегемотов сейчас всё тело горит и зудит так, как руки от цыпок, потому что они сутки провели без бассейнов. Им надо отлежаться, отмокнуть — поняли? Иначе они на манеж не пойдут.
      — У вас — не пойдут? Смеётесь, Петрос Георгиевич! Билеты уже проданы!
      — Я не смеюсь! Я заявляю официально… Тина, не тяни меня за руку!.. Я заявляю официально, что аттракцион будет работать в субботу.
      — А я тоже заявляю официально, — директор поднялся из-за стола, — что не дам срывать представление! Для вас звери важнее, чем…
      — Хорошо! Представление состоится завтра! А послезавтра мы с вами объяснимся в Москве, в главке — билеты на самолёт я возьму заранее. Всё! Пойдём, Тина!
      — Петрос Георгиевич, зря вы волнуетесь — всё будет хорошо. А номер мы вам забронировали в самой лучшей гостинице…
      — Я никогда не живу в гостинице. Я живу в вагончике — около моих животных. Тина, живее!

      «Ты способен на всякие неожиданности!» — это любимые слова моей мамы. Обо мне, конечно.
      — Ты способен на всякие неожиданности, — сказала она, когда я с четвёртого курса института ушёл добровольно на фронт. И заплакала.
      Я вернулся с фронта домой с палочкой, а нашивок за ранения у меня было больше, чем орденских колодок. Инвалид Великой Отечественной — нас встречали в институтах с открытой душой. Но я не хотел быть инвалидом. И я не вернулся в свой институт, а устроился тренером детской спортивной школы: до войны у меня был первый разряд по гимнастике и мотоспорту.
      Целыми днями я был занят с детьми, а ночью огромный спортивный зал был в полном моём распоряжении. Теперь можно признаться: я плакал в этом зале от боли и бессилия, моё тело не слушалось меня. Но я настоял на своём!
      В день, когда мне исполнилось двадцать пять лет, я пришёл домой с огромным букетом цветов — для мамы. Когда-то до войны отец в этот день всегда дарил маме цветы — за сына. Теперь это делаю я.
      Стол был накрыт по-парадному, вечером мы ждали гостей. Я преподнёс маме цветы, расцеловал её и сказал: — Большое спасибо за то, что именно ты — моя мама. Не забудь только, что я способен на всякие неожиданности. А теперь слушай: я ухожу в цирк. Работать. В аттракцион «Шар смелости» — это гонки мотоциклов. Там заболел гонщик и нужен человек. Только не волнуйся — это совершенно безопасно. И временно: пока выздоровеет артист. Всё равно наша школа становится на ремонт, и я совершенно свободен.
      Гости застали маму в слезах, — тут уж ничего я поделать не мог. Теперь мама утверждает, что сразу почувствовала: цирк — это навсегда. А ведь она в душе всё ещё надеялась, что я закончу институт и буду инженером.
      Гонщиком я был пять лет. Я исколесил всю страну, и теперь мне кажется, что всё, что было до цирка, — это так, только прелюдия, а настоящая жизнь началась, когда я в первый раз не из рядов, а снизу, с манежа, увидал залитый огнями кратер цирка и вдохнул его запах влажных опилок, нагретого металла и конского пота.
 
      По правде говоря, сначала я тоже думал, что это — временно. Вот выздоровеет артист — и я уйду… Вот подготовлю себе сменщика (тот парень так и не вернулся в цирк)… Вот съезжу в Красноярск, посмотрю матушку-Сибирь…
      — Да брось ты эти разговоры, — посмеивался руководитель нашего номера Михаил Приходько. — Цирк — это, знаешь, какая штука? Навеки забирает!
      Миша знал, что говорит: когда-то и он точно так же пришёл в цирк из спорта и остался навсегда. Он вообще всегда знал всё наперёд. И когда во время гастролей в Москве меня вызвали в Главное управление, Михаил сразу заволновался.
      — Это что-то очень важное, Петрусь, — сказал он. — Я еду с тобой.
      Он остался под дверью кабинета, куда я вошёл, и я чуть не убил его этой самой дверью, когда вылетел в коридор, красный, как рак, и мокрый, как мышь.
      — Бегемот! — выпалил я ему в лицо. — Предлагают дрессировать бегемота. Впервые в Советском Союзе и всё такое! В зооцентр прибыл молодой бегемот — годовалый. Говорят, нужен смелый человек, а вы, — я, значит, — мотогонщик. Вы, говорят, подходите полностью, тем более, в цирке не так давно, в номер свой, как говорится, костями не вросли, а с другой стороны — наш, цирковой человек.
      — Ну, а ты? — нахмурился Миша. — Что ты сказал?
      — Отказался, конечно. У меня и собаки дома никогда не было, а тут — бегемот!
      — А они?
      — Говорят — идите подумайте, посоветуйтесь. Завтра дадите ответ. Смех один!
      — Вытри лоб, — всё так же хмуро сказал Михаил. — Так! Теперь иди обратно в кабинет и скажи: я подумал уже, посоветовался и принимаю предложение. Стой, молчи! Сам понимаешь, как мне будет трудно без тебя, — когда ещё человека найду, — но только… только надо по справедливости. К цирку ты навсегда прирос — это факт! Что ж, так и будешь всегда вторым? «Шар смелости под руководством Михаила Приходько!» А где Петрос Петросян? У нас получить номер не так-то просто, а тут сами предлагают! Да ведь это будущий аттракцион! Петрусь, я тебя знаю, ты сможешь, ты такое навыдумываешь! Ну, иди! Иди, я тебе говорю! Да не забудь сказать спасибо!
      Наутро в зооцентре мне показали бассейн, в котором мокло что-то очень большое. Служитель забарабанил железной палкой по рельсинам, ограждавшим загон, и из воды медленно выплыли сначала ноздри, а потом налитые яростью глаза, глубоко посаженные в бугорки-бинокли. Это и был Манук.

      Если вы попадёте днём за кулисы цирка — разумеется, не через главные, накрепко запертые двери, а через проходную с надписью «Служебный вход», — вы увидите, что народу там полным-полно. Помощники дрессировщиков убирают клетки животных. Билетёры подметают в рядах. Электрики снова и снова отрабатывают световые эффекты. Повторяет музыку оркестр. А на манеже репетируют артисты. Инспектор манежа тот самый, который вечером выходит в чёрном фраке и объявляет в микрофон номера, — как бы разделил круглую, как торт, арену невидимым ножичком на невидимые ломти, и в каждом таком «ломте» работает артист. Вот бросает свои булавы жонглёр — одну, вторую, пятую… ох, кажется, восьмую, это уже рекордный номер! Рядом — девчушка лет пятнадцати в заштопанном трико «крутит колёса»: с руки на руку, боком — это простое, с мостика на стойку и снова на мостик — арабское. Крутит так, что в глазах мелькает, и вдруг с размаху садится на «шпагат». Вечером она выбежит на залитый огнями манеж — нарядная, в осыпанном блёстками костюме, — и будет после каждого трюка улыбаться, будто всё это ей вовсе не трудно, будто она так и родилась, гибкой и упругой, как пружинка. Но сейчас по её лицу и шее струится пот, и старое голубое трико стало от него тёмно-синим…
      У самого выхода из-за кулис — он называется форганг — репетируют акробаты с першами, длинными полыми металлическими шестами. Мужчина с мускулами, выпуклыми, как дыньки, держит перш на плече, вернее, перш сам стоит на плече, а руки гимнаст развёл в стороны. И смотрит вверх, туда, где на самом конце перша, вдев ногу в бархатную петлю, тренируется его тоненькая белокурая партнёрша — то повисает вниз головой, то, упершись ногами в перш, парит в воздухе, как ласточка, то кувыркается, то притягивает ноги к затылку…
      А рядом полная темноволосая дама и её двенадцатилетняя дочь учат чёрненькую тонконогую собачку делать сальто: на собачку надет нагрудник, от него тянутся тонкие ремешки — «лонжи». Мать и дочь крепко держат эти лонжи и с их помощью перекувыркивают собачку в воздухе — лонжи не дают ей упасть.
      В общем, идёт репетиция. Она идёт в цирке каждый день, обязательно каждый день, по многу часов. Одни артисты сменяют других и тренируются, репетируют, повторяют уже казалось бы безупречно отшлифованные номера, потому что цирк — это настоящая честная работа. Нужно блистательное, безошибочное, точное умение, а это требует каторжного труда.
      В тот самый день, о котором идёт речь, в цирке было людно: одни репетировали, другие ждали своей очереди. Как вдруг на манеж вышел инспектор. Сейчас он был, разумеется, не во фраке, а в светлой рубахе с короткими рукавами. Он стал в форганге и захлопал в ладоши. От неожиданности жонглёр уронил булаву, а девушка на перше, выдернув ногу из петли, быстро соскользнула вниз, на опилки. Артисты подошли к инспектору. Он поднял руку, требуя внимания:
      — Товарищи, всем освободить манеж. Будет репетировать Петросян. Как — почему сегодня? Потому что завтра у него уже выступление. Лиля, кончай крутить свои колёса: ты что хочешь, чтобы тебя слопал крокодил? Пожалуйста, кто свободен — оставайтесь на репетицию, Петрос Георгиевич даже просил, чтобы побольше людей было — как на представлении. За животных волнуется, хочет создать им привычную обстановку. Ну, живее! Устанавливать декорации!
      Инспектор вытер потный лоб — на улице стояла испепеляющая жара — и ушёл за кулисы. Там он наткнулся на девочку с длинными чёрными косами и строго наморщил лоб:
      — Ты что тут делаешь? Чья? Ах, Петросяна дочка? Значит, ты и есть Тина, которая так долго болела, а потом жила у бабушки?
      — А вы откуда знаете? — вырвалось у Тины.
      — Я в цирке всё знаю, — подмигнул ей инспектор, — я в нём работаю сто тысяч лет. Ты спроси своего папу, кто такой дядя Коля, — он скажет. Он помнит, кто объявлял его первое выступление… Ну, иди в манеж, дочка, — посмотришь отцовскую работу. Да не садись в первом ряду, лучше в пятом-шестом, весь манеж как на ладони.
      За кулисами раздался отрывистый голос Петросяна, и Тина поспешила в зрительный зал.

      Всю дорогу, пока мы летели до Днепропетровска, я мечтала о новой жизни. Как мы прилетим и нас встретит тёмно-вишнёвый длинный автомобиль — на таком нас встречал в Москве папин друг художник. И мы пойдём в цирк. И папа познакомит меня с акробатами, жонглёрами, велофигуристами и ещё с теми тремя девушками, которых я тоже видела в Москве. Они работают на такой вышине, что дух захватывает, и без всякой страховки: это значит, что внизу нет сетки, а к их поясам не пристёгнуты тросики, перекинутые через блок под самым куполом. Эти три тоненькие белокурые девушки — три сестры — работают так здорово, что им страховка ни к чему. Они объездили весь мир, и их называют «голубые стрекозы», потому что выступают они в голубых, очень красивых костюмах. Ну вот, папа познакомит меня со всеми артистами, и с директором цирка, и с режиссёром-инспектором, и за моей спиной будут потихоньку говорить: «Смотрите, это дочка знаменитого Петросяна»…
      А потом… потом начнётся самое главное: я попрошу папу, чтобы он разрешил мне репетировать. Со зверями.
      В прошлый раз, когда я была в Киеве, папа вывел ко мне Манука — прямо на крытую террасу. Я даже не испугалась, а как-то закаменела, потому что Манук такой огромный, как будто на тебя идёт дом. Папа сказал: «Погладь его, не бойся», — но я не могла шелохнуться, и тогда папа сказал: «Фу, как стыдно», — взял мою руку и приложил к бегемотьему боку. А Манук дёрнулся, и мне показалось, что по моей ладони прошлись наждаком, такая у него грубая, твёрдая кожа.
      — Видела, какая чувствительность? — восхищённо сказал папа и подул на мою красную ладошку. — Он малейшее прикосновение чувствует. Муха сядет — моментально заметит. Я, если сержусь, шлёпаю его, как ребёнка. Знаешь, как обижается! Ужас! Ложись, Манули, ложись, умница. Вот так. А мы сейчас сделаем фото на память. Садись, Тина!
      И он взял меня под мышки и посадил на Манука, я даже ничего не успела сказать. Потом мама, когда ей показали фотографию, пила валерьянку…
      Вот я и мечтала, как сначала буду ухаживать за зверями, а потом папа выпустит меня на манеж. Всюду будут висеть большие афиши: «Юная дрессировщица! Отважная школьница! Девочке покоряются свирепые звери!», а я буду выходить в матросском костюме — юбочка в складку и блуза с синим воротником. Манук и второй бегемот — Шаман, и все другие папины звери будут меня слушаться и очень любить, и в конце я буду уезжать со сцены верхом на бегемоте…
      В общем, когда мы прилетели, я была прямо переполнена этими мечтами. Но на аэродроме нас встречал дядя Василь — папин главный помощник — без всякой машины: он сказал, что тут такси не раздобудешь, и мы поехали автобусом, а потом трамваем, так что меня совсем укачало. И всё время папа расспрашивал дядю Василя: как Манук, да как Шаман, да отправили ли в Крым разборные клетки и бассейны. Потому что дядя Василь ухаживает за бегемотами, а папа прямо в них души не чает, хоть и говорит, что всех своих животных любит одинаково. И вот интересно: когда бабушка меня спрашивала: «Ты не устала, пташечка? Ничего не болит?» — и так целый день, то я даже сердилась. А когда папа всё время говорил с Василём про бегемотов, а на меня, укачанную, даже не взглянул и не спросил, как я себя чувствую, мне стало очень обидно…
      В цирке была страшная неразбериха — одни артисты уезжали, другие, из новой программы, приезжали… Все были какие-то усталые и взволнованные, в обыкновенной одежде, и совершенно невозможно было разобрать, кто тут наездник, а кто — акробат. И знакомить меня папа ни с кем не стал, а просто подвёл к своему младшему помощнику Володе, который дожидался нас на проходной, сказал ему: «Привет! Бери Тинку и вводи в курс дела», — и сразу умчался с Василём к этим ненаглядным бегемотам. Володя что-то недовольно пробурчал им вслед, потом залез в карман своей синей куртки, вытащил оттуда горсть пиленого сахару, протянул мне и сказал:
      — Айда знакомиться!
      — Я не люблю сахар, — сказала я.
      — Тю! — удивился Володя. — Да разве ж это тебе? Это Пальчику и Нуге, чтобы за свою признавали. Держи!
      И мы пошли к зебре Пальчику и антилопе Нуге, за которыми ухаживает Володя.
      К Нуге мы пошли прямо в стойло, я кормила её с ладони и гладила по замшевой морде. Володя объяснил, что она очень смирная, но немножко тупая: еле-еле выучила такие несложные трюки, как вальс, стойка «на оф» — это значит, на задних ногах — и ещё роль воришки в сказке про храброго Назара, с которой начинается папин аттракцион. И всё! А Пальчик очень умный, как все зебры, но злой и упрямый, и чтобы я к нему не только в стойло, но даже близко не подходила.
      — Он только меня признаёт, — гордо сказал Володя. — Смотри!
      И он бочком проскользнул в соседнее стойло — к Пальчику, протягивая на ладони сахар. Пальчик закосил фиолетовым глазом, хватанул сахар и вдруг так вскинул задние ноги — вверх и вбок, что я думала — он Володе полголовы снесёт. Но Володя вовремя выскочил из стойла и крикнул:
      — Видала? Характер!
 
      — А что он умеет делать? — спросила я.
      — Ого-го! — сказал Володя. — Он же вальсирует! И ещё делает стойку «на оф»!
      Потом мы пошли к крокодилу Карлуше. Вообще-то за ним и за птицами — розовыми фламинго и попугаями — ухаживает мама, но тогда её заменял Володя. Карлуша лежал в низкой широкой клетке с мелким бассейном и дремал. Володя объяснил, что недавно кормил его и что теперь Карлушу нельзя беспокоить.
      — А вообще он не злой, и имя своё знает, и никогда не хулиганит, — сказал Володя и вздохнул. — Но я его не уважаю. Ты не думай, я ухаживаю… Смотри, какая клетка чистая, а вода — как слеза. Но вот у Пальчика по морде видно, в каком он настроении, чего хочет… А этот — бревно бревном!
      И тут Володя рассказал мне, что мечтает стать дрессировщиком и выступать с группой зебр. Такого ещё никогда не было, а у него обязательно будет, потому что с ним занимается мой папа, а он в этом деле — профессор! Володе уже удаётся, — правда, не всегда, проехаться на Пальчике верхом, а ведь наездника на зебре никто ещё не видел — так говорит мой папа. Вообще мы с Володей подружились, — наверное, потому, что он только два года, как закончил школу. Он даже рассказал мне по секрету, что папа сделал заявку ещё на двух зебр: будто для своего аттракциона, а на самом деле — для Володи. И ещё он сказал, что таких людей, как мои родители, днём с огнём не найдёшь и что я должна на них «тихо молиться».
      И мы побежали искать папу, но сначала завернули к попугаям, и Володя объяснил, что желтоголовый — это Кузя, синеголовый — Ляля, второй синеголовый, но с лысинкой — Вова, а красноголовый — Арик, и его надо опасаться — кусается.
      — Как собака! — сказал Володя и показал багровый рубец на левой ладони. — Я ему, зверю, сахар давал, а он как долбанёт…
      — А почему они не разговаривают? — спросила я.
      — Петрос Георгиевич не хочет, — сказал Володя. — Говорит: зачем это надо — митинг на манеже!
      Папу мы нашли в комнате для шимпанзе. Клетки были пустые. За столом на высоком складном детском стульчике сидела младшая обезьяна — Зита, в передничке, как какой-нибудь малыш, и тётя Маруся — пожилая такая женщина, славная-славная и добрая-добрая — кормила её с ложечки манной кашей. Рядом стоял резиновый ярко раскрашенный доктор Айболит. Зита отворачивалась от каши и даже иногда плевалась. Тогда тётя Маруся подносила ложку к Айболиту и говорила:
      — А я отдам! Отдам Зиткину кашу.
      После этого Зита хватала ложку своей чёрной мохнатой ручкой и совала в рот. А папа не обращал на них никакого внимания, он ходил по комнате, а на руках у него сидел старший шимпанзе — Тату. Он обнял папу за шею руками, а за талию ногами, прижался всем телом и очень жалостно гудел: «У-уй, у-ух!» А папа всё приговаривал: «Бедный ты мой, славный, никто тебя не любил, не кормил, все били, обижали…»
      — Это он за Петросом Георгиевичем соскучился, — шёпотом объяснил мне Володя, — вот он его и жалеет. К Пальчику и не подошёл, а эту маруду на руках носит…
      — Может, ты хочешь, чтобы я твоего Пальчика на руках носил? — осведомился папа всё тем же «жалким» голосом. — Так, во-первых, я не Жаботинский… Тату хороший, Тату славный… А во-вторых, я был бы уже без носа и ушей… А Тату не кусается, Тату хороший…
      — Прямо-таки ангел, — оскорблённо хмыкнул Володя. — А кто Галине Евгеньевне лицо расцарапал?
      Папа посадил Тату на второй высокий стульчик, а сам стал сзади и положил руки на его мохнатые плечи.
      — Теперь будет есть, — сказал он мне. — А то очень разволновался, когда меня увидел. А в том случае он не виноват. Галка несла его на репетицию, а в коридоре кто-то лестницу уронил. Грохот, пыль! Тату испугался — и как рванётся! А Галка его не пускает. Ну, вот он её и цапнул. А вообще, Тина, запомни: к обезьянам без тёти Маруси или без меня не входить и близко около них не стоять. Народ коварный: оскалит зубы, всем кажется — улыбается, а это он злится! Работа с шимпанзе куда опаснее, чем со львами. Лев всегда о нападении предупреждает — позой, рычанием, всем своим поведением. И прыгает по прямой. А эти граждане нападают и сверху, и снизу, и сбоку, и могут рвануть когтями. Тату, покажи лапу! Видишь, как вооружён! И кусаются, и так в объятиях сожмут, что дух вон. Поняла?
      Вот тебе и юная дрессировщица: крокодила не беспокой, к зебре не подходи, попугаев опасайся, обезьян не трогай… Мне даже захотелось заплакать, и папа это заметил.