Аркадий Бабченко

Алхан-Юрт

До самого рассвета моросил мелкий противный дождь. Заложенное тяжелыми серыми тучами небо было низким, холодным, и поутру солдаты с отвращением выползали из своих землянок.

…Артем в накинутом на плечи бушлате сидел перед раскрытой дверцей солдатской печурки и бездумно ковырялся в ней шомполом. Сырые доски никак не хотели гореть, едкий смолистый дым слоями расползался по промозглой палатке и оседал в легких черной сажей. Мокрое, унылое утро ватой окутывало мысли, делать ничего не хотелось, и Артем лишь лениво подливал в печурку солярки, надеясь, что дерево все-таки возьмется и ему не придется в полутьме на ощупь искать втоптанный в ледяную жижу топор и колоть осклизлые щепки.

Слякоть стояла уже неделю. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и постоянная грязь действовали угнетающе, и они постепенно впали в апатию, опустились, перестали следить за собой.

Грязь была везде. Разъезженная танками жирная чеченская глина, пудовыми комьями налипая на сапоги, моментально растаскивалась по палатке, шлепками валялась на нарах, на одеялах, залезала под бушлаты, въедалась в кожу. Она налипала на наушники радиостанций, забивала стволы автоматов, и очиститься от нее не было никакой возможности — вымытые руки тут же становились липкими вновь, стоило только за что-нибудь взяться. Отупевшие, покрытые глиняной коростой, они старались делать меньше движений, и жизнь их загустела, замерзла вместе с природой, сосредоточившись лишь в теплых бушлатах, в которые они кутались, сохраняя тепло, и вылезти из своего маленького мирка помыться уже не хватало силы.

…Печка начала разгораться. Рыжие мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, чугунка загудела, застреляла смолистыми угольками, горячее тепло поползло волнами по палатке. Артем протянул к краснеющей боками печке синюшные растрескавшиеся руки, глядя на игру огня, сжал-разжал пальцы, наслаждаясь теплом.

Полог палатки откинулся, противно захлюпав волглым брезентом, и Артема передернуло от потекшего по ногам холода. Зашедший остановился на пороге и, оставив вход незавешенным, принялся очищать саперной лопаткой сапоги от глины. Не поднимая головы, Артем зло бросил:

— В трамвае, что ли! Дверь закрой!

Полог зашуршал, задергиваясь, и в палатку вошел взводный.

Было ему лет двадцать пять. Они с Артемом почти ровесники, с разницей всего в пару лет, но Артем чувствовал себя гораздо взрослее ребячливого, вечно по-детски веселого командира с огромными оттопыренными ушами, впервые попавшего на войну месяц назад и не успевшего еще хлебнуть лиха.

Взводный обладал двумя особенностями. Во-первых, что бы он ни делал, у него никогда ничего не получалось или получалось не так, как надо. За это его постоянно дрючили на батальонных совещаниях и иначе как Злодеем не называли. Начштаба шутил, что Злодей один принес полку убытку больше, чем все чехи, вместе взятые. Что, кстати, было не так уж и далеко от истины.

А во-вторых, придя с совещания, он не мог не озадачить. Своим звонким детским голосом, радуясь, как будто ему подарили леденец, Злодей скороговоркой нарезал задачи недовольным огрызающимся солдатам и потом долго пинками выгонял их на улицу, заставляя идти по линии на порыв, или закапывать провод, или еще что-нибудь.

Мельком глянув на Артема, он с ногами завалился на свой топчан и закурил. Выпустив в потолок струйку дыма, звонко произнес:

— Собирайся. Поедешь с начальником штаба в Алхан-Юрт. Чехи из Грозного прорвались, человек шестьсот. Их в Алхан-Юрте вэвэшники зажали.

— Вэвэшники зажали, пускай они и добивают. — Артем, все так же не поднимая головы, продолжал ковыряться в печке. — Зачистки все-таки их, внутренних войск, работа. Мы-то тут при чем?

— А нами дыру затыкают. На болоте. Там пятнашка уже подошла, они правее стоять будут, левее вэвэшники, а посередине никого, вот нас туда и кинули… — Взводный посерьезнел, задумался. — Рацию возьми, аккумуляторов запасных — два. Бронежилет надень обязательно, а то комбат вздрючит. Там скинешь.

— Что-то серьезное?

— Не знаю.

— Надолго поедем?

— Не знаю. Комбат сказал, вроде до вечера, там вас сменят.

Перед штабной палаткой уже стояли три бэтэра. На двух, с головами укрывшись от дождя плащ-палатками, комками коробилась насупленная пехота. На головной машине сидел начштаба Ситников. Свесив одну ногу в командирский люк, он кричал что-то своему ординарцу, размахивая руками.

В его позе, в царившей вокруг штаба суете Артем сразу почувствовал нервозность. По мере приближения к штабным палаткам он и сам заметно ускорил шаг, засуетился, подчиняясь общему ритму движений. На ходу снимая рацию, он подошел к машине Ситникова и потянулся рукой к поручню, собираясь залезть на броню:

— Что, едем уже, товарищ капитан?

— Сейчас, только Ивенкова дождемся.

Оттого, что ситниковского ординарца еще нет, Артем успокоился.

Лезть на броню не хотелось, и он остался внизу. Ожидая Ивенкова, стал обивать сапоги о колесо, до последнего оттягивая момент, когда придется снять перчатки, схватиться рукой за мокрый железный поручень и попытаться вскарабкаться на осклизлый бэтэр, холодный даже на вид.

Артем пару раз стукнул прикладом по броне:

— Эй, водила!

— ЧЈ? — Незнакомый чумазый механик-водитель высунулся из люка, недружелюбно посмотрел на Артема.

— Хвост через плечо. Дай под задницу чего-нибудь, а то броня мокрая.

Водила нырнул в люк, завозился там. Через минуту оттуда вылетела грязная засаленная подушка, шлепнулась на броню и скатилась под ноги Артему в жирную разъезженную грязь. Он выматерился. Двумя пальцами брезгливо поднял подушку и попробовал вытереть ее о борт. Глина на подушке размазалась. Артем снова выругался и закинул ее обратно на машину.

Из палатки галопом выскочил Ивенков, выпучив глаза и волоча в каждой руке по «шмелю» и по две «мухи». Артем скинул перчатку, быстро залез на бэтэр, принял у Ивенкова «шмели», «мухи», рацию, протянул ему руку, и они, спиной к спине, плюхнувшись на грязную подушку, уселись на броне.

— Поехали! — сказал Ситников, и водила, дернув бэтэр, повел его по направлению к Алхан-Юрту.

Дождь усилился. Бэтэр, натужно ревя двигателем, полз по метровой разъезженной колее. Грязь из-под колес килограммовыми комьями фонтанировала в низкое небо, шлепалась на броню, летела за шиворот, в лицо. Больше всего грязи попадало на шедшую впритык за ними машину девятки, и Артем заулыбался, глядя, как пехота материт дурака водителя. Потом водиле настучали по шапке, и он отстал.

Артем отвернулся, увидел валявшуюся на броне каску, вылил скопившуюся в ней дождевую воду и надел: хоть шапка чистой останется.

Ивенков толкнул его локтем в спину:

— Артем! Слышь, Артем!

— Чего?

— Закурить есть?

— Есть. Сейчас, подожди.

Он полез в нагрудный карман бронежилета, долго искал курево и спички среди сухарей, сухого спирта, патронов и еще бог знает чего. Наконец достал помятую пачку «Примы», вынул две сигареты, одну протянул Ивенкову. Повернувшись друг к другу и прикрывая огонек ладонями, прикурили.

Сигарета в мокрых руках быстро размякла, стала пропускать воздух. Артем сплюнул скопившийся на губах табак, прикрылся каской и поглубже залез в воротник бушлата. Ремень автомата он намотал на руку, стоящую на броне станцию прижал ногой. Один наушник, слушая эфир, надел на левое ухо, второй задвинул на макушку. В эфире ничего не было. Артем пару раз вызвал «Пионера», потом «Броню», но никто не ответил, и он выключил станцию, чтобы не сажать аккумуляторы.

Медленно уплывавшее назад серое чеченское поле, обложенное со всех сторон тучами и туманом и не имевшее ни начала, ни конца, навевало тоску. Дождь мелкой изморосью плевался в лицо, стекал по каске и капал за воротник; снизу, из-под колес бэтэра, в лицо летела жирная грязь.

Артем уже был насквозь мокрый и грязный. Сырые, не державшие тепла перчатки противно липли к рукам, короблый воротник натирал кожу на щеках, броня резала спину.

Бред какой-то, идиотский сон. Что он здесь делает? Что он, москвич, русский двадцатитрехлетний парень с высшим юридическим образованием, делает в этом чужом нерусском поле, за тысячу километров от своего дома, на чужой земле, в чужом климате, под чужим дождем? Зачем ему этот контракт? Зачем ему этот автомат, эта рация, эта война, эта грязь вместо теплой чистой постели, аккуратной Москвы и нормальной, снежной, белой красивой зимы? Это что, сон?

Нет, его здесь нет, по всем нормальным логическим законам его здесь нет и быть не должно. Здесь же все нерусское, другое, ему тут просто нечего делать! Какая, к богу в рай, Чечня, где это вообще? Это сон, бред собачий. Или сном была Москва, а он всю жизнь, с самого рождения вот так вот и трясся на броне, привычно упершись ногой в поручень и намотав на руку ремень автомата?

Интересно, как быстро он привык ездить на броне. Поначалу, забравшись первый раз на бэтэр, он ужаснулся: как на нем ездить, ведь удержаться совершенно невозможно! Он хватался за все поручни, цеплялся за все выступы, и все равно его кидало по броне, как носок по стиральной машине. Но уже через неделю его тело приноровилось, само стало находить оптимальные позы, и он мог сидеть в любом месте бэтэра, хоть на стволе пушки КПВТ, почти ни за что не держась и никогда не падая.

Вот и сейчас бэтэр швыряет из стороны в сторону по ямам и лужам, а они с Ивенковым, удобно полулежа, покуривают, расслабленно свесив одну ногу, и в ус не дуют. Дождь только, зараза, достал, и грязь эта…

Артем позвал Ивенкова. Тот повернулся, глянул вопросительно. Артем заорал ему на ухо:

— Слышь, Вентус, скажи, куда мы едем? Ты ж в штабе постоянно тусуешься, знаешь все.

— Под Алхан-Юрт.

— Это я знаю. А чего там? Чего Ситников-то говорит?

— Чехи там. Басаев. Из Грозного по руслу реки ушли, человек шестьсот, в Алхан-Юрте на вэвэшников наткнулись. Их там сейчас зажали.

— Тьфу ты, черт, это-то я понял! Мы чего, Алхан-Юрт брать будем?

— А черт его знает. Вроде нет пока, в засаду едем. Их вэвэшники брать будут, надавят с той стороны, а они должны на нас выйти. Тут мы их и расколбасим.

— Что, одним взводом?

— За нами еще минометка идет, потом там наша пехота уже стоит, девятка или семерка, не помню.

— Да, неслабое движение. Похоже, серьезная война там будет.

— Похоже.

…Поле наконец кончилось. Колея, последний раз извернувшись своим змеиным телом, выкинула их на трассу.

Бэтэр чихнул, дернулся и, загудев движком, стал набирать обороты. Шины скинули с себя налипшие пуды глины, зашумели по асфальту. Грязевой фонтан прекратился.

Артем достал сухарь, разломил его напополам, протянул Вентусу.

Под колесами бежала федеральная трасса «Кавказ». Та самая, про которую он так часто слышал в новостях. Это название — федеральная трасса «Кавказ»

— раньше всегда завораживало его. Звучит. Что-то в нем было такое величественное, как Государь Всея Руси. Не просто царь, а Государь. Не просто дорога, а — Федеральная Трасса. Теперь он ездил по ней сам, и ничего федерального или великого в ней не было — обычная провинциальная трехполоска, давно неубираемая и неремонтируемая, разбитая воронками и заваленная мусором и ветками, жалкая, как и все здесь, в Чечне.

Слева замелькали разбитые дома Алхан-Юрта. На одном из них, полуразрушенном белом коттедже с минаретовскими башенками по углам, зеленой краской, с ошибкой была выведена метровая надпись: «Рузкие — свиньи». Снизу, такими же метровыми буквами, приписка углем: «Хаттаб чмо». Артем стукнул Вентуса в бок, показал на надпись. Заулыбались.

Бэтэр скинул скорость, вновь свернул на проселок и, пробравшись через огромную лужу, остановился около стоявшей на ее берегу бытовки, огороженной мешками с песком. Из трубы, торчавшей из забитого фанерой окошка, шел ленивый домашний дымок, рядом со входом, на вкопанном в землю коле, висел рукомойник. Около кухни толпились солдаты.

Ситников окрикнул солдат, спросил, где ротный. Те показали на бытовку. Спустившись с машины, начштаба приказал ждать его здесь, а сам вошел в вагончик.

Артем встал, размялся, посмотрел на толпу около кухни, выискивая знакомые лица. Никого не узнал и тоже пошел к бытовке — покурить, потрепаться, узнать последние новости.

Около рукомойника, поблескивая белым телом, с полотенцем через плечо стоял Василий-пэтэвэшник, попинывал пустые бачки из-под воды, валявшиеся в грязи. Лицо его было уныло.

Артем подошел к нему, поздоровались, приобнялись.

— Ну чего, Вася, рассказывай, как жизнь молодая.

— Да хреново. Каждый божий день обстреливают, снайпер, падла, засел где-то в лесочке и шмаляет почем зря. А последние два дня вообще башки не высунешь и с автоматов, и с подствольников — из всего лупят, только что вот, полчаса назад, с граников накрыли, всего грязью испачкали, козлы. — Василий обтер голову ладонями, показал испачканные глиной пальцы. — Во, видал. На голове хоть картошку сажай. Козлы! И воды нет… — Вася обернулся в сторону кухни, поискал там кого-то, снова пнул пустой бачок. — Где этот Петруша чертов, я его маму барал! Когда он воду принесет?

Артем улыбнулся. Голый белый Вася с темным, продубленным чеченскими ветрами лицом и руками, словно в перчатки упрятанными в несмываемую грязь, выглядел смешно.

— Ладно, не ругайся. А ты чего, в пехоте, что ли, теперь?

— Да нет, нас семерке на усиление придали, мы вон там стоим. — Василий кивнул на стоящий в пятидесяти метрах недостроенный особняк, где из заложенных кирпичом стен торчали ПТУРы противотанкового взвода, ПТВ.

— Ого, не хреново устроились! Мишка с тобой?

— Да ладно, не хреново! Крыши нет, пола нет, одни стены. Мы там палатку внутри поставили, окна кирпичом забили, но все равно холодно, от кирпича холод идет. И обстрелы задолбали уже… Не, Мишки нет, он в ремроте, у него редуктор полетел. А ты чего здесь, ты же во в связи вроде?

— Ага, «во в связи», — передразнил его Артем, — нерусь тамбовская. Я с Ситниковым. — Артем кивнул на бэтэры.

— А чего вы здесь?

— На мародерку. Говорят, у вас тут мародерка классная. Особняки, кожаные диваны, абрикосовое варенье. — Он ухмыльнулся.

— Чего, серьезно? Вот гады, нам не разрешают ни хрена, комбат тут приезжал, поймал двоих — зеркало тащили, так вздрючил их дай бог! Это за зеркало-то! А бриться как? А самому кожаный диван подавай! Вот сволота!

— Ваших поймал?

— Нет, с пехоты, чумоходы какие-то. Да чего они там набрали-то, зеркало, пару стульев да одеяла. Тут и брать-то уже нечего, все разграблено давно. Даже жратвы никакой не осталось.

— А куда вы ходите-то?

— Вон туда, по трассе левее. Там вэвэшники стоят, вот они живут! Там дома поцелее, только недавно разбили, вот там набрать можно чего. А чего ты хотел-то?

— Да одеял, может, пару взял бы. И штаны какие-нибудь, под «комок» поддеть.

— У меня есть, пошли дам.

— Нет, сейчас не могу. Мы с Ситниковым, — Артем опять кивнул на бэтэры, — на болото едем, к вам на подкрепление.

— Зачем?

— А ты что, не в курсе, что ли? Ну ты, блин, даешь, пехота! У вас тут война вовсю началась, чехи в Алхан-Юрте, шестьсот человек, а ты не знаешь ничего! Басаев из Грозного ушел. Их сейчас окружают — пятнашка и вэвэшники

— и на нас выдавливать будут. А мы на болоте дырку затыкаем.

— Чего, серьезно?

— Нет, шучу! Мы просто так гуляем.

Из бытовки вышли Ситников с Коробком, командиром седьмой роты, пожали друг другу руки, и Ситников пошел к машинам. Артем тоже заторопился:

— Ну ладно, Вася, все, я поехал. Про одеяла, а главное — про штаны не забудь, я к тебе, может, заскочу, если удастся.

Пехотные машины, завязнув в канаве, поотстали, и они не стали их ждать, ушли вперед.

Их бэтэр выехал на поляну. С трех сторон, с тыла и по бокам, ее окружал сырой сумрачный лес, подступавший метров на шестьдесят — семьдесят. В глубине леса над деревьями возвышались конструкции то ли элеватора, то ли нефтеперерабатывающего завода, огромными сюрреалистическими чудовищами вырисовывающиеся на фоне облачного неба. В их металлических внутренностях гулял ветер, завывал утробно, низко и страшно, как выли ищущие мертвечину псы в Грозном, гремел железом.

С четвертой стороны подпирало заросшее густым камышом болото.

Машина вползла на небольшой пригорок около самой бровки болотца и, качнувшись на тормозах, остановилась. Ситников, пробормотав «все, приехали», прозвучавшее как «все, пи…ц», спрыгнул с брони и, пригнувшись, побежал вдоль болотца к ближайшему скоплению кустов боярышника, росшего здесь в изобилии. Спешно нацепив рацию, Артем присел под колесом, прикрывая его. Вентус соскочил по другую сторону, перебрался под корму, прикрыл тыл.

Добежав до кустов, Ситников повернулся к ним, махнул рукой. Артем поправил рацию, посмотрел на Вентуса: «Я пошел, прикрой» — и также пригнувшись побежал к начштаба.

Ситников стоял на одном колене, укрывшись за кустами, выставив автомат в сторону болота. Артем шлепнулся с разбега на мокрый мох, затих рядом с ним, прислушиваясь, огляделся.

Сразу за кустами начиналась заболоченная равнина реки и тянулась примерно с километр, до самой Алхан-Калы — верхней части Алхан-Юрта, расположившейся прямо перед ними на высоком обрыве. Слева, метрах в трехстах, виднелась окраина Алхан-Юрта, перед ней, в изгибе реки, — пойма. За левый фланг можно не беспокоиться, здесь все чисто, местность просматривается хорошо. Справа же и впереди были высокие, в рост человека, камышовые заросли, уходившие в болото метров на двести — триста, за ними, до самых гор, — пойма километра на два-три.

И — тишина. Никакой ожидаемой войны, ничего. И никого. Тихо, как у негра под мышкой.

Артема охватило беспокойство. «Паскудное место какое, — подумал он. — Спереди камыши, справа камыши, сзади — лес. В Алхан-Кале уже чехи. В низине, наверное, тоже. В лесу — этот элеватор чертов. Там собраться, как два пальца облизать, хоть все шестьсот человек спрячь — не найдешь… Опиздюлят нас тут с нашими тремя машинами, как пить дать».

За спиной, словно в подтверждение его слов, послышалось гуденье двигателя. Стараясь не шуметь, Артем тихонечко перевернулся на спину, вскинул автомат на звук. Ситников не пошевелился, продолжая все также разглядывать болото в бинокль.

Движок то замолкал, то ревел на подъемах. Расстояние до него варьировалось вместе с громкостью — то ближе, то дальше. Артем ждал, изредка поглядывая на начштаба, который все так же не шевелясь смотрел в бинокль на болото.

«Красуется передо мной, что ли, смелость свою показывает? Или и вправду обезбашенный и ему все по барабану — и его жизнь, и моя, и Вентуса? Есть такие люди. Как медведи, нюхнув разок человечины, будут убивать до конца. С виду вроде нормальный, а как до дела доходит, про все забывает, лишь бы еще раз окунуться в бойню. Не ест, не спит, никого не ждет, не видит ничего. Только войну. Солдаты из них отличные, а вот командиры — говно. И сам в пекло полезет, и нас за собой потащит, не соразмеряя свой опыт с чужим. Опасные люди. Выживают, а солдат своих кладут. А про них потом в газетах пишут — герой, один из полка остался…»

Из лесу показались пехотные бэтэры, сползли в лощинку, стали разворачиваться на бугорок. Артем расслабился, опустил автомат, позвал Ситникова:

— Товарищ майор, пехота подошла.

Тот наконец оторвался от бинокля, обернулся. Артем попробовал уловить выражение его лица, красивого и породистого, угадать, что он думает об этом болоте, как их дела — хреново или жить можно, но Ситников был непробиваем.

«Зачем мы здесь? — подумал Артем. — Суки, неужели нельзя объяснить, что мы тут будем делать? Не солдаты, а пушечное мясо, кинули гнить в болото

— и лежи дохни, ни о чем не спрашивая… Ведь ни разу еще за всю войну задачи по-человечески никто не ставил. Послали — и иди. Твое дело подыхать и не вякать».

— Доложи комбату: прибыли на место, рассредоточиваемся на позициях. — Бросив эту короткую фразу, Ситников взял автомат и, пригнувшись, побежал навстречу бэтэрам. Сбежав с бугорка, выпрямился во весь рост, замахал руками.

Машины остановились. С них гроздьями посыпалась пехота, разбежалась по ямам и канавкам. Напряженно и страшно по опушке разлетелось: «К бою!»

Артем нацепил наушники, стал вызывать:

— «Пионер», «Пионер», я «Покер», прием!

Долгое время никто не отвечал. Затем в наушнике раздалось: «На приеме». Металлический голос, искаженный расстоянием и болотной влажностью, показался Артему знакомым.

— Саббит, ты?

— Я.

— Ты чего там, уснул, что ли? Попробуй мне только уснуть, задница с ушами, вернусь — наваляю. Передай главному: прибыли на место, рассредоточиваемся на позициях. Как понял меня, прием?

— Понял тебя, понял. Передать главному: прибыли на место, рассредоточиваетесь на позициях, прием.

— Да, и еще, Саббит, узнай там, когда нас сменят, прием.

— Понял тебя. Это сам «Покер» спрашивает, прием?

— Нет, это я спрашиваю. Все, конец связи.

Сдвинув наушники на макушку, Артем полежал немного, ожидая, когда пройдет шипение в ушах.

Вокруг было тихо. Ему вдруг показалось, что он один на этой поляне. Пехота, рассосавшись по кустам и ямкам, пропала в болоте, замерла, не выдавая себя ни единым движением. Мертвые бэтэры не шевелясь стояли в низине, от них тоже не исходило ни звука. От напряженной сжатой тишины ощущение опасности удесятерилось — сейчас, еще секунду, и начнется: из элеватора, из болота, из камышей — отовсюду полетят трассера, гранаты, воздух разорвет грохотом и взрывами, не успеешь крикнуть, спрятаться…

Артему стало страшно. Сердце застучало сильнее, в висках зашумело. «Суки… Где чехи, где мы, где кто? Почему ни хрена не сказали? Зачем нас сюда кинули, что делать-то?» Выматерившись, он взвалил рацию на плечо, поднялся и побежал вслед за Ситниковым к бэтэрам, туда, где были люди.

Спустившись в лощинку, он огляделся. У бэтэров никого не было. Артем подошел к ближайшей машине, постучал прикладом по броне:

— Эй, на бэтэре, где начштаба?

Из пропахшего солярой стального нутра высунулась голова мехвода, завращала белками, светящимися на черном, темнее, чем у негра, лице, никогда, наверно, не отмывающемся от грязи, масла и соляры. Блеснули зубы:

— Ушел с нашим взводным позиции выбирать.

— А пехота где?

— Вон вдоль трубы, по канавке залегла.

— А вы где станете?

— Не знаем, пока здесь сказали.

— А куда он пошел, в какую сторону?

— Да вон к кустам вроде.

Артем пошел по указанному водителем направлению, поднялся на бугорок, присел, оглянулся. Ситников с пехотным взводным стояли в кустах, осматривались. Артем подошел к ним.

— Значит, так, Саша, ты меня понял, взвод рассредоточиваешь на бугре в сторону болота. — Ситников провел рукой по бровке, показывая, где должна быть пехота. — Одно отделение с пулеметом кладешь вдоль трубы, прикрывать тыл, машину поставишь там же, сразу за нами, в лощине. Второй бэтэр — на левом склоне бугра, сектор обстрела — от Алхан-Юрта и до Алхан-Калы. Моя машина будет здесь, сектор обстрела — от Алхан-Калы до пятнашки. Пароль на сегодня — «девять». И всем окопаться!

— Понял. — Взводный кивнул головой.

— Все, действуй. — Ситников повернулся к Артему: — Ты со мной. Пошли посмотрим, что здесь.

Они лазили по опушке еще часа полтора, выбирали позиции, приглядывались, прислушивались, присматривались. Артем устал. Он пропотел под бушлатом, и капли пота, смешиваясь с дождевыми, холодили разгоряченное ходьбой тело, бежали ручейками между лопаток.

Когда совсем стемнело, они вернулись на бугорок к своему бэтэру, залегли около непонятно откуда взявшейся здесь бетонной балки, рядом с которой уже расположился Ивенков, затихли, ожидая дальнейшего развития событий.

Дождь усилился. Они лежали около балки не шевелясь, вслушивались в темноту.

Южные ночи черны, и зрение бесполезно. Ночью надо полагаться только на слух, только он, улавливая звуки, помогает расслабиться, говоря, что все вокруг спокойно. Или же, наоборот, тело вдруг напрягается, дыхание замирает, прижатое стиснутыми зубами, рука тихонечко тянется к автомату, неслышно ложится на него, голова медленно, толкаемая одними глазами, поворачивается в сторону нечаянного звука, стараясь не скрябать затылком по воротнику, не шуметь, не мешать своим ушам оценивать обстановку…

Тишина… Лишь на элеваторе завывают собаки да по камышам шуршат утки, крякают, напрашиваясь на шампур. И больше ничего. Все спокойно. Чехи, если они и есть в низинке, ничем себя не выдают, тоже выжидая.

Минуты растянулись в года. Тишина и ночь окутали их, и время, не измеряемое сигаретами, потеряло свое значение.

Умерло все. Чуть живы были только они, впавшие от холода в оцепенение. Как затонувшие подводные лодки, они легли на песчаный шельф сознания, глухо ткнулись под водой друг в друга и замерли, остыли, сбившись в кучу, сохраняя тепло. И ни одной жизни вокруг, ни одной души — только они, мертвые…

Лежать становилось все тяжелее. Затекшие мышцы начало ломить, выворачивать в суставах. Холодный дождь пробрал до костей, тело остыло, и их начал бить озноб. Ноги невероятно замерзли, ступни в промокших сапогах задубели, стали чужими. Но ни постучать, ни потоптаться на месте — ночь и холод сковали движения, давили на грудь…

Так прошло четыре часа.

Артем зашевелился. Он попробовал снять свой АК с предохранителя, но это ему не удалось — окоченевшие пальцы не чувствовали маленького «флажка», срывались.

Вокруг было все так же тихо.

Ему вдруг стало наплевать на войну. Слишком долго он ждал ее, лежа на земле под зимним дождем. Слишком долго он находился в напряжении, и слишком долго ничего не происходило. Ресурс организма иссяк, и его охватило безразличие. Захотелось пойти куда-нибудь погреться — в бэтэр, к костру, в село или к чехам, куда угодно, лишь бы было тепло и сухо.

«Вот так и вырезают блокпосты», — подумал Артем и приподнялся на одно колено, пробив километры ледяной ночи. Лежать дальше он уже не мог.

— Да дерись оно все конем! Слышь, Вентус, помоги снять рацию.

Вентус тоже очухался, оторвался ото дна. Вспучив гладь, он шумно закачался на поверхности, а ночь водопадами струилась между палубными надстройками его броника, реками стекала по ложбинам магазинов, путалась в леерах ресниц и, сдавая позиции, уходила из зрачков, в которые возвращалась жизнь.

Ситников не пошевелился, остался в войне, слушая болото.

Вдвоем они сняли рацию.

Артем выпрямился во весь рост, прогнулся назад, покрутил торсом. Позвоночнику сразу стало легко — четырнадцатикилограммовая тяжесть больше не давила горбом на плечи, не резала ключицы. Артем расстегнул и бронежилет, стащил его через голову, постелил на земле около балки внутренней стороной

— теплой и сухой — вверх. Рядом положил свой броник Вентус. Получилась лежанка.

Они запрыгали, замахали руками, стали бегать на месте, смешно взбрыкивая ногами в тяжелых кирзачах. Сердце забилось сильнее, погнало погорячевшую кровь в ноги, к замерзшим пальцам. Стало теплее.

— Вот уж не думал, что в армии по собственной воле зарядку делать буду! — усмехнулся Вентус.

— А, без толку, — махнул рукой Артем, — желудки пустые, калорий нет. Присядем — через две минуты снова замерзнем.

Согревшись, они быстренько, чтобы не мочить броники под дождем, уселись на лежанку спина к спине. Замерзшие задницы сквозь тонкие штанины почувствовали исходящее от броников еле уловимое тепло, занежились.

Закурили в рукав, пряча бычок в глубине бушлата.

Тлеющее сияние попеременно выхватывало из темноты лица, освещало грязные пальцы, сжимавшие окурок. Артем вспомнил, как однажды видел в ночник курящего человека. Расстояние было большим, но каждая черточка на лице курившего просматривалась отчетливо, как выведенная карандашом. За километр попасть можно.

До Алхан-Калы примерно столько же. Но они слишком замерзли, а погреться больше нечем, только едким вонючим дымом моршанской «Примы».

С тихим, придерживаемым рукой лязгом откинулась крышка люка на бэтэре. В ночи прозвучал хрипловатый шепот водилы:

— Эй, мужики, дайте закурить, а?

Артем усмехнулся. Война уходила на второй план, первое место занимал быт, извечные солдатские проблемы: пожрать бы чего-нибудь, погреться и покурить. Пустые желудки и холод брали верх над инстинктом самосохранения, и привидения в пехотных бушлатах поднимались из окопов, начинали шевелиться, бродить, искать жратву.

Если бы солдат был сыт, одет и умыт, он воевал бы в десять раз лучше, это точно.

Артем кинул на голос пачку. Водила зашарил по броне руками, нашел ее, взял сигарету и кинул «Приму» обратно. Она не долетела, упала на траву. Артем потер ее об штанину:

— Намокла, сука… А что, пехота, вы в ночник-то смотрите?

— А надо?

— Ох, бля… — сказал Ситников, — сейчас расстреляю придурков! — Он схватил валявшуюся на земле гнилушку, не вставая, швырнул ею в водилу. — Не «надо», а обязательно надо! У вас чего там, в бэтэре, гостиница, что ли? Сейчас быстро у меня по позициям разбежитесь, ни одна обезьяна спать не ляжет! Пригрелись!

Водила нырнул в люк. Там зашевелились, послышались голоса. Через секунду башня с тихим шелестом повернулась в сторону гор, поводила стволом, вглядываясь в ночь. Застыла. Потом, создавая видимость усиленного наблюдения, зашелестела в другую сторону.

Артем усмехнулся: наверняка через полчаса опять спать завалятся.

Луна, по самый подбородок укрытая толстым одеялом туч, нашла маленькую лазеечку, выглянула краешком глаза. Ночной мрак посерел.

В животе заурчало. Артем глянул на небо, толкнул Вентуса:

— Ну чего, неплохо бы и перекусить, а? Пока хоть что-то видно. Товарищ капитан, вы как насчет ужина? Сегодня, похоже, войны не будет.

— Ешьте. — Ситников не обернулся.

Артем полез в карман броника, начал выгребать припасы. У него оказалось четыре целых, всрез буханки, сухаря, банка килек в томатном соусе и пакетик изюма. У Вентуса были только сухари, три штуки.

— Да, негусто. На двоих-то голодных мужиков. Эх, подогреть бы килек сейчас, хоть горяченького похлебать. — Артем постучал себя по карманам. — Штык-нож есть?

Вентус тоже пошарил по карманам, отрицательно мотнул головой.

— Товарищ капитан, у вас штык-нож есть?

Ситников молча протянул им охотничий нож, хороший, нумерованный, с коротким прочным лезвием. Рукоятка из дорогого дерева удобно ложилась в руку.

— Ого, товарищ капитан, откуда такой? Трофейный?

— В Москве перед отправкой купил.

— И сколько такой стоит?

— Восемьсот.

Артем взял нож, покидал его на ладони, воткнул в банку. Острое лезвие, как бумагу, вспороло жесть, из рваной раны потек жирный, вкусный даже на вид соус, аппетитно запахло рыбой. Артем поставил банку на землю, достал ложку.

— Давай навались. Товарищ капитан, может, с нами?

— Ешьте, — все также не оборачиваясь, монотонно ответил Ситников.

Ели не спеша. Война научила их правильно питаться, и они зачерпывали рыбу по чуть-чуть, тщательно пережевывали: если есть долго, можно обмануть голодный желудок, создать иллюзию обилия пищи. Много маленьких кусочков сытнее, чем один большой.

Уговорив банку, облизали ложки, выскребли остатки рыбы сухарями. Голода они не утолили, но пустота в желудке немного уменьшилась.

— Ну что ж, все хорошее когда-нибудь кончается, — философски заметил Артем. — Давай закурим.

Закурить они не успели. В ближайших кустах снарядом лопнула раздавливаемая ногой ветка, ее треск ударил по напряженным ушам, дернул за каждый нерв в теле.

Артем непроизвольно вздрогнул, моментально покрылся потливой жаркой испариной страха: «Чехи!» Он кинулся на землю спиной, как сидел, схватил автомат, переворачиваясь, сорвал предохранитель. Вентус успел перепрыгнуть через балку, залег рядом с Ситниковым…

Из кустов, цепляясь штанинами за колючки, матерясь и ломая ветки, шумно, как медведь, вывалился Игорь, бормоча что-то про «чертовы чеченские кусты, нерусь колючую…».

Артем выматерился. Поднявшись с земли, начал отряхивать грязь с бушлата, прилипшие к штанам мокрые пожухлые травинки.

Увидев его, Игорь обрадованно раскинул руки:

— Здорово, земеля! А чего здесь связь делает, какими путями? Ты же в штабе должен быть.

— Да вот на охоту выехали. Дураков всяких отстреливаем, которые по кустам шляются как попало.

— Это ты на меня, что ли, намекаешь? — Игорь подошел, ткнул его кулаком в плечо. — Ладно, не бузи, земеля, дай закурить лучше.

Игорь был один из немногих по-настоящему близких Артему людей в батальоне, земеля. Они познакомились еще в Москве, перед отправкой в Чечню.

Тогда было раннее-раннее невыспавшееся зимнее утро. Под ногами хрустел снег, резкий морозный воздух коробил лицо, а контраст ярких фонарных ламп и ночной мглы резал опухшие после вчерашних проводов глаза.

Артем сошел с подножки автобуса, огляделся — где-то здесь должен был быть царицинский военкомат. На остановке стоял невысокий кривоногий мужик, пытался прикурить, ладонями прикрывая огонек зажигалки. Рыжее скуластое лицо с редкой порослью выдавало в нем татарскую кровь.

Артем подошел к нему, спросил дорогу. Тот усмехнулся: «В Чечню, что ли? Ну давай знакомиться, земеля, — он протянул руку, — Игорь».

Потом, пока их на «газели» везли в подмосковную часть, Игорь всю дорогу без умолку тараторил, рассказывая о своей жизни, то и дело доставал из внутреннего кармана куртки фотографию дочери и поочередно показывал ее то Артему, то водителю, то сопровождавшему их офицеру: «Смотри, майор, это моя дочка!» В небольшой сумке, которая была у него с собой, помимо всевозможного солдатского добра оказалось еще и несколько чекушек, которые он, одну за одной, к всеобщей радости извлекал на свет божий, постоянно приговаривая при этом: «Ну что, пехота, выпьем?»

…Закурив, они расселись на брониках. Артем затянулся, сплюнул, потер замерзший нос:

— Чечень проклятая. Замерз как собака. Подморозило бы, что ли, и то посуше было бы… А у меня под штанами только белуха да трусы. Подстежку надевать — сдохнешь, тяжелая, сука, жуть. А штаны не могу никак найти… В ПТВ Вася предлагал, да я стормозил чего-то… Надо было, конечно, сходить.

— Это ты замерз? — Игорь задрал грязную штанину «комка», оголив синюшную, покрытую гусиной кожей ногу. Под штаниной ничего не было. — Четыре часа в луже пролежал, в одних штанах. Подстежку я еще в Гойтах выкинул. И белуху тоже. Там вшей больше, чем ниток было. — Игорь пощупал материю, поморщился. — А чего эта тряпка, дерьмо собачье, ни тепла не держит, ни воду. Сделали бы, что ли, брезентовые «комки», ведь так и яйца отморозить можно. А, товарищ капитан? — обратился он к Ситникову.

— Запросто.

— Жаль, костра не разведешь, просушиться бы… Пожрать есть чего-нибудь?

— Нет. Была банка килек… Сам бы чего съел.

— Вот комбат, сука, засунул нас в эту жопу и забыл, полупидор. Хоть бы жратвы прислал. В полку ужин черт-те когда был, могли бы и подвезти. Когда нас сменят-то, не знаешь?

— Да уже должны были сменить. А так… По-любому до утра оставаться.

Помолчали. Промозглая сырость сковывала движения, шевелиться не хотелось.

— Слыхал, говорят, Ельцин от власти отказался.

— Откуда знаешь?

— Говорят. — Игорь пожал плечами. — На Новый год вроде. По телевизору показывали, он выступил, сказал, здоровье больше не позволяет.

— А, брехня. Быть этого не может. Чтобы такая сволочь просто так от трона отказалась? Вор он и убийца. Карьерист, ради власти один раз империю развалил, второй раз войну начал, в промежутке парламент танками давил, и вдруг просто так, ни с того ни с сего на покой… Знаешь, — Артем резко повернулся к Игорю, заговорил с ненавистью, — никогда не прощу ему первой войны. Ему, гаду, и Паше Грачеву. Мне восемнадцать лет всего было, щенок, а они меня из-под мамкиной юбки в месиво. Как щепку. И давай топить. Я барахтаюсь, выжить хочу, а они меня пальцем обратно… Мать за два года моей армии из цветущей женщины превратилась в старуху. — Артема передернуло, возбуждение его усиливалось. — Сломали они мне жизнь, понимаешь? Ты еще не знаешь этого, но тебе тоже. Ты уже мертвый, не будет у тебя больше жизни. Кончилась она здесь, на этом болоте. Как я ждал этой войны! С той, первой, я ведь так и не вернулся, пропал без вести в полях под Ачхой-Мартаном. Старый, Антоха, Малыш, Олег — никто из нас не вернулся. Любого контрача возьми — почти все здесь по второму разу. И не в деньгах дело. Добровольцы… Сейчас мы добровольцы потому, что тогда они загнали нас сюда силком. Не можем мы без человечины больше. Мы психи с тобой, понимаешь? Неизлечимые. И ты теперь тоже. Только тут это незаметно, здесь все такие. А там сразу видно… Нет, слишком дорогой у нас царь, тысячами жизней за трон свой заплатил, чтобы вот так вот короной направо и налево швыряться.

— Ладно, ладно, успокойся, чего ты? Хрен с ним, с царем-то. Я вот что думаю — может, война из-за этого кончится? Как считаешь?

Артем пожал плечами.

— Может, и кончится, черт его знает. Тебе-то что… — Ему вдруг стал неинтересен этот разговор. Возбуждение прошло так же внезапно, как и накатило. — Мы за секунду войны одну копейку получаем. День прожил — восемьсот пятьдесят рублей в карман положил. Так что мне совершенно фиолетово, кончится — хорошо и не кончится — тоже зашибись.

— Это да. Но понимаешь… Домой охота. Надоело все… Зима эта паскудная. Замерз я. Ни разу, по-моему, еще в тепле не спал… — Игорь сделал мечтательное лицо, возвел глаза к небу. — Да-а… Говорят, в Африке зимы не бывает. Брешут, поди. Я знаешь чего, когда в Москву вернусь, первым делом… Нет, первым делом водки, конечно, выпью, — Игорь усмехнулся, — а вот потом, после чекушечки, налью полную ванну горячей воды и сутки вылезать не буду. Отопление, брат, великая благодать, дарованная нам господом богом!

— Ага… Философ, блин.

— А ты?

— И я. Тут не захочешь, философом станешь.

— Нет, я говорю, чего ты сделаешь, когда домой приедешь?

— А, ты про это… Не знаю. Напьюсь на хрен.

— А потом?

— Опять напьюсь… — Артем посмотрел на него. — Не знаю я, Игорь. Понимаешь, все это так далеко, так нереально. Дом, пиво, женщины, мир. Нереально это. Реальна только война и это болото. Я ж тебе говорю, мне здесь нравится. Мне здесь интересно. Я здесь свободен. У меня здесь никаких обязательств, я здесь ни о ком не забочусь и ни за кого не отвечаю — ни за мать, ни за жену, ни за кого. Только за себя. Хочу — умру, хочу — выживу, хочу — вернусь, хочу — пропаду без вести. Как хочу, так и живу. Или умираю. Такой свободы не будет больше никогда в жизни, уж поверь мне, я уже возвращался с войны. Это сейчас домой хочется так, что мочи нет, а там… Там будет только тоска. Мелочные они все там, такие неинтересные. Думают, что живут, а жизни и не знают. Куклы…

Игорь с интересом смотрел на Артема. Затем произнес:

— Да… И этот человек называет меня философом. Ты слишком много думаешь о войне, земеля. Бросай это занятие. Дуракам живется много легче. Думать вообще вредно, а здесь особенно. Свихнешься. Хотя, ты это верно подметил, ты уже…

Он хлопнул Артема по колену, поднялся.

— Ладно, пойду на позицию, — громким словом «позиция» Игорь называл свою ямку с водой, — надо распределить фишку на ночь. Темно-то как, а?

— Вы растяжки поставили? — Ситников очнулся от созерцания болота, повернулся к Игорю.

— Поставили.

— Где?

— Вот, по камышам, — Игорь показал рукой, — здесь сигналки поставили, а вот там, где вода, эргэдэшек навешали. Хрен пройдут.

Я люблю тебя, война.

Люблю за то, что в тебе моя юность, моя жизнь, моя смерть, моя боль и страх мой. За то, что ты меня научила, что самая паскудная жизнь в тысячу раз лучше смерти. За то, что в тебе еще были живы Игорь, Пашка, Замполит…

В восемнадцать лет я был кинут в тебя наивным щенком и был убит на тебе. И воскрес уже столетним стариком, больным, с нарушенным иммунитетом, пустыми глазами и выжженной душой.

Ты навсегда во мне.

Мы с тобой — одно целое. Это не я и ты, это — мы. Я вижу мир твоими глазами, меряю людей твоими мерками. Для меня больше нет мира. Для меня теперь всегда война.

И я больше не могу без тебя.

В первый раз ты меня выплюнула, живого, отпустила, но я не смог один, я вернулся к тебе.

Когда-нибудь, лет через тридцать, когда русским можно будет ходить по этой земле без оружия, я снова вернусь. Приду на то место, где ползал голодным в болоте, где кормил вшей, и туда, дальше, где штурмовал Грозный, и потом на сопку, где погибли мои подаренные войной братья, упаду на колени, поглажу пропитанную нашей кровью теплую плодородную южную почву и скажу… Что же я скажу?

Да ничего, кроме как:

— Да будь ты проклята, сука!

…Черная чеченская ночь непроглядным покрывалом застилала болото. Было тихо. Даже собаки на элеваторе замолчали.

Артем с Вентусом лежали на брониках, спина к спине, согревали друг друга. Холодный дождь не унимался. Сна не получалось. Под бушлат, с упрямством пятилетнего ребенка, лез и лез холод. Десять минут бредового провала в беспамятство сменялись прыганьем и размахиванием руками.

Они очень устали. И хотя сейчас вряд ли было больше двенадцати, эта ночь уже доконала их. Многочасовое лежание в промозглом болоте, без еды, без воды, без тепла, без определенности, выжало из них последние силы. Ничего уже не хотелось, точнее, им уже было все равно — сидеть, лежать, шевелиться… Один черт, все было мокрое, холодное, паскудное, липло к телу, гнало в печенки волны холода.

Из-за туч внезапно, без предупреждения, всем своим полным телом вышла луна. Сразу стало светло.

Они взяли броники, переползли в тень куста, спугнув стайку дремавших на ветках воробьев.

Яркий лунный свет заливал долину. Вода отсвечивала резким серебром. Все предметы приобрели четкость. «Странная природа какая, — подумал Артем, — только что чернота была, хоть глаза выкалывай, а луна вышла — и пожалуйста, в Алхан-Кале номера домов прочитать можно».

Нет, это точно сон. Это болото, река, камыши… Все так отчетливо, как бывает только во сне. А он сам — мягкий, расплывчатый, нереальный… Он не должен быть здесь. Он всю жизнь был в другом месте, всю жизнь он понятия не имел, что на свете есть такая — Чечня. Он даже сейчас не уверен, что она есть, как не уверен во Владивостоке, Таиланде и островах Фиджи… У него совсем другая жизнь, в которой не стреляют, не убивают, где нет необходимости жить в болотах, есть собачатину и сдыхать от холода. И такая жизнь у него должна быть всегда. Потому что к Чечне он не имеет никакого отношения и ему глубоко по барабану эта Чечня. Потому что ее нет. Потому что тут живут совсем другие люди, они говорят на другом языке, думают по-другому и по-другому дышат. И это логично. А он так же логично должен думать и дышать у себя. В природе все логично, все закономерно, все, что ни делается, делается ради какого-то смысла, с какой-то целью. Зачем ему тогда быть здесь? Смысл какой, ради какого закона? Что изменится у него дома, в его нормальной жизни оттого, что он находится здесь?

На берег реки, в полукилометре от них, приглушенно урча во влажном воздухе мотором, выползла БМП. Остановилась. С нее посыпались люди, разбежались по бровке и исчезли, пропали в ночь, как и не было.

— Что за черт! — Артем стряхнул оцепенение, переглянулся с Вентусом, с Ситниковым. — Кто это, товарищ капитан? Может, чехи?

— Хрен его знает… Ни черта не видно, бликует. — Ситников убрал бинокль. — Не похоже вообще-то… Хотя могут быть и чехи. Дня два назад они у пятнашки как раз бэху сперли.

— Как?

— Да как… С граника вмазали, на трактор подцепили и уволокли в горы. Как раз где-то здесь, вот в этих вот холмах.

Бэха мертвым железом стояла на берегу. Гладкий, играющий под луной серебром ствол поблескивал на фоне черного корпуса. Движения никакого не было. Люди как вымерли, пропали в этом болоте.

Иллюзию разрушил Ситников:

— Нет, это не чехи. Это пятнашка. Они здесь уже стояли. Просто позиции сменили. — Он отвернулся от болота, включил на часах подсветку. — Ладно, второй час уже. Пошли спать.

— Я здесь останусь, товарищ капитан, — Вентус кивнул на бэтэр, — там у парней место еще есть, к ним полезу.

Ситников кивнул, поднялся и пошел к кустам, туда, где был пехотный бэтэр и куда ушел Игорь. Артем отправился следом.

Машина стояла на малюсенькой, чуть больше ее периметра, опушке среди боярышника. Вокруг суетилась пехота, которой оказалось неприятно много. «Блин, откуда их столько? — удивился Артем. — Фишку не выставляли, что ли? …И здесь поспать не удастся».

Около распахнутого настежь бокового люка, выливавшего на полянку волны света, облокотившись на броню, стоял Игорь, матерился на солдат, поднимая очередную смену караула, фишки по-армейски:

— Давай, давай, бегом! Шаволитесь, как сонные мухи. Что, четыре часа уже и в падлу отстоять? Быстрее, а то чехи свет заметят. Прикинь, пятнадцать минут этих обмороков поднимаю, — обратился он к Артему, — в следующий раз гранату кину, влет выскочат у меня! Вы чего, у нас спать будете?

— А где ж еще? Что, по-твоему, пехота немытая в бэтэре нежиться будет, а начштаба и его персональный радист всю ночь на бугорке мерзнуть должны? И так уже яйца звенят, отморозил все на хрен. У вас в бэтэре тепло?

— Нет, мы движок не заводим. Его сейчас ночью да по воде — за пять километров слышно будет. И соляры мало… Да ладно, нас тут много, надышим.

— А место есть?

— Найдем. У нас фишка сегодня больша-а-ая. — Он улыбнулся, пропустил вперед Артема и полез в люк. — Решили ночь на трое ломать, с семи до семи по четыре часа получится. Долго, зато выспаться можно. Устали люди… Под башню вон ложись, на ящики.

В машину их набилось человек двенадцать. На десантный диван с одной стороны накидали тряпья, получилась лежанка. Там разместилось четверо. Двое легли на подвешенные над диваном носилки. Ситников согнал с командирского места дремавшего там наводчика, заснул сидя. Рядом с ним захрапел водила. Кто-то лег позади них, в углублении для брезента. Наводчик переполз на свой стульчак, примостился, положив голову на коробку КПВТ. Артем пролез мимо него под башню, стукнулся лбом о коробку с лентами, затылком о пулемет, бушлатом зацепился за боковую турель, втиснулся в пространство между телом спящего пехотного взводного и броней, продавил своим весом местечко, завозился на ящиках c патронами. Ящики были навалены на попа, их острые углы резали тело сквозь бушлат, давили на ребра. Артем поворочался, выбрал себе опору на четыре точки — один угол под плечо, один под задницу, один под колени и один под ступни, голову положил на живот парня, спавшего на месте брезента, шапку надвинул на глаза, ремень автомата намотал на руку.

Было ужасно неудобно. Нутро бэтэра тускло освещалось двумя лампочками, в полумраке, куда ни глянь, везде были навалены спящие тела. «Вот уж действительно гроб на колесах, — подумал Артем, — братская могила. И придумают же технику. Тут и одному-то не развернуться, не то что двенадцати рылам. Одна „муха“ — и всем конец, в такой тесноте никто не вылезет. Мне так точно отсюда не выбраться. Самое поганое место: под башней, прямо в середине».

Артем закрыл глаза, сквозь дрему подковырнул пехоту:

— Слышь, мужики, у вас фишка не заснет?

— Не заснет.

— А то случ-чего одна «муха» — и напишут маме, что служба у сына не сложилась.

— Сплюнь.

Артем поплевал три раза, постучал себя по лбу, зевнул и, пробормотав «не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым», отключился.

Проснулся он минут через двадцать. Отдавленное углом плечо невыносимо резало, согнутые ноги сводило судорогой. Но самое поганое то, что ужасно болел мочевой пузырь — на холоде организм, сохраняя тепло, выводил лишнюю влагу, и Артему нестерпимо хотелось отлить. Так было всегда, в Черноречье они даже сверяли по этому делу часы — через каждые пятьдесят минут взвод, как один, просыпался и шел мочиться.

Артем глянул на пехоту в надежде, что хоть кто-то проснется. Но никто не шевелился, все спали.

«Не вылезти, — с тоской разглядывая груду застилающих дорогу тел, подумал Артем, — придется терпеть. Вот сука, только что мочился же… Видимо, похолодало».

Оставшаяся ночь прошла в бредовом полузабытьи. Он то на пять минут проваливался в темноту без сна, то просыпался. Все время в машине шло движение. Кто-то приходил с фишки, кто-то вылезал, кто-то залезал, кто-то, проснувшись, курил, кто-то подыскивал себе место. Вся эта кутерьма проходила мимо сознания Артема, не задерживаясь в нем. Просыпаясь, он сам тоже ворочался, менял положение. Тело постоянно затекало на острых углах. Было холодно, мокрые вещи не высохли, его трясло… И все время мучительно хотелось по-малому.

Наконец, очнувшись в очередной раз, Артем понял, что терпеть этот сон он больше не сможет. Надо как-то выбираться из ледяной машины — попрыгать, помочиться, развести костер, обсушиться. Он приподнялся на локтях, огляделся. Ситникова не было, через приоткрытый командирский люк в машину проникал свет.

Артем, торопясь, перекатился через сиденье, откинул крышку и полез наружу, как щенок, поскуливая от боли в мочевом пузыре. Быстро-быстро, боясь не успеть, он спустился вниз и, облегченно вздохнув, зажурчал под колесом.

— Мама дорогая, как хорошо-то… А-а-а… Как бога за яйца подержал…

Струйка, пару раз брызнув, иссякла. Артем удивленно вскинул брови:

— И все? Так хотелось, думал океан налью, а это все? — Его вдруг озарило: — Блядь! Сука! Я ж себе мочевой пузырь отморозил! — Артем повернулся вокруг своей оси, ища справедливости. Мысль, что в его организме, раньше никогда не подводившем, теперь нарушена какая-то функция, сильно задела его. Мочевой пузырь — не бэтэр же, не починишь. Абзац. — Вот паскудство! Чехи, гады, сволочи! Ну, суки, я вам это еще припомню!

На улице уже рассвело, ранняя рассветная дымка стелилась по земле. Метрах в десяти от машины, греясь около куцего костерка, сидела пехота, жгла снарядные ящики: с дровами в степной Чечне напряженка. На огне стоял термосок, от которого шел ароматный пар.

Артем, все еще озлобленно матерясь, подошел к костерку. Пехотный взводный, не глядя на него, подвинулся на дощечке, приглашая присесть. Больше никто не пошевелился, бессонная холодная ночь всех довела до апатии.

— Чего ругаешься-то? — спросил взводный.

— Мочевой пузырь отморозил.

— А-а… Бывает… — Взводный отломил от снарядного ящика одну дощечку, экономно бросил ее в костер.

Артем присел рядом с ним, стянул сапоги, пододвинул их к огню. Мокрая кирза запарила. Тепло от костра приятно согревало прозябшее насквозь тело. Артем вытянул ноги, пошевелил пальцами, наслаждаясь теплом.

Термосок пыхнул в лицо ароматным парком. У Артема закружилась голова, в животе заурчало. Он вдруг вспомнил, что последний раз по-человечески ел вчера утром. От этой мысли он почувствовал резкий голод.

Втянув воздух ноздрями, он картинно шмыгнул носом, придуриваясь, улыбнулся по-клоунски:

— А чего, мужики… Как бы это подипломатичней спросить… Пожрать есть чего-нибудь?

Никто не ожил, не улыбнулся. Кто-то, упершийся подбородком в колени, не поднимая головы ответил:

— Настой из боярышника. Сейчас закипит.

— Все?

— Все.

— А-а… А вода откуда?

— Из болота.

— Она ж тухлая. Таблетку-то обеззараживающую хоть кинули?

— А толку? Ее четыре часа выдерживать надо. С голоду сдохнешь.

Таблетками этими, которые им клали в сухпайки, они почти никогда не пользовались. Так, когда было время и много воды. В основном воду пили сырую

— из канав, луж или местных речушек. И странное дело, никто не заболевал, хотя с каждым глотком они втягивали в себя годовую норму болезнетворных микробов. Не до этого было. Организм в экстремальной ситуации нацелен только на одно — выжить и на всякие мелочи типа брюшного тифа просто не обращал внимания. Пустые желудки перемывали кишечные палочки, как попкорн, высасывая из них все до последней калории.

Он мог спать зимой в мокрой одежде на камнях, за ночь примерзая к ним волосами, и хоть бы кашлянул.

Болезни начнутся потом, дома. Выйдет страх ночными криками и бессонницей, спадет напряжение, и полезет из него война наружу чирьями, вечной простудой, депрессией и временной импотенцией, полгода будет еще отхаркиваться солярной копотью от «летучих мышей».

Термосок закипел, забулькал. Петрович, сорокалетний контрактник, руководивший варкой, подцепил его веточкой, обжигаясь, поставил на землю и той же веточкой помешал настой.

— Готово. Давайте котлы.

Протянули котелки. Петрович разлил в них мутную, пахучую жидкость. Термосок быстро опустел. Петрович отдал его сидящему рядом солдатику:

— Иди зачерпни еще воды. И боярышника принеси.

Котлов было мало, и их пустили по кругу. Когда подошла его очередь, Артем сжал ладонями горячий закопченный котелок, вдохнул опьяняющий аромат теплой пищи и, поняв, что если сейчас же не насытит чем-нибудь желудок, то умрет на месте, глотнул.

Горячее варево теплом прокатилось по пищеводу, тяжело провалилось в живот. И тут же Артема замутило — для голодного желудка настой оказался чересчур крепким.

— Фу, дрянь-то какая, — он отодвинул котелок, недоверчиво глянул на него, — а пахнет приятно… — Он понюхал, глотнул еще раз. Нет, на пустой желудок это пить нельзя, вырвет. Слишком жесткое пойло.

После горячего есть захотелось совершенно нестерпимо. Артем поднялся:

— Пойду пройдусь. Может, у кого еще пожрать чего осталось.

Он спустился с бугорка, подошел к трубе. Около трубы никого не было, пехота разбрелась по бугорку, сбилась в кучки вокруг костров, грелась. Брошенный пулемет одиноко пялился в небо. Артем огляделся.

Слева из кустов поднимался еще один дымок. На берегу болота сидели пулеметчик и его второй номер, вроде знакомый. Покосились на Артема, негостеприимно отвернулись — он явно был лишним. На углях стоял котелок, источавший все тот же аромат боярышника.

— Здорово, мужики. Чего варите?

— Боярышник.

— Вода из болота?

— Угу.

— Понятно. А больше пожрать нет ничего?

— Нет. — Пулеметчик вытащил из-за голенища грязную ложку с присохшими к ней кусочками то ли каши, то ли глины, помешал в котелке, давая понять, что разговор закончен.

Артем потоптался еще немного, потом снова поднялся на бугорок.

День начинался ясный. Показалось солнце, осветило долину. В Алхан-Кале засверкали оставшимися стеклами дома, болотце под веселыми солнечными лучами приобрело живописный вид, заблестело водой. В низине запестрела пожухлая зелень. Артем остановился на опушке, разглядывая низину, село. «Хорошо, — подумал он, — красиво. А ведь где-то там чехи. Где-то там война, смерть. Притаилась, сука, спряталась под солнцем. Ждет. Нас ждет. Выжидает, когда мы расслабимся, а потом прыгнет. Ей без нас плохо, без крови нашей, без наших жизней. Насыщается она нами… Блядь, как жрать-то хочется».

Глядя на эту красоту, он вдруг вспомнил, что когда-то, еще на той войне, видел человека, идущего через поле. Человек шел один, без оружия, сам по себе. Это было нелепо — они никогда не ходили по одному, только группами и лучше под прикрытием брони. А уж тем более через поле, где под ногами было битком набито всякой взрывающейся дряни.

Артем смотрел на него и ждал: вот сейчас еще один шаг — и взрыв, смерть, увечье, боль, страх. Он замер, не отрывая глаз смотрел на шагающую фигуру, боясь пропустить момент взрыва, человеческого страдания. Помочь тому человеку он не мог бы при всем желании, но и равнодушно отвернуться тоже не мог. Ему оставалось только смотреть и ждать смерти.

Он так и не дождался — бэтэр повернул за угол, и идущий скрылся из виду.

Потом, уже в мирной жизни — и через год, и через два, — эта картина ему неоднократно снилась: как посреди войны человек шагает куда-то по своим делам. Одинокая фигурка в минном поле. И странное дело, эта картина всегда представала перед ним в черном цвете. Тогда было лето, солнце заливало зеленую землю с ярко-голубого неба, мир был полон красок, жизни, света, пения птиц, запахов леса и травы. Но он ничего этого не запомнил: ни сочной зеленой травы, ни синего неба, ни белого солнца — только черная фигурка на черном поле в черной Чечне. И черное ожидание — сейчас подорвется…

«Интересно, запомню ли я эти краски? — подумал Артем. — Или в памяти опять останется только холод, грязь и пустота в желудке?» Ему вдруг стало тоскливо. Тоскливо от этого красивого дня, который он проведет, подыхая с голодухи в вонючем болоте.

Под солнечными лучами в камышах проснулись утки, закрякали, завозились в воде. «Подстрелить бы одну, вот был бы завтрак. Комбат, сука, — ни обеда, ни ужина, ни завтрака. Вот уж точно — завтрак на обед, обед на ужин, а ужин нам на хрен не нужен».

На бугорок вышел Ситников, постоял немного, щурясь на солнце, разглядывая из-под ладони село. Потом отломил ветку боярышника, стряхнул с нее воду. Вместе с каплями на землю грузно упали несколько тяжелых крупных мороженых ягод, гроздьями висевших на ветке. Ситников задумчиво посмотрел на них, затем не торопясь стал обрывать по одной и закидывать в рот.

Артем подошел к нему, тоже сорвал с куста одну ягоду, прижал губами. Терпкий, сладковатый сок мороженого боярышника наполнил рот. Это было гораздо вкуснее мутного варева. Артем сглотнул. Ягода одиноко, ему даже показалось — гулко, упала в пустой желудок. Он совершенно отчетливо почувствовал ее, одну в пустом желудке, холодную, невероятно вкусную, сочную, съедобную. Артем сорвал вторую, третью, потом закинул автомат на плечо и стал хватать их гроздьями, не обращая внимания на холодные ветки с острыми длинными колючками, ломая кусты, видя только эти ягоды…

Через некоторое время к ним присоединился кто-то из пехоты. Сначала один, потом другой. Потом весь взвод потихоньку перетек от костерка к кустам, растянулся цепочкой вдоль пригорка.

Они паслись, как лоси, губами срывая с веток ягоды, фыркая и отгоняя оводов. Они больше не были солдатами, они забыли про войну, автоматы их валялись на земле, им очень хотелось есть, и они рвали губами эти холодные вкусные ягоды, переходя от одного пастбища к другому, оставляя после себя пустые обглоданные ветки, чувствуя, как после мертвой ночи в их тела вливается жизнь, как теплеет и ускоряется кровь в жилах.

Зубы почернели, язык щипало от кислоты, но они рвали и рвали боярышник, глотая ягоды целиком, не пережевывая, боясь, что не успеют съесть все, — все равно этого мало, не насытишься, что-то им помешает.

Они паслись долго, пока не обглодали все. Потом, усталые, вновь собрались возле костерка, закурили, молча переваривая эту малокалорийную пищу.

Над головой, шурша в воздухе крыльями, пролетела утка. Низко, метрах в десяти. Артем сорвал автомат, хотел выстрелить, но запутался в ремне. Пока копался, утка улетела.

— Зараза! Упустил! Сука!

— Не мучайся, все равно не попал бы. — Петрович разгладил усы, хитровато прищурился. На его лице появилось выражение рассказывающего байки охотника. — Я вчера тоже стрелял. Вот так вот летели, низко-низко, даже еще ниже, чем эта. — Петрович показал рукой, как летели утки. — Весь магазин выпустил. Один черт, не попал. Они на вид-то жирные, а бьешь-бьешь — все в перья. Вот если бы дробью, тогда да.

— Да, утку сейчас неплохо бы, конечно. Сутки уже здесь. Без еды, без воды… Когда ж нас сменят-то? — Игорь вопросительно глянул на Артема. — Со штабом разговаривал? Чего комбат говорит?

— Ничего не говорит. Может, к вечеру и сменят. Хотя вряд ли. Скорее завтра с утра.

— Угу… Значит, еще сутки здесь… Хоть бы воды прислал, что ли.

В воздухе опять зашелестело. В первую секунду Артем дернул автомат: «утка!», но потом понял, что ошибся. Над головой, высоко в небе, прошуршал снаряд крупного калибра, ушел в сторону Алхан-Калы. Все механически повернули головы ему вслед, замолчали. Секунду-другую была тишина, потом стоявший первым на откосе белый домик вспучился, надулся изнутри и исчез в огромном взрыве, разлетелся в стороны, кувыркаясь в воздухе потолочными перекрытиями. Чуть позже докатился и звук разрыва, рокотом прошелся по болоту, а через секунду из-за леса, оттуда, где был полк, донесся и запоздалый выстрел.

— Ого! Прямое попадание.

— Саушки… Здоровые, блин. Один снаряд — и дома нету…

— Ну, началось, теперь нас точно не сменят…

Вслед за пристрелочным в Алхан-Кале один за одним стали рваться снаряды.

Обстрел был сильный. Сзади, из-за леса, и справа, откуда-то с гор, били саушки. Там же, в горах, взвыл «Град», его залп накрыл Алхан-Калу сразу, ковром. Слева от бугорка, где-то совсем рядом с ними, заговорила минометная батарея. Хлопки ее «васильков» выделялись из общей канонады, почва каждый раз отдавала толчком в ноги.

Алхан-Кала исчезла. Ее разметало разрывами, разбросало по обрыву, стерло с земли. На месте села тучами клубилась пыль, взлетали и падали крыши, доски, стены…

Воздух задрожал, физически ощутимо раздираемый металлом. Железа было так много, что пространство сгустилось, каждый пролетавший в селе осколок, двигая по одной молекуле кислород, оставлял теплый след на лице. Разрывы и выстрелы смешались в один сплошной гул, тяжелой густотой наполнив эфир, вдавив головы в плечи.

Они стояли, молча смотрели на обстрел. Десяток солдат посреди болота, а в километре от них гуляла смерть… В такие минуты, когда дома, кувыркаясь в тоннах поднятой на воздух земли, разлетаются в щепки, оставляя после себя воронки размером с небольшое озерцо, а почва на три километра вокруг дрожит от двухпудовых снарядов, — в такие минуты особенно остро чувствуется слабость человеческого тела, мягкость костей, плоти, их незащищенность перед металлом. Бог ты мой, ведь весь этот ад не для того, чтобы расколоть напополам Землю, это всего лишь для того, чтобы убить людей! Оказывается, я так слаб, я ничего не могу противопоставить этой лавине, с легкостью разметавшей вдребезги целое село! Меня так легко убить! Эта мысль парализует, лишает дара речи…

— Сейчас повалят из села, пидоры…

Они очухались, повскакивали с мест, разбежались по позициям. Над болотцем опять протяжно и страшно разнеслось: «К бою!» Артем бросился к бэтэру, схватил рацию, побежал к Ситникову. Взвод!

Начштаба он нашел около вчерашней балки. Тот лежал, опершись на нее локтями, разглядывал Алхан-Калу в бинокль. Рядом покуривал Вентус. Оба были напряжены, но не нервничали. Ситников не обернулся, сказал только:

— Вызови комбата.

Артем вызвал «Пионера». Ответил опять Саббит.

— «Пионер» на приеме. Передаю трубку главному.

Трубку взял комбат.

— «Покер», это главный. Значит, так. Остаетесь на месте. Смотрите в оба. Если чехи пойдут на вас, будете огонь корректировать. Ближе к вечеру буду. Как понял, прием?

— Понял тебя, понял. — Артем снял наушники. Ситников выжидающе смотрел на него. — Остаемся здесь, смотрим чехов.

Обстрел продолжался еще около часа, затем постепенно утих. Теперь саушки били по одной, одинокие снаряды через каждые минуту-две ложились в селе. Пыль осела, из густых клубов проступили домики. Артем удивился — целый час такое молотилово стояло, он ожидал увидеть пустыню в воронках, а село оказалось практически целым. Во всяком случае, на первый взгляд. Явные разрушения были только на правой окраине — здесь Алхан-Калу потрепало сильно. Видимо, лишь этот район и обстреливали. Похоже, что Басаев со своими чехами там. Прямо напротив них. Если пойдет, им встречать.

Они затаились, слились в ямках с землей, сровнялись с ней, разглядывая село по стволу автомата, пошевеливались, устраивались поудобней к бою, заранее намечая ориентиры, легли надолго, замолчали, не выдавая себя ни звуком, затихли, ожидая чехов.

Комбат приехал, когда уже опускались сумерки, вторые для них на этом болоте. Его бэтэр и три машины семерки шумно влетели на бугорок, остановились не маскируясь.

Комбат сидел на головной броне, как Монблан возвышаясь над ними в своих ямках, в обычной для него позе ферзя — рука упирается в колено, локоть на отводе, тело чуть подано вперед. Орлиный взгляд. Эффектный «натовский» броник. Не запачканный землей камуфляж. Орел-мужчина.

— О, приехал наконец. Ты глянь на него! Ферзь, блин. Как на параде, только оркестра не хватает. Чтоб не только в Алхан-Кале, но и по всей Ичкерии чехи знали — комбат прибыл… Глупый Хер!

Комбата в батальоне не любили. Солдат он скотинил, разговаривал с ними высокомерно или при помощи кулаков, считая их за пушечное мясо, алкашню и дебилов. «Глупый хер» было его любимым выражением. По-другому он к своей пехоте никогда не обращался. «Эй, ты! Глупый хер! А ну бегом сюда!» И в грызло — на! Солдаты отвечали комбату взаимностью, и эта кличка, Глупый Хер, намертво прилипла к нему.

Семерка стала разворачиваться на бугорке, занимать позиции. Комбат коротко поговорил о чем-то с Ситниковым, повернулся и пошел к пехоте, его квадратная приземистая фигура исчезла в кустах. Начштаба направился к своей машине.

Артем с Вентусом поднялись, подождали его. Не останавливаясь, он прошел мимо, кинул на ходу:

— Все, собирайтесь, домой едем, нас меняют. — Он начал снимать с машины «шмели». — Забирайте все, эта броня здесь останется, поедем на комбатовской.

Они перетащили барахло на комбатовский бэтэр. Там уже сидели двое разведчиков, сопровождавшие комбата во всех его поездках, — Денис и Антоха. Комбатовское высокомерие, как чахотка, передалось и им, и они не помогли закинуть «шмели» на броню, не подали руки. Лишь, покуривая, скучали в ожидании босса, разглядывали болото.

Комбат подошел через несколько минут, запрыгнул на бэтэр, свесил ноги в командирский люк:

— Поехали.

Бэтэр тронулся, сполз с бугорка. За ним, ломая кусты, с позиций стали выходить машины девятки, разворачиваться на колею, домой. На их места становилась семерка.

Комбат не стал дожидаться пехоту:

— Обороты, обороты! Газу прибавь.

Машина пошла быстрее. Почувствовался ветер. Артема сразу проняла дрожь — слишком холодно было все эти сутки, слишком сырым был бушлат и слишком пустым желудок. Но настроение приподнятое. Наконец-то они уезжают с этого проклятущего болота, наконец-то они едут домой! И хоть домом у них была жидкая, вечно грязная землянка, зато там есть печка, там стоит батальон, там можно не ждать всю ночь удара в спину из чужого леса. Там можно расслабиться, просушить сапоги и поесть полупустой, недоваренной, несоленой горячей вкуснейшей сечки. Там можно будет наконец-то скинуть броник и разогнуть спину. Там можно спать на нарах! Не на земле под дождем, не в ледяном бэтэре, а на нарах в спальнике! Это же такое блаженство! Это надо прочувствовать своей шкурой, своим отмороженным мочевым пузырем и отдавленными о броню плечами. Там обжито, уже вторую неделю они стояли на одном месте и сумели наладить свой маленький быт. Вторую неделю в покое, как это много, нереально много для солдата…

Их бэтэр прошел сквозь лесок, обогнул огромную лужу, посреди которой, как остров, торчал ушедший в жижу по самую кабину трактор.

Артем сидел, привалившись спиной к башне, вытянув ноги на силовую, бездумно провожал взглядом уходящее в прошлое болото. За спиной, на башне, устроился Вентус. Голенище его сапога терло Артему шею, но он не отодвинулся — теперь это мелочи, они едут домой.

Он ни о чем не думал. В последнее время у него выработалась эта способность — ни о чем не думать.

Он заметил это случайно, как-то глянув в глаза солдат, трясущихся на броне. Его поразил тогда их взгляд — ни на чем не фокусирующийся, не вылавливающий из окружающей среды отдельные предметы, пропускающий все через себя не профильтровывая. Абсолютно пустой. И в то же время невероятно наполненный — все истины мира читаются в солдатских глазах, направленных внутрь себя, им все понятно, все ясно и все так глубоко по барабану, что от этого становится страшно. Хочется растрясти, растолкать: «Мужик, проснись, очухайся!» Мазнет по лицу зрачками, не фиксируя, не останавливая взгляда, не скажет ни слова и вновь отвернется, обнимая автомат, находясь вечно в режиме ожидания, все видя, слыша, но не анализируя, включаясь, только на взрыв или снайперский выстрел.

Мертвые глаза философа, они не смотрят, они просто открыты, и из них наружу льется истина.

Выползли окраинные дома Алхан-Юрта. Их бугорок, на котором они прожили один из своих нескончаемых дней войны, теперь остался левее и сзади.

Черт, какими все-таки длинными могут быть сутки! Всего лишь одни сутки, может, чуть больше, провели они на этом болоте, а эти сутки заслонили собой половину жизни, такими они были долгими, нестерпимо нескончаемыми. И вспомнить, что было раньше, в той, мирной, жизни, теперь было сложно — та жизнь заплыла, затерлась этим болотом, которое по все тому же непонятному логическому закону вдруг стало очень важным, настолько важным, что, кажется, все самые значимые события произошли здесь, на этом болоте, где он провел половину жизни, растянув минуты в года, забив этими минутами память, заслонив ими все неважное, несущественное, что было до того, позабыв ту жизнь и потеряв интерес к ней.

…Из леска, укрывающего бугорок, вылетел трассер, неслышно прочертил красным пунктиром невысоко над ними и пропал в лесу. Все, задрав головы, проводили его взглядами, потом переглянулись, соображая, что это значит.

— Пехота, что ли, дурака валяет?

— Полудурки, не настрелялись еще.

Точка выстрела была примерно в том месте, где должна стоять одна из машин семерки. «По воронам со скуки лупят», — решил Артем. Сложив ладони рупором, он заорал в сторону леска:

— Эй, пехота! Хорош пулять, своих раните!

Тотчас из леска вылетел второй трассер, гораздо ниже, прицельно просвистел над самыми головами.

Они моментально попадали на броню. Движение было инстинктивным — дернуться, пригнуться, мозг сработал чуть позже.

— Блядь, по нас!

— Чехи! Чехи!

— Снайпер, сука, вон в лесочке!

Тело до самого мозжечка тут же окатывает жаром. Холод, трясший все эти сутки, моментально уходит, пробивает пботом, становится жарко и влажно, как в бане. Страх!

Автомат с плеча! Быстрей! Денис завалился на ноги, прижал к броне, сползти ниже невозможно. Под спиной твердая башня. Лопатки чувствуют ее твердость — пуля пробьет грудину, ударится о башню и отрикошетит внутрь тела, разворотит легкие, сердце, раздерет их об осколки ребер. Но Денису тоже некуда сползать, его голова и плечи прикрывают Артема до подбородка.

Предохранитель, предохранитель, зараза!

Денис уже бьет из своей СВД по леску. Бьет наугад, неприцельно, его трассера уходят гораздо выше того места, откуда стрелял снайпер. За пару секунд он выпускает весь магазин, вхолостую жмет на спусковой крючок. Потом до него доходит, он поворачивается, протягивает руку:

— Автомат, автомат дайте! У водилы возьмите! У меня в магазине всего десять патронов!

Стрелять, стрелять, надо стрелять! Наконец удается сдернуть предохранитель. Первая очередь — как оргазм, вместе с выстрелами стон облегчения. Туда, туда, вон там он, сука! Ниже бери. Бэтэр скачет, дергает… Еще очередь! Сейчас Денису башку снесу, надо поднять ствол!

— Денис, пригни голову!

Автомат трясется над самым ухом Дениса, пламя от выстрелов, кажется, лижет ему затылок, пули пролетают в сантиметре-двух от его головы. Снесу, снесу ему башку! Справа над ухом грохочет автомат Вентуса, горячие гильзы сыпятся на голову, скачут по плечам. Тела навалены друг на друга, распластаны по броне, все лупят без разбору, не различая, с одной мыслью: задавить его свинцом, забить, заткнуть его, гада, убить первым, первым, иначе убьет меня, сука!

— Что? Что случилось? Что?

Артем оборачивается, видит за спиной полуприлегшего на броню комбата.

— Товарищ майор! Чехи! Снайпер! Вон там! На ладонь правее от трактора, как раз где мы стояли! Там наши остались!

Но комбат вопреки ожиданиям не разворачивает машину:

— Обороты, етитская сила, обороты! Давай в кусты!

Водила резко дергает руль влево, дает газу. Бэтэр одним скачком прыгает в кусты, Артем успевает спрятаться за башню, сверху на него валится Вентус. Твердые ветви бьют по машине, срывают привязанный к борту ящик с песком, хлещут по спине, по рукам, прикрывшим голову, сдирают с пальцев кожу. А из леска все вылетают и вылетают трассера, проходят над броней, справа, слева, глухо стучат по деревьям, шлепают по веткам, царапают машину. Антоха ойкает, сворачивается калачиком и падает с борта вниз, куда-то под колеса.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — Артем тыкает комбата стволом в бок.

— Одного потеряли!

— Кого?

— Антоху, разведчика!

— Ранен?

— Не знаю! Наверно! За живот схватился, с машины упал!

Комбат опять не останавливается. Обороты, обороты! Бэтэр рвется сквозь кусты, снова вылетает на колею, проскакивает сотни две метров и останавливается за сараем, на окраине Алхан-Юрта.

Теперь их не видно.

Вышли, ушли из-под огня!

Но сзади, где за ними шли машины девятки и куда свалился раненый Антоха, разгорается бой — автоматная трескотня все напряженнее, уже слышатся хлопки подствольников.

Все спрыгивают с машины, обегают сарай, приседают, постоянно поглядывая в сторону боя. Короткое совещание.

— Ситников! Берешь двоих. По правой окраине села. Ты, — комбат тыкает пальцем в Дениса, — со мной, через село.

Первая угарная паника проходит, сменяется тяжелым ощущением предстоящего боя. Немного трясет мандраж, но страха уже нет. Все серьезнеют, делают всЈ быстро, молча, без разговоров, сразу понимая, что от них требуется.

Артем, Вентус и Ситников бегут вдоль сарая к окраине, комбат с Денисом

— к домам. Успевают разбежаться на десяток метров, как над головой раздается короткий резкий свист.

Ситников приседает на одно колено, Артем падает на живот, в голове проносится идиотская мысль: только бы в коровью лепешку не вляпаться. Оба оборачиваются, провожая свист глазами. В том самом месте, где они только что совещались, шлепается мина, рвется хлопком. В небо взлетает жирная грязь.

— Ни хрена себе! Точняком где мы стояли! Он нас видит. Эй, водила, спрячь бэтэр за сарай, сожгут!

Торчащий из люка водила ныряет внутрь, сдает машину за сарай. Артем поворачивается к Ситникову. Тот уж перелезает через изгородь, болтающаяся за спиной «муха» стучит его по бронику. Артем поднимается, лезет за ним. Броник и рация мешают, притягивают к земле, режут плечи. Бежать очень тяжело: килограммов тридцать на горбу — полупригнувшись, спину ломит, ноги начинают гудеть, тело становится неповоротливым.

Не отставать, не отставать! Перед глазами все время ситниковская спина, «муха» болтается в такт шагам.

Добежав до дома, приседают около угла, выглядывают осторожно. Сразу за домом колея, за ней — лесок. Ситников рывком поднимается, бежит через дорогу. Артем занимает его место, ждет, когда тот добежит до деревьев и прикроет его, затем перебегает вслед за ним, прикрывает Вентуса.

В леске идет бой, где-то чуть подальше. За деревьями не видно, но, судя по звуку, стреляют метрах в двухстах от них. Короткими перебежками одолевают это расстояние. Молча, глаза напряжены, уши торчком. Лишь изредка Ситников оборачивается и спрашивает: «Где Женька?» Артем тоже поворачивается: «Вентус! Ты где?» — «Я здесь!» Вентус, ломая кусты, вываливается вслед за ними, глаза выпучены, дыхание тяжелое, автомат и «муха» волочатся по земле. Подбегает, грузно падает на болотный мох: «Здесь я…»

…Пехота залегла на небольшой поляне, отгороженной от села невысокой, по колено, земляной насыпью с вросшей в нее плетенкой из колючки. За плетенкой была колея, а за ней, метрах в тридцати, уже начинались дома. Здесь бой поутих, стрельба переместилась вправо, дальше, туда, где был их бугорок и где осталась семерка. Солдаты, рассредоточившись вдоль насыпи, вглядываются в село, высматривают кого-то там. Два бэтэра застыли в кустах на правом фланге, слегка шевеля башнями.

Ситников прополз вдоль колючки, дернул за ногу ближайшего солдата:

— Где взводный?

Тот показал рукой дальше: «Там».

Взводный лежал посередине насыпи на спине, смолил сигарету, глядя в низкое небо. Артем с Ситниковым подползли к нему, улеглись рядом.

— Ну что тут у вас, Саша, где чехи?

— Здесь где-то, в этих домах. — Взводный не перевернулся, все также глядел в серые тучи. — Чего-то затихли пока. Может, будем уходить потихоньку? Пока не стреляют.

Начштаба ничего не ответил, заполз на изгородь, стал разглядывать село. Артем примостился рядом с ним.

В селе было тихо, никакого движения. Пустые глиняные дома, покрошенные автоматными очередями, не подавали признаков жизни. Надо уходить.

Ситников перевернулся на бок, полуприлег на локте:

— Так, Саша…

Договорить он не успел. Во дворах, прямо перед ними, заговорил автомат, очередь пронеслась над плечами Ситникова, выбила из насыпи землю у него под локтем. Он вдернул голову в плечи, крякнул, матерясь, скатился с плетенки. Справа ответила еще одна очередь, прошлась по поляне, по пехоте — видно было, как пули впивались в траву между распластанными фигурами, — и уткнулась в лес.

Артему показалось, что краем глаза он успел заметить вспышку в окне одного из домов, а затем перебегавшую из комнаты в комнату тень.

— Вон он, товарищ майор, в этом окне!

— Где? В каком? — Ситников, стаскивая через голову «муху», смотрел на Артема, в глазах его было бешенство. — Ну, в каком?

Но окно снова было пустым, дом опять замер, не шевелился, и Артем уже не был уверен, что чех был именно там. Очереди возникли словно из ниоткуда, внезапно пронеслись над насыпью и исчезли. И все. Проследить их не получилось — выстрелов видно не было, а на слух не определить — затерялись во дворах.

Артем вглядывался в село, но неуверенность от этого только росла. Теперь он даже не знал, был ли вообще чех. Может, был, а может, и показалось.

— Ну в каком?

— … а черт его знает, товарищ майор… Вот в этом, кажется…

Ситников посмотрел на окно, взвел «муху».

— Точно там?

Артем не ответил. Тогда Ситников отложил «муху» — жалко попусту тратить — и полоснул по окну из автомата. Очередь строчкой расковыряла глину на стене, вышибла деревянный подоконник, закувыркавшийся в воздухе, и утихла в проеме окна.

И тут Артему снова показалось движение в доме.

— Да вон он, зараза! — Он вскинул автомат, прицелился и коротко ударил по окну. Затем еще раз и еще. Сразу же вслед за ним замолотил и Ситников, а потом заговорила и вся пехота.

Сначала Артем стрелял прицельно, но руки после долгого бега тряслись, не могли удержать автомат, ствол заваливался, пули ложились то ниже, то выше окна, и Артем начал бить навскидку, длинными очередями, не целясь.

Спарка быстро закончилась. Артем отстегнул ее, достал новый магазин, полный. Этот оказался заряжен трассерами. Артем видел, как они влетали в темное окно и там рикошетили внутри дома, отскакивая от чего-то твердого, стоявшего у противоположной стены, искрами с жужжанием метались по тесной для них комнате.

Дом умирал под их огнем, дергался, тучи пыли и сухой глины, выбиваемые из его стен, водопадами сыпались к подножью, земля кипела вокруг фундамента, взбрыкивала комьями травы.

Пехота все больше распалялась.

Кто-то уже бил с колена, кто-то лупил по соседним домам. Ими овладело особое опьяняющее чувство, какое бывает только в заведомо удачном бою, при явном преимуществе. Чехи полоснули очередью и ушли. Страха нет, он проходит, и ты чувствуешь свою силу, превосходство над врагом. Это опьяняет, порождает возбуждение и веселую холодную злобу, желание мстить за свою боязнь до последнего, не думая, поливая направо и налево.

Ситников схватил «муху», встал на одно колено и выстрелил по окну. Граната огненной точкой вошла в проем и сильно рванула в закрытом помещении, осветив дом молнией вспышки. На улицу выбросило мусор, вывалил клуб серого дыма.

Выстрелом Артема оглушило. Ситников, стреляя, неудачно развернул «муху», и струя выхлопа ударила Артема по уху. В голове зазвенело, ничего не стало слышно. Он скатился с насыпи, зажав двумя пальцами нос, начал продувать уши, сглатывать.

Кто-то потряс его за плечо:

— Контузило? — Голос слышался еле-еле, хотя спрашивающий вроде бы кричал.

— Не, глушануло немного! Сейчас пройдет, — заорал в ответ Артем. Его удивил собственный голос — глухой, как в бочке, и слышимый не внутренним ухом, а снаружи. Он снова продул уши, потряс головой. Звон немного поутих, но тугая, мешающая соображать вата в мозгах осталась.

Рядом оказался комбат. Он лежал на насыпи и с остервенением бил по селу, тщательно прицеливаясь и что-то приговаривая. Артем подполз к нему, лег рядом, попытался рассмотреть, в кого он там целится. Ничего не увидев, кроме все тех же пустых домов, стал стрелять в том же направлении.

Заметив Артема, комбат оторвался от автомата, толкнул его локтем:

— Ну-ка, вызови мне броню.

— Что?

— Броню вызови, глупый хер!

Артем перевернулся на спину, включил рацию. Оба бэтэра ответили сразу:

— «Пионер», это «Броня 185», на приеме.

— «Пионер», я «182-й», прием.

— Товарищ майор, «Броня». — Артем протянул комбату наушники и ларингофон.

— «Броня», «Броня», это главный. — Комбат прижал один наушник к уху.

— Значит, так. Простреляете село. Первыми — дома перед нами. И чуть влево возьмите, вон туда, где кирпичный особняк. — Комбат показал рукой на стоявший в отдалении дом, как будто в бэтэрах его могли видеть. — Затем выдвигайтесь, прикроете нас броней. Начинаем отходить. Все, приступили!

Он вернул Артему наушники, приказал:

— Передай по цепочке: начинаем отход. Короткими перебежками — один бежит, остальные прикрывают. И Ситникова приведи ко мне.

Ситников лежал метрах в десяти правее. Артем пополз к нему, по дороге дернув двоих солдат за штанины: «Отходим».

— Товарищ майор, к комбату! Отходим. — Затем, повернувшись к лежавшему рядом пулеметчику, уткнувшемуся лицом в землю, проорал и ему: — Отходим! Перебежками по одному! Передай по цепочке! Слышишь!

Пулеметчик поднял голову, посмотрел на него меланхолично и опять уткнулся в землю. Его ПКМ молча стоял рядом, за все это время он, видимо, ни разу не выстрелил. «Заклинило башню у парня», — подумал Артем и затряс его:

— Эй, ты, чего не стреляешь, а? Слышишь меня? Чего не стреляешь, говорю? Ранило, что ли?

Пулеметчик снова поднял голову, глянул на Артема безразличными ко всему, пустыми глазами. «Нет, не ранило, — понял Артем. Ему был знаком этот тупой, безразличный взгляд. — Сломался, не выдержал болота». Такое бывает. Вроде только что нормальный был парень, а смотришь — уже еле ноги передвигает, двигается как сомнамбула, наклонив голову, будто нет сил держать ее прямо, из носу свисает сопля. Сломала такого война. И очень быстро — за день-два — человек опускается, ничему не сопротивляется, апатично принимая все, как есть. Его можно бить, пинать, рвать пассатижами, отрезать пальцы — он все равно не проснется, не ускорит темпа, ничего не скажет. Это лечится только сном, отдыхом и жрачкой.

Пулеметчик долго тормозил, потом выдал неуверенно:

— Патронов мало…

Артем вдруг почувствовал бешеную злобу.

— Твою мать, ты чего сюда, воевать приехал или хер в стакане болтать! Очарованный! На хрен ты тут нужен со своим пулеметом! А? Патронов у него мало! Солить их будешь, домой с собой повезешь? Куда их еще беречь-то, не видишь, война началась, тормоз хренов! А ну дай сюда!

Перегнувшись через него, Артем схватил пулемет, воткнул сошки в землю и одной длинной очередью расстрелял по селу пол-ленты. Потом со злостью сунул ПКМ в широкую, но вялую грудь:

— На, держи! Отходи! И хреначь давай вовсю, у тебя ж пулемет, сила! Так и заткни им глотки к чертовой матери!

Пулеметчик молча взял у него ПКМ и, так и не стреляя, волоча пулемет затвором по земле, пополз к лесу. Артем совсем взбесился, хотел пнуть его по заднице, но потом махнул рукой: полудурок.

Пехота на правом краю поляны зашевелилась. Одна за одной там стали подниматься фигурки солдат, пробегали метров пять — семь и падали. За ними перебегали другие.

Бэтэры ожили в кустах, взревели движками, выпустив в воздух клубы солярного дыма, и вылезли на колею, остановившись между ними и селом. Башни их повернулись в сторону домов, застыли на мгновенье, чуть подрагивая хоботами стволов, вынюхивая противника. И, выждав секунду, оба КПВТ вдруг одновременно заговорили.

Артему раньше никогда не приходилось видеть работу КПВТ вблизи. Эффект был ошеломляющий. Могучий четырнадцатимиллиметровый грохот заглушил все вокруг, уши опять заложило. Звуковой удар был настолько сильным, что Артем почувствовал его телом сквозь пластины броника. Снопы огня из стволов мерцанием озаряли поляну, трассера втыкались в дома, пробивали стены и рвались внутри, потрошили крыши, валили деревья, начисто срезали кусты. На село мгновенно обрушилось такое количество металла с невероятной кинетической энергией, что оно моментально было убито, растерзано снарядами, разорвано в клочья.

Артему опять стало не по себе, его вновь охватило то же чувство, что и при обстреле Алхан-Калы саушками. Каждый раз, когда говорил крупный калибр, не важно, свой или чужой, он чувствовал это морозное беспокойство внутри. Это не страх, хотя и он бывает таким холодным. Это другое чувство, какое-то животное, оставшееся в генетической памяти от предков. Так, наверное, в ужасе замирает суслик, услышав рев льва и почувствовав мощь его глотки по колебаниям почвы.

Ведь он тоже убивал или по крайней мере хотел убить тех людей, что стреляли в него, но его убийство было другое, маленькое, подконтрольное ему. Смерть, которую нес он, не была уродливой — аккуратная дырочка в теле, и все. Его смерть была справедливой — она давала шанс спрятаться от пульки, укрыться от нее за стеной, как он сам не раз укрывался от их пуль. Укрыться же от КПВТ было невозможно, этот калибр доставал везде, пробивал стены насквозь и убивал, убивал страшно, с ревом, отрывая головы, выворачивая тела наизнанку, срывая мясо и оставляя в бушлатах только кости.

Он не испытывал никакой жалости к чехам или угрызений совести. Мы враги. Их надо убивать, вот и все. Всеми доступными способами. И чем быстрее, чем технически проще это сделать, тем лучше.

Просто…

У них ведь тоже есть КПВТ.

Пока бэтэры обрабатывали село, пехота перебегала в лес, группировалась там. Артем с Ситниковым пропустили всех мимо себя, поднялись последними и, коротко постреливая, побежали вслед за пехотой.

Одним рывком пробежав лес, они выскочили на опушку, за которой начинался коровий выпас. Бэтэры уже были здесь. Отстрелявшись, они обогнули лесок и медленно двигались по колее вдоль села, изредка давая по домам одну-две очереди. Пехота, пригибаясь, перебегала за ними, шла, укрываясь броней.

На выходе из леска Артем нос к носу столкнулся с Игорем. Тот тоже задержался, пропуская свое отделение. По своей привычке ткнув Артема в плечо, Игорь осклабился:

— Жив?

Артем улыбнулся в ответ:

— Жив. А ты?

— А чего мне! Жив… Ух, отоварились мы неплохо! — Игорь еще не отошел от боя, был возбужден, весел. — Наши машины за вами шли. Слышим, у вас пальба началась. Мы — к вам. Тут ка-ак пошло — со всех сторон из автоматов. Думал, всех покрошит… Суки, сзади они зашли, с тыла. А тут разведчик еще этот ваш, как его, Антоха. Мы его чуть не пристрелили — смотрим, из кустов кто-то выбегает и на броню к нам лезет. Думали, чех…

— Чего с Антохой-то? Ранило?

— Да нет, его с машины ветвями сбросило… Блин, а далеко нам еще бежать-то, смотри. — Игорь смерил расстояние до поворота, где за сараем стоял комбатовский бэтэр и кончалась зона видимости из той окраины села, где были чехи. — Пока по лесу этому набегался, устал как собака. И на черта я броник надел!.. Ладно, давай первым, я прикрою. — Пока они обменивались новостями, пехота отошла, и Артем с Игорем остались вдвоем.

— Нет, давай сам отходи. Вон до той арматурины, я за тобой.

— Лады. — Игорь поправил броник, пригнулся и побежал к лежащему метрах в пятнадцати от них то ли фрагменту башенного крана, то ли какому-то куску с элеватора. Добежав, упал с разбегу, перевернулся головой к селу, взяв его на прицел, махнул Артему рукой.

Выходить из-за деревьев на открытое пространство было неприятно. В голове промелькнула картинка — неслышно вылетающий из кустов прямо в них трассер, и твердая башня, и рикошет внутрь тела. Артем глянул на дома. Совсем рядом, с такого расстояния из СВД в ухо попасть можно. Если шмальнут напоследок, убьют с первой пули, не спрячешься.

Стараясь не думать об этом, он рванул из-за деревьев, помчался к Игорю.

Пехоту они догнали в два приема, влились в очередность перебежек.

Артем перебегал уже с трудом. Каждый раз падать и подниматься было невыносимо, ноги и руки дрожали, и он, проклиная неудобный броник, чертову связь и эту паскудную рацию, едри ее в бога душу мать, после очередного рывка уже лишь приседал на одно колено, тяжело дыша, с тоской примеривался к следующему броску, и к следующему, и дальше, до поворота, где за сараем остался комбатовский бэтэр и было еще метров триста, не меньше.

Невероятно хотелось пить. Вода, которую он набрал еще вчера в батальоне, вчера же и закончилась. Ненужная фляжка теперь только мешала, стучала по бедру. Пустая, она оказалась намного тяжелее полной.

Артем с трудом отгонял желание напиться из лужи. Целый день он, экономя тепло, ничего не пил, а те запасы жидкости, что остались в организме, выжал из него броник, выдавил по капле из каждой поры. Пот ручьями заливал глаза, во рту пересохло, спину ломило так, что, казалось, уже ни в жизнь не разогнуться. Ставшее насквозь мокрым белье липло к телу, при каждом движении из-под ворота пыхало влажным жаром. Неподъемный автомат оттягивал руки. Сил совсем уже не осталось, и вскоре Артем перестал даже приседать на колено, просто устало шел, пригнув голову.

Рядом так же тяжело тащился Игорь.

Пехота тоже уже не перебегала — брела. Все чертовски устали.

Они отходили по усеянному коровьими лепешками полю, не обращая внимания на оставшиеся за спиной дома, где все еще могли быть чехи, мечтая лишь поскорее добраться до брони, лечь и вытянуть гудящие ноги.

Но растянуться на броне комбат не дал. Когда они дошли до поворота и уже полезли по машинам, комбат, кроя их матюгами, приказал отходить дальше, до позиций семерки, до которых было еще полкилометра и где Артем вчера разговаривал с Василием. Вчера? Как давно это было, как долго тянется день… И никак не закончится, зараза, и снова идти!

И они, прикрываясь броней, опять шли, лезли через канаву с грязной водой, в которой вчера застревали бэтэры, поскальзывались на жидкой разъезженной глине, падали и возились в грязи, уже не в состоянии подняться самостоятельно. И поднимать других сил тоже уже не оставалось.

До первого окопа, где над бруствером торчали головы семерки, с любопытством разглядывающей их, выходящих из боя, оставалось всего метров пятнадцать, когда Артем понял, что не сделает больше ни шагу. Разгоняя круги, цветным калейдоскопом мелькавшие перед глазами, он рухнул на небольшую кочку, привалился к ней спиной, выбрав место между двух коровьих лепешек. Рядом упал Игорь. Пехота также осыпалась на землю, чуть-чуть не доползя до брустверов.

Они сидели тяжело дыша, не в силах сказать ни слова, хватая ртом воздух. Но жажда была сильнее усталости, и, облизав растрескавшиеся губы, Артем выдавил из себя:

— Мужики… воды… пить…

Из окопа вытащили алюминиевый бидон — в таких в деревнях хранят молоко, — поставили перед ними, протянули черпак. Артем откинул крышку, заглянул внутрь. Вода была мутная, с водорослями, и, когда он опустил в бидон черпак, из-под ряски выскользнули два малька, заметались в небольшом пространстве, ударяясь в стенки, подняли со дна ил.

Артем глянул на солдат:

— Откуда вода?

— Да вон из речки набрали. — Конопатый сержант кивнул на почти стоячую речушку, которая петляла по выпасу. Артем проследил ее взглядом. Речушка вытекала из того самого леска, откуда только что вышли и они. «Из болота, сто пудов. Надо было в канаве напиться, не ждать», — подумал Артем и припал к черпаку.

Никогда в жизни он не пил ничего вкуснее этой тухлой болотной воды. Он пил ее, ледяную, огромными глотками, взахлеб, засасывая вместе с водорослями, изредка отрываясь от черпака, чтобы отдышаться, и вновь припадая к нему. На зубах хрустнул малек. Артем не остановился, не в силах оторваться, проглотил и его, живого.

Литровый черпак он выпил до дна. Вода моментально выступила пботом. Артем рукавом вытер подбородок, отдышался и зачерпнул второй раз.

Напившись, он передал черпак по кругу, сам снова отвалился на бруствер, закурил и наконец-то вытянул горящие ноги, ощущая в мышцах невероятную, но уже приятно проходившую усталость. Туман и гул в ушах утихли, силы стали возвращаться к нему, он оживал.

Оживала и пехота. Сорокалитровый бидон они уговорили за две минуты и теперь рассаживались на земле, закуривали. Послышались разговоры.

К ним стала подтягиваться вылезшая из окопов семерка, расспрашивать про бой. И пехота разгусарилась, распустила перья, с небрежностью бывалого солдата начала рассказывать им «про войну». Эта перестрелка, бывшая для многих из них первым боем, прошла удачно, без потерь, и их, отдохнувших, уже переполняло ощущение, что все было не так уж и страшно, что война — это раз плюнуть и воевать всегда будет так легко. Они стреляли, в них стреляли, пули по-настоящему свистели над головами, и им есть о чем рассказать дома. Они чувствовали себя рейнджерами, стопроцентными боевиками, прошедшими огонь и воду. Адреналин, выхлестнутый страхом в гигантских количествах, забурлил в крови. Шапку — на затылок, автомат — на плечо, плевки — мужественнее.

Артем с улыбкой смотрел на них — он и сам был таким же, — слушал их разговоры.

— А мы с комбатом бежим, смотрим, чех какой-то из дома на крыльцо вылез, посмотреть, что происходит. Ну, комбат АКС свой вскинул — и по нему. Тот — брык на землю и пополз за дом шкериться. А комбат все по нему хреначит… Рожок, наверно, выпустил. Рожа довольная, лыбится: «Хе, — говорит, — глупый хер».

— …разведка это, пробовали пути, где из села уйти можно. Их было немного, вишь, в бой не ввязывались, обстреляли — и в кусты. Это их тактика. Подползут, вмажут из граника пару раз и уходят. Когда к пятнашке под Октябрьское на усиление ездили, они так бэтэр сожгли.

— …с бэтэра упал, а надо мной пули шасть-шасть по веткам. И низко так, сука, прям над головой. Как начали хреначить! За кусты отполз, смотрю: наши на полянке лежат…

На село уже никто не обращал внимания. Бой закончился, напоровшаяся на них чеховская разведка, шуганув их, то ли ушла, то ли затаилась, но ничем себя не выдавала. И они расслабились, разлеглись на мокрой холодной траве перед окопами, не прячась в землю и не маскируясь, открыто собравшись в кучу, чего на войне делать ни в коем случае нельзя.

За эту беспечность чехи их незамедлительно наказали.

Свист они услышали одновременно. Он начался в селе, нарастая, вонзился сквозь усталость в мозг и кинул их на землю.

— Опять началось!

— Ложись! Мина!

— Не дадут уйти, суки!

Они попадали, расползлись по-за кочками. Усталость мгновенно ушла, тело вновь пронзило жаром.

Первая мина разорвалась довольно далеко, на выпасе. Вслед за ней, пристрелочной, из села вылетели еще несколько штук, начали рваться все ближе и ближе, надвигаясь на них.

Артем упал неудачно. Он лежал на возвышении ничем не прикрытый — ловушка для осколков, — и его отлично было видно со всех сторон.

Очередная мина тяжелой дождевой каплей ударилась в землю, тряхнула почву. С неба посыпались мелкие комочки мерзлой глины. Один больно стукнул по затылку.

Артему захотелось стать маленьким-маленьким, свернуться в клубок и раствориться в земле, слиться с ней, чтобы никак не выделяться над ее спасительной поверхностью. Он даже представил, как это будет, — малюсенькая норка, в которую не залетит ни осколок, ни пуля, а в норке, укрытый со всех сторон, сидит малюсенький он и осторожно выглядывает наружу одним глазом. С каждым разрывом ему хотелось быть в норке все сильнее и сильнее, и, когда рвануло совсем рядом, он, вздрогнув телом, уже поверил в эту норку и с крепко зажмуренными глазами, боясь их открыть перед смертью, стал шарить рукой по траве, отыскивая вход.

Но входа не было. Тело его не слушалось, не хотело прятаться, стало огромным, заполнило собой всю поляну, и промахнуться по нему было невозможно.

Сейчас убьет.

Зря он приехал в эту Чечню. Зря.

Господи Боже мой, мама дорогая, сделай так, чтобы он не был в этой Чечне! Сделай так, чтобы этот следующий разрыв, его разрыв, оказался бы на пустом месте, а он был бы дома! Ведь это же нелогично! Ведь еще что-то можно исправить, как-то все можно решить! Давай договоримся! (С кем? С судьбой? Богом? Какая разница, что-то там есть такое, и оно может!) Он будет дома делать все, что угодно, никак не гневить тебя — может, он недостаточно любил близких, причинил им много зла, и ты разгневался на него за это (какой бред, при чем тут близкие? Нет, не бред, не бред, не каркай, пускай поверит, а то еще передумает!). Он обещает: он попросит прощения у всех за причиненные им страдания, он будет любить всех подряд, а деньги, которые заработает здесь, он отдаст в фонд чеченских детей-сирот, пострадавших от этой войны! (Какие деньги, ведь его уже здесь нет. Правда, Господи?) Клянусь, бля! Я отдам все деньги, только убери меня на хрен отсюда!!! Летит!!! А-а-а!!!

Понимая, что это уже смерть, что ничего нельзя успеть за те короткие доли секунды, ставшие совсем уж паскудно короткими, — мина долетит гораздо быстрее, чем он даже успеет подумать, что нужно метнуться вон в ту ямку, где лежит Игорь (успел, подумал), быстрее, чем он успеет закончить хоть одно движение пальцем — ведь она уже летит, — Артем вскочил и с горловым воем, перемешав в нем и крик, и страх, и в печенку всех святых, выпучив глаза, ничего не видя, кроме ямки, ринулся туда и, поскользнувшись на сырой траве и перебирая по земле руками и ногами, влетел, скатился в ямку и замер в ожидании близкого разрыва, уткнувшись лицом в коровью лепешку…

Мина, сильно перелетев, разорвалась намного дальше остальных, на другом краю выпаса.

Никто не двигался.

Затем потихоньку зашевелились, начали отряхиваться.

Артем вынул лицо из лепешки, поводил вокруг ошалелыми глазами и, пробормотав «пронесло», стал счищать дерьмо ладонью, стряхивая его с пальцев. Мысли еще не вернулись. В ушах стоял лишь свист мины, его мины, — короткий, резкий и пронзительный, раз за разом вылетавший из села и попадавший прямо в него, и Артем счищал свежую, жидкую еще лепешку со своего лица автоматически, даже не чувствуя брезгливости, готовый в любую секунду снова спрятаться в дерьмо.

Рядом так же меланхолично отряхивался пехотный взводный. Стоя во весь рост, он медленно, по одной, снимал со штанины травинки и кидал их на землю. Потом задержал одну в руках, повертел ее, разглядывая, и задумчиво произнес:

— Вообще-то у меня сегодня день рождения…

Артем несколько секунд молча смотрел на взводного, а потом вдруг, сразу, без предупреждения, заржал.

Сначала он смеялся тихонько, пытаясь остановиться, затем, уже не в силах сдерживаться, все сильнее и сильнее, все громче. В его смехе появились истерические нотки. Откинув голову назад, он перекатился на спину и, глядя в затянутое низкими серыми тучами небо, раскинув руки, гоготал как безумный. Страх, только что пережитый им под минометным обстрелом, выходил из него смехом. Обволакивающий, бессильный страх обстрела, не такой, как в бою, от тебя ничего не зависит и ты никак не можешь спасти свою жизнь и никак не можешь защитить себя, а просто лежишь, уткнувшись в землю, и молишься, чтоб пронесло…

Игорь уселся рядышком на корточки, закурил. Некоторое время он молча смотрел на Артема, потом толкнул его в плечо:

— Слышь, земеля… Ты чего? — В его голосе слышалась усталость, непрокашлянная сухая хрипотца. Тоже испугался. Страх опустошает, вытягивает силы. Даже говорить становится тяжело.

Артем не ответил. Смех прорывался сквозь него постоянным потоком, и он не мог остановиться. Потом, немного отдышавшись, он заговорил с трудом, прерывая слова хохотом:

— День рождения! Точно… Не бойся, земеля, я в порядке, башня на месте… Знаешь чего, — он, похохатывая, опять стал вытирать лицо ладонью, размазывая по щекам коровье дерьмо вперемешку со слезами, — просто я вспомнил. Сегодня пятое января… Пятое… января… — Артем снова сломался смехом, который попер из него второй волной, захлебнулся.

— Ну и что? — Игорь смотрел на него уже с беспокойством.

— Да понимаешь, у моей Ольги сегодня день рождения, — Артем вроде отхохотался, — понимаешь, сегодня пятое января, они там только что отпраздновали Новый год — Новый год, кстати, был, с прошедшим тебя, — а сейчас сидят за праздничным столом, все такие красивые, нарядные, и пьют вино, и закусывают вкусной едой, галантные такие, и у них там сплошные праздники, и что такое обстрел, они не знают… — Артема озарило: — Етитские помидоры! Да у них там цветы! Понимаешь, цветы! А у меня тут… морда в говне… Ой, мама, не могу… и еще, знаешь… вша по мудям ползет… — Он опять заржал, отвалившись на спину и покачиваясь с боку на бок.

Мысль о цветах поразила его. Ему совершенно отчетливо представилось, как его Ольга в этот момент, именно сейчас вот, в эти вечерние секунды, сидит за накрытым белой скатертью столом с бокалом хорошего сухого вина — она любит сухое и не пьет дешевое, — в окружении огромных красивых букетов и, улыбаясь, принимает поздравления. Комната залита ярким светом, и гости при галстуках, радуются и танцуют. И рабочий день у них закончился — в том мире есть время работать и время веселиться. Это только в этом мире всегда

— время умирать..

Сидя в окопе, кажется, что воюет вся земля, что везде все убивают всех и горе людское заползло в каждый уголок, докатившись и до его дома. Иначе и быть не может.

А оказывается, еще есть места, где дарят цветы.

И это было так странно. И так глупо. И так смешно. Ольга, Ольга! Что случилось в жизни, что произошло с этим миром, что он должен быть сейчас здесь? Почему вместо тебя он должен целовать автомат, а вместо твоих волос зарываться лицом в дерьмо? Почему?

Ведь, наверное, они, вечно пьяные немытые контрачи, измазанные в коровьем дерьме, — не самые худшие люди на этом свете.

На сто лет вперед им прощены грехи за это болото.

Так почему же взамен они только это болото и получили?

Странно это все как-то.

Любимая, пускай у тебя все будет хорошо. Пускай в твоей жизни никогда не будет того, что есть у меня. Пускай у тебя всегда будет праздник, и море цветов, и вино, и смех. Хотя, я знаю, сейчас ты думаешь обо мне. И лицо твое грустно. Прости меня за это. Ты, самая светлая, достойна лучшего. Лишь бы у тебя все было хорошо.

А умирать на этом болоте предоставь мне.

Господи, какие же мы разные! Всего лишь два часа лету нам с тобой друг до друга, а такие две разные жизни у нас с тобой, двух таких одинаковых половинок! И как тяжело будет нам соединять наши жизни вновь…

Игорь досмолил свой бычок, воткнул его в землю. Его лицо стало задумчивым, в глазах проплыли нарядные платья, духи, вино и танцы… Потом он глянул на Артема, на его драный бушлат и грязную морду, и тоже засмеялся:

— Да, бля! Поздравляю! Отпраздновал…

Поесть в этот день так и не удалось. Как только они вернулись в батальон и Артем, спрыгнув с брони, направился к своей палатке, он нос к носу столкнулся с вынырнувшим навстречу взводным. Быстро поздоровавшись и спросив про бой, взводный озадачил его по новой — ехать связистом с толстым лейтенантом-психологом.

Психолог этот раньше служил вроде как в ремроте. А может, и в РМО штаны просиживал, в общем, толку от него не было никакого, так — не пришей кобыле хвост. Но потом, когда полк отправляли в Чечню, выяснилось, что в каждом батальоне по штату должен быть свой психолог, чтобы любой солдат, у которого башня клина схватит, мог прийти и пожаловаться ему на свою психическую несовместимость с войной в частности и с армией в целом. Но настоящих психологов, понятное дело, в войсках днем с огнем не сыщешь. И лечить солдат от депрессии насобирали по батальонным закоулкам всякую шелупонь вроде толстого лейтенанта. Впрочем, к нему никто ни разу за помощью так и не обратился. Потому что единственным способом, которым психолог мог поставить заклинившую башню на место, был мощный удар в грызло. А кулаки у него — будь здоров.

Но человек он был энергичный, сидеть без дела ему было скучно, и он брался за все подряд, неформально исполняя обязанности на должности «принеси-подай иди на хрен не мешай».

На этот раз задачу психологу нарезали следующую: добраться до Алхан-Юрта, разыскать там батальонную водовозку — АРС, попавшую в засаду и сожженную чехами, и оттащить ее в ремроту. А также узнать, что стало с водителем и сопровождавшим его солдатом, живы ли они, и если нет, то разыскать и привезти их тела.

Поехали втроем — психолог, Артем и Серега-мотолыжник, водитель этой жестянки — МТЛБ, мотолыги.

Ехать на мотолыге было не так удобно, как на бэтэре. Хотя она намного шире и совсем плоская, но на поворотах ее, гусеничную, резко дергало, и Артем, пытаясь зацепиться за рассыпанные по броне бляшки-заклепки, все время чувствовал себя жирным блином на скользкой сковороде.

Опять это унылое слякотное поле, опять колея, чавканье гусениц по жиже, опять дождь. Брызги грязи опять вылетают из-под гусениц, шлепаются на броню, попадают в лицо. А бушлат так и не просушен, и сапоги совсем сырые. Уже который месяц. И уже который месяц грязное все. И опять холод. Этот вечный холод, как он достал, сука, хоть денечек бы пожить в тепле, прогреть кости. И есть охота. Они жмутся, закуривая, кутаясь в воротники. Опять поворот, федеральная трасса, «Рузкие — свиньи»… Как же задолбало-то все, как домой-то охота!

На этот раз они повернули не к элеватору, а в противоположную сторону, налево, к центру. По трассе доехали до поворота на Алхан-Юрт, свернули, прижались к домам и на тихом ходу проползли еще метров пятьсот, до свежей, отстроенной, видимо, совсем недавно, но уже напрочь разбитой мечети. Здесь начиналась зона разрушений. Во дворах — две-три стены и посередине куча мусора. Либо просто одна стена, как человек, вывернутая взрывом наизнанку, трепещущая на ветру голыми обоями, выставляя то, что должно быть внутри, наружу.

Около мечети их остановили вэвэшники. Они кучковались в пустой коробке складского двора, прижавшись с внутренней стороны к стенам забора. Дальше дороги не было — остальную часть села, за поворотом, занимали чехи.

Засели они там плотно. Весь день напролет в селе кипел обстрел. Разрывы сменяли друг друга один за одним, снаряды падали так же бесперерывно, как и этот непрекращающийся холодный зимний дождь. Где-то чуть дальше, ближе к реке, шла постоянная стрельба, автоматная трескотня выделялась из общей канонады.

Жизни в селе нет. Улицы пустынны, местных не видно. Дома стоят мертвые. Только вэвэшники жмутся вдоль заборов, расползаются по канавам. Изредка, выглянув предварительно из-за угла, бегом пересекают открытое пространство.

Артем с психологом сразу приняли правила игры. Перевернулись на животы, распластались по броне, прижались. Психолог, наполовину свесившись, заорал:

— Эй, мужики! Тут где-то наш АРС сожгли! Не видели?

— Видели. — Один из солдат, по самые пятки утонувший в большом бронике, указал вдоль улицы: — Вон он стоит. Мы его вытащили.

Артем глянул туда, куда показывал вэвэшник. За поворотом, где начиналась мертвая зона, на обочине дороги громоздилась груда ржавого обгоревшего железа.

Психолог тоже глянул в ту сторону, потом недоуменно повернулся к солдату:

— Вот это вот? Это — наш АРС? Не, ты чего, это не наш… Наш новый был.

Солдат посмотрел на него как на идиота. Психолог сконфузился, тоже понял, что ляпнул глупость. Был новый, стал старый. На войне это быстро происходит, в два счета. Это только в мозгах долго укладывается. Как с человеком — был живой, стал мертвый.

— Слушай, а его на сцепке тащить можно, как считаешь?

— Можно. Я ж говорю, мы его тащили. Только бросили. На хрена он вам? Все равно не восстановите.

— Нужен. Списывать-то надо. А водила где, не знаешь?

— В полк пошел. Ранило его. И второй, который с ним был, — его тоже ранило. Они вместе ушли.

— Ясно. — Психолог отвернулся от вэвэшника, сунул голову в водительский люк: — Серега, давай туда. Вон он, видишь?

Мотолыга, хрустя гусеницами по разбитому, в крошках кирпича асфальту, на медленном ходу подобралась к АРСу, развернулась задницей. Серега начал сдавать потихоньку, психолог корректировал, для лучшего обзора привстав на колени. Артем снял рацию, приготовившись, лежал на броне. Когда психолог махнет рукой и Серега станет, ему придется спрыгнуть и зацепить АРС сцепкой.

В проплывавшей слева канаве лежали вэвэшники, отрешенно наблюдали за их манипуляциями. За канавой было поле, засеянное кукурузой. В поле — одинокий фермерский дом. Из дома с периодичностью в четыре-пять секунд вылетали трассера и уходили в сторону Алхан-Калы. Красные черточки были отчетливо видны на фоне вечернего леса. Трассера медленно наискось пересекали улицу метрах в пятидесяти от них, навесом улетали за реку и там терялись в крышах домов и клубах разрывов.

Артем вдруг понял, что они находятся в центре войны. Тот кусок, что они зацепили на болоте, — лишь край пирога, цветочки. А середка с ягодками — здесь.

Из дома, не прячась, бьет чеченский снайпер. Вокруг стайками бродят вэвэшники. И также стайками где-то чуть дальше бродят чехи. Их там метелят разрывами, но наши тоже там есть — отсюда не видно, но чеченский снайпер в доме видит их и стреляет по ним. А они здесь видят снайпера, но никто его не трогает. Вэвэшникам наплевать на него — столько они уже провалялись в своей канаве, столько трескотни и трассеров пролетело над их головами, что на одинокого снайпера уже никто не обращает внимания. А им — Артему, Сереге и психологу — до снайпера тоже нет никакого дела — они вообще сейчас не воюют, они приехали сюда вытаскивать свой АРС, расстрелянный, похоже, именно из этого дома, где сидит сейчас чеченский снайпер. И снайпер их, конечно, тоже видит, но тоже не стреляет по ним, ему сейчас нет до них дела, у него более интересная мишень — его трассера уходят за реку, в одному ему видимую точку. А наши там, в той точке, видят только снайпера, и он для них сейчас — самое главное и самое страшное, и они хотят, чтобы кто-нибудь здесь его убил. Но его никто не трогает, потому что убить, выковырять его трудно, можно только обстрелять, временно заткнуть, но тогда он непременно начнет обстреливать нас в ответ и непременно кого-нибудь убьет. Но он пока по нас не стреляет, и лишний раз трогать его нет никакой необходимости. И война крутится вокруг, и ни черта не понятно, как обычно, и каждый делает свое дело: снайпер стреляет, вэвэшники воюют, они вытаскивают, снаряды рвутся, пули летают, раненый водила пошел пешком домой, как школьник после уроков, — и каждый варится в ней, в войне, и сейчас короткое перемирие, и нарушать его никому не хочется. И все так буднично, так обычно.

Но все же бог его знает, чего там будет дальше, что там в башке у этого снайпера. Так что держаться надо аккуратнее.

— Товарищ лейтенант, вы бы легли, вон снайпер бьет.

Психолог посмотрел на дом, проводил взглядом трассер, потом лег на броню и махнул рукой:

— Хорош, стоп! — и, повернувшись к Артему: — Цепляй.

Вэвэшник оказался прав — от АРСа ни черта не осталось. Голые обода колес с проволокой от сгоревших шин, заячья губа полуоткрытого капота, задравшегося от ударов пуль, насквозь пробитая, изрешеченная кабина — в несколько стволов расстреливали, в упор, — как водила с этим, со вторым, выжили, вообще непонятно. Кровь одного из них осталась на подножке, присохла к железу.

Артем накинул сцепку, махнул психологу рукой и залез на броню. Серега тронулся, АРС скрипнул, дернулся и, стеная всем своим покореженным, обгоревшим железом, потащился вслед за ними домой.

Для них война на сегодня кончилась. Они уходили.

А за АРСом через реку все так же летели трассера, и вэвэшники все так же валялись в своих канавах, а Алхан-Кала кипела от разрывов. И все так же шел дождь.

Миномет болтался за бортом шишиги, мягко подпрыгивая на кочках. Слепой, зачехленный глаз его ствола пялился в небо. В бельмо чехла хотелось плюнуть.

Артем сидел на низенькой скамеечке шишиги, курил, упершись одной ногой в борт. Ни о чем не думал. Все происходящее вокруг — туманное сырое утро, морось, поле — все то же чертово поле, день за днем одно и то же, колея — все та же, трасса, Алхан-Юрт — протекало мимо сознания, не задерживаясь в нем.

Он снова ехал в Алхан-Юрт, на этот раз с минометной батареей. Две шишиги с двумя расчетами «васильков» шли на огневую поддержку к пехоте, к семерке, туда, где вчера днем они вышли из боя и где они с Игорем пили зеленую воду с мальками, а потом ржали, вспоминая про день рождения.

Опять поворот с трассы, лужа, бытовка Коробка, сам Коробок — голый по пояс, он бреется перед обломком зеркала, установленного на вкопанной в землю деревяшке, коттедж ПТВ. Васи не видать, а жаль, поздороваться бы. Может, штаны бы успел забрать — до сих пор не нашел их, штанов-то.

Доехав до передовых позиций семерки, машины остановились. Минометчики высыпались из кузовов и, как муравьи облепив станины, начали расчехлять, отцеплять и устанавливать минометы. Все это они делали так быстро, резво, без команды, что Артем подивился — такой слаженности ему видеть еще не приходилось. Да, неплохо их натаскал командир батареи. Артем даже еще не успел бычок выкинуть, высасывая из него последний никотин, а минометчики уже полдела сделали.

Через несколько секунд от них последовали доклады. Комбат минометки, сухой жилистый мужик с длинным и скуластым рубленым лицом, нервный, шустрый, сильный и жесткий, всегда уверенный в своей правоте, убивавший легко и вроде даже с радостью, стоял около шишиги и рассматривал Алхан-Калу в бинокль. Позвал Артема:

— Давай, связь, доложи комбату, что я к стрельбе готов. И уточни координаты. Сейчас мы этим козлам вмандячим по полной.

Артем вызвал «Пионера».

— «Пионер», я «Плита», прием! К стрельбе готов. Уточни координаты, прием.

— «Плита», я «Пионер». Стрельбу отставить. Повторяю: стрельбу отставить, возвращайтесь домой.

— Не понял тебя, повтори. Как — отставить?

— «Плита», «Плита», стрельбу отставить, сворачивайтесь.

Артем снял наушники, ничего не понимая, посмотрел на комбата минометки.

— Мы чего, ждем чего-то, товарищ капитан?

— Чего ждем?

— Приказано все отставить. Возвращаемся домой.

— Как — домой? Ты не понял. Передай, что я прибыл на место, готов к стрельбе. Спроси, куда мне стрелять, координаты те же или новые данные?

Солдаты стояли вокруг, слушали их разговор, курили, выжидающе глядя на Артема. Он знал, они обожали стрелять. Они чаще всех выезжали «на войну» — на усиление к другим частям — и, возвращаясь, были возбуждены, говорливы. Их минометка была как бы отдельным подразделением. Пока батальон кис в землянках во втором эшелоне, умирая со скуки, они мотались по всей Чечне, воевали, делали дело, стреляли по врагу и любили эту работу. И кичились этим. Они были вроде как сами по себе, чужие в этом батальоне, жили своей жизнью. Это было настоящее боеготовное подразделение, с жесткой уставной дедовщиной, ни о чем не думающее, выполняющее приказы безоговорочно, видящее в своем комбате бога и полностью доверяя ему. И он им тоже полностью доверял. Он суетился, находил им жратву, устраивал бани и в конце концов сумел своим авторитетом построить в батарее армию, какой он ее видел, и не пускал в батарею ни одного начальника, кроме себя, как хороших собак, приучив солдат слушаться только своих команд.

Вот и сейчас они ждали от комбата команды, не понимая, в чем задержка.

И комбат тоже ждал команды от Артема и тоже не понимал, в чем задержка.

Артем снова вызвал «Пионера». И снова в ответ прозвучало «отставить». Артем посмотрел на комбата минометки, пожал плечами:

— Отставить.

— Я чего ему, мальчик, что ли, туда-сюда меня гонять, — комбат минометки взъелся, — то стреляй, то не стреляй!

Он вдруг замолчал, повернулся к солдатам. Лицо его потяжелело:

— Наводи! По старым координатам.

Солдаты разбежались по позициям, закрутили рукоятки наводки.

— Первый расчет готов!

— Второй расчет готов!

Комбат ничего не ответил. Он припал к биноклю, молча смотрел на Алхан-Калу, словно пытался различить там чехов.

С семерки, из окопов, вылез пехотный лейтенант, подошел к ним, стал рядом с комбатом. Тот не обернулся. Лейтенант поправил автомат, некоторое время постоял молча, тоже глядя на Алхан-Калу, потом спросил:

— Что, стрелять будете?

— Не знаю. Хочу вмандячить пару раз.

— Там наши. — Пехотный лейтенант кивнул на лесок и дальше, туда, где было болото.

— Где? — Комбат оторвался от бинокля, вопрошающе глянул на него.

— Да вон там, где лесок. Там болото дальше, там наш взвод стоит.

— Во, блин! А мне туда стрелять приказано. А дальше что, не знаешь?

— Не знаю. В Алхан-Кале чехи. А там вроде тихо пока.

— Ясно… Ну, до Алхан-Калы далековато, не добьет. У меня все-таки не саушки. Ясно. — Комбат повернулся к расчетам, произнес спокойным, остывшим голосом, уже без раздражения: — Отставить! Сворачиваемся.

Пока расчеты, недовольно ворча, зачехляли «васильки» и цепляли их к шишигам, комбат с пехотным лейтенантом закурили, разговорились. Артем тоже подошел к ним, прикурил у взводного, стал рядышком. Потек ленивый солдатский треп.

— А чего тут вчера было-то? — Комбат минометки сквозь струю дыма с прищуром посмотрел на взводного. — Говорят, тут комбат вчера отоварился. Не знаешь?

— Да, он хреначился тут. На чехов нарвался. Ездил как раз вот на это болото, его и обстреляли.

— А чего он туда потащился?

— А хрен его знает.

— Он нас менял, — сказал Артем, — мы с Ситниковым там с девяткой стояли, а он смену привел.

— Ну и чего было-то? Расскажи. — Минометчик заинтересованно глянул на Артема.

— Да чего… Постреляли немного и разъехались. Их разведка из села шла, на нас наткнулась. Сначала снайпер обстрелял, потом из минометов несколько раз вмазали.

— Убило кого-нибудь?

— Нет.

— Местных только, — сказал пехотный лейтенант. — Сегодня из села приходили, просили не стрелять, они их хоронить собирались. Восьмилетнюю девочку и старика. Как комбат хреначиться начал, они в подвал прятаться полезли, да не успели. Из КПВТ их завалили, — лейтенант, затягиваясь «Примой», рассказывал об этом спокойно, как о том, что яичница на завтрак подгорела, — снаряд пробил стену дома и разорвался внутри. Девочку сразу убило, а старик в больнице умер. В Назрань его возили.

Артем молча смотрел на взводного, не отрывая глаз от его спокойного лица.

Щекам вдруг стало жарко.

Он вспомнил тот бой. Как пехота залегла на полянке за насыпью. И как из села вылетели две очереди и умолкли. И как он заорал: «Вон он, сука, в этом окне!», хотя не был уверен, что там кто-то есть. Но лежать под огнем просто так было слишком страшно и слишком страшно было подниматься с земли и ждать выстрелов из села. И он заорал.

В том окне никого не было, это стало ясно после первых очередей. Чехи куснули и отскочили. Но комбат все же приказал бэтэрам расстрелять село. Потому что боялся и хотел купить свою жизнь жизнями других. И они охотно выполнили этот приказ. Потому что тоже боялись.

Но если бы Артем не заорал: «Вот он!», комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже, и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал.

Черт… Только этого не хватало…

Вчера он убил ребенка.

От этого Артему стало плохо.

И ведь ничего не сделаешь, никуда не пойдешь, ни у кого не попросишь прощения. Он убил, и это все, необратимо. Это — худшее, что может быть в жизни. Это даже хуже, чем потерять любимую женщину. Там еще можно как-то извернуться, поднапрячься кишками, что-то решить, уладить, упросить, завоевать….

Здесь — все.

Теперь всю жизнь он будет убийцей ребенка. И будет жить с этим. Есть, пить, растить детей, радоваться, смеяться, грустить, болеть, любить. И…

И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать ее лицо, глаза, губы, ее грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на ее прозрачной коже смерть, жирные сальные куски убийства. Руки, руки, чертовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к черту. Теперь не очиститься никогда.

Артем засунул руки между колен и начал тереть их об штанины. Он понимал, что это психоз, сумасшествие, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что руки стали липкими, как после еды в грязном кафе в жару, на них налипло убийство, самое паскудное убийство, и оно никак не оттиралось.

Он не заметил, как приехал в батальон, как вошел в палатку, сел около печки. Он очухался, только когда Олег протянул ему котелок с кашей:

— На, ешь, мы тебе оставили.

— Спасибо. — Артем взял котелок, начал отрешенно закидывать кашу внутрь себя. Потом остановился. — Помнишь, Олег, вчера нас чехи долбанули под Алхан-Юртом. Знаешь… Оказывается, мы в том бою убили девочку. Восьмилетнюю девочку и старика…

— Бывает. Не думай об этом. Это пройдет. Если каждый раз будешь изводить себя, свихнешься. Мало, что ли, тут убивают. И они нас, и мы их. И я убивал. Война, блин, своя-то жизнь ни черта не стоит, не то что чужая… Не думай об этом. По крайней мере до дома. Сейчас ты недалеко от нее ушел. Она мертвая, ты живой, а гниете вы в одной земле — она внутри, а ты снаружи. И разницы между вами, может, один только день.

Да. Один только день. Или ночь.

Он поставил звякнувший ложкой котелок на пол и молча вышел из палатки, аккуратно задвинув за собой полог.

Ночь была на удивление ясная. Крупные звезды ярко светили в небе, мерцали. Вселенная опустилась на поле и обняла солдат, спящих своих детей, — вечность благосклонна к воинам.

Завтра будет холодно.

Артем вспомнил вчерашний бой, убийство, девочку. Представил, как она с дедушкой полезла в подпол, когда началась стрельба. В доме сумрачно. Дед открыл крышку погреба и протянул ей руку, собираясь опустить ее вниз. И тут в дом ворвался смерч. Стену пробило, разметав кирпичи, рев и вспышки, и их крики, и снаряды рвутся внутри. Ее убило сразу, снаряд ткнулся ей в живот, она качнулась вперед, ему навстречу, а из спины вырвало маленькие кишочки и разбросало по стенам. Голова ее дернулась и запрокинулась на тощей шейке. Глаза не закрылись, и из-под век виднелись мертвые зрачки. А деда ранило. И он ползал в ее крови, и тряс мертвое тельце, и выл, и проклинал русских. И умер в Назрани.

Ты прости меня Бога ради, прости. Не хотел я.

Он снял автомат с предохранителя, передернул затвор и вставил ствол в рот.

…Дождь кончился.

Утром они покидали это поле.

Ночью подморозило, пошел снег, и все вокруг сразу стало белым, чистым, покрылось огромными кристаллами инея. Чечня поседела за эту ночь.

Огромная километровая колонна полка выстроилась на трассе. Артем сидел не шевелясь, засунув руки в рукава и намотав ремень автомата на запястье. Он уже замерз, мокрая форма заледенела, стала ломкой, хрусткой и примерзала к броне, а пути предстояло еще часа четыре — такой колонной они будут идти долго.

Их связной бэтэр стоял как раз напротив того самого поворота на болото.

Из-за поворота потихоньку вытягивались на трассу машины семерки. Артем заметил Мишкин бэтэр. На броне, со всех сторон обложенный ПТУРами, сидел Василий. Артем махнул ему, криво, невесело улыбнулся. Вася замахал в ответ.

В Алхан-Кале было тихо, бой прекратился еще ночью. Чехов, видимо, добили. Хотя никаких новостей они об этом не слышали. Они вообще не слышали никаких новостей и, что происходило с их полком, с ними самими, узнавали только по радио. Но раз они снимаются, значит, здесь все закончилось. Может, даже Басаева шлепнули.

Колонна тронулась.

Они шли дальше, в сторону Грозного. Взводный говорил, что стоять будут вроде напротив крестообразной больницы. Той самой, которая в «Чистилище». И, видимо, брать ее придется тоже им.

Да и хрен с ней.

Пошли они все к черту!

А поле это ему не забыть никогда. Умер он здесь. Человек в нем умер, скончался вместе с надеждой в Назрани. И родился солдат. Хороший солдат — пустой и бездумный, с холодом внутри и ненавистью на весь мир. Без прошлого и будущего.

Но сожаления это не вызывало. Лишь опустошение и злобу.

Пошли все к черту.

Главное — выжить. И ни о чем не думать. А что там будет впереди, один Бог знает.

Пошли все к черту.

А впереди, Артем еще не знал этого, был Грозный, и штурм, и крестообразная больница, и горы, и Шаро-Аргун, и смерть Игоря, и еще шестьдесят восемь погибших, и осунувшийся, за одну ночь поредевший вдвое, мертвый батальон с черными лицами, и Яковлев, найденный в том страшном подвале, и ненависть, и сумасшествие, и эта чертова сопка…

И было еще четыре месяца войны.

Артем сдержал свое обещание. За всю войну он вспомнил о девочке только один раз. Там, в горах, когда на минном поле подорвался пацаненок, тоже лет восьми, и они везли его на бэтэре к вертушке. Разорванную ногу, неестественно белевшую бинтами на фоне черной Чечни, Артем положил на колени, придерживая на кочках, а голова пацаненка, потерявшего к тому времени сознание, гулко стучала о броню — бум-бум, бум-бум…