– Каков стол, таков и стул, – сказал Славик.

Мы положили себе по куску холодца (которого, судя по его неизменному – обновляемому – присутствию на столе, сварено было несколько ведер), девочки – по куриному крылышку (ног уже не было – кроме одной, присыпанной салистыми обглодышами), – выпили, закусили…

– Нет, но невеста-то – а?! – прорвалась возбужденным шепотом Лика. – Я с ним гуляла! Вот дура-то!…

Славик зажмурился и тихо засмеялся.

– Здорово!…

Невесты, Тузова, свидетелей и вообще никого из подлесковской молодежи в гостиной не было видно. В соседней комнате отрывисто постанывал магнитофон. Я посмотрел на Зою.

– Может быть, хочешь потанцевать?

Я знал, что Зоя любит танцевать – особенно быстрые танцы. У нее была изумительная фигура, и танцевала она прекрасно. На нее приятно было смотреть, – но оттого, что на нее все смотрели, я ревновал – к чужим мыслям и чувствам. Сам я танцевать с ней под быструю музыку не любил: мне казалось, что в эти минуты она как будто отдаляется от меня…

– Нет, – сказала Зоя, – здесь не хочу. И вообще пора собираться.

На дворе уже было совсем темно. Оранжевыми и желтыми крапинами светились окна дома напротив. Капитолина Сергеевна пила блюдце за блюдцем, благостно поглядывая по сторонам. Шуршали старушки. Носатый и бугристоголовый, склонясь голова к голове, о чем-то с чувством говорили друг другу. Перед ними стояла ополовиненная бутылка.

– Просто встретились два одиночества, – сказал Славик.

Мать невесты вернулась, села рядом с остроносою женщиной с рыжим хвостом. Один черный глаз ее смотрел на соседку, другой на меня. Краснолицые гомонили, не слыша друг друга, – каждый свое; один, разгорячась, стучал кулаком по столу и размахивал почему-то водительскими правами. Пышка с подругой – видимо, больше не в силах есть – наружно начинали скучать. Замначальника цеха слушал жену – потому что занялся курицей. За стеной энергично выстукивал магнитофон; слышны были смех, топот и крики.

– Еще сухого налить? – спросил Славик. – Пока жуки-колорады не налетели…

– Немного, – сказала Зоя.

– Ой, я больше не могу, – сказала Лика. Славик разлил сухое и водку.

– Ваше здоровье, – сказал я. Краски залитой электрическим светом комнаты казались пронзительно яркими и вместе как будто смазанными – верный признак нешуточного опьянения. В то же время лица носатого, краснолицых, замначальника цеха, даже булькающего губами прикорнувшего Анатолия обрели, казалось, нормальный вид… краснолицые, может быть, и были несколько преувеличенно возбуждены – но, вообще говоря, не так уж и краснолицы. Я посмотрел на Славика: и его еще час назад непривычно подвижное лицо (Славика обыкновенно забирало раньше меня) как будто отвердело и успокоилось… «Та-ак, – весело подумал я. – Пора придержать коней…»

Выпили. Я уже через силу съел несколько ломтиков сала с широкими красно-фиолетовыми проростями.

– Пора кончать, – сказала Лика.

– Это был такой начальник Киевского военного округа генерал Драгомиров, – сказал я. – Однажды он пропустил именины Александра Третьего и вспомнил об этом только через два дня. Подумав, он отбил телеграмму: «Третий день пьем здоровье вашего императорского величества. Драгомиров». На что Александр… сам, кстати, очень любивший выпить, ответил: «Пора бы и кончить. Александр».

Славик залился, хлопая себя по коленям. Лика с притворной строгостью посмотрела на Славика и заодно на меня.

– Вот-вот. Пора бы и кончить…

– …Лика. – Славик заслезился от смеха.

– Давайте собираться, ребята, – с резанувшей мне сердце настойчивостью сказала Зоя. Вновь проснулась – тоскливой болью в душе – казалось, глубоко оттесненная в подсознание память о том, что Лика и Славик сейчас поедут на дачу (Лика что-то придумала для своей болезненно переживавшей ее даже позднее – не то что ночное – отсутствие матери), а Зоя – домой… потому что Зоя никогда не оставалась со мною на ночь – неизменно ссылаясь тоже на мать; я чувствовал во всем этом какую-то фальшь (я немного знал ее мать), здесь скрывалось чтото еще, – но мысль об этом, зажмурив сознание, я безжалостно – жалея себя – отгонял от себя: она меня убивала… – Уже четверть десятого, – сказала Зоя.

– Сейчас, сейчас, – сказал Славик. – Вот был еще случай: у меня друг приехал из…

За стеною раздался пронзительный – пронизывающий, даже стена и закрытые двери лишь немного приглушили его – женский визг, – казалось, лишенный всякого выражения, такой он был высоты и силы, – и вслед за ним – зычный грохот раздраженных мужских голосов… Мать невесты вскочила; мы со Славиком тоже поспешно встали. Лика побледнела.

– Славик… Славик, не ходи, я прошу тебя!…

– Не бойся, Личик, ну что ты, – сказал Славик, перешагивая через скамью. Мать невесты почти бегом поспешила к двери и распахнула ее. В лицо мне режуще-яркими, слепящими красками полыхнул коридор: лимонная желтизна как будто раскаленного лампой стеклянного абажура, кроваво-красные стены, оклеенные обоями под кирпич, оранжевый в желтом свете, горящий медным листом линолеум, ядовито-зеленый плащ, распяленный на бронзированной вешалке… Я вдруг ярко вспомнил арлезианское «Ночное кафе» Ван Гога: я хотел показать место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление… В соседней комнате дико кричали на несколько голосов – резонанс был такой, что свербели уши; две девицы с круглыми как пуговицы глазами пулями выскочили в коридор; мать невесты бросилась в комнату; мы со Славиком поспешили за ней…

Девушки и парни стояли тесным, открытым к дверям полукругом: в глаза мне сразу бросились несколько женских, однообразно горящих как будто злой, предвкушающей радостью лиц. В центре полукруга стояли в каких-то уродливых, изломанных позах Тузов, невеста и зубастый свидетель; Тузов дышал с влажным хрипом, со стоном, рот его был приоткрыт, волосы всклочены, глаза выкачены – радужки казались точками на белках, – плескали казалось безумной ненавистью; лицо невесты было неузнаваемо искажено – не то яростью, не то страхом, – как будто скомкано, измято, изорвано; свидетель хищно, налившись злобою, скалился – не улыбался…

– Г-гадина!… Тварь!!

Тузов неуклюже, неумело – безобразно и в то же время жалко искривившись лицом – размахнулся – и с каким-то болезненным, придушенным стоном хлестнул невесту как плетью открытой рукой – по ее как будто разверзшемуся провалом мелкозубого рта лицу…

– Б…!!!

– А-а-а-а-а!…

Невеста покачнулась, присела, визжа как полуночная кошка, – круг дрогнул, казалось угрожающе загудел, – Тузов, тоже пронзительно, тонко что-то крича, занес руку над головой – хотел сверху рубануть неловко, по-женски (большой палец прижат к указательному) сложенным кулаком… Мать невесты закричала хрипло, с подвывом (маленькая, низкая комната от этих криков превратилась в ревущий ад), бросилась раскинув руки к нему – как будто капли крови дрожали на кончиках ее искривленных когтистых пальцев… тут свидетель коротко ступил в сторону – и, ощерясь до бугристых бледно-розовых десен, не замахиваясь – крутым поворотом плеч – с мокрым треском двинул занесшего руку Тузова прямым, раздавливающим губы и нос ударом в лицо… Тузов всхлипнул – и отлетел тряпичною куклой (стоявшие полукругом отпрянули, не поддержали его) и с размаху врубился головой и спиною в стену – сполз по ней, схватившись руками за брызнувшее нестерпимо, ослепительно ярко-красным лицо… Никто не сделал шагу ему помочь; мать невесты схватила дочку за плечи, та ее оттолкнула – мать чуть не упала, дико оглянулась на дверь страшно косящим – белоглазым – лицом; мы со Славиком одновременно добежали до Тузова – склонились над ним; в коридорной толпе бился по-детски тонкий, испуганный голос Лики: «Славик! Славик!…»; свидетель стоял набычась, расставив ноги, прищурясь глядя на мешком осевшего Тузова и вкручивая – как будто что-то втирая – правый костистый кулак в ладонь левой руки…

– Что там такое?… – неслось ленивым басом из коридора.

– Кажись, жениха цокнули…

– Кака ж свадьба без драки?

– Кровь!… У него кровь идет!…

– Г-гриня… п-пусти…

Мы подняли Тузова за острые локти… вдруг он рывком разнял руки, больно ударивши меня локтем в грудь (лицо его было страшно: до страдающих и вместе ненавидящих глаз густо измазано кровью, двумя тонкими струйками точившеюся из носа на верхнюю, глянцево вздувшуюся губу), и, рванувшись с необычайною силою, прыгнул как рысь на свидетеля… Ни Славик, ни я не успели ни помешать ему, ни помочь; свидетель как будто ждал: пушечно выстрелил навстречу ему приготовленной к удару рукой – отвратительно громко ляскнули зубы – и как зыбкую кеглю снес Тузова с ног: Тузов, крутнувшись, повалился грудью на Славика… Сознание мое взорвалось ослепительной ненавистью: я шагнул вперед, уже прочувствовав два следующих коротких шага и наливающийся неудержимой инерцией тела, гасящий лоснистый оскал зубов правый прямой удар… шагнул, уже предчувствуя – памятью тела – злорадную короткую боль в костяшках… перед глазами как будто взметнулась серебристая вьюга: невеста бросилась визжа на свидетеля – мельнично рубя его по голове, по плечам, по груди острыми маленькими кулаками…

– С-сволочь!… С-сволочь!… Ы-ых ты, сволочь!…

– …т-твою мать!…

Свидетель, секундно растерявшись – помедлив, – отшвырнул ее тряпкой – и, круто повернувшись, размашисто вышел вон – расталкивая людей в коридоре… Невеста билась в руках подруг, безостановочно, надрываясь, выкрикивая: «Сволочи! Сволочи! Сволочи! Сволочи!…» Почти все из стоявших в кругу парней вышли вслед за свидетелем; толпа из коридора бурно хлынула в комнату; мать невесты металась между ее подруг, слезливо и злобно крича: «Кто?! Кто?! Ну кто?!.» Славик поддерживал Тузова; рубашка Славика была измазана кровью; Тузова мелко трясло; кроме нас, никого рядом с Тузовым не было – кольцо отчуждения; только раз посунулся носом кто-то из краснолицых, крякнул с непонятною радостью: «Эк его!…» Протиснулись Лика и Зоя: Зоя нахмурилась, увидев окровавленного, потухшего – впавшего, казалось, в прострацию – Тузова; в глазах у Лики блестели слезы…

– Я тебе говорила – не надо, не надо, не надо было сюда приходить!! – Лика была в таком состоянии, что даже не думала о стоявшем рядом со Славиком Тузове; впрочем, Тузов ее, наверное, и не слышал – не слушал… – Я тебе говорила, Славик! Как нам было хорошо на даче… все, все испортил!… Где они?! Кто его бил?!.

– Ушли, – буркнул Славик (в первый раз на моей памяти Славик буркнул на Лику), одной рукой поддерживая казалось нетвердо стоявшего Тузова (редкие усы его багрово набрякли кровью – тяжело было смотреть), а другой похлопывая его по плечу. – Все, Личик, успокойся.

– Они же и тебя могут избить!

– Меня-то за что? – успокаивающе сказал Славик.

– А его за что?!

– Пусть попробуют, – прорычал я, распираемый хмельной безрассудной яростью: я видеть не могу, когда бьют людей – тем более в кровь, тем более слабых, и уже совсем нестерпимо – с такой бесчувственной, зверской, спокойной уверенностью, с какой это делал свидетель… Тузов вдруг замычал и замотал головой.

– Пойдем умоем его, – сказал я.

Славик, поддерживая Тузова под мышку, пошел к выходу; я – за ним; перед нами расступались: у женщин были страдающие, у некоторых – с оттенком брезгливости лица; мужчины смотрели в большинстве своем с пьяным недоумением, но кто-то промелькнул и возбужденно-воинственный – поднявши брови и вызывающе выкативши глаза… Славик открыл узкую низкую дверь в ванную комнату: она была такой маленькой, что мы едва поместились втроем; Лика подалась было за нами – Славик сказал раздраженно, с плачущим выражением на лице: «Личик, ну не мешай!…» Я закрылся на шпингалет; квартирный шум поглушел – но теперь рокотал за дверью как-то неприязненно, отчужденно, как будто даже враждебно: мы стояли втроем в облицованном мертвенно-бледной кафельной плиткой колодце, а десятки – вдруг непонятно ставших чужими – людей были вместе, без нас – и как будто бы против нас, – сгрудились тесной и казалось угрюмой толпой, неверно отгороженные маленькой, хрупкой, как будто игрушечной дверью, – со всех сторон окружали (чтобы не выпустить?…) нас…

Славик торопясь повернул крестовину с холодным синим глазком; Тузов склонился над раковиной – набрал полные горсти воды, со стоном плеснул в лицо: вода стала бурой; вспыхнула криком, огнем на белоснежном фаянсе сорвавшаяся одинокая красная капля…

– Не жалей, не жалей воды, – сказал я, глядя с тоскою на розовые, казалось теплые струйки… и уже начинало терзать меня: что будет дальше? что будет с Тузовым? что делать нам? которые… которые уже как будто ответственны за него – черт его знает, перед кем или чем, но уже непоправимо ответственны – как единственно близкие здесь Тузову люди…

Тузов замер над раковиной – перестал умываться. Славик тронул его за плечо: Тузов выпрямился, повернулся – лицо его было чисто, только кожа пунцовела пятнами – вокруг носа и справа у основания челюсти, – и на верхней губе багрецом вызревала опухоль… но вид его был ужасен: кроме красных пятен – следов от ударов, – он был бел, даже серо-бел, как мертвец, а главное – в глазах его стояла такая тоска, такая неизбывная мука, какой я никогда, ни у кого и нигде – ни в кино, ни на картине, ни в жизни – не видел… Мне стало не по себе. «Черт подери, – подумал я, – что случилось? Ну, ударили крепко два раза… гнусно, конечно: на собственной свадьбе… деревня гребаная, так и так…»

– Леша!

Мерно и мертво журчала вода.

– Так, – сказал Славик – видимо потрясенный обликом Тузова: на него окровавленного было легче смотреть, чем сейчас. Окровавленный, он был живой. – Леша…

(Я вдруг вспомнил невестинское: «Лешик…») Что случилось-то? Ну, успокойся, Леш…

– Ну?! – крикнул я.

Тузов вдруг странно сморщился – печеным яблоком смялось лицо – и таким остался стоять.

– Гадина, – прошептал он. – Боже мой, какая гадина… Что делать, что делать… Шлюха… Господи…

– Кончай ныть! – заревел я и, перегнувшись, с силой крутанул вентиль над ванной. Из приплюснутого широкогорлого патрубка со свистом и плеском хлынула плоская, зеркально поблескивающая струя. – Говори, что случилось! Что мы здесь, до утра будем стоять?!

Мне было жалко – черт побери, мне было жалко Тузова, – но я понимал, что мягкостью и уговорами мы очень нескоро – или вообще не – добьемся толку. Тузов был совершенно раздавлен, раздавлен всмятку – как лягушка, расплющенная дорожным катком…

Тузов пустыми (я испугался) глазами посмотрел на меня.

– Эта гадина… эта сука…

Я ждал… стыдясь вдруг проснувшегося во мне жгучего любопытства.

– Эта шлюха… месяц назад сделала аборт!., от этой сволочи, от свидетеля… А я… а я… – Тузов закрыл руками лицо и замотал головой. – Мама, мама… О-о-о… какая же я скотина… какой дурак…

Мы со Славиком одновременно посмотрели друг на друга. У Славика был совершенно ошарашенный вид.

– Месяц назад, я же помню… уже давно заявление подали… три дня ее на работе не было, мне сказала, что отпросилась, матери по ремонту помочь… к свадьбе…

о-о-о!… Я приехал… в эту мерзость, в это г…в Подлесково… Нету! Мать говорит, в Тулу уехала, к тетке… Г-гадина… ах ты, гадина…

– А-а… ты не знал? – глупо спросил Славик.

Тузов ничего не ответил. Он отнял от лица руки и оловянными глазами смотрел неподвижно в пол. Я глубоко вздохнул – приходя в себя от изумления – и отвращения, – и сухо и почти небрежно спросил:

– А как ты узнал?

Тузов молчал, и я похлопал его по плечу.

– Услышал… случайно. Вышел в подъезд, а на площадке эти девки… подруги ее, шлюхи проклятые. И говорили между собой… громко говорили, все пьяные, гадины… Долго говорили, а я внизу стоял, слушал… и про эту сволочь свидетеля, и про какого-то Окорока, и про… Полдеревни с гадиной этой…

– Я думал, этот свидетель твой друг, – сказал Славик.

– Славик, – сказал я, – Славик…

– У меня есть два приятеля, – механически сказал Тузов. – Они не смогли.

«Зато мы смогли, черт бы нас побрал», – вдруг подумал я. Тяжело – пакостно, точнее не скажешь, – было у меня на душе.

В дверь постучали. Я открыл. В коридоре стояли невеста и ее мать – показавшиеся мне уродливыми, странно разновозрастными близнецами.

– Лешик, – хлюпая запричитала невеста, – Ленгак, Лешик…

– Уй-дите!!! – страшно закричал Тузов…

– Потом, потом, – торопливо зашептал я (хотелось не шептать, а грязно, криком ругаться), делая успокоительные, отстраняющие движения руками. – Потом, потом, потом…

Я закрыл дверь. Слышно было, как мать – отходя – сказала:

– Ничего, отойдет.

Невеста опять залилась слезами… Я собрался с силами и мыслями.

– Леша, – с чувством сказал я, – Леша, черт с ней… – Я сказал не черт, я сказал очень грубо. – Леша, ты должен прыгать от радости, что все так получилось. Все, что ни делается, все к лучшему, это для тебя… прямо-таки сумасшедшая жизненная удача. – Славик, похлопывая глазами, смотрел на меня. – Представь себе, что ты бы не узнал об этом аборте… даже представь, что его бы не было! – а что бы было? Ведь это же… ведь это же б…, Леха, за версту видно, что б…, ты бы стал с ней жить – конечно, долго бы не прожил, развелся бы, но и за это недолго эта стерва тебе бы такое устроила… не от тебя, так на стороне родила бы ребенка, и платил бы ты алименты, и мучился бы всю жизнь, что сын живет с такой матерью, и вообще – твой ли сын?… А так все прояснилось, Леша! Разведешься с этой тварью через неделю – и конец! Долго ли… И впредь будешь умней! – воскликнул я с неожиданно поднявшимся – заглушившим сочувствие – раздражением. – Тебе двадцать лет! Ты хоть смотрел, на ком женишься?!

– Ребята, – вдруг затрясся Тузов, блуждая глазами, – ребята, увезите меня отсюда!… Увезите, я видеть здесь ничего не могу! Я… я что-нибудь с собой сделаю! Помогите мне… Костя, Славик! Христом-Богом прошу! Уедем отсюда скорее… сейчас!!

Мы со Славиком вновь обменялись взглядами. Другого выхода я и не видел… но невольно подумал: «Вести его мимо гостей, еще эта тварь кинется, или ее мать… ехать с ним, всю дорогу смотреть на него – и еще Зоя, Зоя!., ничего себе повеселились… отпраздновали свадьбу!!!» Вслух я сказал:

– Конечно поедем. Сейчас и поедем. – Я посмотрел на Славика – Славик согласно кивнул и мягко похлопал Тузова по плечу. Тузов стоял, тяжело дыша. Вдруг лицо его задрожало:

– А мама… отец… сидели, мучились…

– Все!! – крикнул я. – Кончай. Сейчас поедем. Славик… надо ему немного допинга. – Не то что у Тузова, но и у меня рассеялся – как-то притупился, отяжелял только голову – хмель. – Я сейчас вернусь.

Я вышел – и прикрыл за собою дверь. Коридор был пуст, только у зеркала стояли Зоя и Лика. Я в нескольких словах рассказал обо всем (Зоя скривила губы, Лика – женщина-ребенок – всплеснула руками и округлила глаза) и пошел в гостиную. Дверь в танцевальную комнату была плотно закрыта, за нею кричали друг на друга какие-то женщины. В гостиной все опять сидели за разорищем стола и пили, ели и разговаривали как ни в чем не бывало. На меня, по-моему, не обратили никакого внимания – впрочем, и я избирательно ни на кого не смотрел. Единственно – с облечением я заметил, что ни матери, ни невесты в комнате не было: с облегчением потому, что решительно не представлял, каким голосом, с какими глазами и какие слова я буду им говорить… Я взял со стола почти полную бутылку «Старорусской», граненый стакан и пару малосольных огурцов покрупнее: тарелку с какойнибудь более прочной закуской мне брать не хотелось – неудобно нести, – да и вообще на столе уже было какоето неопрятное месиво… Лику и Зою я отправил за стол: «Пойдите посидите… Ждите нас там – здесь вам одним делать нечего!» – после всего случившегося я испытывал в этой квартире какое-то неуютное, тревожное чувство… чувство необъяснимой опасности.

Девочки скрылись за дверью гостиной. Я вошел в ванную, прикрыл дверь, взялся за шпингалет… В коридоре залился пошлый музыкальный звонок. Шпингалет я закрыл, но остался стоять, повернувшись к двери лицом – прислушиваясь. Вот кто-то прошел мимо ванной, точечно стуча каблуками… Щелкнул замок; дверь открылась.

– Ну, чего? – хмуро, враждебно спросил женский голос. Я узнал – мать невесты. – Повеселились?

– Где ваш… зять-то? – не отвечая, спросил мужской, незнакомый мне голос – глуховатый, спокойный, почти равнодушный.

– Это зачем тебе мой зять?! – истерично воскликнула мать невесты.

– Значит, нужен.

– Ты мне не знакай, значительный какой нашелся! Я спрашиваю – зачем?!

– Поучить его надо, – не меняя выражения – безо всякого выражения – сказал голос, и у меня тревожно забилось сердце. Я оглянулся: Тузов и Славик тоже, конечно, все слышали; Тузов стоял безучастно, Славик нахмурился… – Неученый он у вас.

– Ты… что?

– Ничего. Зуб у него козел, меня он толкает, как шестерку… и вообще ручонками много машет. Не научили мама с папой, как надо себя вести. Мы научим.

– Значит, так, – дрожащим от ярости голосом произнесла мать невесты – и я представил себе ее перекошенное смотрящими врозь глазами остроугольно худое лицо. – Чтоб духу тут вашего не было!

– Ну смотрите, – устало сказал голос. – Все равно отловим, тогда хуже будет. Пусть лучше выходит, мы подождем. Раньше сядешь, раньше выйдешь.

В ответ с грохотом захлопнулась дверь. Мать невесты пулеметно простучала в соседнюю комнату, и оттуда понеслись приглушенные – словами неразличимые – крики. Я вытащил из кармана бутылку. Теперь я чувствовал, что выпить надо и мне. Я налил полстакана Тузову – он выпил как воду и лишь чуть надкусил огурец – и Славику четверть стакана.

– Будешь?

Славик выпил. Я тоже выпил и поставил бутылку в ванную – в пустой эмалированный таз.

– Так. Сидите здесь, я пойду посмотрю… что там.

Я вышел из ванной, закурил, подошел к входной двери, открыл ее… Подъезд опустел; в нем было тихо, лишь снаружи доносился многоголосый нестройный шум. Я застопорил английский замок – чтобы не захлопнулась дверь – и спустился к окну лестничным маршем ниже. На улице была уже черно-синяя, бархатистая ночь; фонари не горели; лишь из окон домов струился неверный свет и быстро тонул в чуть сереющей глубине палисадников. Я опустил глаза на освещенную перед подъездом площадку – и похолодел. На ней густо стояло не меньше пятнадцати человек; душ пять из них были девицы; это значило, что самое меньшее половины из мужского десятка на свадьбе не было – пришли откуда-то со стороны. Расстояние от меня до толпы – с высоты между четвертым и третьим этажами – было невелико, и я сразу узнал свидетеля. Рядом с ним… я осторожно, до звона в ушах боясь зашуметь, приоткрыл оконную раму (в тишь подъезда грубо хлынул прибой голосов, половинчато освещенные фигуры, казалось, приблизились) – и рядом со свидетелем увидел щекастого.

– …халдея этого урою. Я ему еще в машине хлебальник хотел расколоть.

– Студентов надо учить, – сипло сказал щекастый. – Много выступают, суки. А что там еще за два фраера с телками? Один здоровый такой, второй пожиже. А телки у них ничего… особенно эта, в джинсах.

Здоровый – это Славик. Пожиже – это я. Затем в моем сознании всплыло лицо Зои («особенно эта, в джинсах») и рядом с ним – морда щекастого. Телка… Мои ногти впились в мякоть ладоней.

– Кореша его, – сказал свидетель, – тоже из Москвы. Один, кстати, дернулся, когда я этого недоноска работал. Ну, этих посмотрим… может так, надавить слегка.

– А если он не выйдет?

– Никуда он не денется. Балдох сказал матери – пусть лучше выходит сейчас. А нет – на выходные подловим. До конца жизни кровью с… будет.

Каждое слово перемежалось плевками мата.

– Сашо-ок, – протянул женский ленивый, певучий голос, – а может, ну его на…? Пойдем на кольцо…

– Ты стоишь – и стой. Твое дело десятое…

Я прикрыл раму и с минуту постоял у окна. В подъезде сгустился чернильный мрак – все лампочки были или украдены, или разбиты. Мне стало страшно. Бросить Тузова мы не могли… хотя нет, почему не могли: Тузов мог остаться здесь ночевать и завтра уехать. Никто его днем бить не будет, грозилась синица море поджечь. Посидеть захотелось? Но… с другой стороны, сейчас его собираются бить («бить, – промелькнуло в мозгу, – все пьяные… не настолько, чтобы промахнуться, но достаточно, чтобы не думать, куда и с какой силой бить… Обжигающие удары со всех сторон, рев потерявших разум – не оставляющих надежды – существ, гибельно ускользающая из-под ног земля, парализующий страх и жалость к себе…», – я содрогнулся), – сейчас его собираются бить (а может быть, и нас вместе с ним) – и никто не скрывается, все знают друг друга, все знают, кто будет бить, – и, однако, никто не боится сесть – значит, и днем не будут бояться?… Вдруг я увидел перед собою родной, бесконечно далекий Н* – с тенистым участком Славика, с аллеями золотисто цветущих лип, с ажурным мостом над влажной пастью оврага, с романским силуэтом напорной башни над зелеными волнами старых фруктовых садов… и одновременно с появлением этой картины, с вдруг проступившими на фоне ее лицами Зои, Славика, Лики, даже злосчастного Тузова, – быть может, как реакция на опасность, и им, и мне, и как будто всему Н* угрожающей, – в душе моей заполыхала лютая злоба. Сейчас поднимусь, выпью еще стакан, возьму топор… я посмотрю, как ты меня уроешь. Мозги вперемешку с зубами на землю посыплются. Посадят?… Не посадят. Необходимая оборона; как раз в «Литературке» недавно была статья, и человек защищался именно топором. Топором?… Топором – человека? даже щекастого?…

С тяжелым сердцем я поднялся на свой этаж. В коридоре меня встретила мать невесты – вышла из комнаты, наверное, на щелчок дверного замка. Неприятно было ловить ее расходящийся, ускользающий взгляд, тем более неприятно после всего, что уже произошло и что происходило сейчас… вдруг на меня навалилась'такая – питаемая всем, что я видел и слышал вокруг, – тоска, что из груди моей вырвался стон – я с трудом подавил его, стиснув зубы и заиграв желваками… Мать невесты посмотрела на меня одним глазом (второй смотрел в сторону) и сказала равнодушно-устало:

– Перепились, сволочи.

Ее тон меня поразил… как будто за окном собрались подростки – побренчать на гитаре! И вдруг я все понял… Ведь она же не знает, что Тузов хочет уйти. Она может вообще ничего не знать – о свидетеле, об аборте, о том, что все это открылось вдруг Тузову… конечно, едва ли, но главное не это. Главное – она не знает, что Тузов собрался уехать домой. Она уверена (а как иначе?), что молодые через пару часов лягут спать, толпа под окном погалдит, покуражится и разойдется, завтра все протрезвеют, посубботнему опохмелятся и будут со смешками, по-доброму вспоминать, как хорошо – и не без драки – погуляли вчера на свадьбе… Потому-то и говорила она – равнодушно-устало. Но я-то знал, что все обстоит не так.

– Послушайте, – сказал я скороговоркой (потому что намертво забыл ее имя и отчество), – у вас за столом не меньше десятка здоровых мужиков. Подите к ним, скажите, пусть помогут! Пусть выйдут, поговорят… эти внизу уже не на шутку расходятся. Там, кстати, больше половины чужих, которых на свадьбе не было. Они вам весь дом разнесут.

Мать невесты махнула рукой.

– Дом каменный…

Я сам чувствовал неубедительность и даже бессмысленность своей просьбы – если следовать в русле смоделированных мною тещиных рассуждений. Тузов дома и никуда не пойдет; пускай стоят – кому они мешают?… Скрепя сердце, я наступил на свое самолюбие.

– Нам тоже надо скоро идти («почему – тоже?!» – запоздало промелькнуло в мозгу). Они и на нас смотрят косо.

– Да мы вас проводим, не боитесь! – воскликнула мать невесты. – Я скажу мужикам.

Я со стоном вздохнул.

– Ну, не знаю… Я бы на вашем месте унял их сейчас. По-моему, они собираются снова ломиться в дверь.

– Я им поломлюсь, – сказала мать невесты неожиданно зло – и в душе моей затрепетала надежда. – Ладно… Пойду позову Витьку и Степана.

Она повернулась и неторопливо пошла в гостиную. В открывшуюся дверь я увидел Зою и Лику: они сидели ко мне спиной, даже друг с другом не разговаривая; Зоя курила, Лика беспокойно постукивала тонкими пальцами по столу… Я заглянул в ванную комнату: Славик и Тузов прервали разговор, посмотрев на меня: Тузов казалось отвердел, даже взгляд стал тяжелым – правда, стоявшая в ванной бутылка опустела наполовину…

– Ну, что? – спросил Славик.

– Пока ничего, – сказал я. – Где стакан? Я выпил осьмушку, не более.

– Я скоро приду.

Я вышел и столкнулся с матерью невесты, Витькою и Степаном. Витькой оказался носатый, Степаном – бугристоголовый; оба были если не вдребезги, то близко к этому пьяны: носатый посмотрел на меня с бездонным недоумением – очевидно, не понимая, кто я такой… Мать невесты проводила их до дверей; я вышел следом; мать невесты сказала:

– Вправьте им там мозги.

– By сделано! – нутряным голосом заверил носатый и ушел в темноту.

Я поднялся площадкою выше, открыл окно. Тайная надежда, что толпа разошлась, с первым же брошенным взглядом исчезла: парни и девки стояли на прежних местах, видимо, не скучали (по кругу ходил стакан) и в ближайшее время не собирались скучать: на опустевшей скамье (Афоня уполз) поблескивала батарея золотистоголовых бутылок. Я заметил, что в нескольких окнах напротив торчат любопытные головы. «Вот так же будут смотреть и молчать, когда нас будут бить», – тяжко подумал я…

Хлопнула дверь подъезда. Из-под козырька вышли носатый и бугристоголовый – на его лысине серпом изгибался электрический блик.

– Ну, молодежь-холостежь, – прогудел носатый, нетвердо подходя к чуть расступившемуся кругу, – как жизнь молодая?