Как всегда, открыла мне мать невесты – с казалось готовым взорваться криком злобным лицом (наверное, предполагая опять щекастого); увидев меня – расслабилась (чуть выправились глаза), даже приветливо улыбнулась… Я вошел. Дверь в ванную комнату была приоткрыта; за ней, на пороге, стояли спиной к коридору Зоя и Лика; слышно было, как Тузов убито повторял: «езжайте, езжайте, ну что вы…». Я подошел; Зоя повернула ко мне бледное, каменное лицо. Голос ее был пропитан злостью – и холодным, мстительным торжеством.

– Я ухожу. Будь я проклята, что согласилась поехать с тобой.

– Хватит ор-рать!… – рявкнул я. Лика опустила глаза; Славик полез в затылок. – Сейчас придем на станцию и отправляйся куда хочешь. Славик, – Славик голубоглазо посмотрел на меня, – бери женщин и уходи.

– А вы?

– Козырек, – сказал я. – Там есть козырек. Мы с Лехой выберемся на него из подъезда, прямо над ним окно между первым и вторым этажом, и сбоку, где стена… перпендикулярная дому, поддерживает козырек, – спрыгнем на землю. Потом обойдем дом с другой стороны и встретимся с вами. Встречаемся на дороге… метрах в пятидесяти от последнего дома.

– Там невысоко прыгать? – спросил Славик.

– Там метра три. Если повиснуть на руках, останется около метра.

Славик пожевал губами.

– Давай я пойду. Я выше тебя. Я спрыгну первым и помогу Леше.

Лика умоляюще взглянула на него – но ничего не сказала.

– Не надо. Ты выше, вот и иди с девочками.

– А если они вас услышат?

– Во-первых, не услышат: они там все пьяные, орут, баб своих… тискают; во-вторых, если даже услышат, мы убежим. По кустам, в темноте они нас не поймают. Выскочим за дом – а там поле, развалины деревни, в метре ничего не увидишь…

Славик молчал и хмуро смотрел на меня.

– Ну, что?!

Славик пожал плечами.

– Если услышишь, что нас бьют, – с раздражением сказал я – с раздражением, потому что мне опять стало страшно, – кричи во всю глотку «на помощь!». Совсем будет неплохо, если подберешь где-нибудь лом… знаешь, как ломом бить?! – разозлился я. – Сверху, но чуть наискось, чтобы не промахнуться, – как раз врубишься между плечом и шеей. Половину калек на суде беру на себя… Хватит дурацких вопросов! Никто нас не увидит и не услышит. Всё. Уходите.

– Ну ладно. – Славик пожал мне руку; Лика погладила по плечу; Зоя вышла не оглянувшись. «Всё», – подумал я – даже как будто с облечением. Я знал, что это сейчас мне легко – ад наступит потом: когда я буду сидеть в одиночестве в гулкой пустой квартире и смотреть на залитый солнцем июльский двор – зная, что никого – для меня все, кроме Зои, будут никто, – я в этом дворе не увижу… Всё.

– Так. Леха. – Тузов ожил, даже непривычно крепко сжал губы. – Ты все понял? – Тузов кивнул. – Всю дорогу иди за мной и все делай как я, чтобы не было лишних разговоров. Вообще как только выйдем из ванной – молчи! Вылазишь из окна на козырек и сразу садишься на корточки… против света там ничего не видно и вообще козырек закрывает, но береженого Бог бережет. Спускаться так: повиснешь на руках, а я внизу приму тебя за ноги. Всё. – Я приоткрыл дверь, выглянул в обе стороны. Никого. В гостиной нестройно пели.

– Пошли.

Я выпустил Тузова, потушил в ванной свет… мгновенье подумав, снова включил – и поспешил к двери. Открыл; Тузов, ссутулясь, нырнул в подъездную черноту. Теперь главное было, чтобы не щелкнула дверь… щелкнула,…! Я прислушался, зажмурив глаза. Тихо… За дверью тихо – но внизу я вдруг услышал отрывистое цоканье каблуков: напрягся – не сразу сообразил, что это спускаются Славик, Зоя и Лика…

– Пошли!

К несчастью, еще в ванной ко мне пришла (то есть хорошо, что пришла, – плохо было, что ни на минуту не отпускала) тревожная, натянувшая нервы струнами мысль: мать невесты может в любую минуту выйти из комнаты, обнаружить, что Тузова нет, и поднять тревогу… Эта мысль заставляла меня страшно спешить – а я спешить не любил, не умел и, поспешая, все делал плохо. Стиснув зубы, я до зудящего звона в ушах вслушивался в подъездную тишину – в паническом ожидании, что услышу звук открываемой двери: кажется, если бы это произошло – щелкнул бы атомным взрывом замок, – у меня разорвалось бы сердце…

Когда скрипуче застонала пружина наружной двери, мы с Тузовым спускались с третьего этажа. Через несколько ступенек я прыгнул к окну – и, сделав Тузову знак, не дыша приоткрыл оконную раму.

Хлопнула дверь. Толпа как по сигналу затихла – лишь дурнопьяный, бурдюком расползшийся по скамье, продолжал что-то заунывно мычать, обессиленно прядая всклокоченной головой… Из-под козырька вышли Лика, Зоя и Славик: Славик – видимо, механически – пропустил женщин вперед… «лучше бы он шел первым… всетаки метр девяносто два», – пронеслось у меня в голове, – но, как оказалось, естественное побуждение Славика было и самым верным: двое парней отступили, давая Зое и Лике проход; впрочем, у страха глаза велики: при чем тут Зоя, Лика и Славик?… Когда мои ребята минули круг, кто-то развязно – пьяно растягивая слова – громко сказал им в спину:

– Счастливого пути!

– Спасибо, – доброжелательно ответствовал Славик. Славик – удивительной души человек: я уверен, что даже сейчас ему не понадобилось никакого усилия, чтобы голос его прозвучал непринужденно-доброжелательно… Я закрыл раму и, посмотрев на Тузова, мотнул головой в сторону марша, ведущего вниз.

На втором этаже я помедлил – оттягивая решительный момент… но мысль о матери невесты (почему-то я опасался больше всего – если не только – ее), которая в эту минуту, быть может, как раз выходит из комнаты, направляется к ванной (ну сколько там можно сидеть?!), берется за ручку двери… – эта мысль подхлестнула меня. Торопясь, с сильно бьющимся сердцем, я спустился на последнюю перед выходом из подъезда площадку – между первым и вторым этажом. Под моими ногами, отделенная от меня бетонной плитой, была подъездная дверь; за окном графитно чернел – на фоне желто-серым освещенного пятачка – козырек; мне показалось, что до него пугающе высоко; потом я сообразил, что он находится – только снаружи – всего лишь чуть ниже уровня пола… Приглушенный ропот толпы окружал нас, казалось, со всех сторон – пробивался не только через окно, но и через близкую наружную дверь… Я повернулся к Тузову.

– Леша, – сказал я еле слышным шепотом, – застегни пиджак на все пуговицы. Отверни лацканы. Подними воротник… – Я делал все то же самое. У Тузова была снежно-белая, у меня – светло-голубая рубашка. Костюмы темные. – Ну… с Богом.

Я медленно поднял руку и взялся за клык оконной задвижки… клыка не было! Меня прошиб пот… Не было клыка!!! Вырвали, сволочи… Окно не открыть!… Сразу навалилась такая усталость, что я лишь невероятным напряжением воли заставил себя не опуститься без сил на ступеньки и в полной безнадежности не закурить. Тузов понял – что-то произошло – и вопросительно заглянул мне в глаза. Я ткнул пальцем в черную дырку копеечного размера в обвязке оконного переплета. Что делать?! Славик, наверное, уже ждет… в пятидесяти метрах от последнего дома, в глухой темноте, в безопасности… Проклятый Тузов… Я вообще легко поддаюсь отчаянию (природная слабость натуры), – но, к счастью (хотя моим нервам это, видимо, дорого стоит), разумом мне обычно удается сломить себя. Спокойно. Что из себя представляет эта оконная рукоятка? Обычный стержень квадратного сечения, с рычагом в форме клыка, вставляемый в квадратную же прорезь задвижки. Так… Перочинный нож у меня был, с шестью принадлежностями: два лезвия, штопор, шило, отвертка, консервный нож… я вытащил его из кармана, раскрыл короткую тупую отвертку и вставил ее по диагонали в квадратную прорезь гнезда. Сжав рукоятку ножа в кулаке, я попытался ее повернуть… еще раз, с большей силою… бесполезно. Ригель сидел в скобе как приваренный – очевидно, зажатый перекосившейся створкой; я показал Тузову рукою: нажми! – Тузов навалился на раму, – я, уже двумя руками стиснув ребристую от лезвийных обушков рукоятку ножа (больно впились в подушечки пальцев спиральные кольца штопора), попытался ее провернуть… ничего! – рукоятка лишь скользила по вспотевшей ладони; обернул ладонь носовым платком, стиснул зубы, зажмурился, – нож торчал мертво, как вбитый гвоздь… Я выдернул лезвие из гнезда, вытер лоб, безумно хотелось курить, – но прямо за окном, метрах в шести от меня, клубилась головами толпа – по крайней мере, ее не скрытая вожделенным навесом часть…

При взгляде на эту толпу (выделилось чье-то первобытно безлобое, безмысленно-зверское, отягощенное прогнатической челюстью троглодита лицо) на меня навалилась совершенно парализовавшая мою волю тоска: даже если я каким-то чудом (каким?!) открою окно – еще вылезать, семенить на корточках вдоль козырька, спускаться, прыгать, бежать… а если все-таки увидят, услышат?! Я скрипнул зубами; землей в бушующем море манила далекая черная ночь; Тузов стоял, опустивши руки: его обреченный вид немного меня ободрил. Ладно. Так… На верхних этажах ручки задвижек целы; крепятся они к переплету овальными фланцами на паре шурупов; надо их отвернуть, вытащить ручку и открыть ею наше окно; правда, я знал, как строители вворачивают эти шурупы: два оборота отверткой, потом, разъярясь, в мягкое дерево заподлицо молотком; рукоять моего ножа умещалась в ладони – разве это отвертка?… А если на головках крестовые шлицы?! Ладно! Я повернулся к Тузову.

– Пошли!

Я уже поднялся на три или четыре ступеньки… меня как ударило: инженер,…!!! Повернувшись, я налетел на безропотно шедшего следом Тузова, с трудом удержался, чтобы его не толкнуть – отстранил, – и бросился к раме. Вытащив нож, я снова раскрыл отвертку – но не до конца, под прямым углом к рукоятке. Вот тебе клык – перпендикулярная к отвертке рукоятка ножа работает как рычаг! – если, конечно, ригель не заклинило намертво, тогда я просто сломаю нож… Я вставил отвертку в гнездо, махнул Тузову – навалиться на раму, – затаил дыхание, стиснул зубы, нажал, повернул…

Повернул!

Тузов отпрянул. Я вытащил нож – и открыл окно.

В первую секунду я чуть снова его не закрыл – оглушенный: такой, казалось, осязаемо плотный, пугающе близкий разнобой голосов хлынул в мое лицо. Толпа рычала и ворочалась как будто у меня под ногами; лишившись хотя и хрупкой, бесплотно прозрачной, но перегородки – окна, – я почувствовал себя совершенно беспомощным и беззащитным… Но тут опять в мозгу моем ярко вспыхнуло: мать!., мать невесты! – а мы уже топчемся здесь, наверное, десять минут… и тут меня будто ожгло с другой стороны: а балкон?! я забыл о балконе – балконе четвертого этажа! Я осторожно высунулся – на полголовы, – глянул, прищурившись, правым глазом… стоят! Стоят смутно различимые силуэты, чуть подрумяненные отсветом из гостиной, – мерцает огонек папиросы, кажется, вниз не смотрят… а там кто его знает… Снизу в уши бурлила толпа.

– …когда освободится?

– Еще полгода осталось.

– Слышь, Катька? Смотри!

– А чо мне смотреть-то? Чо он мне, муж, что ли?

– Муж не муж, а Окороку твоему пятак начистит.

– Ты это при Валерке скажи. Он вас обоих уложит.

– Ну а ты чего, полгода потерпеть не могешь?

– Пош-шел ты…

– А где Толян! Проблевался, что ли?

– Ыи…

– Добро на г… переводит.

– Это… приходит мужик к врачу. Доктор, говорит… Другого выхода нет. Пора.

Я повернулся к Тузову, показал на себя, потом пальцем вниз, – взялся левой рукой за центральную стойку… Освещенные лица пяти или шести человек – тех, кого не скрывал козырек, – смотрели, казалось, мне прямо в лицо. От подоконника до козырька было чуть более метра. Я оперся руками о брус оконной коробки, быстро перенес одну ногу, потом – упор на руках – вторую, – переставил руки, повернулся спиной к окну (живущие в памяти освещенные лица своими взглядами прожигали мне спину) и мягко, скользя носками по выложенной кафельным боем стене, опустился на козырек – и тут же присел на корточки… Быстро оглянувшись – метнув исподлобья взгляд в направлении толпы, – я с огромным, упоительным облегчением увидел, что лица исчезли. Сверху – опять шумно и долго, казалось мне, – неуклюже суча ногами, спускался Тузов… Наконец он сел враскоряку рядом со мной; я мотнул головой – и гусиным шагом, широко загребая ногами, двинулся на левое крыло козырька. Внизу влажно чернел провал палисадника…

– Эй! Вы чего там?! Витька – смотри!…

Я задохнулся; Тузов бессмысленно рванулся к стене – навалился плечом, упал на колени…

– Скорей!!!

Я на корточках, прыжком повернулся спиной к пустоте, сбросил ноги с упора сидя, чуть не в падении опустился в свободный вис – и, оттолкнувшись от стенки ногами – прыгнул…

– О!… Альпинисты, едрена вошь… На подвиги потянуло, что ли?

Я приземлился удачно, на ровную землю, судя по толчку – с высоты около метра… уже в момент приземления понял: кричат с балкона! – отпрянул в сторону, освобождая место для Тузова: тот боком, чуть не из лежачего положения торопливо сполз с козырька – завис, царапая стену носками, – я бросился к нему, обхватил за колени, он разжал руки – я быстро присел, смягчая его прыжок…

– Тихо! за мной!…

…и, горбясь, на цыпочках побежал вдоль стены, по узкой бетонной отмостке фундамента…

– Чего кричишь-то, дядя Степан?

– Я говорю, перебрали, что ли? По стенам лазите?

– По каким стенам, ты чего, дядя Степан? Чертей, часом, не ловишь?

– Допился старик…

Мы с Тузовым завернули за угол дома. Голоса сразу как будто провалились сквозь землю.

– Ф-фу! Ну, все в порядке?!

Радость освобождения прямо распирала меня – хотелось куда-нибудь бежать, прыгать, смеяться… От избытка чувств я хлопнул Тузова по плечу.

– Все отлично, Леха! Пошли скорей. Представляешь, как твои старики обрадуются?!

От этих последних слов я вдруг чуть не до слез растрогался: видно, возвращался подавленный нервным напряжением хмель… Тузов слабо улыбнулся.

– Спасибо тебе, Костя…

– Да ну, о чем говорить… – Я был очень доволен собою.

Мы обогнули дом и пошли в обратную сторону: Славик и девочки после выхода из подъезда повернули направо, а мы спрыгнули с левого крыла козырька – там, где его край опирался на стену. Сейчас по левую руку от нас тянулись серой плоской грядою дома с редкой оранжевой смальтой горящих окон; справа – отверзалась черная ночь: бархатистая бездна с голубыми искрами звезд и одинокою красной – светофора железной дороги. Под ногами почавкивала грязь, но, кажется, было что-то похожее на тропу. Мы дошли до последнего в одноликой мрачной шеренге дома и, перебравшись через блеснувшую водою канаву, выбрались на асфальт… Метрах в десяти впереди показались едва различимые – темно-серые на ослепляюще черном – фигуры.

– Славик?…

– Костя! Мы подошли.

– Ну, слава Богу, – сказал Славик.

– Все в порядке, – радостно сказал я. – Вы представляете – когда мы были на козырьке, какой-то придурок нас увидел с балкона. Это, кричит, что такое? Альпинисты! что-то еще… Я думал, меня хватит удар, тем более что я сразу не сообразил, что это кричат с балкона. Я сначала подумал – снизу! Мы спрыгнули и припустили. А эти, снизу, ему кричат: «Ты чего, дядя Степан, перепил, что ли? Черти мерещатся?» Я думаю, они так друг друга и не поняли: и эта сволочь вся пьяная, и дядя Степан уже с трудом лыко вяжет… Давайте покурим, что ли?! – Я с наслаждением закурил. – Ну что, пошли?

– Тут это… – неуверенно сказал Славик.

– Я оставила зонт, – мертво сказала Зоя.

На меня как будто вылили ушат ледяной воды. Я вытащил изо рта сигарету и шепотом выругался. На Зою я не смотрел: я помнил ее лицо еще там, наверху, слышал сейчас ее голос – и не хотел на нее смотреть. Я ее любил и ненавидел. Зонт тут, конечно, был ни при чем.

– Так, – сказал я.

– Ну что, я пойду схожу, – сказал Славик. – Я бы раньше пошел, но мы ждали вас.

Я слышал, как Лика порывисто вздохнула. Порою это истеричное обожание начинало меня раздражать.

– Дай покурить, – сказал я.

Идти надо мне, думал я, безуспешно пытаясь притупить остроту горького разочарования сигаретой. Зоя моя девушка (да?… – тоскливо замутилось в душе), приехала вместе со мной – с какой стати за ее зонтом пойдет Славик? Да и Лика изведется, покоя не даст… вообще говоря, Лика славная девочка (вот если бы Зоя наружно была как Зоя, а душевно как Лика, – тогда бы я ее не ненавидел… и не любил…). Кроме того, Славик не знает Зонного зонта и будет искать его по словесному описанию: это намного труднее, чем найти хорошо знакомую вещь. Наконец, Славик, при всех его достоинствах, бывает просто иногда бестолков. Он может вообще ничего не найти (ему скажут, что зонт в гостиной, а он по дороге воспарит в эмпиреи и пойдет в танцевальную комнату) и вернуться с пустыми руками. Тогда пойду я. Так и будем по очереди возвращаться в квартиру, где уже хватились и ищут, наверное, Тузова?…

– Я сама схожу, – сказала Зоя.

– Не надо, – сказал я. – Я думаю, что Лешино отсутствие уже обнаружено. Мы, конечно, тут ни при чем… но я представляю, что там творится. – Я подумал, что лучше всего было бы вернуться мне вместе с Зоей. Это и естественней будет выглядеть (а так – что я ночью брожу один?!), и для меня безопаснее: если я буду один, то спьяну могут задраться… кулаки чешутся – так за неимением Тузова. Но Зою, Лику и Славика видели уходящими; Зою, скорее всего, запомнили – не запомнить ее нельзя; ее возвращение будет выглядеть подозрительно… почему?! Да, ушли и забыли зонт. Что, нельзя? Разрешения надо спрашивать?! Да-а-а, погуляли на свадьбе, так и растак… Ну, Тузов… (Тузов стоял и молчал, как столб.) Ладно, пойду один.

Я выбросил сигарету – она улетела огнистым оранжево-красным росчерком на сажевом полотне.

– Где твой зонт?

– На скамье, где мы сидели. Если, конечно, его не украли.

Я хотел совершенно естественно, машинально сказать: «Если украли, куплю тебе новый», – хотя сорок пять рублей были большие деньги, мне платили стипендию пятьдесят пять… но во мне опять вспыхнуло уже погасшее было (и, как обычно в моих отношениях с Зоей, уже сменившееся чувством покорной вины) раздражение. Какого черта ты говоришь таким тоном, как будто это я виноват, что ты оставила зонт?! Я был должен за ним следить?! А~а-а…

– Все, я пошел. Я быстро.

Я повернулся и зашагал в угрюмую теснину домов. Было темно и сыро; шел уже двенадцатый час. Редкие припозднившиеся окна домов светились, как гнилушки в ночном лесу. Из обступивших улицу десятка пятиэтажек лампочка горела только у невестиного подъезда; я подумал, что ее и вкрутили-то, наверное, по случаю свадьбы – и завтра же выкрутят, если сегодня не разобьют… Не пройдя и трети пути, я вдруг услышал взрывом родившийся шум и крик. Метрах в ста от подъезда я уже мог разобрать, что кричат и на улице, и на балконе, и что изо всех этих криков явственно выделяются женские голоса.

Бегство Тузова обнаружилось… я остановился и глубоко, расправляя плечи, вздохнул – чтобы сбить зачастившее сердце. Подойдя ближе, я увидел (и по первому чувству вздохнул с облегчением), что толпа перепившихся недорослей в значительной мере разбавлена другими гостями: я узнал замначальника цеха, Капитолину Сергеевну, бугристоголового дядю Степана, еще несколько не запечатлевшихся в памяти эпитетом или именем, но внешне легко узнаваемых лиц… На балконе как будто висела огромная черная виноградная гроздь – мерцала окурками и сыпала тревожными (но и веселыми) криками. Помедлив с минуту у размытой границы света и тени, я для большей непринужденности закурил – и неторопливо, как бы прогуливаясь (стараясь не выделиться из общего темпа броуново перемешивающейся толпы), вошел в освещенный круг и направился к распахнутому настежь подъезду…

– …может, плохо стало? Блюет где…

– Да какое плохо, ребята же говорят – не видели никого!

– Муж… объелся груш.

– Утром женился, вечером разженился…

– До ночи не дотянул, хе-хе…

– Я вам говорю, кто-то вылез через этот… через навес! Степан тоже видел. Степан!

– Ну?

– Ты видел?

– Ну.

– Я еще крикнул: вы чего? Альпинисты, что ли? Они и ссыпались, как горох… вот здесь, у стены.

– Ну, а муж-то здесь при чем? Чего ему-то с навеса прыгать?

– А это уж ты у жены спроси… За что ему по физиито настучали?

– Я помню, Санька Бавыкин на ходу с грузовика от жены сиганул…

Свидетеля у подъезда не было видно. Проходя мимо щекастого (я лишь мельком взглянул на него, опасаясь выдать себя), я услышал:

– Как ушел, сука?!

– Знаешь чего… – вдруг явственно напряженно сказал кто-то из круга. Я невольно замедлил шаги.

– Ну?

– Шел бы ты уже на…, Колян.

– Ты чо, в натуре?…

– Через плечо. Устал – перекинь на другое.

– Да начал-то Зуб!

Я вошел в подъезд – сверху сразу обрушились какието дикие женские крики – и поднялся на четвертый этаж. Дверь была нараспашку открыта – как, впрочем, и многие квартирные двери не только на этом, но и на других этажах; в коридоре пестро толпились женщины, среди них мать невесты в своем полыхающе красном платье – стояла ко мне спиной; в дверном проеме гостиной виднелся разгромленный стол в густом табачном дыму; в комнате, где танцевали, кто-то плакал навзрыд, подвывая и вскрикивая, – казалось, терзаемый физической мукой, – наверное, невеста; женщины в коридоре взахлеб гомонили, перебивая друг друга…

– …где он сидел-то?

– Да в ванной, с приятелем. Приятель здоровый, красивый такой… а девка у него ледащая, как селедка.

– Битый час сидели…

– А приятель где?

– Ребята внизу говорят, ушел с двумя девками.

– Со своей?

– Одна его, а вторая его приятеля, кудрявого такого… Сидела тут вся из себя.

– И без Алешки?

– Без.

– А кудрявый где?

– А бес его знает. Степка же говорит, кто-то с навеса слез. Двое или трое. Может, они…

Мне было не по себе, но я ступил на порог.

– Да вот же он…

Мать невесты рывком оглянулась – и бросилась на меня…

– Где мой зять?!!

Лицо ее было перекошено страхом и злобой, покрыто леопардовым рисунком пунцовых пятен, левый глаз был почти не виден…

– Откуда я знаю! – грубо ответил я – грубо, почти криком, солгав и продолжая играть безо всякого усилия над собой – движимый инстинктом самосохранения, потому что я испугался… – А вот где мой друг с двумя девушками?

– Ты же с ними был! – резко сказала мать; от этого неожиданного для меня грубого ты я растерялся.

– С кем?…

– С кем, с кем! С Алешкой!

– С Алексеем был Слава, – овладев собой, устало ответил я – всем своим видом показывая, что нам больше не о чем говорить, что я ничем не могу помочь и вообще оставьте меня в покое. И я не я, и лошадь не моя, и сам я не извозчик… – Где Славик?

Мать невесты молчала, щуря глаза – и не спуская с меня правого глаза – и кусая кроваво-красные губы.

– Он ушел с двумя девушками, – неуверенно сказала одна из женщин.

Я вздохнул и, пожав плечами – и с удивленно-досадующим видом мотнув головой, – пошел по стенке в гостиную. Проходя мимо матери невесты, я слышал, как она, задыхаясь, цедила сквозь зубы:

– Поз-зорище… Ну, поз-зорище…

Переступив порог гостиной, я ослабил лицо… Ф-фу-у… Зоин складной малиновый зонт, с набалдашником ложного янтаря, по счастью, лежал на месте. Я опустился на скамью рядом с ним; за столом торчали редкие, большей частью поникшие головы; на балконе грудилось и галдело человек пять или шесть; у меня за спиной (дверь осталась открытой) возбужденно трещали женщины; в танцевальной комнате – раздражая, насилуя слух – рыдала невеста… Я потянулся к ближайшей бутылке – одновременно набросив на зонт полу пиджака, – плеснул в стакан водки, выпил, закусил маринованным помидором, вытер рот носовым платком (вообще старался поразмашистей двигаться) и, дотянувшись до зонтика правой рукой (он лежал слева), осторожно, медленно вставил его во внутренний карман пиджака… Круглый полированный грибок набалдашника аккуратно лег в подключичную ямку. Посидев еще пару минут с видом обескураженным и печальным, я встал, – перешагнул через лавку, повернулся к двери лицом… Мать невесты вошла в это время в комнату к дочери… невеста пронзительно вдруг закричала:

– Мама!! Мамочка!… Ну я же хотела как лучше!… За что?! Леша, Лешик… где Лешик?! Ну найди мне его, я прошу тебя! Я больше не бу-у-у-ду!… Ну гуляла, гуляла… но я же незамужняя была!… Лешик! Ведь я когда залетела, я тебя всего месяц знала!… Лешик, ну пожалуйста… – Невеста захлебнулась слезами – заплакала безголосо, икая и всхлипывая; казалось, плачет обессилевший от крика ребенок. – Леша… Леша… Ну Леша…

Я вздохнул – и вышел вон.

Толпа перед подъездом видимо поредела (по-моему, часть парней разошлась) и, казалось, уже утратила интерес к пропавшему Тузову: разговоры из вновь образовавшихся кучек доносились самые разные, поплескивал пьяный смех, кое-где опять разливали… Я повернул с приподъездной дорожки направо – и через несколько шагов ступил в непроглядную тьму. По-моему, никто из стоявших внизу людей не обратил на меня никакого внимания. Я вдруг подумал, что ухожу навсегда – и больше никогда не увижу ни их, ни невесту, ни мать невесты… Никогда, никогда…

Через полминуты глаза мои привыкли к темноте – дорога посерела. Я шел, слушая свои неторопливые – спешить не хотелось – шаги, и чувствовал, что очень устал. Это не было чувством той покойной и даже горделивой усталости, которую мог бы испытывать человек, сделавший доброе дело, избавившийся от смуты в душе и тем более счастливо избегший опасности. Я не чувствовал ни покоя, ни удовлетворения. На душе было пусто и холодно.

Вдруг позади мне показался какой-то шорох… я остановился и оглянулся. Дорога была пуста: лишь на фоне уже далекого, слабо освещенного приподъездного пятачка я увидел отдельные силуэты. Я постоял с минуту, прислушиваясь… вдруг кусты метрах в трех от меня громко хрустнули – и огромная серая кошка (впрочем, ночью все кошки серы) неторопливо перебежала дорогу… Я ускорил шаги – и через пару десятков метров увидел свою компанию. Славик торопливо пошел мне навстречу.

– Ну, что?…

– Все в порядке, – сказал я не останавливаясь и вместе со Славиком пошел к остальным. – Держи, – я протянул Зое зонт. – Тебя уже ищут, – сказал я неподвижному Тузову. – Жена твоя плачет, – добавил я непонятно зачем…

– Ле-ша!!!

Я вздрогнул так, что чуть не потерял равновесия – ступил в сторону…

Из кустов палисадника – метрах в пятидесяти от нас – выломилась в белом платье невеста…

– Леша!… – страшно закричала она – и побежала, путаясь в длинном платье. – Леша, не уходи! Лешик, я прошу тебя!… Леша, я же тогда не знала тебя!… Ну Ле-ееша-а-а!…

Тузов присел, комкая руками лицо, – и вдруг, судорожно дернувшись в обе стороны головою, рывком повернулся – и со всех ног побежал в темноту…

– Ле-е-еша-а-а!…

– Уходите за ним! – прошипел я Зое и Лике. – Уходите, черт подери! Бегите! Скорее!… – Я видел, как вслед за невестой – метрах в десяти позади нее – выскочили из кустов и быстрым шагом направились к нам две плечистые мужские фигуры… Зоя и Лика повернулись и торопливо пошли, звонко стуча каблуками. Невеста неуклюже (платье ее было узким, не давало хода ногам), с криком и плачем – оглушающим, раздирающим душу в ночной тишине, – бежала прямо на нас; за ней по земле белым шлейфом тянулась широкая лента – наверное, оторвалась, зацепившись за колючку шиповника. В ближнем доме – не загораясь – ожили окна: заскрипели оконные рамы, лишившиеся стекол проемы налились бездонной комнатной чернотой; далеко позади, в полукилометре от нас, в желто-сером пятне подъездного света, густо зарябили высыпавшие на проезжую часть силуэты… Невеста пробежала мимо нас – неловко, медленно, задыхаясь; как выстрелы, стучали ее каблуки; лицо ее было белым, как мел, – как мрамор: блестело, залитое сплошь слезами, – черный рот был квадратно раскрыт; сейчас, когда Тузов бежал, она кричала на одной тонкой, нестерпимо режущей ухо ноте:

– А-а-а-а-а-а!…

Я вконец растерялся и испугался. Две мужские – пока еще не опознанные мною – фигуры были совсем уже рядом; от далекой толпы отделилась заметная часть и тоже, по-моему, побежала… Славик дернул меня за рукав:

– Пошли!…

Мы повернулись и широко зашагали, поминутно срываясь на перебежки. Я слышал, как двое за нами наддали; меня пронизала короткая нервная дрожь… Впереди бежала невеста, угловато – по-бабьи – размахивая руками; еще впереди – Зоя и Лика; мне показалось, что вдалеке сверкнула рубашка Тузова…

– Леша, прости! Леша, милый!… Я все для тебя… только не уходи!! Не уходи, ну пожалуйста!… Я не виновата, Лешик! Все было до тебя!… Я… я люблю тебя, Леша!…

Вдруг она резко остановилась и – жалобно застонав от усилия – с коленкоровым треском разорвала свое платье от подола до пояса… В этот момент нас достигли те двое; я оглянулся: один был зубастый свидетель, другой – тоже парень лет двадцати, кажется, сидел за столом. Прыгая боком, я сжал кулаки… но свидетель набежал, не проявляя ни малейшей враждебности: у него было совершенно потерянное, распустившееся, глупо моргающее лицо…

– Ну вы чего, мужики?… Ну он чего, а?… Не виновата она, ну… Ну нельзя же так, а?… Ну не по-человечески же, а?…

Я решительно не нашел, что мне ему сказать. Мы повернулись и побежали уже вчетвером, бок о бок: я, свидетель, Славик, друг свидетеля; перед нами по-прежнему бежала невеста – в разорванном, больше уже не стесняющем движения платье, ослепительно сверкая длинными, белыми как сметана ногами. По обе стороны от дороги, утопая во мраке, громоздились развалины мертвой деревни; метрах в пятистах впереди уже светилась желтосерой спиной платформа и помигивала разноцветная россыпь дорожной сигнализации…