Буденый в красных штанах с серебряным лампасом стоял у дерева. Только что убили комбрига 2. На его место командарм назначили Колесникова.
      Час тому назад Колесников был командиром полка. Неделю тому назад Колесников был командиром эскадрона.
      Нового бригадного вызвали к Буденому. Командарм ждал его, стоя у дерева. Колесников приехал с Гришиным, своим комиссаром.
      — Жмет нас гад, — сказал командарм с ослепительной своей усмешкой. Победим, или подохнем. Иначе — никак. Понял?
      — Понял, — ответил Колесников, выпучив глаза.
      — А побежишь — расстреляю, — сказал командарм, улыбнулся и отвел глаза в сторону начальника особого отдела.
      — Слушаю, — сказал начальник особого отдела.
      — Катись, Колесо, — бодро крикнул какой-то казак со стороны. Буденый стремительно повернулся на каблуках и отдал честь новому комбригу. Тот растопырил у козырька пять красных юношеских пальцев, вспотел и ушел по распаханой меже. Лошади ждали его в ста саженях. Он шел, опустив голову и с томительной медленностью перебирал кривыми и длинными ногами. Пылание заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как надвигающаяся смерть.
      И вдруг — на распростершейся земле, на развороченой и желтой наготе полей мы увидели ее одну — узкую спину Колесникова с болтающимися руками и с упавшей головой в сером картузе.
      Ординарец подвел ему коня.
      Он вскочил в седло и поскакал к своей бригаде, не оборачиваясь. Эскадроны ждали его у большой дороги, у Бродского шляха.
      Стонущее «ура», разорванное ветром, донеслось до нас.
      Наведя бинокль, я увидел комбрига, вертевшегося на лошади в столбах голубой пыли.
      — Колесников повел бригаду, — сказал наблюдатель, сидевший над нашими головами, на дереве.
      — Есть, — ответил Буденый.
      И в это мгновение первый польский снаряд стал чертить над нами свой завывающий полет.
      — Идут рысью, — сказал наблюдатель.
      — Есть, — ответил Буденый, закурил папиросу и закрыл глаза. Ура, едва слышное, удалялось от нас, как нежная песнь.
      — Идут карьером, — сказал наблюдатель, пошевелив ветвями. Буденый курил, не открывая глаз.
      Канонада пылила, разросталась, сияла молниями, заволакивала своды, ковала их ударами и громом.
      — Бригада атакует неприятеля, — пропел наблюдатель там вверху. Ура смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лопнула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки.
      — Душевный малый, — сказал командарм, вставая. — Ищет чести. Надо полагать — вытянет.
      И потребовав лошадей, Буденый уехал к месту боя. Штаб двинулся за ним.
      Колесникова мне довелось увидеть в тот же вечер, через час после того, как поляки были уничтожены. Он ехал впереди своей бригады — один — на буланом жеребце невиданной красоты и дремал. Правая рука его висела на перевязи. В десяти шагах от него конный казак вез развернутое знамя. Головной эскадрон лениво запевал похабные куплеты. Бригада тянулась пыльная и бесконечная, как крестьянские возы на ярмарку. В хвосте пыхтели усталые оркестры.
      В тот вечер, в посадке Колесникова я увидел властительное равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного Книги, своевольного Апанасенки, пленительного Тимошенки.