Однажды – было это в конце семидесятых годов – сидели мы на даче у Славика в подмосковном поселке Н*. Поселок этот, в сотню домов на обширных, затененных старинными липами и дубами участках, был во многих отношениях замечателен. Возведенный пленными немцами вскоре после войны, он принадлежал недоброй памяти ведомству Лаврентия Берии; сам Берия неоднократно сюда наезжал и останавливался в двухэтажном, тяжеловесной постройки доме угрюмого землисто-желтого цвета, окруженном почерневшими от старости огромными елями и каменным, со старомодною крышей, забором. Поговаривали также, что в недалеком соседстве, в небесно-голубом, в два этажа с бельведером и с изящными лепными обводами особняке, жил одно время пленный фельдмаршал Паулюс.

Поселок был разбит на нескольких высоких холмах, вырезанных в лесистой равнине прихотливым течением Сходни и открывающимися в долину ее глубокими ручьевыми оврагами. На крутые склоны холмов навивались голубыми спиралями дорожные серпантины, вид с которых открывался столь живописный, что в свое время послужил к именованию Н* очередной подмосковной Швейцарией. На дачных участках стоял первозданный – не саженный – лес, и вечерами здесь было щемяще тихо, прохладно и сыро. По ночам из близлежащих бездонных оврагов поднимался густой, клубистый туман. Тьма стояла пещерная: редкие звезды проклевывали черепитчатоплотные кроны столетних дубов. Из дремучего заречного бора доносилось отрывистое уханье филинов.

По слухам, земляные толщи холмов, как кротовыми норами, были пронизаны многочисленными подземными коммуникациями. Молва приписывала им особое назначение: из Н* Берия якобы намеревался руководить (и укрыться здесь в случае неудачи) давно лелеемым им захватом государственной власти. Еще во времена нашего школьного детства в кустистом склоне выходящего на плотину обрыва влажно чернел глубокий прямоугольный провал с растрескавшейся бревенчатой крепью. У нас достало отваги и безрассудства однажды войти в него: в рукотворное подземелье естественным образом пробился ручей, под ногами дышало болото, покрытые испариной стены источали подземный холод… но уже через десять – двенадцать метров свод оказался смят и раздавлен горою. Еще один выход из потаенного в глинистых недрах царства открывался на другом берегу реки, наводя на мысль о проходящем под ее руслом тоннеле: арочная полукруглая ниша в оплывающем срезе небольшого холма, забранная толстыми ржавыми прутьями и на моей памяти уже наглухо заваленная землею вперемешку с гранулированным шлаком и обломками кирпича. Наверное, можно было найти и другие выходы или входы; но облазить многие извилистые километры оврагов – местами глубиной в три десятка метров, дико заросших лесом, малиной, крапивой, циклопическим дудником, непроходимо заваленных вековым буреломом с острыми рогатками обломанных сучьев, – даже нам, не наблюдающим время мальчишкам, оказалось тогда не под силу… С годами бериевские катакомбы почти бесследно поглотила земля; но и сейчас в уже первобытно одичавших оврагах, под непролазным накатом павших стволов, в буйной глуши ощетинившегося костяными шипами малинника, истый грибник (в оврагах до сей поры, хотя столица уже взяла поселок в кольцо, родятся опята) может встретить кирпичные, подплывшие землею колодцы, иные и с железными ребристыми люками, и странно не поржавевшие – и наводящие на суеверную мысль о скрытой подземной жизни – вентиляционные трубы, защищенные островерхими жестяными грибками…

С падением Берии дачи перешли к Государственному плановому комитету, в котором работали мой дед и деды моих – тогда еще мне незнакомых – друзей: в большинстве своем это были именно деды, – потому что отцы наши тогда еще были молоды и не занимали (и не заняли, в сторону будет сказать) того положения, которое привилегировывалось государственной дачей. Почти с самого рождения – то есть с конца пятидесятых годов – на лето нас привозили в Н*: это было ежегодное, правильно повторявшееся, казалось, уже неотъемлемое (весну не отнимут) счастье – полнее, ярче которого я и сейчас, оглянувшись назад, себе не могу представить. Мы купались в запруженной Сходне, ходили на лодках до форелевого хозяйства, лазали по дебрям оврагов, строили шалаши на старых дубах, играли в войну, обстреливая друг друга из трубчатых коленец морковника, летали на велосипедах по головокружительным серпантинам (наверх пешком), взрывали в кострах набитые спичечной серой гильзы, ловили рыбу, брали грибы, охотились за жуками и бабочками, снимали кинофильмы с раздирающими душу сюжетами… С годами, с осмыслением жизни, я испытываю чувство смутной вины – перед теми моими сверстниками, которых судьба не то чтобы обделила (обделить детством, – когда выстреливший зловонной жидкостью жук, летящая в бездну обрыва тарзанка, заржавленный треугольный напильник для игры в бесконечные (потому что «чира – полмира») ножички, коробок копеечных спичек для поджигания всего, что горит, тетрадный листок для самолетика, хлопушки или кораблика, вздувшийся свинокожей шнуровкою мяч… служат неиссякаемым источником радостного познания, – обделить детством, благодарение Богу – и по мудрому Его провидению – почти невозможно), – а которым судьба, бесконечно щедрая к нам, скорее недодала полной мерою счастья. И до сей поры, встречаясь с бесконечно дорогим моему сердцу (уже изрядно погрузневшим, полысевшим, постаревшим – и поредевшим…) Н*-ским землячеством, третьим я всегда по днимаю тост: «Выпьем за Н* – праздник, который всегда с тобой…». Когда-то я очень любил Хемингуэя.

Впрочем, ко времени описываемых мною событий почти все старики наши вышли на пенсию – и естественным образом лишились государственных дач. Последним из могикан оставался дед Славика: когда-то он был министром и поэтому до сих пор (и, видно, уже пожизненно – к счастью для нас) подвизался в Госплане экспертом. Дача Славика – обыкновенно пустующая, потому что дед его был к ней вполне равнодушен (как, впрочем, почти ко всему, что не касалось его работы: уже уходившее поколение первых советских специалистов), а мать и отец, привыкшие с молодости отпуск проводить на Кавказе, приезжали только на выходные, – дача Славика оставалась единственным (и последним уже) островком, прибиться к которому могло потерпевшее крушенье землячество…

В тот день на даче нас было четверо: Славик, Лика, Зоя и я. Славик, высоченный темноволосый молодой человек с голубыми глазами, встречался с Ликой – тонкой до полупрозрачности, зеленоглазой и чуть рыжеватой шатенкой – уже больше двух лет; их отношения – и наружно, и, насколько я знал их, в душе – были самыми нежными, хотя и отдавали уже привычкой. Впрочем, Славик – по ровности и мягкости своего характера – казался мне и природно не способным на сильное чувство. Лика Славика обожала – и, конечно, хотела замуж; родители ее – особенно (если не единственно) мать – уже выказывали свое неудовольствие упорным молчанием Славика; в то же время Славик жениться решительно не хотел (хотя слово решительно и не совсем к нему подходило): не потому, что в жены ему прочили именно Лику – которую он спокойно и ровно, как это свойственно доброму и несколько флегматичному человеку (но и самоотверженно, если этого требовал в его понимании долг), любил, – а потому, что, будучи и наследственно, и по своему воспитанию (родители его – далеко на пятом десятке – были даже очаровательны своей непоследовательностью и непосредственностью) человеком не столько легкомысленным, сколько легким (то есть легко увлекающимся самыми разнообразными и порой неожиданными идеями и предприятиями: новой научной теорией, новым для него видом спорта, новым предметом коллекционирования, вдруг организовавшимся – завтра ехать – походом, случайной, в малознакомой компании, вечеринкою… о женщинах ничего затеняющего Славиков облик сказать не могу), – будучи таким, как описано выше, Славик инстинктивно опасался даже не столько ограничений своей свободы (и в учебе, и в спорте, и в обиходе он умел себя ограничивать), сколько всякого надолго установившегося – и уже своим единообразием что-то регламентирующего – жизненного порядка… Вместе с тем его женитьба на Лике и в его глазах была делом решенным – и оттягиваемым лишь под предлогом окончания института: расстаться с Ликой (оставить Лику, говорить будем прямо) по-человечески было ему не под силу. Препарируя его чувство, я выделяю три среза: любовь, жалость и долг – одному Богу известно, чего же здесь было больше… Впрочем, Лика была славной девушкой – и землячество симпатизировало ей от души.

Что же касается меня и Зои… Зоя была очень красивая. Я очень любил ее. Но мой рассказ не об этом. Оставим.

Был ослепительно-яркий июльский день. Небо сияло; мелколистая зелень берез отливала чешуйчатым золотом; уже колосящийся покров типчака пестрел шафрановыми блестками лютиков; пчелы мерно жужжали в золотистом мареве буйно цветущих лип; вокруг смолисто поблескивающего вытекающим соком дуба попархивал, хрустко прядая крыльями, бархатно-черный, с пурпурными лампасами адмирал. Мы сидели за вкопанным в землю круглым столом под старым, с окряжевшими морщинистыми стволами орешником; солнце, пронизывая его рыхлую, с бледными гроздьями еще незрелых орехов листву, кропило горячими брызгами выбеленную дождями столешницу… Славик разлил по стаканам бесплотное ркацители и посмотрел на часы.

– Наверное, пора?…

Мы собрались в тот день, чтобы вместе ехать на свадьбу. Она обещала быть не совсем обычной – и поэтому, кроме естественного (в двадцать два года) легкого – радостного – возбуждения, я испытывал некоторое (впрочем, отчасти приятно даже щекочущее) беспокойство. Женился Алеша Тузов, наш Н*-ский приятель, – приятель, не друг: и потому, что был он на два года моложе нас (и еще слишком памятно было время, когда мы уже были студентами, а он школяром), и потому, что появился он в Н* лишь несколько лет назад, тогда как в землячестве все знали друг друга не менее десяти, и потому, что дача его отца, начальника отдела Госплана, была за рекой, на далеком отшибе… а более всего потому, что был он в общении человеком не очень приятным и даже отчасти странным. Для наших с ним отношений показательно уже то, что Тузов пригласил нас на свадьбу лишь неделю назад, при нечаянной встрече; и положа руку на сердце приняли мы его приглашение лишь потому, что в нашем возрасте еще ходят – для собственного развлечения – на все свадьбы, на которые вас приглашают…

Внешне Тузов был худощав, среднего роста, сутуловат, большеголов – и вообще фигурой и движениями довольно нескладен; черты лица его, в целом довольно правильные, страшно портило (как это часто бывает) постоянно присутствующее на нем какое-то малоосмысленное и вместе неуверенное выражение – которое придавали ему (по-видимому, более всего) сильно смазанный, почти отсутствующий подбородок и беспокойный и в то же время как будто затуманенный – и поэтому невыразительный, ускользающий – взгляд. Улыбка его тоже была нехороша – не то чтобы невесела или неискренна, а скорей маложизненна, – и голос у него был какого-то странного, металлически (но легким металлом) звенящего тембра. Говорил он неинтересно и порой непонятно о чем и зачем – невпопад, – и вообще разговаривать с ним было малоприятно и отчего-то неловко. (В описание это я не думал вложить ни грана неприязни и тем более осуждения – но, боюсь, это плохо мне удалось. Истины ради хочу подчеркнуть, что Тузов, представляется мне, вовсе не страдал эмоциональной или умственной тупостью – скорее наоборот: я думаю, что у него был богатейший внутренний мир – вероятно, весьма далекий от состояния, о котором для пушечного и производящего мяса мечтает всякая власть и которое называется душевным здоровьем, но просто слабо проявлявшийся своими движениями на невыразительной от природы тузовской физиономии.)

Основная причина нашего прохладного отношения к Тузову (что и наложило отпечаток на мое описание: я думаю, что незнакомые с Тузовым люди нашли бы его внешность даже приятной) коренилась, по-видимому, в том, что он был отталкивающе – причем как-то по-старчески, как будто бессильно – сластолюбив, а проще говоря – одержим казалось неутолимой и неразборчивой похотью. Это проявилось еще в его ранней молодости, в пятнадцать-шестнадцать лет: и в том, как он смотрел на девушек – совершенно обезмыслев и затуманясь глазами, и в том, как он с ними разговаривал – подрагивающим голосом, чуть не заплетающимся языком, с трудом соображая о чем (впрочем, безо всяких фривольностей и тем паче скабрезности: для этого он, при всем своем, казалось, неиссякаемом вожделении, был не только благовоспитан, но и слишком душевно вял; в этом не было противоречия: Тузова не отличал темперамент, желание его не пылало огнем – скорее, он им истекал, как болезненным потом); и в том, как, предположив в какой-нибудь девушке (как правило, воображенное им) участие, он целыми днями, с утра до вечера, неотступно и тупо ходил за ней, – с упорством, методичностью, душевной нечувствительностью к поражениям и двигательной однообразностью автомата каждые четверть часа пытаясь ее обнять и не обращая никакого внимания на безжалостно потешавшуюся над его носорожьим флиртом толпу малолеток; и в том, как однажды весной, когда дачный сезон еще не был открыт, напросился пойти с землячеством в двухдневный поход и привез с собою… не просто некрасивую, а фантасмагорически уродливую девицу, копию Фернанделя – страшно было смотреть, – прельстившую его, без сомнения, единственно своею доступностью… Впрочем, все это было давно; последние два года мы виделись редко. И вновь – я начинаю испытывать чувство вины за вышеприведенную характеристику: в сущности, Тузов был тихим, незлобивым и безобидным в общении человеком, который ни словом, ни делом – по крайней мере, на наших глазах – не причинил никому ни малейшего зла; даже тем девушкам, которых он в юности неотвязно, назойливо – но не грубо, а скорее обреченно-уныло – преследовал, поклонение Тузова – хотя он им и не нравился – по неразумности лет (или вообще по женской в этих делах неразумности) было даже, пожалуй, приятно: по крайней мере, я не помню ни одной (при его занудстве вполне заслуженной) резкости с их стороны… Чем же провинился передо мной человек, которого я наградил столь нелестным портретом? Неуклюжими проявлениями подросткового любострастия? ускользающим взглядом? или смазанным подбородком?…

Так вот, грядущая свадьба была не совсем обычной сразу по трем причинам: во-первых, потому, что женихом был не совсем ординарный Тузов; во-вторых, потому, что невестой его была продавщица из ГУМа; и, в-третьих, потому, что жила она под Москвою, в Подлескове, и свадебное торжество ожидалось в доме невесты… В наших глазах – невзирая на всю нашу молодость – союз этот выглядел чудовищным мезальянсом. Каким бы ни был наш Тузов, но он уже закончил третий курс инженерно-физического института; его дед и отец занимали в Госплане более чем значительные посты, а мать, по слухам, преподавала в консерватории скрипку; наконец, он просто был из интеллигентной семьи – и брак с продавщицей (а продавщица в наших глазах была хуже лимитчицы: последняя все же работала, – хотя по Москве и ходила пословица: лучше сын-алкоголик, чем невестка-лимитчица; наш общий друг Игорь привез жену и вовсе из глухой тамбовской деревни; правда, кончилось все это скоро и плохо… но продавщица\\\), – так вот, по всему по этому брак Тузова с продавщицей – не в материальном (во-первых, торговцы тогда – а в России всегда – жили лучше людей хоть чему-то ученных; во-вторых, материальная сторона брака нас в то время нимало не интересовала), а в социальном, духовном плане представлялся нам совершенно душераздирающим (раздирающим души родителей и друзей, если последние у Тузова были) и глубоко (сейчас я понимаю, как с нашей стороны это было бесстыдно, безжалостно) заинтриговавшим нас мезальянсом…

Мы покурили, Славик накормил живущую на участке ручную ворону, девочки наши подкрасились, – и поехали.

Через час с небольшим мы были уже в Подлескове. Цветы мы купили в Химках – пять сливочно-белых, целомудренно не раскрывшихся роз для невесты. Подарки на малознакомых (и добавлю: филистерских) свадьбах было принято делать деньгами; по некотором размышлении – решающую роль здесь сыграло то, что торжества имели быть на половине невесты (у Тузовых, кстати, была четырехкомнатная квартира на Фрунзенской набережной и почти стометровая дача в Н*), – мы определили уровень свадьбы ожидаемым уровнем брачующейся – и в качестве подарка положили в два почтовых конверта по десять рублей.

Путь наш с платформы лежал к длинной унылой гряде желто-серых, обрешеченных сизыми межпанельными швами, пятиэтажных хрущевского типа домов. Вымощенная бетонными плитами уступчатая дорога была густо залеплена грязью поднимавшегося на горизонте строительства. По обеим сторонам ее торчали заросшие лохматой крапивой фундаменты разрушенных изб в окружении пониклых фруктовых садов; уцелевшая, но уже мельчающая сирень и костлявый редколистный шиповник кустились вдоль линии исчезнувшего забора. Канавы у отбортованных грязью обочин были завалены строительным мусором и разной житейской дрянью: обломками свай на ржавых костях арматуры, битым в труху кирпичом, гниющими тряпками… На углу уже беспросветно затканного подорожником переулка одиноко торчал островерхий домик колодца; дверца была вырвана с петлями – мертво чернел как-то даже зримо сухой провал под обмотанным рыжею цепью воротом. Кое-где на шестах висели скворечники: из одного, ярко крашенного стойкой (а может быть, заново?…) зеленою краской, выглядывала, крутя головой, какая-то долгоклювая птица… На одном из участков, распаханном судорожными зигзагами в мокро блестящее месиво, стоял под палящим солнцем растерзанный трактор – без стекол и дверец, с гнутой трубой, врубившийся в кирпичный фундаментный столб заросшим грязью отвалом; на водительском месте сидел некто красно-коричневый (голый по пояс), с тряпично поникшей, багровой с просинью – цвета несвежей говядины – головой…

На подъеме нас, задыхаясь, обогнал приземистый, рюкзачно набитый автобус; в пыльные задние стекла равнодушно смотрели на нас усталые блеклые лица. Автобус тяжко пополз к горизонту по растрескавшейся бетонногрязевой полосе, а мы повернули налево: большак ветвился залитой свежим асфальтом дорогой, с двух сторон от которой, метрах в трехстах впереди, начинались одинаковые, как панельные бордюрные камни, пятиэтажки. Слева от них, до побуревших под солнцем тополиных посадок вдоль насыпи железной дороги, расстилалась истерзанная в клочья равнина, лишь чуть обзелененная чахлой травой; справа – лениво постукивала каким-то одиноким, заработавшимся по пятничному времени механизмом поднявшаяся чуть выше фундамента стройка…

– Какой ужас, – с чувством сказала Лика; у нее был тонкий, лишь интонациями отличный от детского голос. – Я бы не смогла здесь жить.

– Гарлем, – сказала Зоя.

– Ну, а куда денешься, – сказал Славик.

Наги дом мы увидели издалека: у распахнутого настежь подъезда густо и пестро толпился народ. Скамейки у соседних подъездов были однообразно пусты; лишь на одной из них спал, скрестив и поджавши ноги в какого-то детского фасона сандалиях, морщинистый мужичонка без возраста – в грязного цвета рубахе, мешотчатых штанах и украшенной лоснящейся пуговицей драповой кепке. Наших грудилось до полусотни душ; на длинной скамейке тесно – кукурузными зернами – сидели старухи, в светлых платках и глухих долгополых ситцах в мелкий цветочек; кучками стояли девчонки лет девятнадцати, в узких коротких юбках (хотя мини уже сходили; впрочем – жары), на каблуках высотой с корабельный гвоздь, все как одна соломенные блондинки (три четверти, правда, с черными как сажа корнями волос) и накрашенные все на одно лицо. Парней их возраста было мало – человек пять или шесть, – все в светлых рубашках-батниках (расстегнутых, как по уставу, до мечевидного отростка грудины), расклешенных брюках (иные и с отворотами) и с волосами до плеч – независимо от конституции волоса; один из парней, кудельковатый, как гриб-строчок, держал на согнутой в локте руке (в шестидесятые, помню, так носили спидолы) кассетный магнитофон, в динамике которого негромко ворочались хриповатые басы «Бони М»; девушки нетерпеливо отстукивали ритм каблуками и загадочно щурили одинаковых разрезов глаза, подведенные чуть ли не до ушей и с кукольными, похоже, наклеенными ресницами… Дальше стояла – самая многочисленная – группа людей уже в возрасте, лет по сорок, по пятьдесят, – разойдясь, сказал бы я, по полам, но сохранив перемычку, отчего своей формой она напоминала восьмерку – или, точнее, арахис. Женщин роднила – за редкими исключениями – тугая, здоровая, вальковатая тушистость, бутылочная икристость не стесненных чулками ног и безудержная тканевая пестрота – как… нет, не имеющая аналогий в природе; мужчин же объединял деревенский загар, несколько избыточная (обгонявшая возраст) морщинистость, почти поголовное отсутствие галстуков и пиджаков, свежесть и остроугольная выглаженность рубах – и единообразно застывшее на обветренных лицах терпеливое ожидание. Женщины трещали, как стая сорок, мужчины же молча курили – кроме двоих, с замечательно красными – даже с некоторой ядовитостью – лицами: эти стояли в особицу и о чем-то горячо говорили, педализирующе поднимая по очереди коричневые узловатые пальцы… Наконец, поодаль – перед входом в соседний подъезд – сгрудилась унылого (коричневого, черного, серого – вместе землистого) цвета кучка мужчин разнообразного возраста', по виду – совершенных ярыжек, – которые, явно диссонируя с анемичным колоритом своих лиц и одежд, что-то многоголосо гугнили, энергично снуя руками (в основном из карманов к носам и обратно), и нетерпеливо поглядывали на дорогу; один из них – малого роста, уже седоватый (или просто волос его был с прозеленью), в подростковой спортивной кепочке с длинным, как цапельный клюв, козырьком, – время от времени сбегал с тротуара на проезжую часть и, отверждая энергичною складкою рот, озабоченно всматривался в пустоту горизонта…

Окна первого этажа были по-деревенски открыты; у одного из них, неотрывно глядя на улицу, сидела древняя – по-видимому, недостаточная ногами – старуха. Свадебная квартира легко угадывалась на предпоследнем, четвертом этаже: три окна и балконная дверь были настежь открыты, на улицу сыпался звонкий стеклянный и металлический стук, визгливо, с радостным айканьем («Лида!» – «Ай-я?!») перекрикивались женские голоса… Вот пробился мужской встревоженный бас: «Катя, а где еще четыре бутылки?» Женский голос что-то задиристо отвечал. «При чем тут Иван?! – возмутился бас. – Мы вчера только красное пили!…»

Мы остановились несколько в стороне, неподалеку от пары багроволицых, как редис, собеседников. Один из них – поменьше ростом и пожиже, но поосанистей и с вызывающим носом – держал второго за пуговицу и с несколько снисходительным видом слушал. Второй был рыхл, высок и грудаст – и по губам и глазам совершенная распустеха.

– …пилит, пилит изо дня в день. В пятницу выпьешь, так она тебе до среды устроит похмелье.

– Ну, и чего?

– Как чего… Уйду, говорит.

– Петя, слушай сюда. Баб ты не знаешь, вот что я тебе скажу. Никуда она не уйдет. Во-первых, нынче все пьют. Не пьют только кошки да собаки – они лакают.

Рыхлый вздохнул.

– И еще сова. – Носатый, знающий баб, помолчал. – Потому что днем она спит, а ночью магазины закрыты. Гы-ы!… Во-вторых, ну вот ты пришел домой на бровях и завалился… Знаешь, что твоя Люська думает?

– Кричит…

– Пусть кричит, бабье ее дело такое – кричать. А вот что она думает? Ты слушай сюда! А думает она вот что: «Хоть пьяненький, да сво-ой…» Так-то, Петя.

– …Пр-р-равильно!

Это встрял некто третий, из соседнего круга, – мелкий, живой и плотный, как кроль. Я вдруг заметил, что по цвету лица он приближается к собеседникам, – перевел взгляд на других мужиков… что за чертовщина? – на глазах наливались помидорными соками, а иных – по жаре – уже ударяло в свеклу… Потом понял: некто в заузленном лопатою галстуке и клетчатом пиджаке придерживает в наружном кармане бутылку.

– Пр-равильно, Витя!…

Этот третий уже почти криком кричал – видимо, минутной давности полстакана еще не отхлынули от его перегревшейся головы. Какая-то баба (я чувствую, что мне здесь естественней сказать баба, нежели женщина), в полупрозрачной блузке, ширококостная, угловатых и жилистых форм, – хищно на него оглянулась… Он стоял к ней спиной – не видел ее.

– Бабе без мужика никуда! Худ мой Устин, да лучше с ним!

– Слушайте, слушайте, что умные люди говорят, – прошептал Славик. Лика беззвучно хихикала. Зоя откровенно рассмеялась.

– …Анатолий!!

Начальственный женский окрик резанул приглушенный говор ножом: названный Анатолием дрогнул и, казалось, присел – как будто на плечи его упала какая-то мягкая тяжесть…

– Едут, едут!… – раздалось вдруг со всех сторон. Всё зашевелилось и посыпало на дорогу…

Со стороны бетонки к подъезду приближались гуськом две белые «Волги» – увитые разноцветными лентами, с парой скрещенных колец на крыше, передняя с растопыренной куклой на мысе капота, – и маренгового цвета (какие-то очень строгие, чопорные), безо всякого украшения «Жигули». Кучка мужиков, гомонивших перед соседним подъездом, торопливо рассыпалась в цепь и неуклюжими прыжками припустила машинам навстречу. Предводительствовал человек в подростковой кепочке с цапельным козырьком; последним, вихляя из стороны в сторону бедрами и катапультно отмахивая рукой, спешил некто с палкой, коричневолысый, с нежно просвечивающими на солнце крыловидно оттопыренными ушами. Кортеж отчаянно засигналил – и остановился. Человек в детской кепочке с абордажными криками бросился к правой дверце; другой – без кепки, но с пластмассовым козырьком, прихваченным к грибообразно всклокоченной голове бельевою резинкой, – навис над капотом растопыренной пятерней, раскинув крючковато присогнутые руки и ноги. Остальные четверо или пятеро возбужденно зароились вокруг… Из открытого окна правой дверцы высунулась загорелая, голая по локоть рука (сахарной белизной сверкнула завернутая манжета) с короткогорлой – дешевой – бутылкой водки. Предводитель цепко ее схватил – толпа его загалдела – и не отходя замотал головой; из последних сил доковыливающий инвалид, ощерясь сильно прореженными стальными зубами, остановился и застучал, разгораясь, палкой; человек с козырьком, стерегущий капот, замахал руками как крыльями… После минутного промедления в окне появилась вторая бутылка; воздух дрогнул от радостных кряков и криков; человек с козырьком, видимо, не утерпев, оставил свой поет и бросился к дверце, жестикулируя с частотой вентилятора; за ним, выбрасывая шатунами колени, заспешил инвалид; еще несколько осаждавших, сломавши строй, облепили машину как мухи… Наконец, козырьку передали бумажку (судя по цвету, пятерку), и «Волга» решительно – отпугивающе газуя – тронулась к ожидающей у подъезда толпе. Ярыжки нехотя расступились, охлопывая проезжающие мимо машины по солнечно блестящим бокам, – и дружно, как вода в сливное отверстие, всосались в ближайший подъезд. Машины проехали еще пару десятков метров (издалека сумрачная – салонная глубина ожила серебряным, красным, белым…) – и мягко остановились.

Сначала открылась дверца второй машины; из нее торопливо вышагнул – Тузов… Он был в темно-сером (явно уже не однажды надеванном – чуть лоснились карманы) двубортном костюме (пиджак был расстегнут, отчего – как это неизбежно при двойном ряде пуговиц – выглядел неопрятно), в белой рубашке и пестром каком-то галстуке; глаза его ярко блестели и бегали как будто быстрее обычного, полуоткрытый рот расплывался в кривоватой улыбке; лицо его было бледно, возбуждено, – одновременно тревожно, смущенно, радостно, – и вместе с тем было в его выражении что-то затравленное… Вслед за Тузовым выскочил – стремительно нырнув головою – наверно, свидетель: высокий парень лет двадцати, с красной шелковой лентой через плечо, с радостным и глупым лицом, – неожиданно встреченный приветственным гулом толпы подлесковской молодежи (подлесковской: я был уверен – судя по одежде, а более всего по выражению лиц, – что все эти парни и девушки – местные или, во всяком случае, гости невесты). Эта явная близость свидетеля жениха с гостями невесты сначала подсознательно, а потом и вполне осознанно меня поразила. Тузовский круг знакомых никак не мог пересечься с окружением подлесковской барышни – равно и гумовской продавщицы; и получалось, что Тузов среди своих товарищей и друзей… не смог подыскать свидетеля? Вдруг я вспомнил: Мишка с пятнадцатой дачи (который был Тузову несколько ближе других) недавно рассказывал, что Тузов просил его быть свидетелем еще месяц назад. Мишка не смог: в день свадьбы – то есть сейчас – он должен был быть на институтских военных сборах…

Тузов одиноко стоял у машины – левой рукой держась за открытую дверцу, а правой пощипывая редкие сосульчатые усы. Вид у него был немного растерянный: скорее всего, из, наверное, полусотенной встречавшей толпы он почти никого не знал – по крайней мере, я не видел ни одного человека, который бы внешностью и повадкой походил на знакомого Тузова. Я невольно шагнул к нему… тут свидетель – по сути, преграждавший Тузову путь передней открытой дверцей и своею спиной, – потянул его за рукав и поспешил к головной машине.

В «Волге» с распятой на радиаторе куклою, по-видимому, сидела невеста – но ее пока не было видно: чемто разноцветно искрящимся – с преобладанием снежнобелого – был иллюминован салон над задним сиденьем… Свидетель, сияя улыбкой, рванул за ручку заднюю дверь; из машины – как из включенного вдруг динамика – кнопочно грянул пронзительный визг и смех; коротко высветилось чье-то распяленное в жизнерадостном крике красногубое, раскрашенное матрешкой лицо; тонкие женские руки с малиновыми каплями чудовищно длинных – стручками – ногтей замелькали, отмахиваясь, перед носом свидетеля… Свидетель, улыбаясь до петлистых ушей (кажется, я увидел, где у него кончаются зубы), повернулся к неловко стоявшему рядом Тузову (тот привычно ссутулился и перенес тяжесть тела на правую ногу, выгнув левую по-женски немного внутрь: вышло беспомощно и неуклюже) и что-то ему сказал; Тузов, конфузливо улыбаясь, угловатыми порывистыми движениями суетливо побежал по карманам – и начал поспешно вытаскивать из них и совать в хищные красно-когтистые руки смятые в тряпку рубли, трояки… После каждой бумажки из салона раздавался как будто протестующий визг.

– Что они там делают?… – шепотом спросил Славик.

– По-моему, выкупают невесту, – сказал я, немного знакомый с обычаем.

– Ужас какой-то, – сказала Лика.

– Все это напоминает сумасшедший дом, – сказала Зоя, скептически улыбаясь.

Наконец (Тузов вывернул уродливо вздыбившиеся пустые карманы: на асфальт высыпались, звеня, и покатились пять или шесть монет; он проводил их глазами и сделал движение – но не стал поднимать), – наконец, свидетель, пригнувшись, нырнул рукою в салон и буквально выволок из него (уши при этом резал просто какой-то нечеловеческий – электрический – визг) паукообразную, всклокоченную горгоной девицу – и запанибратски отпихнул ее на обочину. Тузов, помаргивая, наклонился, подал руку ладонью вверх – ему ответила тонкая, бледная, с голубоватой жилкой рука…

Вышла невеста.

– М-да, – прошептал Славик. – Как сказала бы тетя Миля, уж больно худа…

Лика ласково и немного укоризненно на него посмотрела. Она была… ну, во всяком случае никак не толще невесты.

– Ни рожи ни кожи, – сказала Зоя, взглянув на меня. У Зои была изумительная фигура.

Невеста была действительно худа, черна, смугла – и по первому впечатлению более всего походила на раскрашенную ворону. Ее маленькое лицо было угловатым и несколько даже асимметричным – быть может, благодаря (хотя этот союз здесь более чем неудачен) искривляющей ее ярко-красные губы какой-то хищноватой гримасе; нос и подбородок ее были длинны и остры (я вдруг вспомнил Эдгара По: и только нос ее – длинный, тонкий, гибкий, извилистый и угреватый…), изогнутые неестественно правильными дугами брови выщипаны до ниток, глаза были угольно-черные, с яркими острыми искорками в глубине… может быть, я пристрастен (и уж угрей-то, во всяком случае, у нее не было видно); может быть, эти черты, взятые вне общего их выражения, были бы и недурны, – но именно общее, совокупное их выражение – еще и, наверное, умягченная ситуацией смесь нахальства, хитрости, грубости и одновременно какой-то животной (предвкушающей самоценное плотское) радости, а все вместе, чтобы лишних не тратить слов, самоуверенной и даже агрессивной вульгарности (я думаю, Пушкин бы вздрогнул, увидев это лицо), – производило – по крайней мере, на меня – отталкивающее, тягостное, а при одновременной мысли о Тузове и удручающее впечатление…

Невеста медленно подняла через стороны тонкие, казалось, странно длинные руки – и вдруг с каким-то залихватским, чуть хрипловатым, протяжным выкрикомвзвизгом: «Иэ-э-эх!…» – крутнулась на одной – поджавши другую – ноге: вспенилась заброшенная на смолисточерный гарсон фата и полупрозрачный тюлевый шлейф подвенечного платья… Тузов стоял осклабясь и чуть исподлобья поглядывал по сторонам.

– Платье-то какое шикарное, – тихо сказала Лика.

– Фата, – язвительно сказала Зоя.

Все зашумели, задвигались, захрустели букетами – и толкотливой гурьбой полезли поздравлять и целовать молодых… Мы тоже подошли – в последнем числе; при виде нас Тузов ожил – как-то по-живому обрадовался, глаза его пояснели, – и сказал: «Спасибо, спасибо, ребята» (все время до этого он, по-моему, лишь шевелил неопределенно губами; да и друзья и родные невесты поздравляли большей частью ее, единственно – средневозрастные краснолицые мужики, движимые, наверное, сочувственной мужской солидарностью, от души прихлопывали его по плечам, а спугнутый незадолго перед этим женой, похожий на жизнерадостного кроля Анатолий (видимо, находясь под впечатлением исполненного невестою пируэта), выкатывая глаза, закричал: «Муж пашет, а жена пляшет!…» – и толстыми красными пальцами сделал невесте козу – задышливо сипнув: «Коза!…»), – так вот: мы поздравили Тузова, невесте вручили белые розы и деньги в конвертах (кстати, вблизи она показалась мне лучше – и лицом, и улыбкой) и пошли вслед за другими гостями к подъезду… По дороге старушки на лавке сыпанули в нас каким-то зерном – наверное, ошиблись со стариковского слепу, а может быть, промахнулись. Лике попало в глаз; из открытых окон первого этажа кто-то с жесточью прошипел: «Ну, чо сыпешь в невенчанных?!.»

Шумно – с топотом, криком, смехом, щипковым ойканьем, басовитыми стонами «Бонн М» – гости поднялись на четвертый этаж.

Двери всех выходящих на лестничную площадку квартир были открыты настежь. Взад и вперед сновали полногрудые, налитые в ягодицах и бедрах женщины с пустой и занятой столовой посудой; под одинаково полупрозрачными светлыми блузками топорщились – от натяжения встав на дыбы – пластмассовые разрезные застежки шипогрудых нейлоновых лифчиков; на верхней приоконной площадке курилась голосистая клумба длинноногих, мучнистолицых от пудры девиц; в конце коридора, в квартире напротив, стояла, опершись на палку, высохшая старуха в завязанном вокруг шеи чистом платке – и, прищурившись и помаргивая, тянула по-птичьи любопытную голову; разобщенные за теснотой краснолицые мужики бестолково тыкались по углам, ядовито дымя папиросами; носатый (учивший уму-разуму третируемого женою Петра) уже выпивал с ним в соседней квартире; какой-то дядя, потея бугристой лысиной, выдирался с тремя венскими стульями из плена дверных косяков; гомон стоял – как на птичьем дворе во время раздачи корма; теплый сквозняк с трудом перемешивал густые запахи пота, спирта, духов, табака, подгоревшего масла и несвежего куриного жира…

Квартира невесты оказалась трехкомнатной, маленькой, современной невразумительной планировки: супротивные двери, открываясь, бились друг в друга ручками, кухня была так мала, что уже три поварихи теснились (не только характерами, но и боками); игрушечный коридор был к тому же изломан двумя коленами, каждое в метр с небольшим, отчего вливающийся в квартиру поток гостей периодически сбивался в тугие пульсирующие пробки; потолки были низки; до притолоки, поднявшись на цыпочки, я мог дотянуться макушкой; вместо подоконников чуть выступали нелепо покатые брусья шириною в ладонь; под ними, субститутом отопительных батарей, тянулись ледащие трубки с частыми ярусами слегка пригофренных ребер… Во внутренней отделке и в интерьере, впрочем, чувствовался достаток – достаток нечистого на руку обывателя (напомню: все это происходило в конце семидесятых годов, когда практически любую выделявшуюся из серого ряда собратьев вещь очень трудно было купить – из-за взаимного несоответствия устанавливаемой государством цены, покупательского спроса и определяемого производственным планом торгового предложения, – но можно было достать, переплатив спекулянту или имея доступ к торговому первоисточнику: базе или хотя бы складскому помещению магазина; в числе допущенных к товарному телу оказывались естественным образом продавцы; интеллигенция их презирала, крестьянство и пролетариат ненавидели, непрофессиональные мелкие служащие люто завидовали), – так вот, во внутренней отделке и интерьере чувствовался прочный достаток: одно коридорное коленце было оклеено дутым мелкоячеистым пластиком, другое – обоями под кирпич, кухня – моющимися, комнаты – с какими-то тиснеными даже цветами; наличники и двери покрывала ореховая ложнодревесная пленка (за все эти пластики, пленки и кирпичи фанатики – в многодневных очередях – только что не убивали друг друга); на кухне стоял огромный двухкамерный «Минск» – холодильник, распределяемый по инструкции Совета Министров только среди инвалидов войны; мебель была зримо новая, коробчатая, лакированная, – одними своими названиями отталкивающая человека со вкусом: стенки, тумбы, диван-кровати, только что – за неимением места – не уголки…; от ее пошлого полимерного блеска слепило в глазах, но и такой было не достать; на полу лежал хотя и не штучный паркет (паркет был безотносительно к своей дефицитности дорог), но с паркетным рисунком линолеум; под потолком большой комнаты позванивала подвесками на сквозняке модная среди московского четвертьсвета трехъярусная пластмассовая люстра «Каскад»… Наконец мы протолкнулись – вслед за бугристоголовым дядей со стульями – в эту самую, сомнительно украшенную каскадной люстрою, комнату.

Ее почти всю занимали составленные в цепочку столы, накрытые (я подсмотрел) постельными простынями и сверху прозрачной полиэтиленовой пленкой. Стол по тем недостаточным деликатесами временам был очень хорош – впрочем, более своим содержанием, нежели формой: красная и даже черная икры в белочных половинках яиц, багрово-коричневые, в лоснистых перламутровых зернах, кружки копченых колбас (сорта три; на профессорском столе был бы один – ну, как тут после этого не запрезирать и не возненавидеть?…); бледно-, едва уловимо лиловые с желтизной – и белоснежные, с бледно-лиловым отливом – ломтики копченной в горячем и холодном дымах осетрины; лепесточно-розовые, в янтарной оторочке желе пласты югославской консервированной ветчины (российский, доморощенный окорок был по вкусу намного тоньше; но – четвертьсвет: самонадеянные крылья его безжалостно подрезает отсутствие вкуса); вообще свинина была представлена практически во всех своих гастрономических ипостасях: запеченная, посоленная, копченная сырой и вареной, на холодке и в жару, – сало, буженина, грудинка, шейка, рулет, карбонат… впрочем, всего (кроме сала) немного – по закусочной тарелке, не более. В изобилии же были традиционные – и более близкие если не желудку, то сердцу – блюда: домашнего по виду маринада грибы, усыпанные еще не успевшими потускнеть серебристыми кольцами лука; зеркально отливающий студень с оранжевыми зубчатыми островками моркови; рядом с ним хрен – похоже, самотертый, даже по виду злой (впрочем, бездарно подкрашенный свеклой); красно-фиолетовые крутобокие луковицы маринованного чеснока; перцы, огурцы, помидоры, зелень – буйство огородных цветов: от оливкового и бурого, съеденного рассолом, до нежно(распустившейся почки)-зеленого и обжигающе красного, еще не остывшего от горячего дыхания солнца; разумеется, были салаты – всех составов и резок, в посуде всех размеров и форм, – и почти все, к сожалению, обезжизненные чудовищным – январским – количеством майонеза и розовой с тусклой прозеленью, нарезанной мелкими кубиками колбасой… Наконец – была водка (вина было очень мало), для любителей и знатоков – упоительно много водки: полтора десятка бутылок уже мерцали золочеными крышками на столе, в углу же громоздились еще два нетронутых, поставленных один на другой водочных ящика. Гостей я насчитал примерно душ сорок; среди них женщины преобладали; в одном ящике было двадцать бутылок…

Пока гости угнёздывались в семечковой тесноте, укладывая ноги и ляская ножками стульев, я оглядел украдкой застолье. В первую очередь я поискал родителей Тузова, но никого похожего не было видно; впрочем, еще несколько мест пустовало… Я обратился к другим гостям. Сначала, естественным образом, в глаза бросались хоть чем-то знакомые лица. Первой слева за короткой стороною стола сидела и что-то безостановочно говорила невесте вымогавшая у Тузова деньги свидетельница: нельзя было даже понять, миловидна она или нет, – так лицо ее было затушевано, нарумянено и напудрено… «как мышь из муки выскочила», – сказала бы бабушка. После нее – я шел взглядом слева направо – сидела невеста: она радостно (я бы сказал – победительно; пусть это очень прозрачно, но это вернее всего) улыбалась; у нее были мелкие острые зубы (один, за левым клыком, золотой), и казалось, что их замечательно много. Дальше сидел наш Тузов, с уже привычным глазу немного растерянным видом, и смотрел, помаргивая, куда-то в безопасную середину стола; если к нему обращались – что, впрочем, случалось редко, – он осторожно, с опущенными глазами повертывал голову к говорящему и с медленной слабой улыбкой чуть исподлобья взглядывал на него. Оживал он (конечно, ровно настолько, насколько был способен ожить по своей меланхоличной природе) лишь когда что-нибудь говорил и улыбался невесте (в лице его при этом даже теплилась нежность), – но и тогда улыбка его совершенно терялась рядом с ее брызжущим жизненной силой инфернальным оскалом… Дальше сидел и сиял огромными белыми зубами свидетель; он с первого раза почему-то мне не понравился; пока, не тратя попусту слов, процитирую Ильфа: это был полный сил молодой идиот… Кроме этого свадебного тетрамарана, в первые пять минут я ухватил еще взглядом преувеличенно степенное лицо Анатолия (которого на улице своим окриком чуть не апоплексировала жена), потом грузного Петю («хоть пьяненький, да свой»), – который за столом (был он один, без жены) неожиданно отвердел прежде безвольным губастым ртом, загорелся глазами – ожил, – переставил ближе к своей тарелке бутылку водки и даже что-то, значительно улыбнувшись, сказал своей пугающе румяной соседке; потом я увидел внушившего Пете его самоценность жилистого, тощего и даже как-то странно носатого мужика (нос его, казалось, крыльями рос от ушей, а спинкой – от волосистой границы лба); наконец, справа, через несколько голов от себя, я увидел приметно бугристоголового…

– Все сели?! – радостно выплеснулся свидетель.

– Все!!! – оглушительно рявкнул стол. Свидетель на вдохе приоткрыл было рот…

– Н-наливай!!! – все покрыв, заревел не дождавшись носатый…

Свидетель сомкнул фортепианные зубы в неподвижной улыбке – и остался стоять. Появилось шампанское: его принесла и поставила – четыре бутылки на стол – сильно косящая (бросалось в глаза), худая черноволосая женщина, которой я раньше не видел. Мужики дружно рвали фольгу на водках – шампанское никто не хотел открывать… На стороне жениха и невесты бутылку распечатал свидетель; за второй потянулся Славик; с третьей замешкались: сидевший поблизости Петя с видимым удовольствием, не спеша, надламывал водочный козырек; соседствующий с ним длинноголовый молодой человек сидел опустив глаза – верно, не умел открывать шампанское; жена Анатолия скрежетнула (ножом по сковороде): «Анатолий!…» – тот крупно сморгнул и суетливо полез через водочный частокол к шампанской бутылке… Слева от нас, на четвертушке носатого, разрастался кокетливый женский повизг: там собрались краснолицые (большей частью, похоже, холостяки) и крепкотелые, пышные (уж не знаю – одинокие, вдовые или просто пришедшие без мужей) веселые сорокалетние бабочки. Краснолицые радостно курочили все водки подряд, не обращая никакого внимания на шампанское (быть может, это была игра); наконец, кто-то визгнул сопраной: «Василий Иваныч!!» – и некто Василий Иваныч – толстошеий, с глазами навыкате, с блестящим коровьим зализом над шарообразно выпуклым лбом – снисходительно облапил ажурно татуированною рукою бутылку шампанского…

– У всех налито?! – застоявшись, нетерпеливо крикнул свидетель.

Стол, торопливо дозвякивая салатными ложками и горлышками бутылок, согласно затих – и общим, растянувшимся на четверть минуты движением однообразился поворотившимися к молодоженному центру лицами… Свидетель – на струнно вытянутой руке – поднял перед собою бокал с шампанским. (Посуда, по многочисленности гостей, была самая разная: толстоногие конусные бокалы простого стекла перемежались тонкими и даже гранеными (кто-то ласково сказал на конце краснолицых: «Граненыч…») стаканами – по бокалу (стакану) на душу; сколько я мог увидеть, наша сторона была сервирована тарелками с синими надписями Общепит и Кафе «Ветерок» по развалам (кстати: в задвинутом в угол серванте стоял грубоватый столовый сервиз в окружении множества ложнохрустальных рюмок); вилки лежали стальные и алюминиевые; ножей к ним не прилагалось…) Свидетель расправил плечи.

– Митька, выруби своих негров! – крикнул носатый. «Бонн М» захлебнулись.

– Дорогие друзья, – сочно сказал свидетель, даже против света полыхая зубами, – сегодня у нас радостный день. Мы празднуем законное бракосочетание Алексея и Марины! Давайте поздравим их и пожелаем им заоблачного счастья, сибирского здоровья и кавказского долголетия! Леша, Марина… поздравляю!

Он повернулся к молодоженам, прогнувшись слегка в пояснице и высоко поднявши бокал (поднеся его почемуто к уху – как будто вслушиваясь в угасающий бег пузырьков), и расширил улыбку – совершив, казалось, уже невозможное… (Вообще говоря, если бы свидетеля чутьчуть подтесать, из него вышел бы не последний (на вкус миллионов) ведущий какой-нибудь конкурсной телепрограммы – с семейным бегом в мешках, скоростным надуванием шариков и отгадыванием столицы Новой Зеландии; из него прямо били самодовольство, радость и наглость, но лицо его было даже приятно; ей-богу, хотелось подойти к нему, хлопнуть его по плечу и сказать: «Ах ты, улыба моя…», – а после этого хорошо обругать…) Правая от меня – ближняя к жениху и невесте – четверть стола взрывчато, с обеих сторон поднялась и волной потянулась чокаться; комната вздрогнула от бокально-стаканного звона и стука – как будто с высоты на асфальт сыпанули пустые бутылки; многие бросились вкруг стола к молодым, животами пригнетая сидящих; смачно захлюпали поцелуи – иные со звуком отрываемой от раковинного слива прокачки; некто слезящийся, цихлидно губастый, с суворовским хохолком, в броске всосался Тузову в губы – прихвативши усы, каким-то чудом не дотянувшись до носа; невеста крутила вправо и влево (нескончаемо шли с двух сторон) угольно-черной, в серебристой фате головой – шутихой сверкала фикса…

– Поздравляю… поздравляю…

– Мариша!… Мариночка!…

– Здоровья вам, счастья…

– …помню тебя вот с таких…

– Чм-му! Чм-му! Чм-му!…

– …любите, берегите друг друга…

– Баб Насть, да отходи уже!

– …Ну и публика, – неожиданно сухо сказала Зоя. Я болезненно напрягся: не верил я, чтобы из-за публики могло вдруг так перемениться ее настроение.

– Ну почему, – сказал я, чтобы что-то сказать. – Помоему, славно…

Мы (я и Славик) тоже дотянулись наконец своими стаканами до Тузова и невесты – пришлось, конечно, выйти из-за стола… Тузов немного ожил: улыбался более энергично, сутулая спина его распрямилась, серые глаза пояснели, и двигался он – поворачивался, наклонялся, протягивал руку – намного вольнее, чем прежде – когда ежесекундно как будто боялся напороться на гвоздь… И все равно: глядя на осторожное и оттого несколько беззащитное выражение тузовского лица, на его белую, бледную, казалось, слабую руку (хотя не деле он был человеком обычной физической силы), которую дружески плющили дочерна загорелые, жилистые, с каменными ногтями и кирзово задубевшей кожею руки, – глядя на его одежду, по фасону мало отличную (он снял пиджак) от той, в которую были одеты все – Петя, Толя, бугристоголовый, носатый, но со своими скрупулезно застегнутыми воротничковыми, манжетными и карманными пуговицами сидевшую на его угловатом, по-интеллигентски деликатном в движениях теле как-то чужеродно малозаметно для этой свадьбы, естественно, – чужеродно естественно потому, что на большинстве мужиков накрахмаленные рубахи и простроченные утюжными стрелками брюки смотрелись, как на диком мустанге вальтрап… а главное – глядя на его обжигающе красноротую, чуть не лепкой раскрашенную, даже пугающую какой-то жестокой, порочной радостью в пронзительных черных глазах, что-то ежесекундно выкрикивающую хрипловатым визгливым голосом с отталкивающе знакомыми интонациями скандалящего прилавка, вслепую размахивающую – куда попадет – остролокотными худыми руками – и вообще более всего, черт меня подери, похожую на хрестоматийную содержательницу (ладно, дочь содержательницы) воровского притона, – глядя на такую его молодую жену, я отчетливо осознавал: на этой свадьбе не было человека более ей чужого, чем Тузов… Но нет, я ошибся, были. Вдруг – я их увидел…

Увидел еще и потому, что стол вдруг как будто упорядочился и затих – только краснолицые, и то угасающе, еще воркотали что-то в своем углу. Рой суетливых голов вокруг жениха и невесты распался – отхлынул к балкону… Перед невестой (свидетельница, отодвинув поспешно стул, тоже отступила к окну) стояли рука об руку немолодые мужчина и женщина. На вид им было немногим за пятьдесят; мужчина – высокий, статный (что называется, представительный), с темными волосами (лишь едва заметною паутиною плелась седина), с породистым твердым лицом с тяжеловатым подбородком и энергичной линией рта (уголки которого, впрочем, были крутым изломом опущены), одетый в темно-синюю пиджачную пару на белой рубашке с синим же в темно-красную искру галстуке, – стоял неподвижно и очень прямо и – спокойно и доброжелательно (как-то безжизненно спокойно и доброжелательно) – смотрел на невесту. Женщина – в шерстяном светло-сером костюме с двойной черно-белой оторочкой бортов – уже сильно седела; волосы ее, высоко подвитые надо лбом, были по-старомодному уложены сзади в плетенный толстыми жгутами пучок; ее худощавое, очень правильное, с уже чуть обвисающей кожей лицо было густо напудрено, но и под пудрой, казалось, проступали красные пятна; тонкие, с уже полустершейся, морковного цвета помадой губы подрагивали в слабой, не касавшейся глаз улыбке; руки она держала под грудью, обхвативши (а скорее, напряженно схватив) одной тонкой кистью другую…

Конечно, это были родители Тузова. Алексей был неудавшейся копиею отца: кое-где искаженной, кое-где незаконченной, – размытой, ослабленной, обедненной неверным подбором красок… Даже странно, что я сразу их не заметил.

Мать Тузова порывисто, как будто решившись, шагнула к невесте – и обняла ее за плечи заметно подрагивающими руками. На ее правой кисти, рядом с тонким обручальным кольцом (да: у невесты кольцо было шириной чуть не больше диаметра), попыхивал разноцветными искрами крупный брильянт… Лицо невесты вдруг изменилось: исчезла казалось перманентная – гуинпленовская – улыбка, чуть опустились бесплотные дуги бровей, глаза помягчели – погасли острые огоньки; она осторожно взяла свекровь своими красно-когтистыми руками за локти и – не сухо, но бережно – поцеловала три раза крест-накрест. Мать Тузова поцеловала ее один раз (както заметно было, что целоваться троекратно ей не в привычку), ступила в сторону, влажно блестя глазами, – и подалась к сыну, которого обхватила за шею и не разбирая места горячо поцеловала несколько раз: Тузов моргал и часто гладил мать по плечу… Отец наклонился к невесте, что-то сказал, улыбаясь одними губами, и коротко поцеловал ее в щеку; невеста, потупясь, возвратила ему поцелуй (робкий, бесплотный; три раза целовать не решилась; кроме того, он сразу же после первого выпрямился – а он был много выше ее) и глядя чуть исподлобья осталась стоять, теребя тонкими пальцами полупрозрачный рюш шемизетки… Сыну отец коротко пожал руку – и одновременно потрепал его по плечу.

Поздравления кончились. (Родителей невесты я пока не нашел – не определил по лицу; вероятно, они поздравили новобрачных вместе со всеми, в гуще гостей. Впрочем, рядом со свидетелем сидела какая-то несколько странного вида пара: женщина была та, что разносила шампанское, с косыми глазами и в красном платье, муж – мужчина, сидевший рядом, – по типу ханыга, но мало чем примечательный. В том, что это родители невесты, я не был уверен, а спросить было некого: мне не хотелось обнаруживать перед соседями своей вопиющей неосведомленности.)

Поздравления кончились. Стол радостно зашумел, застучал и забулькал. Родители Тузова и сгрудившиеся у балкона несколько человек поздравлявших пошли на свои места. Славик потянулся к бутылке ординарного «Рислинга» (вина было мало, бутылок пять или шесть: впрочем, все женщины охотно подставляли бокалы под водку) и налил Зое и Лике; я разлил водку – граммов по пятьдесят (нам четверым достались стаканы; Зое и Лике мы уступили тонкие, себе взяли массивные, граненые, с ободком: чокались они зычно, как литровые банки). Молодоженам налили шампанского… Тостировала свидетельница.

– Дорогие гости! Я знаю невесту… ой, я дико извиняюсь – жену!… жену!… – с радостным испугом пронзительно закричала она; она вообще похожа была на невесту, только еще худее, со светлыми волосами и казалось вовсе без царя в голове, – …очень давно, мы вместе учились в школе, с первого класса. Все мы знаем, что Марина очень хорошая девушка и настоящая подруга. Жениха… мужа, мужа!… – но это уже явно нарочно, – …я знаю совсем недавно, но он тоже мне очень нравится…

– Но-но-но-но-но!… – тенористо завелся кто-то из краснолицых. Стол одобрительно засмеялся.

– На чужой каравай рот не разевай!

– Опоздала!

– Ох-хо-хо!…

Свидетельница игриво (а надо было б сказать, блудливо) повела в сторону Тузова подведенными до китайской раскосости голубыми глазами (у нее были голубые глаза и черные волосы – вернее, черные корни волос: счастливое природное сочетание красок было безжалостно уничтожено пергидролем). Тузов потупился и неестественно усмехнулся. Невеста погрозила свидетельнице кулаком.

– Нет, пра-авда, – детским голосом пропела свидетельница. – И я очень рада, что Алеша и Марина теперь законные муж и жена. Я хочу поздравить их с этим замечательным событием в их жизни и пожелать им здоровья, счастья… и много-много детей! Хи-хи… Давайте выпьем за это!

Свидетельница поцеловала невесту и потянулась к Тузову. Невеста, страшновато смеясь, ее оттолкнула. Над столом замелькали стаканы, бокалы, – мы тоже не глядя чокались, улыбались незнакомым радостным лицам… Холодец был неплох – правда, по-общепитовеки провернутый в мясорубке; хрен действительно самотертый, злой – только свекла его немного глушила. Полуяйца с икрой грозили исчезнуть быстрее шампанского: я изловчился и ухватил Зое и Лике по два…

– Иван Иваныч! Стюдню!

– Анатолий, рыбу подай.

– Нет, ну какой вы…

– Какой? Какой?

– А такой…

– Пора бы и горько…

– Да погоди ты горько, еще ни в одном глазу… Горько ей.

– Маня… А чего ж это Игорь не пьет?

– Да он же леченый…

– Леченый-калеченый, – веско припечатывает носатый.

– А ну-ка ветчинки…

– Категорически! Знатная ветчина.

– И где берут?

– Так Маринка же в ГУМе работает…

– Ты глянь, глянь, – Танька-то! Не ущипнешь…

– Двух мужей уже схоронила, сейчас третьего донашивает…

– Ф-фу-у… Хорошо!

– Вась, дай колбасы… Пока всю не сожрали.

– Ты чо скривился-то, Степан?

– Да изжога, ети ее…

– А ты ее боржомой…

– Вилка!. Куда вилка делась?!

– Да вот же она, ворона! В салате утопил!

– Эх…

– Н-наливай!

Встала невеста. (За редкими исключениями я говорю – и буду, наверное, говорить – именно так: невеста, – хотя уже запомнил, что тузовскую… подругу зовут Мариной, и тем более понимал, что она уже не невеста – жена. Но для моего внутреннего – в разговоре с собою – слуха предпочтительнее было как будто нейтральное, половинчатое слово невеста: Марина – предполагало известную и для меня малоприятную близость к ней, жена – казалось, безвозвратно хоронило все-таки не совсем чужого мне Тузова. Впрочем, изредка я говорю молодая жена: на мой взгляд, определение молодая несколько принижает, профанирует категорическое существительное…)

Встала невеста. Шампанское кончилось; Тузов потянулся к бутылке сухого, невеста мотнула головой – и он плеснул ей в бокал чуть больше наперстка водки. Молодая отняла у него бутылку и налила себе граммов сто. Тузов тоже налил себе водки.

– Дорогие гости! – отчеканила – казалось, на всю округу – невеста. («Ой, баба!…» – подумал я; в голове веселело.) – Большое вам спасибо за то, что пришли нас поздравить, и за ваши добрые слова и пожелания. А я хочу выпить – за ваше здоровье! Желаю вам счастья, радости и любви. Х-ху!…

И невеста – вздернув краешек верхней губы и ощерив маслено блеснувшую фиксу – шумно, по-мужицки выдохнула в плечо и не чокаясь, вмах, осушила бокал до дна…

– В-во!

– Молодец!

– Огонь девка!

– Кху!…

– А-а-а…

– Ну, она парню даст…

– Попался, как кур во щи.

– Жена не сапог, с ноги не скинешь!

– Эт да… От иной жены – хоть о косяк головой.

– Да хоть бы уже саданулся…

– Ты слышал, Гринь?! Ты слышал, чо говорит?

– По чину надо бы сначала за родителев выпить.

– Успеешь и за родителев.

– Сейчас-то за кого пьем? За себя, что ль?

– Пора бы и горько…

– Да подожди ты со своим горько! Ты чего?! Лишь бы орать…

– Я помню, у Любки сына женили…

– Н-наливай!!

Налили еще по пятьдесят… это мы со Славиком – по пятьдесят, а так за столом лили как Бог на душу положит.

Поднялась какого-то тусклого вида женщина лет шестидесяти; говорила она долго и непонятно, и половина слов в ее речи имела корень закон: законный брак, законная семья, законные муж и жена и даже узаконенные отношения… За полчаса стол разворотили в цветистое месиво. После законного тоста почти все бутылки опустели.

– Водка кончилась!! – заревели краснолицые. Носатый уже светился.

– Но на сейчас же хватит, – урезонивал женский голос.

– Во-о-од-ки!…

– Да вон ящики в углу, Вить! Чего орешь? Носатый вскочил и начал сноровисто выдергивать одну за другой бутылки и передавать их назад. За какието полминуты стол вновь ощетинился золотыми головками. Пользуясь передышкой, я оглядел гостей. Родители Тузова сидели очень прямо (вокруг над тарелками горбились спины, иные даже ходили лопатками), с видимо напряженными – порой напряженно улыбающимися – бледными лицами. Тарелки их были почти пусты; отец понемногу пил водку – в бокале его осталось на палец от предыдущего тоста, – мать только воду: стенки ее бокала зернились серебристыми пузырьками. Молодая – в тот момент, когда я на нее посмотрел, – вновь размашисто потянулась к бутылке и налила себе почти полный бокал. Тузов ей что-то сказал, она от него отмахнулась – сразу же после этого, впрочем, коротко чмокнула – клюнула – в щеку. Мать Тузова смотрела на них и – видимо, непроизвольно – покусывала пятнистые от съеденной помады увядшие губы. Отец осторожно положил свою крупную белую руку на ее подрагивающее запястье…

– З-за молодых!…

Мать Тузова вздрогнула. Это закричал, помогая себе руками, с перехлестом оживший Петр – видимо, уже намертво позабыв о жене, как будто ее и не было… Но тут – неодобрительно взглянув на Петра – стульев через пять от него поднялся мужчина лет тридцати с небольшим: тушистый, круглоплечий, румяный, широколицый (настолько широколицый, что его светловолосая голова, при всем его корпулентном телосложении, казалась несоразмерно большой), с выражением благодушным и снисходительным – и с некоторой значительностью во взгляде. Одет он был в голубую рубашку с неожиданно ловко повязанным галстуком (галстук, правда, был «Гей, славяне!» – с рисунком в виде буйноцветных реснитчатых капель с закрученным улиткою острым концом). Значительный встал и неторопливо откашлялся.

– …Это Михаил, Танькин брат… ну, у которой три мужа, – громко прошептала соседке сидевшая рядом со мной – по мою левую руку – ядреная молодуха (я не знаю, как здесь, без ущерба для точности, литературно сказать), лет тридцати пяти, которую я окрестил уже Пышкою (ассоциация чисто внешняя, я вовсе не хочу ее обижать). Рядом с нею, с другой стороны, сидела ее подруга – совершенно бесплотное полупрозрачное существо с голубыми извилистыми жилками на висках и напуганным взглядом; она, по-видимому, была здесь совершенно чужой и не знала вообще никого, кроме Пышки, – и последняя периодически характеризовала ей шепотом хоть чем-то заслуживающих внимания гостей (тем самым помогая разобраться и мне). – Замначальника цеха.

– О-о… – задохнулась подруга.

– Рядом жена сидит… слева, похожа на Крамарова.

– Замначальника цеха, – эстафетой шепнул я Зое и Славику – Лика для моего шепота была далеко. Славик изогнул подковою рот и завел глаза к потолку.

– Дорогие гости, – задушевно – и как будто немного печально – сказал замначальника цеха. – Сегодня мы отмечаем знаменательнейшее событие – день рождения новой семьи, и поздравляем с законным браком Марину и Алексея. Здесь уже было сказано много хороших и теплых слов. За что же я хочу выпить данный бокал? – Голос его поднялся. Краем глаза я увидел, что Славик при слове данный закусил губу, налился кровью и намертво вцепился глазами в свою тарелку. – Мы с вами знаем, – продолжал не спеша замначальника цеха, – что все на свете имеет свою причину. К примеру, причина появления здесь этого стола… – он плавно повел рукою на стол: Петя проводил ее не только глазами, но и всей головою, – …в том, что где-то, когда-то выросло дерево. В чем причина… например, появления здесь этой замечательной ветчины? В том, что где-то жила свинья, свинью закололи, посолили и из свиньи закоптили окорок… – Я боялся, что третьей свиньи я не выдержу. Чудом выдержал – подумал о задолженности по статистической динамике. Краснолицые слушали серьезно и очень внимательно. – Важно еще то, что мы наблюдаем здесь не одну, а много причин: откормили, закололи, посолили и так далее. Это, так сказать, диалектическая цепь развития. – Мертвая стояла тишина. Слышно было, как на подоконнике чешется кошка. – Теперь я вас спрошу: в чем же причина того, что прекрасные молодые люди Марина и Алексей поженились? – Замначальника цеха обвел задушевно вопрошающим взглядом стол. – Вы скажете – в том, что они повстречали друг друга. Тогда я спрошу: а в чем причина, что они повстречали друг друга? – На лице отца Тузова появилось несколько удивленное – ожившее – выражение. Мать явно не слушала. Свидетельница наружно была очень печальна. Невеста вертела в руках бокал, но вид имела раздумчивый. Тузов – по-моему, через силу (тускнея лицом) – смотрел на замначальника цеха (наверное, из деликатности – ведь речь шла о нем). Свидетель откровенно томился: видно, не так уж он был и глуп… – Вы скажете, – продолжал замначальника цеха, – в том, что они работают или учатся в одном городе, а именно в Москве. И опять я спрошу: а в чем причина того, что они работают и учатся в одном городе? И вы опять мне что-то ответите, и будете правы. И так далее… – Меня охватила досада – уже на себя: я даже отдаленно не мог понять, что же он хочет сказать. – И вот сейчас я хочу вас спросить: в чем первая, главная причина того, что мы сегодня празднуем это знаменательное событие?

Замначальника цеха умолк и ободряюще – как учитель начальных классов – обвел проникновенным взглядом гостей. Стол убито молчал.

– В чем, хочу я вас спросить, перво-причина?

– За родину, что ли?… – еле слышно прошептал кто-то на правом конце стола.

– Или, может быть, так: кто главный виновник того, что происходит сейчас? Кто – больше всех виноват? – Мне показалось, что при этих его словах некоторые из гостей сгорбились и посунулись носами в тарелки. – Я спрашиваю: кто виноват?

Кто-то на конце краснолицых – похоже, носатый – коротко хекнул: видно, спекалось горло… Замначальника цеха грустно посмотрел на него.

– Первопричина сегодняшней свадьбы, дорогие друзья, в том, что… – он выдержал длинную паузу; какойто зеркально лысый, с клубневидным, заплетенным багровыми жилками носом дедок (разительно похожий на сидящего слева за столом старика из репинских «Запорожцев») вытянул шею и радарно наставил, склонив голову набок, по-стариковски огромное ухо, – …причина этого в том, что двадцать лет назад – сегодняшние молодожены – появились на свет!

– Во как!… – потрясенно ахнул старик.

На весь стол, правда, открытие замначальника цеха не произвело столь сильного впечатления. Я заметил, что гипноз диалектической цепи развития и данного бокала начинает ослабевать. Краснолицые уже подняли наполненные стаканы и, явно томясь нетерпением, подрагивали ими, держа на весу.

– Ну, а кто же главный виновник того, что молодожены появились на свет? И, как диалектическое следствие, кто главный виновник того, что они поженились? За кого я хочу поднять данный бокал?…

– За родителей!… – с облегчением выдохнул стол.

– Правильно! За родителей! – Старики Тузова и… да, косоглазая женщина и неприметный мужчина, сидевшие по левую руку свидетеля, встали. – И в этот радостный день, – продолжал замначальника цеха – с просветленным лицом, делая в сторону здравствуемых плавное дуговое движение данным бокалом, – …я хочу вспомнить о том…

Но вспомнить ему не дали.

– Пр-равильно! За родителей!… З-за родителей!! – поспешно заревел зал… то есть стол. – Ур-ра-а!… Марь Санна! Дядь Вась!… Вася! Маша!… Маня!…

Замначальника цеха камнем пошел на дно – захлестнутый первым же валом криков, звона сталкивающихся бокалов, грохота отодвигаемых стульев… – терпеливо постоял с полминуты, с капитанским достоинством глядя на разыгравшийся ураган, наконец – снисходительно приподняв брови и опустивши глаза – вздохнул, размеренно выпил водку, опустился на стул и начал неторопливо закусывать… Замолчавшийся же стол бушевал.

– О-о-о!…

– Что – забирает?…

– Родители – эт да… Дело святое!

– Я помню, еще мать-покойница говорила…

– Ты закусывай, закусывай! Смотри – уже глаза розно смотрят. Тащи тебя потом на себе!

– Да ты чо, Галь?

– Ничо.

– Ты, Галь, на него не серчай. Быть на свадьбе, да не быть пьяну?! Ох-хо-хо…

– Ты ахал бы, дядя, на себя глядя…

– Мишка-то завернул.

– Горазд языком чесать.

– Известно – начальник…

– Первопричина… х-ха!… А тогда – родителев кто родил? А дедов с бабками кто?…

– За обезьяна надо выпить, во! От которого произошли…

– Смотри, Машка-то с Василием… ни гу-гу. Будто чужие.

– Так чужие и есть. Зачем он ей такой нужен?

– Да они друг дружку-то стоят. Жена да муж, змея да уж…

(Я начинал понемногу разбираться в застольной родственной и социальной иерархической лестнице. Машка с Василием – были родителями невесты. Машке – Марии, кажется, Александровне – было на вид немногим за сорок; внешне это была сильно постаревшая дочь (и изрядно потасканная… вот! всплыло из подсознания безжалостно верное слово: не только сорокалетняя мать, но и ее двадцатилетняя дочь выглядели – потасканными…). Она сильно косила на оба глаза, отчего понять, куда она смотрит, было никак нельзя – и потому смотреть на нее без привычки было как-то неловко: во-первых, ваш взгляд начинал против вашей воли метаться, переходя с одного на другой ее глаз и тем самым как будто подчеркивая, указывая ей на ее недостаток, – а во-вторых, ее взгляд, направленный – по первому впечатлению – в сторону, мог на деле оказаться устремленным прямо на вас – в то время, когда вы ее пристально (и думая: незаметно) рассматривали… Рядом с ней сидел невысокий, худой, мозаично морщинистый человек примерно одного с нею возраста – большеротый, курносый, с глубокими взлизами по сторонам покатого лба, с бегающими глазами, – молчаливый, но суетливый в движениях (отчего представлялось, что молчаливость его была вынужденной, по каким-то соображениям напускной), – весь какой-то потертый, запущенный – да и сам на себя, казалось, примахнувший рукой, – и в то же время как будто не чуждый (судя по движениям его иногда энергично и недовольно поджимаемых губ) обидчивости и самолюбия… Это и был отец молодой жены.)

– …они что, не живут?

– Так его же за сто первый километр сослали. Это он на свадьбу приехал.

– Тише ты…

– Он же ящик водки в стекляшке украл. Два года отбарабанил – и за Можай. А Машка за это время…

– Да тише ты!

– …с Колькой Сапрыкиным сошлась.

– Это с электриком, что ль?

– Ну. Да ты чо, Валь? Как не в Подлескове живешь.

– Буду я еще за каждой пьянью смотреть… А на фиг она Кольке сдалась, с такими-то глазами?!

– Ты сама-то не ори…

– Гриня! Ты смотри – ско-ко там ветчины… Ты смотри! Настась Иванна, отсыпь ветчины! У нас уже всю доели!

– Ты и доел.

– Кто – я?!

– Нет, я. Смотри, скоро треснешь. (Пышка жарко шепчет подруге:

– Отъелся, как свинья на барде, – на полюбовницевых-то харчах… Вон она сидит, видишь? В кудряшках, безгрудая… лупит глаза.

– А это-то кто? На него наседает?

– А это Лизка, жена его первая. Тоже стервь еще та…)

– Петро-вич!… Твово-то когда пропьем?

– …я ему говорю: ты чего, говорю, м…ла…

– Мужики!

– …я, говорю, шофер первого класса, а ты мне…

– Витек, дашь кассету переписать?

– Стакан…

– …под утро заявился. Любка, невестка, плачет, ну, я ему и говорю: сынок, нехорошо так-то… А он мне: мужнин грех, говорит, плевок из семьи, а вот женин – плевок в семью…

– Во! Скажут…

– У нас разве было так-то? Краснолицые дружно вдруг задымили.

– Мужики! Курить на балкон!

– Ну да, на балкон! Опосля каждой рюмки бегать?! Узнавался на слух носатый.

– Свадьба не каждый день!

– Проветрют.

– Хороший засол…

– Да ну, пряностью весь дух огуречный убила. Ты моего, баб Дусь, не пробовала.

– Дай папироску, Мишань…

Вдруг – истомившийся женский крик:

– О-ой, горько вино… ой, не пьетси-и!!! И – как обрушилась крыша:

– Го-орь-ка-а!…

– Горь-ко!

– Горь-ко! Горь-ко!…

– К-куда горько?! Не нолито!!

– Гриня, разливай!…

– Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!…

Звенели подвески на люстре. Мы тоже полили. Было весело, вольно, просто, – черт побери, хорошо… Молодожены встали; Тузов замешкался – видимо, наткнувшись глазами на своих стариков: мать сидела, прижимая ко рту испачканный помадой – как кровью – платок; отец щурил глаза и улыбался со стиснутыми зубами… Молодая рывком обхватила мужа за шею – дернулась голова – и с размаху впилась Тузову в губы…

– Р-раз! Ды-ва! Три! Четыре! Пять! Шесть!…

– Кху!…

– Кхо!…

– Кхы!…

– Кха!…

Со стуком впечатывались в столешницу пустые стаканы.

– …Семь! Восемь! Девять! Десять!…

Невеста отпрянула – с каким-то клекочущим вскриком. Тузов остался стоять – с приоткрытым, влажно блестящим ртом.

– Мало!

– Для первого раза хватит.

– Раскочегарятся еще…

– Да у нее-то кочегарка… со школы горит.

– Тише ты, Валь! Ну чо ты, прямо…

– Досталася гадине виноградная ягода.

– Ну уж и ягода… Какой-то он… как пустым мешком пришибленный.

– Молодой еще.

– Ничего. Возгрив муж, да не привередлив.

– Кирюш, ты бы того… притормозил.

– Душа меру знает.

– Знаю я, как она у тебя знает…

– Смотри, смотри, Машка встала!

– Что такое?

– Наливай, наливай!…

Поднялась мать невесты, раскосо глядя сразу в оба конца стола; отец сидел рядом, рыская исподлобья глазами, – похожий на некормленого хоря… Родители Тузова словно окаменели. Анатолий, муж суровой жены, заметно размяк, но еще пытался сдерживать ускользающее лицо – таращил уже потерявшие мысль глаза и энергично двигал губами, стягивая их в куриную гузку. Опьяневший от свободы и водки Петр разошелся не в шутку: поминутно размашисто закидывал граблистую пятерню за спинку соседнего стула и тискал наливное плечо грудастой веснушчатоносой блондинки; блондинка сжималась, крест-накрест обхвативши плечи руками – груди вставали торчком, – и, что-то жарко шепча, страшно хмурила брови – не в силах удержать блаженно плывущей улыбки. Замначальника цеха сидел очень солидный; бугристоголовый жевал, помогая себе ушами; свидетель улыбался мультипликационной акулой; свидетельница стреляла глазами; носатый корчевал очередную бутылку…

– Дорогие дети! – Невеста и Тузов встали. – От всего материнского сердца желаю вам счастья. Дай вам Бог совет да любовь! Живите тепло и богато, не обижайте друг друга, чтобы детки ваши были здоровыми и чтобы мир был в семье… – Вдруг резкое, сухое лицо ее задрожало, ослабло – и как будто еще больше усилилось (тяжело, неприятно было смотреть) ее косоглазие. – Мне уж ничего в этой жизни не надо… только бы Мариночка была счастлива… берегла, ростила ее… – мать невесты запнулась и, уродливо исказившись брызнувшим слезами лицом, громко, с подвываниями, не пряча лица зарыдала…

Сидевший рядом свидетель встал, продолжая улыбаться, и – как будто приглашая гостей посмотреть и принять участие – повернулся к ней и радушно развел руками. Невеста вскочила и, сильно задевши Тузова – закрутившего в замешательстве головою, – бросилась к матери… Стол зашумел.

– Мань, ну ты чего…

– Завыла…

– Бабье дело такое… Ну – давай, Сань.

– …скажу тебе, Дусь, дочку жальче, чем сына.

– Это у тебя сынов просто нету.

– Да ты что говоришь-то, Дусь? Гришу в сорок третьем убили…

– Ох, прости, я и забыла, старая…

– …сама-то рада, поди. С рук долой…

– Отец-то у его кто?

– Что ты! Помощник у министра, говорят…

– На радостях плачет.

Мать невесты сидела, вытираясь бумажной салфеткой. На салфетке расплывались багровые пятна.

– Хозяйка – гриб! Гриб кончился!

– Да тут много чего кончилось… Икра вон кончилась – чего ж ты не кричишь?

– Икра – хрен с ней, а без гриба никуда.

– О, гляди, Витька встает!

– Ну-ка, Витек, скажи им пару ласковых! А то первопричина, дуалектика…

Поднялся носатый. Даром эти два часа для него не прошли: он был цвета давленой черной смородины…

– Таксист, – прошептала Пышка соседке, – в Химках работает. В прошлом году попросила его телевизор из центра привезть…

– Привез?

– Какое там! Плати, говорит, два конца… Жила! – Пышка понизила голос: – Жена от него гуляет. Вон, рядом сидит, видишь? С башней на голове. Шиньён подложила, а всем говорит – свои. Своих там на челку не наберется…

– А почему гуляет? – наивно спросила соседка.

– Почему, почему… Слаб, говорят.

Носатый откашлялся, дергаясь как будто подсвеченной изнутри головой. Стакан он держал возле самого рта, время от времени (видимо, проверяя, есть ли там водка, а проверив, тут же забывая об этом) в него заглядывая.

– Па-апрошу всех… н-налить!

Славик налил – по четвертушке мне и себе.

– Ты бы поменьше пил, – сухо сказала Зоя.

– Да нет, еще ничего, – сказал я.

– Хочешь напиться?

От неожиданной резкости ее голоса я в первый момент растерялся. Славик кашлянул и отворотился к Лике.

– Я никогда не напиваюсь.

Зоя, не ответив, пожала плечами. Все было очень плохо. Я старался не думать об этом. Водка мне помогала.

– Др-рузья!… – перегоревшим голосом хрипнул носатый. – Все мы сегодня здесь… и кого здесь нету, – мы все – поздравляем молодых!! Марина и-и-и…

– Леша…

– …и Леха! У вас н-нолито? Должно быть нолито! У всех нолито?!

– Нолито, нолито! – весело закричала невеста и напоказ подняла два бокала. Я увидел, что Тузов уже слегка присовел.

– Значитца, пьем вот за что! – загремел носатый, вдруг обретая прежнюю силу. – Чтобы все хорошее, что я хочу пожелать молодым, плавало в ихнем бокале! От так! Вмах – и до дна!…

Носатый хватил свои четверть стакана – рывком запрокинувшись так, что чуть не потерял равновесия (забалансировал животом), – и, постояв, оглушенный, с минуту, – тяжко осел на стул…

– Жениху да невесте сто лет да вместе!

– За сто лет, я чай, сам себе обрыднешь…

– Дотянись до огурчика, Кать…

– Гринь, а Гринь! Ты чего? Не пошла?…

– Хрену, хрену ему под нос!

– Что-то жених заскучал…

– Жена, баб Дусь, два раза в жизни милой бывает: когда в дом введут, да когда вон понесут.

– Мели, Емеля…

– Танцы-то скоро будут? Надоело уже…

– Жисть наша, Лизавета Петровна, известно какая: водка, водка и молодка… Х-ха! Шютка.

– Страшный вы человек, Николай Михалыч!

– …мне говорит: с Петькой больше не ходи, а то плохо будет. Вообще, а?!

– У Афанасья дом был, где сейчас прачешная. Потом – Сапрыкиных, потом Евсеевых, а потом уже наш. Аккурат, где нынче второй подъезд…

– …в армию в этом году пойдет. Может, вправют мозги.

– Еще как повезет. Клавкин вон совсем дураком пришел.

– Ну чо, Гринь? Провалилось?

– …сразу же под юбку полез. Представляешь?

– Ну, а ты чего?

– Да я-то ничего… но нельзя же вот так, сразу!

– …шурин из-под Рязани приехал. Я вечером с работы пришел, захожу в сортир – а там вонь!., аж глаза ест. А он, оказывается, это… подотретси – и грязную бумажку обратно в мешок сует. Во, Рязань косопузая!…

– Да Маслу еще три года сидеть.

– …родился четыре восемьсот.

– Ну?!

– Еле вылез!

– …мой вернулся с войны, поковырялся годика два – и помер. Что-то внутри у него сломалось…

– Свекровь-то сидит… как аршин проглотила.

– И отец не пьет. Смотри, смотри – рюмку недопил.

– Антиллигенция. Требуют…

– Дав-вай наливай – трезвею!…

– Где еще водка?

– Гри-ня!

– Лизавета Петровна, вам налить?

– Смотри, без козырьков пошла…

– Хватит, хватит…

– Колбасу-то смели!

– В большой семье клювом не щелкают…

– Анатолий, все!

– Ой, что-то горчит…

– Ой, горько!…

– Хорь-ка!

– Р-р-родителям горько!!!

Хотя выпито уже было много, мне стало не по себе. Мать и отец Тузова, кажется, впервые за этот вечер утратили власть над собой: отец резко нахмурил брови, у матери в глазах промелькнуло что-то затравленное… Мать невесты усмехнулась.

– Э-эх!…

Визгнули ножки стула. Мать невесты вскочила – и, вздернув на ноги мужа, как будто покрыла его остролицую голову копной своих спутанных черных волос… Краснолицые заревели.

– Р-раз! Два! Три! Четыре!…

– А жениховы! жениховы родители!…

– И кто дольше!

Мать Тузова медленно встала. Отец тоже поднялся – и, заметно покраснев, осторожно поцеловал ее в щеку.

– Х-халтура!…

– Не пойдеть!

Мать невесты не отрывалась от мужа. В глаза мне вдруг бросилась его растопыренная пятерня, легшая на спину жены, – неожиданно огромная, вздувшаяся кривыми лиловыми жилами, с короткими тупыми ногтями и расплывшейся, выписанной неустойчивым ученическим почерком татуировкой: Вася 1936…

– …Восемь! Девять! Десять!…

Мать невесты оторвалась, победительно тряхнув головой, – и рывком оглянулась косящими глазами на стол… Глаза ее мужа влажно блестели.

– Молодцы!

– Старый конь борозды не испортит!

– Здесь-то не так конь, как кобыла…

– Был конь, да изъездился…

– Я хочу… Я хочу!…

– Наливай – Толян хочет сказать!

Поднимался Анатолий – с выражением радостного упрямства на уже плохо послушном, разнощеком лице. Жена его – скрестив руки, склонив набок голову и далеко откинувшись на низкую спинку стула, – казалось, с холодным презрением за ним наблюдала.

– Дор-рогие молодожены!… Вот смотрю я на вас и думаю: неужто и я пятнадцать лет назад был таким… – Анатолий погрустнел и совсем обмяк. – Лучше нету того цвету… – Жена его скривила губы и шумно вздохнула. – Будьте счастливы! Живите, как говорится, рука в руку, душа в душу…

– …люби жену как душу, лупи ее как грушу, – шепотом вставил кто-то из краснолицых и всхрюкнул.

– …но, Алексей!… – Анатолий выпрямился и, переложив стакан из правой в левую руку, высоко поднял указательный палец и внушительно им потряс. – Помни: муж – всему голова! Му-уж – основа! – Это «му-уж» он промычал уже совершенно по-бычьи – низко, протяжно, наклонивши голову и навылез выкативши исподлобья глаза. – Что без мужа жена? – сотрясение воздуха!…

За столом засмеялись.

– Волос длинен, ум короток! – разошелся Анатолий.

– Ты мели, да много не ври, – резанула жена. Анатолий сморгнул.

– Не… не обижайтесь, женщины мои дорогие!… Я ведь это… любя! Что мы, мужики, без вас? В общем, я… поздравляю!!

Анатолий выпил, осторожно присел – и медленно, как сиропная капля, стал наползать на стул.

– Ну что, выставил себя дураком? – громко и зло спросила жена.

Анатолий, забивший в рот огурец, полез обниматься:

– Н-ну… м-мы-ы…

– Тьфу!

– Строга, – уважительно сказала маленькая, с красными яблочками-щеками старушка.

– С ими иначе нельзя.

– Молодец девка…

– Маня! Ты чо, водку на полыни настаивала?

– Верна!

– Ох, горька!

– Горько!…

Жених и невеста встали.

– Годи!

Напротив меня над столом воздвиглась женщина внешности замечательной… Росту в ней было под метр восемьдесят; ее грудь и живот – без малейшего признака талии – могли принадлежать по объему белой медведице; руки ее поражали своей толщиной: в запястьях они были с бутылку из-под вина, в плечах – с трехлитровую банку; при всем этом она не была толста – у нее было тугое, плотное, богатое жизненной силой тело; наконец, у нее было огромное, длинное – воистину лошадиное – кирпично-красного цвета лицо: с маленькими глазками, низким лбом (расстояние от гладковолосого темени до линии глаз было раза в два меньше высоты головы – как у маршала Тимошенки), с толстыми коричневыми губами, – лицо энергическое, решительное, одновременно и добродушное, и хитроватое… Одета она была в прямое, как туристский спальный мешок, спектрально многоцветное платье – но настолько приглушенных, блеклых тонов, что издалека оно показалось бы серым. Лет ей было под пятьдесят…

– Годи!…

– Сейчас Капитолина Сергеевна даст, – прошептала Пышка соседке. – Тетя Капа капитан…

– Вы тут, я смотрю, ни целоваться, ни кричать не умеете.

Тембр тети Капиного голоса не обманывал естественных ожиданий: это был звучный бас… Наступила заинтересованная, предвкушающая и вместе несколько даже напряженная тишина. Я так и вовсе почувствовал себя неуютно: Капитолина Сергеевна возвышалась прямо передо мной… А вдруг эта слоноподобная женщина выберет для каких-то своих неведомых целей меня?…

Тетя Капа подняла небольшой – стапятидесятиграммовый – граненый стакан (движение руки ее казалось неодолимым, как поворот стрелы подъемного крана) и неспешно повернулась всем туловищем в краснолицую сторону.

– Ну-ка, Анатолий, налей.

Анатолий суетливо (хотя и несколько неуклюже: видимо, сознание его потихоньку начинало отстраняться от тела) вскочил – и, даже на взглянув на свою грозную, закаменевшую губами супругу, поднял бутылку…

Набулькав половину стакана, он истончил до диаметра спички струю и неуверенно посмотрел на Капитолину Сергеевну.

– Лей, лей, – добродушным басом сказала та. – Боишься, что тебе не останется?

Краснолицые одобрительно загудели. Непьющая Лика смотрела на стакан тети Капы со страхом.

– И м-мы… нальем, – возродился носатый. Анатолий поднялся до ободка.

– С верхом лей, с верхом!

Уровень водки в стакане выгнулся ртутно поблескивающим мениском.

– Молодец! Спасибо.

Анатолий, не ставя бутылку и отгородившись спиной от жены, плеснул четвертушку себе.

– А теперь слушайте все сюда, – пророкотала Капитолина Сергеевна. – Марина и, значит, Алеша! Перво-наперво – проздравляю! (В моей памяти неожиданно всплыло: шапки долой, коли я говорю…) Живите дружно, работайте честно, воли лишней друг другу не давайте: не к добру это. Марина – помни: у плохой бабы муж на печи лежит, а хорошая сгонит. Леша, смотри: на чужих жен не заглядывайся, а уж за своей пригляди…

– Ха-ха-ха!… Эт верно!

– Муж в дверь, а жена в Тверь!

– Ох-хо-хо…

– Ти-ха! Ну, а теперича так… Сейчас кликну – горько. И вот сколько я буду этот стакан водки пить, столько вы будете целоваться. Ясно? – Капитолина Сергеевна расправила плечи, до краев заполняя воздухом двухведерную грудь, – и заревела, наливаясь кровью, на выдохе:

– Го-о-орь-ка-а-а!!!

– …о-о-о-о!… – подревел стол. Невеста и Тузов припали друг к другу.

– Раз! Два! Три! Четыре! Пять!…

Капитолина Сергеевна пила. Стакан опорожнялся со скоростью капельницы – страшно было смотреть…

– Гриня! Гриня!…

– Бу-у… бу!…

– Хрену, хрену ему!

– Гриня, не смотри!!

– …Одиннадцать! Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать!…

– Ну, молодец баба!

– Я помню, как-то Ленька Быков на спор…

– …муж-то у нее есть?

– Да ты чо, какой мужик ее выдержит.

– Разве что Алексеев…

– …Двадцать! Двадцать один! Двадцать два!…

– Не отрываться, не отрываться!

– Задохнутся, однако…

– Ничо, в носу дырки есть.

– Дусь, а Дусь! Капка-то – а?

– Ох, бойка… Вся в деда свово, Парфена. Тот и помер-то у Лукерьиной внучки на свадьбе.

– …Тридцать восемь! Тридцать девять! Сорок! Сорок один!…

Водки у тети Капы осталось на палец… Вдруг я увидел мать Тузова: наклонив голову, она со страданием смотрела на молодых. Отец сидел неподвижный, бледный – как мраморный истукан. Мать невесты громко считала; ее муж, видимо опьяневший, взмахивал в такт хоровому слогу огромным жилистым кулаком…

– Она ить и ведро выпить может.

– Ведро не ведро, а…

– Зверь баба!

– …Шестьдесят!!!

Тетя Капа броском оторвала стакан от уложенных мясистым сердечищем губ – и перевернула его вверх дном: сорвалась одинокая капля…

– Ур-р-ра-а!…

Гости, повскакав, бешено закричали и забили в ладоши. Невеста мужицким жестом вытерла губы – помады на них не осталось – и схватила бокал. Тузов – растрепанный, возбужденный, как-то нервически радостный – налил водки ей и себе. Невеста вскочила чертом…

– Еще раз за гостей! З-за вас, дорогие гости!!

Краснолицые, сшибая стаканы, рванулись к бутылкам… Славик тоже разлил; он был уже несколько навеселе – как впрочем и я, – и вообще ему было весело: я знал, что Славик, по своей непосредственной и несамолюбивой природе, любит просто смотреть на жизнь – даже если и не может принять в ней деятельного участия. Лика – помоему, единственно трезвая среди четырех десятков гостей (не считая, конечно, родителей Тузова; а так даже старухи, хотя и воробьиными порциями, но с видимым удовольствием пили) – ничуть не скучала: во-первых, на мой взгляд, было вовсе не скучно, а во-вторых – и это было, конечно, главное, – рядом с нею был Славик… Мы с Зоей сидели, тесно касаясь друг друга бедрами; холод непонятного отчуждения, казалось, прошел; я часто взглядывал на нее – и тогда ее большеглазое, обжигающее памятью поцелуев изумительное лицо освещалось чудной улыбкой; весь мир вокруг меня умирал, потому что был лишним: кроме Зои, мне ничего не было нужно из целого мира… Холод прошел – и все равно, когда я случайно наталкивался взглядом на Лику и Славика, мне становилось больно: это была не зависть, потому что я искренне любил и Лику, и Славика, – а именно никого не отчуждающая, замкнувшаяся в сердце печальная боль: так страдает увечный, когда вид здорового близкого ему человека напоминает ему о его увечье…

– …искры нет! Я ему говорю…

– Анатолий, поставь бутылку на место.

– Ди-и-им, ну когда танцы будут?…

– …жену убил, а потом себя…

– Любка, у тебя какой размер?

– Мы – люди военные! Скажут нам делать колеса квадратными – будем делать… И ездить!

– …она в партком: помогите, муж с б… связался!

А ей говорят…

– «Динамо» продует. Помажем?

– На пленуме ЦК выходит Брежнев на трибуну и видит: в зале – одни евреи…

– …оно тебя полнит.

– Синее – полнит?!

– …псих какой-то. У него два сына от одной жены, и оба Николаи.

– Хуже мента только много ментов…

– …под Дергачами нас разбомбили, а до станции тридцать верст. Воспитательницы и дети постарше пеши пошли, а малых в снегу помирать оставили…

– Молодая картошка по два рубля – эт что?!

– Из Кузовкова начальник цеха, как из меня балерина…

– …у полюбовницы был, а в это время жена пришла. Они подругами были. Он на балкон и на прутьях повис, а те чай затеяли пить. Ну, и сорвалси… Когда помирал, одна мать в больницу ходила.

– …бутылку строили, открыли… а там вода!!!

– С брюхом в шешнадцать лет! Вот до чего дожили…

– Пугачева-то, говорят…

– Кирилл, тормози. Повело уже.

– Жениться б вам надо, Николай Михалыч…

– Было б на ком жениться, Лизавета Петровна.

– Да уж нашли бы себе… какую-нибудь разведенную. Или вдовую.

– На таких жениться, скажу я вам, как старые штаны надевать. Не вошь, так гнида.

– Ф-фу, что вы говорите!…

– Шютка.

– Ти-ха!…

Застолье вздрогнуло… Капитолина Сергеевна вновь высилась над столом – с аляповатым жостовским подносом в руках. На подносе одиноко стояла коренастая стограммовая стопка.

– А теперь, дорогие гости, – крикливо – истончая голос – возгласила она, – прошу посеребрить невестино блюдо!

И Капитолина Сергеевна – неожиданно плавно, легко обогнув молодоженную оконечность стола, – остановилась перед соседкой отца невесты: женщиной лет тридцати, с длинным костистым носом, уравновешенным длинным же и острым как гвоздь подбородком, и с заколотым пластмассовой бабочкой крашенным хною хвостом.

– Чарку примите, гривну положите!

Рыжеволосая встала, покорно выпила стопку (движения ее – молчаливые и поспешные – как будто слагались в пантомиму безнадежной покорности; немудрено: после двухчасового застольного марафона, с тостами через каждые десять минут, – еще сто граммов водки зараз – для женщины!…) и положила – кажется, пять рублей на поднос. Со всех сторон засуетились, захрустели бумажками, зарылись в карманах и кошельках…

– Вань, Вань! Скоко там?

– Кажись, пятеру…

– Дык я уже в конверте отдал!

– Это не то. То – на обзаведение, а это… слышал – посеребри блюдо.

– Эх-хе-хе…

– B-выпить надо… за это дело…

– Да погоди ты, тебе же сейчас нальют! Капитолина Сергеевна неторопливо продвигалась вдоль нашего края стола. На пути ее следования наша четверка сидела так: Лика, Славик, Зоя и я. Самое большее и самое крепкое, что пила в своей жизни Лика, было две трети бутылки сухого вина. Случилось это месяц назад, когда мы ходили в ивановский лес и жарили там шашлыки: Лика была совершенно пьяной – смеялась на палец, несла полную чушь и путалась в именах – всех, кроме, естественно, Славика. Водки же она не просто боялась – это было для нее почти имманентным табу: выпить водки представлялось ей столь же противоестественным, диким, как съесть червяка, совершить преступление или выйти замуж за кого-нибудь, кроме Славика. Убеждение опыта соединялось здесь с воспитанием: во-первых, считала она, порядочные женщины водку не пьют; во-вторых, ее вкус отвратителен (однажды Лика попробовала ее на язык); наконец (подсознательно, может быть, это было самое главное), – прецедент с по меньшей мере в три раза более слабым напитком предрекал самые катастрофические последствия для ее организма…

Капитолина Сергеевна приближалась – надвигалась – как рок. Лика повернула к нам побледневшее, растерянное, умоляющее лицо; я весело ей подмигнул; с таким же успехом я мог разрыдаться – не произведя на нее ни малейшего впечатления… Я почти не сомневаюсь, что в опасную минуту Славик будет готов ради Лики рискнуть своей жизнью; но сейчас – когда в двух метрах от нас тиранически-добродушно скалило лошадиные зубы огромное, как африканская маска, лицо, – Славик видимо растерялся…

Сидевший перед Ликой бугристоголовый мужчина (памятный своей схваткой с венскими стульями и примечательный головой) в два глотка осушил стограммовую стопку и положил на капустный ворох синих бумажек свои пять рублей. Капитолина Сергеевна взяла со стола ближайшую к ней бутылку и наполнила стопку выше краев – видимо, эмпирически знакомая с теорией поверхностного натяжения… Лика обеими руками вцепилась в скамью, бессознательно запрокидываясь спиною на Славика и с ужасом глядя на фатумом нависший над нею человекоподобный утес…

– Чарку примите, гривну положите, – подземно пророкотала Капитолина Сергеевна.

– Я… я не пью… водку… – пискнула Лика – в то же время, казалось независимо от своей воли, приподнимаясь и вытягиваясь перед Капитолиной Сергеевной, как загипнотизированный тушканчик перед разъятой пастью гюрзы. – Можно я… так?…

Капитолина Сергеевна с добродушием циркового слона медленно покачала огромной, желтозубо осклабившейся головой.

– Не по обычаю, раскрасавица. Гривну-то за чарку кладут… Пей, деточка, пей.

Лика подняла стопку задрожавшей рукой… крепко зажмурилась… выпила ее мелкими глотками – от страха и обреченности, видимо, не чувствуя вкуса, – невидяще положила на поднос пять рублей – и сомнамбулически, с безжизненно обмякшим лицом, опустилась на лавку… Капитолина Сергеевна передвинулась к Славику. Славик встал – и оказался на полголовы выше ее. В Славике метр девяносто два.

– Хорош кавалер, – с неожиданно игривыми нотками сказала Капитолина Сергеевна – и чуть снисходительно и удивленно посмотрела на субтильную Лику. – Боюсь, чарка для тебя маловата…

Славик (поспешно) выпил и заплатил; потом выпили Зоя, я, Пышка, ее подруга… Когда Капитолина Сергеевна ступила на территорию краснолицых, там поднялся такой крик и визг, что у меня заскучали уши. Сипло – потерявши голос, надрывая трахею – неистовствовал носатый: «На такое дело и червонца не жалко!., и червонца не жалко!., и червонца не жалко!!!» – долго тряс над головою десяткой – наконец устал и с кругового замаха впечатал ее в поднос – как бьющую карту… Несколько краснолицых голов спустя прорезался раздраженный и в то же время сконфуженный шип: «Ну нет больше, Капа!… Ну нету!…» – Капитолина Сергеевна подытожила его жизнь и деяния уничтожительно-веским: «Э~э-эх!…» Дальше пошли свинцово огрузнувший Анатолий с желчной женой, потом Петя (который, закусив удила, понес уже без дороги свою совершенно размякнувшую соседку); замначальника цеха (перед положением гривны хотел что-то сказать – но со всех сторон закричали!!); стайка воробьиноголовых старушек – старушки клали по три рубля и единственные пили полстопки… Наконец, серебрение блюда закончилось, поднос перешел к невесте, рыхлую сизую груду – с промельками зелени и багреца – затолкали в какой-то мешок, поспешно унесенный новоявленной тещей… индуцированное тетей Капой напряжение улеглось, и со всех сторон – сначала неуверенно, потом все более настойчиво и наконец уже требовательно – понеслось:

– Перерыв!… Перерыв!…

– Чего там перерывать-то?! – встретил в штыки носатый.

– Как это чего? Ты, Вить… хе-хе… запаянный, что ли?

– Перерыв, перерыв!

Застолье забродило разноголосицей, задвигалось, разваливаясь на куски – как песчаная дамба, подтачиваемая водой… Мы тоже встали, Лика – держась за Славика: лицо ее было удивленным и немного испуганным, губы ослабли, – злосчастная стопка поразила ее, как удар кистеня.

– Предводительствовал князь-папа, пьяный до изумления, – ласково сказал Славик и погладил Лику по зыбкой спине.

– Как не стыдно смеяться… над пьяной женщиной! – плаксиво сказала Лика.

Зоя жизнерадостно рассмеялась.

– Пойдем на улицу, там развеемся, – сказал я.

– Я не дойду, – сказала жалобно Лика и умоляюще посмотрела на Славика. – Славик, я не чувствую ног!

– Не горюй, Личик, – сказал Славик. – В человеке главное – мозг.

– Славик!…

– Ну, пойдем на балкон.

Продвигались мы медленно: навстречу нам – к выходу – проталкивался в узкое русло между стеной и столом плотный людской поток. Впереди мы увидели родителей Тузова и невесты: мать невесты что-то быстро, в радостно-опьянелый захлеб говорила (муж ее стоял чуть позади, глядя куда-то вбок и втянув остролицую голову в плечи, как черепаха), мать Тузова слушала, часто помаргивая и улыбаясь застывшей улыбкой; отец стоял рядом заложив руки за спину, очень прямой, чуть наклонив крупную темноволосую голову и глядя на мать невесты пустыми глазами.

– …первое время пусть поживут у нас, – услышал я взвизгливый голос тещи, – как-нибудь да поместимся. Пусть еще отдохнут, погуляют, во вторник деверь из Красноярска должен приехать…

– Алеше в институт, – тихо сказала мать, глядя на Тузова – который, рядом с невестой и в окружении нескольких ее подруг и свидетеля, стоял – сутуловатый, против света пушистоголовый, по обыкновению с чуть приоткрытым ртом – у балконной двери, – и вдруг глаза ее задрожали. – Он работает в приемной комиссии… Ну, я не знаю…

Отец энергически кашлянул, глядя на… сватью, – видно было, собравшись что-то без обиняков возразить (сразу стал виден начальник отдела Госплана – должность которого была номенклатурно соизмерима с положением профильного министра), – но вдруг, как будто вспомнив о чем-то, видимо растерялся.

– Конечно, конечно, – подхватила с готовностью теща, страшно кося, – через недельку можно и к вам. Алеше в институт, да и Мариночкин ГУМ от вас близко.

Мариночкин ГУМ – прозвучало гордо. Мать Тузова перевела взгляд на невесту – которая, одной рукой с огрызком соленого огурца обхватив молодого мужа за шею, держала в другой бокал, на две трети наполненный водкой, – и лицо ее еще больше поблекло от жалкой какой-то улыбки…

«Сволочь Тузов», – вдруг ясно подумал я.

Мы подошли к балкону. Дверной проем загораживала невеста.

– На балкон?! – радостно-хищно закричала она, полыхая фиксой. – Только через стакан!

Свидетель, сверкая огромными кипенными зубами, взял с подоконника и протянул мне неизвестно чей половинный бокал.

– Да мы уже хороши, Маринка, – сказал я подстраиваясь – по-свойски, запанибрата – и подмигнул (механически, безо всякого чувства) прихваченному стальным зажимом за шею и, казалось, уже полупьяному Тузову. Увидев нас, Тузов заметно обрадовался и даже чуть распрямился.

– Водки много не бывает, – поучая сказал свидетель.

«А и черт с тобой», – подумал я. В те далекие счастливые годы Н*-ское землячество любило и умело не в шутку выпить. Кроме того, еще за столом – когда гости, торопясь, разбирали икру, – я, предчувствуя водочное цунами, затолкал в Славика и себя почти целую полуфунтовую масленку. – А твой? – напористо спросил я свидетеля – и свидетель взял свой бокал. – Костя, – сказал я и протянул ему руку. – Саша, – солидно ответил он. Свидетель был младше нас года на два – видимо, только из армии; в двадцать два года эта разница еще ощутима. Славик тоже взял чей-то бокал. – Только девочек наших не замать, хватит им пить, – вспомнил я областной диалект (впрочем, территориально неизвестно какой: у Верещагина, кажется, есть картина). – А то мы их не дотащим до станции.

– Поможем, – добродушно сказал свидетель.

Мне это не понравилось. Меня бесило даже мысленное и даже шутливое чужое прикосновение к Зое.

– А вы оставайтесь, – сказала невеста. – Кто же это один день свадьбу гуляет? Как-нибудь поместимся… валетиком, – хихикнула она, заговорщицки глядя на девочек.

Лика порозовела. Зоя улыбнулась.

– Да нет, нам надо домой.

Мы чокнулись – невеста, сверкая глазами, толкнула мой бокал с такой силой, что я чуть не облился водкой.

– Я сейчас не хочу, – сказал виновато Тузов и побледнев поставил на подоконник бокал.

– Слабачок, – победительно – но ласково – сказала невеста.

Мы выпили и протолкнулись на крохотный, забранный прутковой решеткой балкончик.

Внизу бурлила многоцветная гостевая толпа. Старухи засели на скамье; краснолицые дружно курили; стайка девиц и парней скупо подергивалась под басовитый речитатив «Бони М»; замначальника цеха, рука об руку с гордой своей женой, стоял в окружении нескольких женщин и что-то вещал, государственно хмуря брови; у соседнего подъезда носатый и Петя, в кольце преданно смотревших им в рот (встречавших машины и недопущенных к столу) алкашей, разливали бутылку; бугристого ловый стоял с буратинистой женщиной с рыжим хвостом (которая отчаянно с ним кокетничала: снимала пылинку с плеча) и внимательно смотрел на панельный бордюр: судя по всему, это был человек обстоятельный…; Пышка с подругой вертелись вблизи краснолицых и неумело курили; Капитолина Сергеевна высилась в одиночестве, голосом и пальцем поминутно подзывая к себе кого-нибудь из гостей и после краткого внушения отпуская; Анатолия ругала жена: он пучеглазо смотрел на нее и пульсируя толстыми губами молчал – видимо, плохо ее понимая… И еще много других, менее значительных обликом и повадкой гостей сидело, стояло и бродило во всех направлениях.

Вдруг – на балкон вышел Тузов… Я с неудовольствием повернулся к нему. Вид Тузова, а особенно его стариков, – было единственным, что точило мне сердце. Самой свадьбой, несмотря на весь свой первоначальный сарказм, я был вполне очарован: кипела живая жизнь, которой так часто не хватает на торжествах образованных классов…

– Ну, как?… – робко, как будто даже заискивающе спросил Тузов, перебегая по нашим лицам глазами.

Во мне опять поднялось раздражение.

– Все хорошо, – мягко сказал Славик. – А ты… вы – приедете на дачу?

– Да… нет, – растерялся Тузов. – Я в приемной комиссии, от деканата послали…

Я смотрел на его бледное лицо, слабые волосы, неустойчивый взгляд, смазанный подбородок… раздражение мое улеглось, но мне захотелось, чтобы Тузов поскорее ушел. Что-либо исправить было уже нельзя. Поздно. Почему-то – глядя на Тузова и его стоявшую к нам спиной, по-рысьи изогнувшуюся в проеме балконной двери жену, в окружении хулиганских (иначе не скажешь) безмысленных лиц подруг и самодовольного, пышущего здоровьем свидетеля, – почему-то я даже подумать не мог о возможности банальнейшего развода… Вдруг – случайно взглянувши вниз – я увидел его родителей. Они медленно, как будто устало протискивались сквозь шумно роящуюся толпу (никто даже не повернул головы; только всё видящие, всё понимающие, всё прошедшие в жизни старухи как одна встрепенулись, коротко шушукнувшись между собой, – и застыли на лавке белоголовыми столбиками, флюгерно глядя им вслед). Родители Тузова вышли из толпы на дорогу; мать остановилась, оглянулась (отец не оглядывался – просто остановился и стоял к нам спиной): лицо ее было старым, помада и пудра стерлись, перед уходом она не подкрасилась, – не найдя никого внизу, взглянула наверх… Я толкнул Тузова локтем.

– Леша, твои родители…

Тузов дрогнул – и бросился к парапету… Мать слабо замахала ему рукой, лицо ее не скрываясь кривилось; отец повернулся – вполоборота – и коротко поднял руку. Тузов мелко и часто помахал им в ответ – сделал движение к двери, натолкнулся глазами на спину жены, остановился… Отец твердо взял мать под локоть и повел ее – повлек за собой – к стоявшим у обочины маренговым «Жигулям». Стоя за открытою дверцей, мать опять помахала рукой; отец, сидевший уже за рулем, что-то сказал ей – повернул энергично голову, – мать приложила пальцы к губам, неловко села в машину, бессильно – не закрыв – лязгнула дверцей (отец перегнулся через нее – хлопнул так, что в домах застонало эхо), и вдруг – как будто боль взорвалась у нее внутри – быстро сгорбилась и закрыла лицо руками. Отец с ревом завел мотор – толпа оглянулась – и сильно дал задний ход…

Тузов повернулся, жуя губами.

– Черт, – нервно сказал он, шаря себя по карманам. – Костя, у тебя нет закурить?

Я дал ему «Яву». На балкон выскочила невеста.

– Чего это твои предки так рано отчалили? Скучно, что ли?

, Она была очень веселая и говорила безо всякой враждебности или насмешки. Наверное, ей было все равно.

– Да нет, – смешался Тузов; я зажег ему спичку, выручая его, – и Тузов спрятал глаза, прикуривая. – Отцу завтра утром на работу…

– Это в субботу-то?

– Ну да, в субботуf – оправдываясь закивал головою Тузов. – У него… важное совещание. Надо приготовить материалы.

– Начальник, – басом сказала невеста – и крикнула в комнату: – Саня! Принеси мои сигареты.

Свидетель отошел к столу и принес «Аполлон-Союз». Это были очень дорогие сигареты – шестьдесят копеек за пачку. Я курил «Яву» за тридцать, краснолицые – «Дымок» за шестнадцать и папиросы «Беломор» – двадцать две. Заработная плата невесты едва ли превышала сотню рублей; отец Тузова, получавший пятьсот пятьдесят, курил (я видел) сорокакопеечные «Столичные»…

Невеста прикурила от предложенной свидетелем спички (я не стал его опережать) и выпустила дым по-мужски, одновременно через рот и двумя змей-горынычевыми струйками через нос – отчего ноздри ее раздулись и лицо приняло хищное (я бы сказал – демоническое) выражение. Я не случайно употребил это слово – демоническое, хотя оно может показаться и неуместным в описании ее приземленного (по ранее сложившемуся впечатлению) облика. Сейчас, в неторопливую минуту, когда она стояла прямо напротив меня, я наконец-то сумел как следует ее рассмотреть. Росту она была выше среднего – то есть лишь чуть ниже Тузова; она была худощава – пожалуй, просто худа, – но с хорошо развитою грудью; руки ее были тонки, даже костлявы, с очень длинными, тонкими и чуть кривоватыми (но их это не портило) пальцами; ног ее я не видел – она была в длинном платье; лицо… Так вот: на расстоянии вытянутой руки от нее я понял, что она весьма недурна собой. Другое дело, что ее и без того не маленький, но неплохого рисунка рот был еще и увеличен и искажен далеко шагнувшей за очертания губ ядовитой – цвета полос на носу электрички – помадой; другое дело, что голубые, с золотистыми блестками тени для век лежали кругами диаметром с чайный стакан – и сами глаза ее были обмахрены накладными ресницами так, что блеск их бархатистых ореховых радужек в отдалении просто терялся; другое дело, что густые, с лиловым оттенком румяна ее поднимались до глаз и без перехода, кричаще граничили с пятнами голубых искристых теней; другое дело, что лицо ее – и ярко накрашенный рот, и набрякшие тушью ресницы, и нарумяненные щеки, и единственно чистый лоб – находилось в почти постоянном нервическом, бурном, вульгарном движении – и что выражение этого лица было самоуверенным, дерзким, порою насмешливым, грубым, наконец, просто неумным – ни искры проявления того, что традиционно почитается женскими добродетелями… Но все это было другое дело; на деле же было то, что лицо это было даже красиво – и что даже сквозь чудовищный грим (способный, казалось, похоронить под собой любое физиономическое проявленье натуры) от этого лица – черт побери, даже волнующе – веяло бездумной, бесстыдной, животной чувственностью… Я, кажется, понял, что погубило Тузова.

– …три дня пьем-гуляем, – сказала невеста. Тузов покивал головой.

– А что твоя мама говорила… какая-то комиссия у тебя?

– Да нет, – сказал Тузов, – я отпросился. Она не знает…

Этим она (быть может, я излишне чувствителен) – мне показалось, Тузов словно бы отстранился от матери… отстранился не по собственному – вдруг, по каким-то причинам, овладевшему им – побуждению, – а как будто трусливо, уступая жене… причем жене, как будто и не требующей от него этого отстранения… Мысль изреченная есть ложь – тем более чувство: истина в том, что это она очень мне не понравилось.

– Что-то ты, Лешик, какой-то квелый, – заботливо сказала невеста. – Саша, налей… четверть стакана.

Свидетель отошел и принес четверть стакана и мокрый соленый огурец. Невеста взяла из его рук огурец и стакан и протянула их Тузову.

– Пей, Лешик.

Тузов вздохнул и выпил.

– А вы вместе с Лешей учитесь? – спросила невеста.

– Нет, – сказал я. – Мы… – я назвал, где мы учимся. – Мы вместе отдыхали на дачах.

– Ой, а мне уже в школе надоело учиться. Наверное, я глупая…

Она сказала это безо всякой рисовки.

– Ты умная, – сказал Тузов и погладил ее по плечу.

– Глупая, глупая… я сама знаю, что глупая, – сказала невеста и вздохнула – и тут же засмеялась: – Не всем же быть умными – кто-то же должен быть глупым?!

– Конечно, – весело сказал свидетель. Они посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Ой, а у нас в ГУМе был случай! – всплеснула руками невеста. – Одна девчонка из кожгалантереи гуляла с парнем. Гуляли, гуляли, а потом… в общем, у него оказался – хвост! Представляете? На заду самый настоящий, ма-аленький такой хвостик. Я, конечно, сама не видела, мне рассказывали. Мы дико смеялись.

– И чем же все это кончилось? – спросил Славик. Славик любознателен, как дитя.

– А ничем. Как гуляли, так и гуляют. Подумаешь, хвост… Она говорит, мне даже интересно.

– Главное, чтобы человек был хороший, – сказал свидетель и засмеялся. Это он так шутил. Невеста посмотрела на Лику.

– А чья это у тебя блузка? Чешская?

– Польская, – сказала Лика.

– У нас позавчера были такие же, только чешские… Девчонки, а вы приезжайте ко мне в магазин! Позвоните, я вам скажу, когда что-нибудь выкинут, и приезжайте. Без всякой переплаты, я вас просто в зал проведу, и все.

– Спасибо, – неуверенно сказала Лика.

– А какой у тебя телефон? – спросила Зоя, вынимая из сумочки записную книжку и ручку.

Невеста продиктовала.

– …Кто умеет играть на гармошке?! – закричали внизу.

Я посмотрел. На выходе из подъезда стояла Капитолина Сергеевна и держала под мышкой – казалось, игрушечную – гармонь… Сразу же вызвался замначальника цеха. Он сдвинул старух, вольготно уселся на лавке, развалив под животом короткие мясистые ноги, продел руки в ремни, качнул пару раз без пальцев мехи, повел головою… и вдруг заревел что-то тягучее, хриплое, непонятное – поначалу вовсе неузнаваемое, а потом – благодаря единично проклюнувшимся верным аккордам – смутно напомнившее «Степь да степь кругом…». Радостно сгрудившиеся было краснолицые, не простояв и минуты, без церемоний повернулись и отошли – иные даже махнув рукой. Замначальника цеха продолжал упрямо играть – то есть двигать мехами, – покрывая все живое вокруг; видимо, он смутился, а смутившись разволновался: гармонь его кричала, стонала, рычала, но уже и «Ямщика» было не разобрать… Капитолина Сергеевна мотнула головой – как лошадь, одолеваемая слепнями, – и не обинуясь застопорила своей огромной, как тарелка, ладонью надрывающиеся мехи.

– Ну, Михаил, – этакими песнями только волков отгонять.

– Битховен, наверно, – сипнул кто-то из краснолицых.

– Это тебе, Мишань, не по нарядам перышком чиркать…

Замначальника цеха поднялся – малиновый с фиолетом, как вареный бурак… Я давно приметил, что даже привыкшие командовать люди, потерпев неудачу именно в музицировании, совершенно теряются. Мне было искренне жаль замначальника цеха – тем более что я, игравший (на гитаре) из рук вон плохо, пару раз вкусил его положения…

– Давненько я не играл, хе-хе…

Его жена стояла с надменным лицом, снисходительно поглядывая на окружающих.

– Давай к нам, Мишаня! – ободряюще крикнули из толпы краснолицых. – Прими десять капель!

Замначальника цеха пошел… Я отвернулся.

– Большой, а без гармошки, – сказала невеста. – Лешик, перестань курить одну за одной! Минздрав СССР предупреждает…

Тузов, даже как будто довольный ее словами, потушил сигарету… Вдруг стены, казалось, дрогнули – от тяжких гитарных басов и тропических криков вырвавшихся из динамика негров из «Бони М»: в соседней с гостиной комнате включили магнитофон, тут же посыпались гулкие, отзванивающие посудой удары по меньшей мере десятка ног… Невеста встрепенулась и потянула Тузова за рукав – глядя на нас:

– Пойдемте попрыгаем!

– Разомнемся, – сказал свидетель и посмотрел на Лику и Зою.

– Мы чуть попозже, – сказал я. – Еще постоим покурим.

Невеста взрывчато пожала плечами и потащила Тузова за собой. Мне вдруг вспомнились феофрастовские «Характеры»: во время дионисий бестактный тащит плясать соседа, который еще не пьян…

– …Ну вот! – закричали внизу; я сразу узнал носатого. – Молодежь уже скачет, а мы ни в одном глазу… Стоп! Афонька умеет играть!

– Афонька – эт да… Да где ж его взять?

– Домой можно сходить…

– Я когда шел сюда, он у магазина стоял.

– Ну, значит, сейчас лежит.

– Ничо, оживим, – решительно сказал носатый. – Пойдем сходим, Петро!

Петро и на улице не расстался со своей застольной соседкой: они сидели бок о бок на железной трубе заграждения, отделявшего чахлые шиповниковые кусты палисадника от пешеходной панели. Но он, по-видимому, незаметно для себя пересек ту границу, которая в сознании пьющего человека отделяет безоблачную эйфорию от беспросветной тоски: сидел с совершенно несчастным, казалось, готовым заплакать лицом и что-то горячо говорил, помогая себе руками, соседке (подозреваю, рассказывал ей о семейных своих неурядицах – сетуя на жену, а может быть, и ругая себя: в зависимости от того, на какой мысли его застал перепад настроения), – а соседка его явно томилась, беспокойно пристукивала ногой в неуклюжем толстопятом сабо и курила одну за другой сигареты… Таксиста-носатого (по-видимому, сфера его сознания уже трансформировалась под действием спиртуозов в освещенный единственно факелом цели глухой коридор – за стенами которого, утонув в непроглядном мраке, остался такой пустяк, как Петина собеседница), – так вот, таксиста-носатого Петя, по-видимому, уважал – потому что сразу же поднялся и, виновато что-то сказав соседке, пошел к нему…

С балкона – с высоты четвертого этажа – магазин был прекрасно виден (стоявшим внизу его загораживало приземистое долгое здание унылого желто-серого цвета): одноэтажный кирпичный домишко с вывесками «Продукты» и чуть поменьше – «Вино». Перед магазином бугрился глинистый, с тусклым, хотя и многоцветным крапом пустырь – наверное, вымощенный втрамбованным в землю мусором; в разбросанных по пустырю малоподвижных и малочисленных кучках людей угадывались терпеливые завсегдатаи; на пристенной лавочке, у двери под вывескою «Вино», лежала какая-то бесформенная темно-серая груда. Видно было, как носатый и Петр, поручавшись по пути с завсегдатаями, подошли к этой груде – склонились над ней, взялись с двух сторон…

Грудой оказался человек неразличимого на таком расстоянии облика. Носатый и Петя вздернули его на ноги (ростом он был невелик, значительно меньше носатого, не говоря уже о Петре), постояли минуты две, что-то ему говоря (судя по жестам, что-то нетерпеливо втолковывая), – и, наконец, все трое неспешно пошли к подъезду: неспешно потому, что взятый у магазина (наверно, Афоня) повис на руках ходоков и лишь вяло перебирал дугообразно кривыми ногами…

Встретили их недоверчиво-весело.

– Вы чего, спать его принесли?

– Гармонист…

– Афоня, скажи: обороноспособность…

Афоня не мог ничего сказать – лишь тряс головой и дико поводил небесно-голубыми глазами. У него было маленькое красно-коричневое лицо (уже чувствую, что явно избыточная деталь: здесь все были красно-коричневыми), с ширококрылым, по-утиному приплюснутым на кончике носом.

– Ничего, – успокоил носатый, – сейчас оклемается…

Афоню втащили в подъезд; оттуда донесся энергический сип носатого:

– Теть Паш, а теть Паш! Пусти человека умыть. Не тащить же его на четвертый этаж!…

Минут через пять возвратились все трое: Афоня – не просто умытый, а мокрый до плеч, с дикобразно всклокоченной, сверкающей каплями воды головой, – стоял на своих ногах, лишь время от времени (когда внутренний вестибулярный толчок коварно бросал его в сторону) цепко хватая носатого или Петра за плечо… Его провели и посадили на лавку, посреди жалостливо захлопотавших над ним старух («Куда ж тебя, такого болезного!…»), – поставили на зыбкие колена гармонь, вдели руки в ремни… Афоня что-то сказал.

– Что ты, что ты!… – замахали руками женщины. – Куда ему водки! Он и так пьянее вина…

Носатый положил руку на плечо гармониста и испытующе – хмуря брови – посмотрел на него.

– Полстакана не повредит, – авторитетно заключил он. – А то сварится.

– Ну, Витька, смотри, – грозно сказала Капитолина Сергеевна – но оспаривать носатовский вердикт («а то сварится») и она не решилась. – Если падет… будешь у меня без гармошки плясать до рассвета.

– Я сказал! – веско сказал носатый.

Афоне поднесли огурец и налитый до половины стакан (краснолицые, положив на угол загородки фанеру, уже организовали полевое застолье). Афоня выпил водку как воду, хрустко сгрыз огурец, вытер губы (как-то сразу ожил – спиной, головой, плечами) и со стороны каким-то бесконечно естественным для него – как вытирание губ – движением притопил пальцами кнопки…

Слушатели расступились.

Гармонь взревела: Афоня рванул наотмашь мехи – полыхнули огнем ярко-красные, с никелированными мысками ступени – и повел, повел, скупо поддакивая головою, по разухабистой звонкой дороге цыганочку…

– Э-э-эх!!!

Носатый впрыгнул нетвердо в круг – покачнулся, но устоял, – и – пошел вкрадчивым шагом, перекатываясь с каблука на носок: левую руку бросив за голову, правой кому-то грозя, глубоко сгибая в колене свободную ногу и с силой, вздергивая ступню утюгом, бросая ее вперед; плывущее лицо его отвердело, рот высокомерно прогнулся, нос поднялся и казалось еще более вырос – и как будто тянул за собою вверх всю его гордую багроволицую голову… Он проходил уже второй круг, когда навстречу ему грозно выступила Капитолина Сергеевна: носатый ужалил пяткой асфальт, вскинул врастяжку руки и, разгораясь, защелкал каблуками на месте, – а Капитолина Сергеевна с тяжелым развальцем поплыла вкруг него, пренебрежительно выпятив нижнюю губу и мерно помахивая игрушечным в огромной руке платочком. Афоня, поигрывая локтями и головой, сыпал все быстрей и быстрей; носатый не отставал – стриг ногами как саранча, охаживал, не жалея, ладонями бедра, колени, щиколотки, – крякая, добирался до союзок и каблуков дешевых пыльных штиблет – треск раздавался такой, как будто с силою рвали сухие тряпки; пару раз не стерпел – прянул, подбоченясь, перед тетей Капой вприсядку… Афоня, ярясь, наддал!… – тетя Капа не угналась, сбивчато замесила ногами; все тело ее затряслось, кто-то из круга, не сдержав напора энергии, оглушительно крякнул; вдруг Петя выломился из толпы, мешком волоча за собою соседку, – рухнул в присед, схватился за голову, записал мыслете ногами… Афоня, кончая фразу, безжалостно развалил на прямую руку гармонь: оглушил, ожег – на звенящее мгновенье умолк, упиваясь сладкой мукою паузы… и, подкравшись – коварно ужалил! – коротким, закогтившим душу жимком… Всё сорвалось и пустилось в пляс!! – земля задрожала…

– Их-ах-их-ах!… -их-ах-их-ах!…

– Афоня, родной!…

– Жги!!!

– Р-р-ра-а-а-а!… – извергался вулканом кто-то из краснолицых.

Многоцветным ключом кипела внизу толпа. «Бони М» даже не было слышно.

– Пошли!… – загорелся Славик.

Я бросился в комнату – прыгало сердце… Предподъездный пятачок бушевал: ворочалась, билась на нем, раздираемая избытком энергии, шальная могучая жизнь – заряжала, подхватывала, втягивала в себя неодолимым водоворотом… Мы со Славиком врубились в толпу, как в драку; девочки наши, округляя рты и глаза, втиснулись следом; ноги неистовствовали, не слушая головы, – до радостной боли в пятках кромсая асфальт… Афоня мучился, прикованный к лавке, терзая гармошку, – мотал головой, прыгал коленями, рвущимися на волю распаленными пальцами летал по рядам, расцвечивая буйными, дикими красками (Россия – и пьяный Гоген, безумный Ван Гог, похотливый Лотрек…) нехитрый мотив; плясали все! – кроме старух: сидели на лавке, вытянув шеи, и жевали губами в такт… Носатый уже хрипел, запрокинувшись почерневшим лицом, но продолжал бить ногами со страшной силой, хватаясь за фиолетовую потылицу то левой, то правой рукой; бугристоголовый враскоряку трудился понизу, выбрасывая короткие мосластые ноги в остроносых сетчатых туфлях; Петя прыгал козлом – до дна расплескавши тоску; его соседка, красная как пион, работала велосипедно ногами: наливными яблоками взблескивали истомившиеся под платьем колени, бедра ходили тугими могучими волнами, тяжелые груди подпрыгивали чуть ли не до подбородка – оглушительно взвизгивала, подхватывая их то одной, то другой рукой…

Старушки улыбались… Анатолий плясал с женой; он видимо ослаб – невпопад крутил головою и только тяжко переступал в поисках равновесия; желчная же супруга его разошлася пожаром: с дерзким, шалым лицом наступала, поигрывая плечами, на случившегося рядом замначальника цеха – заводила глаза, взмахивала руками как крыльями, открывая голубоватые холмики бритых подмышек, и даже потрясывала грудьми; замначальника цеха (видимо, осатанев после мертвого мартингала заводского режима, закрученный до беспамятства вихрем первобытной свободы) творил чудеса: широко расставив в полуприседе ноги, бил поочередно подошвами, кулаками добавлял по коленам, торжествующе рыкал – после каждого рыка взвивался, как обожженный кнутом – и наддавал, наддавал…; супруга его, с каменно застывшим лицом, полосуя бритвенным взглядом жену Анатолия, – отрывисто, хлестко, зло отщелкивала высоченными каблуками…

– И-и-и-и-и-йэх!…

Пышка крутилась юлой, до безрассудства высоко взбрасывая то левую, то правую ногу; бесцветная подруга ее осторожно прицокивала на месте – в испуге поглядывая на бушевавшего рядом безымянного краснолицего: он весь превратился в какую-то постреливающую конечностями цветистую карусель – при виде его в мозгу возникала слуховая иллюзия свиста; тут же языком пламени извивалась, режуще взвизгивая и крутя наотрыв головой, мать невесты; отца рядом не было видно: в отдалении, низко опустив остролицую черноволосую голову, он с каким-то ожесточением работал ногами…

Афоня жарил!… – страшно было смотреть: жмурил глаза, комкал лицо страдальческою гримасой, мучился рвущимися на волю ногами; гармошка его выгибалась вверх-вниз ребристой спиной – то взрыкивала профундовым басом, то по-бабьи пронзительно вскрикивала… Становилось жарко; пробил первый пот; Славик был влажен и красен: плясать он совсем не умел, зато прыгал замечательно высоко; Зоя была чудо как хороша – глазастый, пунцово раскрасневшийся ангел; даже Лика слегка подрумянилась и после тети-Капиного стаканчика как будто пришла в себя… Из открытых окон густо торчали головы; женщины в домашних халатах время от времени порскали из подъезда и смешивались с бурлящей толпой; проходивший мимо мужик с бугристым мешком – пуда на три, верно, картофеля, – вдруг не жалея тяпнул мешком о землю и полез в самую гущу – пушечно затопал грязными сапогами. Вскрикивала, хватая за сердце, гармонь; свайными копрами бухали каблуки; взвизгивали – клинило уши – бабы… Ах ты, Русь моя… что ж ты, милая!…

– О-о-о-о-о!… – негодующе заревели краснолицые. Но круг начинал понемногу сдавать… Вот носатый, со вздувшейся на лбу фиолетовой ижицей, повалился, хрипя… нет, не на плетень – на трубу загородки. Вот туготелая Пышка, с потемневшей от пота спиной, запинаясь, побрела под навес – за нею, как привязанная, засеменила ее подружка. Вот Анатолий на притопе не справился с телом – хорошо, поддержала жена: отвела, посадила – сама впрочем вернулась: доплясывать с замначальника цеха… Вот – хрясь!… – замначальникова супруга срубила высоченный каблук: заковыляла, кусая губы, из круга; вот парочка краснолицых, не утерпев, бочком отступила к бутылкам; вот Петя с грудастой соседкой заспешили, полыхая щеками, в подъезд – уж не знаю зачем… Наконец, и мы со Славиком, взглянув друг на друга, одновременно остановились: с нас текло в три ручья… Остановились и наши девочки.

– Ф-фу-у-у…

– Пойдем перекурим…

Мы выбрались из поредевшей толпы, Зоя и я закурили. Афоня потихоньку осаживал: сбросил истребительный темп, замедлил разбежку мехов, спустился пониже – попыхивал осторожно басами… Скоро из наших остались только Капитолина Сергеевна (впрочем, она не так танцевала, как ходила по кругу – внушительно притоптывая, встряхивая руками и поводя головой) и впавший в казалось бессознательное – экстатическое – состояние замначальника цеха: смотря безотрывно в землю, он яростно выбрасывал в разные стороны руки и ноги (со стороны – как огромная конвульсирующая пятерня); кроме них, плясали еще несколько женщин в домашних халатах – взятые за живое соседки – и пришлый мужик: этот входил только в раж, яростно гвоздил сапогами землю, покрикивал с пугливой тоской угасающему Афанасию: «Ну давай! Ну давай! Н-ну давай!…» Но Афанасий наконец – напоследок широко разведя мехи – оглушительно крякнул и с ожесточением смял гармошку…

– У-ух!…

Замначальника цеха дернулся несколько раз – инерционно агонизируя шатунами локтей и коленей – и последним остановился… Все зашумели, захлопали, мужики потянулись к Афоне – пожать ему руку. Пришлый, с досадой мотнув головой, пошел к своему мешку. Краснолицые, окружив фанеру с питьем и закуской, уже разводили бутылку. Мужик посмотрел на них, остановился, сунул руку в карман… вытащил – кажется, рубль и какую-то мелочь.

– Эй, мужики… В долю на стакан не возьмете? Растравил душу, ети его…

– Спрячь!!! – заревели во всю ивановскую краснолицые. – Подходи, так нальем! Свадьба!…

Афоня сидел, курил смятую гармоникой папиросу и смутно улыбался. Замначальника цеха – как будто вышедший из воды – направился к нему со стаканом… но это заметили – дружно, в несколько голосов, отогнали:

– Ты чего?! Ему еще играть и играть!

– Иди сам выпей!……и ехидно вполголоса:

– Тебе можно – все равно от тебя толку… Стало слышно магнитофон.

– Дорогие гости, прошу всех к столу! – закричала пронзительно мать невесты (вообще от визгов – непривычных ушам высоких тонов – у меня уже начинало позванивать в голове). – Посидим, споем! Афоня, пошли!… Витек, помоги Афоне.

Носатому бы самому кто помог… Мы поднялись наверх. В квартире бушевали негритянские ритмы; друзья и подруги невесты как заведенные прыгали в маленькой комнате: дрожали полы, раскачивалась маятником задетая люстра, от карусельного мельканья цветов рябило в глазах… В центре, подхвативши платье много выше колен (точеных, черт побери, колен), плясала, поочередно выбрасывая ноги, невеста; перед нею Тузов неуклюже махал руками – но казался весел и пьян; третьим в центральной группе – окруженной кипящим ступенчато выпрыгивающими головами кольцом – извивался свидетель (назойливо, вдруг почему-то подумалось мне): архаично стриг перед собою прямыми руками, плотоядно посверкивая клавиатурой огромных зубов… Мы со Славиком остановились, вопросительно глядя на девочек. Зоя пожала плечами:

– Они вообще в жизни слышали что-нибудь, кроме «Бони М»?

Лика сказала жалобно:

– Пойдемте к столу…

– Пойдемте, – сказал Славик. – Плясать после гармошки под магнитофон… Песок плохая замена овсу.

– Победа за мужиковствующими, – сказал я – совершенно с ними согласный.

На вторую, высокопарно говоря, перемену гости рассаживались уже кое-как: мы, правда, оказались на старых местах – они были прямо за дверью, – но остальные перемешались. Афоню посадили под крыло Капитолине Сергеевне – видимо, чтобы раньше времени не упал; места новобрачных пока пустовали; слышно было, как мать невесты зовет в коридоре:

– Марина! Леша! Ребята! Идите за стол!…

В ответ что-то крикнули – неслышно за ревучими пульсациями магнитофона… Мать невесты вернулась и закрыла за собой дверь.

– Еще не напрыгались…

Стол был немного прибран, и потраченная закуска возобновлена; впрочем, икры, осетрины и кое-какой мясной гастрономии более не было – зато появились тарелки с золотисто-коричневыми толстоногими курами. Водка, казалось, не претерпела никакого ущерба – почти перед каждой тарелкой стояла бутылка… Краснолицые, ведя за собою застолье, быстро налили, фениксом оживший носатый (поразительный был человек) произнес – более громкую, нежели связную – здравицу в честь молодых, – все выпили, закусили, – тут же, разгоряченные пляской, налили еще…

– Ну!…

Капитолина Сергеевна потрепала по плечу заклевавшего было носом Афоню (его оберегая – ему не налили) – и, подперев кулаком подбородок, завела тяжким басом:

Афоня, оживая, вступил… Грянули так, что чуть не вынесли стекла:

У меня в глазах закипели слезы… черт знает что такое старая русская песня!… Мы со Славиком помнили только первые два куплета, зато повторы подтягивали на полные голоса. Старушки сидели рядком, согласно округляя беззубые рты. Краснолицые взревывали пароходной сиреной; бугристоголовый заливался неожиданным дискантом; замначальника цеха не было слышно – но смотрел он уловившим оркестровую фальшь Шаляпиным; Анатолий музыкально мычал; Петя что-то шептал – соседке; женщины пели переливчато, мягко, стройно – нет ничего лучше согласного пения женщин… Многие, впрочем, тоже не знали всех слов: последний куплет Капитолина Сергеевна заканчивала одна – при слабой поддержке одуванчиковых старушек, – при этом уничтожительно глядя на уже рефлекторно потянувшегося за бутылкой носатого:

Афоня схлопнул гармошку. Капитолина Сергеевна откинулась на спинку стула; краснолицые закричали: «Браво!…» – иные даже по-клакерски – ударяя на заключительном слоге… И тут же режуще истончившимся голосом завела мать невесты:

– О-о-о-о!…

Подхватили – усилив, казалось, тысячекратно:

Петина соседка заслезилась… Афоня еще дожимал на последнем куплете гармонь, когда носатый – видно было, прямо распирало его изнутри – криком вступил:

– Во-во, – усмехнулась Капитолина Сергеевна – но поддержала:

После камыша снова разлили и выпили: «За р-р-русскую песню!…» – вскричал замначальника цеха, – и потом еще долго и много пели и пили… Спели и «Раскинулось море широко», и «Бродягу», и «Коробейников», и «Черного ворона», и «Живет моя отрада», и «Степь да степь», и «Из-за острова на стрежень», и «Красный сарафан», и «Хасбулата», и что-то еще, мне вовсе неведомое… Анатолий урывками – встряхиваясь – дремал; Петя уже вовсю обнимал соседку; замначальника цеха дирижировал вилкой; носатый хрипел; старушки время от времени всплакивали; заспотыкавшемуся было Афоне поднесли полстакана, заставили съесть столовую ложку хрена, потом – мясокрасного, брызжущего слезами – поволокли в ванную комнату: отливать холодной водой… Афоня вернулся мокрый как мышь – но живой! – и с новой силою грянули в три десятка подсевших уже голосов: и «Ой цветет калина», и «Летят перелетные птицы», и «Одинокую гармонь», и «Катюшу», и «На Волге широкой», и «Не брани меня, родная», и «Тонкую рябину», и «Уральскую рябинушку»… Душа вновь запросилась в пляс: повалили буйной толпой на улицу, по дороге чуть не выломив косяки, – полчаса бились в хмельном урагане русской, – потом опять загорелось петь…

Не уберегли Афанасия!! Пока передыхали, кто-то (наверное, по слабости разгоряченного сердца) ему поднес – и Афоня рухнул как бык, оглушенный перед зарезом… Он даже не заснул – скорее впал в безмысленное и бесчувственное полуобморочное состояние: ничего не видел, ничего не слышал и не то что пошевелиться – слова на мог сказать. Чертыхаясь – впрочем, без особой досады, потому что музыка уже прочно поселилась у всех в голове, – его уложили здесь же, на лавке, спустив из дома подушку, и потянулись наверх – доедать, допивать… Уже опускался вечер.

Общего стола больше не было: подгулявший гость разбрелся по всей квартире, по всему подъезду от первого до пятого этажа и приподъездной площадке; повсюду сидели, стояли, плясали, выпивали, закусывали, курили, пели и разговаривали оживленные кучки от двух до десяти человек. Басил неутомимый магнитофон, в подъезде резонансно позванивала гитара, в гостиной пиликала спотыкаясь гармонь – замначальника цеха снова сел за мехи… Мы вчетвером вышли на улицу и встали под козырьком.

Солнце еще не село, но уже ушло глубоко за дома, и на земле без просветов лежала плотная предвечерняя тень. Чахлый палисадниковый шиповник как будто поблек, охряные глинистые пустыри побурели, и жирный блеск залитых грязной водой бочажков погас и сменился матовой чернотой. Повсюду между убогих пятиэтажных построек – с кривыми комковатыми швами на стыках панелей, с уродливыми бесфорточными квадратными окнами, с грубой облицовкой кафельным боем грязно-желтого или голубовато-серого цвета – разбросаны были следы погибшей деревни: пыльный островок изломанных старых яблонь, одинокая, ничего не загораживающая секция облупленного забора, полузасыпанный кирпичный фундамент, слепо чернеющий провалами оторванных досок сарай… Впрочем, я тоскливой убогости этого полугородского, полудеревенского и вообще какого-то малочеловеческого пейзажа душою не ощущал: хмель, улыбаясь, бродил у меня в голове…

– Чудесная свадьба, – искренне сказал Славик.

– Да уж такая чудесная, что дальше некуда, – с чувством сказала Лика.

– Тузов, конечно, с зайчиком в голове, – сказал я.

– Черт его знает, – легко сказал Славик. – Может быть, он нашел здесь свою экологическую нишу.

– Сомневаюсь, – сказал я – вспоминая лицо Тузова, на котором (по крайней мере, вначале) отчетливее всего была написана оторопь – как будто он только сейчас впервые осознал происходящее…

– А мать-то у невесты какая ужасная, – боязливо сказала Лика. – Косая…

– Невеста немногим лучше, – сказала Зоя.

Это было, конечно, не так, но мне стало приятно: что Зоя пытается как будто уронить невесту… в моих глазах.

– Отец колоритный, – сказал Славик и засмеялся.

– А эта… Капитолина Сергеевна?! Я думала, я умру, когда пила этот стакан. Ужас какой-то!. А ты, Славик, хоть бы слово сказал.

– Я испугался… Не смог побороть инстинкта самосохранения.

– Очень плохо!

– Ничего плохого, Личик. Когда человек не может побороть инстинкта самосохранения, он не виноват. Инстинкт сильнее разума. Вот если бы мне дали взятку, чтобы я не мешал тебя напоить, и я бы согласился – вот тогда это было бы плохо. Потому что жадность можно побороть, это не инстинкт… в крайнем случае – лишь эманация инстинкта.

– Славик, родной, тебе надо отдохнуть, – сказал я.

– А если бы я тонула?!

– В водке?… – сказал Славик и засмеялся и обнял Лику за плечи.

– Да ну тебя, – с любовью сказала Лика.

– Когда мы поедем? – спросила Зоя, взглянув на часы.

– А сколько сейчас?

– Половина девятого.

– Посидим еще, Зоя, – сказал я.

– Еще не вся водка выпита, – сказал Славик.

– Если вы всю ее выпьете, то будете похожи на это тело, – сказала Зоя и кивнула на Афанасия.

– Эх, недопили мы и недопели… – промурлыкал Славик.

– Ничего, – сказала Зоя. – Этот ваш… Тузов за вас и допьет и допоет.

– Не знаю как вам, – сказал я, – а мне Тузова жалко.

Жалко мне его было, конечно, не сердцем – рассудком: на душе после убийственного застолья было невесомо легко.

– Да вообще-то мне тоже, – сказал Славик.

– Тузов ваш ненормальный, – сказала Лика. – Кого жалко, так это его родителей. Видели, мама его чуть не плакала?

– Кстати, а вы заметили, что в Н* в последнее время какая-то тяга к люмпенам? – сказал Славик. – Воробей привез жену из деревни, Тузов нашел продавщицу…

– Ничего себе люмпены, – сказал я. – Ты бы еще сказал пауперы. Эти люмпены нас с тобой с потрохами купят.

– Душу не продам! – надрывно сказал Славик.

– Душа твоя им и не нужна…

– Да эта в сто раз хуже, чем из деревни, – сказала Лика. – Воробьевская Светка была еще ничего. А это просто чудовище какое-то. Вашего Тузова с ней посадят. Вы видели, сколько на ней золота?! А главное, страшна, как смертный грех. Что в ней Тузов нашел?

– Ну, не так уж она и страшна, – сказал Славик. Лика сощурилась.

– Ну и вкусы у тебя, Красновский!… Костя, ты тоже так думаешь?

– Страшна, страшна… Но это же ничего не значит.

– Как это ничего не значит?!

– Э-э-э… – сказал я. Я не собирался объяснять Лике, почему Тузов, на мой взгляд, выбрал Марину. – Ну… например, еще Пушкин писал, что наибольшим успехом пользуется не самая красивая, а самая доступная.

– Да пусть себе пользуется, – сказала Лика, – жениться-то зачем? Маму его жалко.

Зоя молча курила. Я подумал, что ей все равно… и, не успев уберечься от подозрения, – что в последнее время ей пугающе многое все равно.

– В конце концов, женитьба не могила, – сказал Славик.

– Я думаю, больше года ваш Тузов не выдержит, – сказала Лика.

– Черт его знает, – сказал я. Тузов, с его характером, казался мне обреченным.

– А если будет ребенок? – сказала Лика. – На вид эта Марина такая, что если понадобится – может и нагулять… Вот дурак-то!

– Что вы уж так на нее ополчились? – добродушно спросил Славик. – Она, между прочим, вас в первый раз в жизни видит – и уже пригласила в свой магазин. И без всякой выгоды для себя, сама сказала – без переплаты. Знаете, сколько желающих вот так вот ей позвонить?

– Вообще-то да… – сказала Лика. – Зоя, ты записала телефон? Дай я перепишу…

– Ты только маме моей на говори, что у тебя знакомая продавщица в ГУМе, – сказал Славик. – А то конец и семейному бюджету, и ГУМу…

Наверху взрывом захохотали. Пронзительный женский голос захлебываясь кричал: «Так его! Так его!…»

– Гости замечательные, – сказал Славик. – Как там этот таксист сказал? За все, что плавает в этом бокале?…

– …Мужики, где Марина?

Мы обернулись. В двух шагах от нас стоял парень примерно нашего возраста – высокий (пониже Славика, но повыше меня), плечистый, большерукий (то, что в народе называют клешнятый), с удивительно (даже как-то неестественно) круглым – щекастым, хотя был он вовсе не толст – лицом (вообще вся голова его, с какой стороны ни взгляни, походила формой на средних размеров арбуз); выражение этого лица – губастого, по-лягушачьи широкоротого, с приплюснутым носом и глазками-щелочками – было грубым, пожалуй, нахальным и уже безо всяких оттенков – тупым… для знакомых с человеческими типами средней России можно сказать: это было характерное лицо приблатненного (да простит меня русский литературный язык), изувеченного насильственной восьмилеткой, армией (а может быть, и тюрьмой) двадцатилетнего парня из современной деревни, расположенной близ – и потому безнадежно отравленной смрадом – крупного города. Урбаны того же пошиба отличаются более тонкими и подвижными чертами лица, более энергичным его выражением (у этого – как будто только что встал с сеновала) и более осмысленным (преступно осмысленным) – и оттого еще более отталкивающим – взглядом. На свадьбе этого парня не было (вообще немногочисленные невестины друзья – исключая свидетеля – были вполне безлики): он появился откуда-то со стороны, из уже сгущающихся сумерек улицы…

– Марина? – переспросил я. – Наверное, наверху… Щекастый, ни слова не говоря, прошел мимо нас – и тяжко затопал наверх по лестнице. Ко всему прочему, был он, по-моему, изрядно пьян.

– Еще один колоритный тип из портретной галереи Подлескова, – сказал Славик.

– Ограниченно годный, – сказал я – испытывая к ушедшему парню острую и какую-то тревожную неприязнь.

– Ужасное лицо, – сказала Лика и зябко пожала плечами.

Народу на вечереющей улице (в домах уже загорались огни) оставалось немного: на лавке мертво спал Афанасий, подле него стояли два краснолицых, дружелюбно держа друг друга за пуговицы, – и чуть поодаль женская группа душ в пять или шесть, разноображенная кряжистой фигурой бугристоголового.

– Ну что, пойдем наверх? – сказал Славик.

– Что-то стало холодать, – сказал я.

– Хватит уже пить, – сказала Лика.

– Нам уже ехать скоро, – сказала Зоя. – Я не испытываю никакого желания выбираться отсюда в темноте.

– Тут и при свете-то страшно, – сказала Лика.

– Я тут слышал за столом, – сказал Славик, – этот… таксист, по-моему, сказал: «Водку пей, жену бей, ничего не бойся…»

Лика повернулась ко мне.

– Теперь он будет месяц поговорками со свадебного стола говорить.

– Сокровища народной мудрости, – сказал Славик.

– Глупости, – сказала Лика.

– Ладно, пошли, – сказал я.

Подъезд мерно гудел: на каждой площадке толклось по три, по четыре человека. На одной мы увидели Петю с соседкой – как я уже навыкнул ее называть… На нашем – четвертом – этаже, перед наполовину открытой дверью, стоял – набычившись, руки в карманах – щекастый. В дверях, загораживая проход, стояла хмурая мать невесты.

– …чего тебе?

– Позовите Марину, – угрюмо сказал щекастый.

– Я тебе уже десятый раз повторяю: Марина вышла замуж, у нее свадьба. Иди домой.

– Ну и что, что замуж… Позовите Марину.

– Ты что, русского языка не понимаешь? Я тебе русским языком говорю…

Щекастый вдруг взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Я увидел, что рука его почти сплошь покрыта синей вязью татуировки – наверное, сидел… Мать невесты не удержалась и вслед за подавшейся дверью переступила порог.

– Ну ты чего, Николай? Ты чего?! Мужиков, что ли, позвать?!

– Я вам сам сколько угодно мужиков позову, – грубо сказал щекастый. – Где Марина?

Мы поднялись и остановились на противоположном конце площадки. Противоположный конец – было сильно сказано: сама площадка была метра два на три. Перед нами маячила широкая, с чуть вислыми плечами, спина щекастого, туго обтянутая гипюровой, домодельно приталенной (проступали контуры необрезанных клиньев) желтой рубашкой. Мы пребывали в некоторой растерянности. С одной стороны, щекастый вел себя вызывающе – и мне, например (хотя бы по причине моего присутствия в качестве гостя на свадьбе), невеста и ее мать по-человечески были ближе щекастого; с другой стороны, я чувствовал, что за непонятными мне домогательствами щекастого и раздраженным (и в то же время как будто испуганным – могут услышать) шипением матери стоит какая-то предыстория, в которой я вовсе буду чужой; с третьей было именно то, что я был здесь чужой – и нас, чужих, здесь было только двое: я знал, что такое в деревне или в поселке чужому задеть кого-нибудь из своих и чем это может кончиться; я вдруг подумал, что с нами – один только Тузов – как если бы не было никого… Славик, видимо, чувствовал то же самое – поэтому мы одновременно остановились, посмотрели друг на друга и пожали плечами.

Ожидание наше длилось недолго: в коридоре раздался торопливый, острый стук каблуков – и в дверях, отодвинув мать, появилась невеста. Она была уже изрядно навеселе: глаза ее ярко блестели, лицо было красным – и рядом с этими живыми, горячими, лихорадочно возбужденными красками как будто даже поблекли кричащие мазки ее макияжа.

– Ты чего пришел? – весело-грубо спросила невеста.

– Как чего, – тупо сказал щекастый.

– Так – чего? Я ж тебе говорила: у меня свадьба. Замуж я вышла. Нельзя?

– Можно, – мотнул головой щекастый. – Ну, вот я и это… Поздравить пришел.

– Ну, поздравил – и спасибо. Иди, Коля, иди. И не шуми. На той недельке нарисуйся. Посидим, выпьем.

– А… Зуб здесь?

– Нету Зуба, – отрезала невеста – и мне почему-то показалось (хотя я ни сном, ни духом не ведал, кто такой этот Зуб), что она солгала. – Нету! Зачем тебе Зуб?

– Знаю, зачем… Увидишь его, скажи, что я ему ноги вырву.

– Вот сам и скажи, – зло сказала невеста. – Все?

– Ну ладно, ты это… не обижайся. – Щекастый поднял руку и взъерошил кудластую голову огромной толстопалою пятерней. – Слышь, Марин… Ты это, водки-то вынеси.

– Подожди.

Дверь захлопнулась (мы стояли и курили, чтобы хоть как-то смягчить неловкость своего как будто подслушивающего положения) и через полминуты снова открылась.

– На.

– Ага… Ну, бывай. Это… поздравляю. Щекастый, с бутылкой в руке, прошел мимо нас – даже не глянув на нас – и шумно потопал вниз по ступенькам. Мы – естественным образом – повернулись к невесте: она засмеялась, сверкая фиксой, – безо всякого стеснения глядя на нас.

– Заходите, что вы все по подъездам прячетесь? – Она досадливо (с искусственной, мне показалось, досадой) повела глазами в сторону лестницы: – Вот привязался, как банный лист.

Тут уже мне ничего не оставалось, как – проходя мимо ставшей боком невесты – с полуулыбкой то ли просто сказать, то ли спросить:

– Нежданный гость?… Невеста визгливо засмеялась.

– Я с ним гуляла! – как будто даже с гордостью сказала она, закрывая дверь.

Я решительно не смог найти ни ответа, ни даже подобающего выражения на лице – и молча пошел в гостиную. Навстречу мне попался зубастый свидетель (вышел из комнаты, где танцевали) – он явно шел за невестой… На пороге гостиной я чуть не столкнулся с Тузовым. Его и в обычное время вялое, неустойчивое лицо, казалось, еще больше ослабло; влажно поблескивали под приподнятой верхней губой немного выдающиеся передние зубы, глаза были полуприкрыты тонкими – почти пленчатыми – голубоватыми веками, на бледный лоб бессильно ниспадала светлая прядь, – и в то же время все это, вместе взятое, сообщало его лицу хотя и расслабленное, но покойное и почти блаженное выражение… Я понял, что в наше отсутствие его основательно подпоили. Увидев нас, Тузов широко и немного криво – плохо слушались губы – осклабился и потянулся меня обнять; я похлопал его по спине: у него были острые – под тонкой рубашкой – лопатки.

– Все хорошо, да? А, Костя?… Не скучно, нет?…

– Все отлично, Леха, – бодро сказал я – в то же время испытывая непонятное тягостное, сродни угрызениям совести чувство: как будто я кого-то нуждающегося в моей помощи – из-за своего эгоизма, лености, равнодушия – бросил на произвол судьбы, оставил в чуждой толпе одного… – Все отлично, отлично… славная свадьба! – горячо сказал я, испытывая в эту минуту искреннюю – и виноватую – симпатию к Тузову.

– Вот хорошо! Я боялся, что вам будет скучно… А вы жены моей, – как будто с удовольствием сказал Тузов, – случайно не видели?

– Она за нами идет.

Мы разминулись с Тузовым – и ступили в гостиную… Над столом висела сизая дымная пелена – казавшаяся еще более плотною оттого, что за окном стоял уже синий вечер. Несколько поредевшие краснолицые галдели на левом конце стола; в центре шушукала столь же устойчивая группа старушек; одна, маленькая и высохшая, как гербарный цветок, уголком платка вытирала слезы. Пети с соседкой не было… ну да, они же стояли в подъезде. Анатолий дремал; жена его сидела с выражением ожесточенной покорности (конечно, не мужу – судьбе) и мстительного ожидания – когда он очнется и лишится своей временной душевной неуязвимости. Пышка с подругой, попрежнему в одиночестве, громко хрустели печеньем и пили чай – время от времени надменно поглядывая на краснолицых. Замначальника цеха – набрякший, как губка, поплывший лицом – что-то говорил с озабоченным видом жене (та, приподнявши бровь, значительно слушала), плавно и широко (по-ленински выставив большие пальцы торчком) поводя – убеждая, разъясняя, укоряя – руками. Капитолина Сергеевна молча пила из блюдечка чай – повадкой и статью разительно похожая на кустодиевскую купчиху. Мать невесты… как раз в это время она поднялась – и вместе с нею сидевший рядом отец. Я вдруг заметил, что он ниже ее. Они подошли к двери и остановились – за нашей спиной. Сквозь мерный, но уже приглушенный усталостью гул я услышал:

– …поздравил, посидел – и чтоб через пять минут ноги твоей в этом доме не было.

– Ну, ты чего злишься-то…

– Буду я еще злиться. Все, я сказала! Мало ты моей крови попил? Скажи еще спасибо, что…

Дверь открылась, и они ушли в коридор. Я увидел на столе початую бутылку «Фетяски» и налил Зое и Лике. Славик плеснул нам водки – осьмушку стакана, не более. Стол – уже трудно сказать, по какому разу – жестоко был разорен: половина тарелок были уже пусты, изукрашены подсыхающими разводами от сгребенных подчистую салатов; в консервную банку со шпротами кто-то сронил маринованный помидор – мясистая алая трещина в его лопнувшем круглом боку заплывала янтарным жиром; пластмассовый поднос с золотистой жареной курицей был наполовину завален жестоко, в прокус, изгрызенными, разлохмаченными в суставах костями; о тарелку с одиноким кружком колбасы тушили окурки: одну, гофром измятую беломорину, воткнули (мне показалось, что я слышу шипение) прямо в перламутровый сальный глазок…

– Каков стол, таков и стул, – сказал Славик.

Мы положили себе по куску холодца (которого, судя по его неизменному – обновляемому – присутствию на столе, сварено было несколько ведер), девочки – по куриному крылышку (ног уже не было – кроме одной, присыпанной салистыми обглодышами), – выпили, закусили…

– Нет, но невеста-то – а?! – прорвалась возбужденным шепотом Лика. – Я с ним гуляла! Вот дура-то!…

Славик зажмурился и тихо засмеялся.

– Здорово!…

Невесты, Тузова, свидетелей и вообще никого из подлесковской молодежи в гостиной не было видно. В соседней комнате отрывисто постанывал магнитофон. Я посмотрел на Зою.

– Может быть, хочешь потанцевать?

Я знал, что Зоя любит танцевать – особенно быстрые танцы. У нее была изумительная фигура, и танцевала она прекрасно. На нее приятно было смотреть, – но оттого, что на нее все смотрели, я ревновал – к чужим мыслям и чувствам. Сам я танцевать с ней под быструю музыку не любил: мне казалось, что в эти минуты она как будто отдаляется от меня…

– Нет, – сказала Зоя, – здесь не хочу. И вообще пора собираться.

На дворе уже было совсем темно. Оранжевыми и желтыми крапинами светились окна дома напротив. Капитолина Сергеевна пила блюдце за блюдцем, благостно поглядывая по сторонам. Шуршали старушки. Носатый и бугристоголовый, склонясь голова к голове, о чем-то с чувством говорили друг другу. Перед ними стояла ополовиненная бутылка.

– Просто встретились два одиночества, – сказал Славик.

Мать невесты вернулась, села рядом с остроносою женщиной с рыжим хвостом. Один черный глаз ее смотрел на соседку, другой на меня. Краснолицые гомонили, не слыша друг друга, – каждый свое; один, разгорячась, стучал кулаком по столу и размахивал почему-то водительскими правами. Пышка с подругой – видимо, больше не в силах есть – наружно начинали скучать. Замначальника цеха слушал жену – потому что занялся курицей. За стеной энергично выстукивал магнитофон; слышны были смех, топот и крики.

– Еще сухого налить? – спросил Славик. – Пока жуки-колорады не налетели…

– Немного, – сказала Зоя.

– Ой, я больше не могу, – сказала Лика. Славик разлил сухое и водку.

– Ваше здоровье, – сказал я. Краски залитой электрическим светом комнаты казались пронзительно яркими и вместе как будто смазанными – верный признак нешуточного опьянения. В то же время лица носатого, краснолицых, замначальника цеха, даже булькающего губами прикорнувшего Анатолия обрели, казалось, нормальный вид… краснолицые, может быть, и были несколько преувеличенно возбуждены – но, вообще говоря, не так уж и краснолицы. Я посмотрел на Славика: и его еще час назад непривычно подвижное лицо (Славика обыкновенно забирало раньше меня) как будто отвердело и успокоилось… «Та-ак, – весело подумал я. – Пора придержать коней…»

Выпили. Я уже через силу съел несколько ломтиков сала с широкими красно-фиолетовыми проростями.

– Пора кончать, – сказала Лика.

– Это был такой начальник Киевского военного округа генерал Драгомиров, – сказал я. – Однажды он пропустил именины Александра Третьего и вспомнил об этом только через два дня. Подумав, он отбил телеграмму: «Третий день пьем здоровье вашего императорского величества. Драгомиров». На что Александр… сам, кстати, очень любивший выпить, ответил: «Пора бы и кончить. Александр».

Славик залился, хлопая себя по коленям. Лика с притворной строгостью посмотрела на Славика и заодно на меня.

– Вот-вот. Пора бы и кончить…

– …Лика. – Славик заслезился от смеха.

– Давайте собираться, ребята, – с резанувшей мне сердце настойчивостью сказала Зоя. Вновь проснулась – тоскливой болью в душе – казалось, глубоко оттесненная в подсознание память о том, что Лика и Славик сейчас поедут на дачу (Лика что-то придумала для своей болезненно переживавшей ее даже позднее – не то что ночное – отсутствие матери), а Зоя – домой… потому что Зоя никогда не оставалась со мною на ночь – неизменно ссылаясь тоже на мать; я чувствовал во всем этом какую-то фальшь (я немного знал ее мать), здесь скрывалось чтото еще, – но мысль об этом, зажмурив сознание, я безжалостно – жалея себя – отгонял от себя: она меня убивала… – Уже четверть десятого, – сказала Зоя.

– Сейчас, сейчас, – сказал Славик. – Вот был еще случай: у меня друг приехал из…

За стеною раздался пронзительный – пронизывающий, даже стена и закрытые двери лишь немного приглушили его – женский визг, – казалось, лишенный всякого выражения, такой он был высоты и силы, – и вслед за ним – зычный грохот раздраженных мужских голосов… Мать невесты вскочила; мы со Славиком тоже поспешно встали. Лика побледнела.

– Славик… Славик, не ходи, я прошу тебя!…

– Не бойся, Личик, ну что ты, – сказал Славик, перешагивая через скамью. Мать невесты почти бегом поспешила к двери и распахнула ее. В лицо мне режуще-яркими, слепящими красками полыхнул коридор: лимонная желтизна как будто раскаленного лампой стеклянного абажура, кроваво-красные стены, оклеенные обоями под кирпич, оранжевый в желтом свете, горящий медным листом линолеум, ядовито-зеленый плащ, распяленный на бронзированной вешалке… Я вдруг ярко вспомнил арлезианское «Ночное кафе» Ван Гога: я хотел показать место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление… В соседней комнате дико кричали на несколько голосов – резонанс был такой, что свербели уши; две девицы с круглыми как пуговицы глазами пулями выскочили в коридор; мать невесты бросилась в комнату; мы со Славиком поспешили за ней…

Девушки и парни стояли тесным, открытым к дверям полукругом: в глаза мне сразу бросились несколько женских, однообразно горящих как будто злой, предвкушающей радостью лиц. В центре полукруга стояли в каких-то уродливых, изломанных позах Тузов, невеста и зубастый свидетель; Тузов дышал с влажным хрипом, со стоном, рот его был приоткрыт, волосы всклочены, глаза выкачены – радужки казались точками на белках, – плескали казалось безумной ненавистью; лицо невесты было неузнаваемо искажено – не то яростью, не то страхом, – как будто скомкано, измято, изорвано; свидетель хищно, налившись злобою, скалился – не улыбался…

– Г-гадина!… Тварь!!

Тузов неуклюже, неумело – безобразно и в то же время жалко искривившись лицом – размахнулся – и с каким-то болезненным, придушенным стоном хлестнул невесту как плетью открытой рукой – по ее как будто разверзшемуся провалом мелкозубого рта лицу…

– Б…!!!

– А-а-а-а-а!…

Невеста покачнулась, присела, визжа как полуночная кошка, – круг дрогнул, казалось угрожающе загудел, – Тузов, тоже пронзительно, тонко что-то крича, занес руку над головой – хотел сверху рубануть неловко, по-женски (большой палец прижат к указательному) сложенным кулаком… Мать невесты закричала хрипло, с подвывом (маленькая, низкая комната от этих криков превратилась в ревущий ад), бросилась раскинув руки к нему – как будто капли крови дрожали на кончиках ее искривленных когтистых пальцев… тут свидетель коротко ступил в сторону – и, ощерясь до бугристых бледно-розовых десен, не замахиваясь – крутым поворотом плеч – с мокрым треском двинул занесшего руку Тузова прямым, раздавливающим губы и нос ударом в лицо… Тузов всхлипнул – и отлетел тряпичною куклой (стоявшие полукругом отпрянули, не поддержали его) и с размаху врубился головой и спиною в стену – сполз по ней, схватившись руками за брызнувшее нестерпимо, ослепительно ярко-красным лицо… Никто не сделал шагу ему помочь; мать невесты схватила дочку за плечи, та ее оттолкнула – мать чуть не упала, дико оглянулась на дверь страшно косящим – белоглазым – лицом; мы со Славиком одновременно добежали до Тузова – склонились над ним; в коридорной толпе бился по-детски тонкий, испуганный голос Лики: «Славик! Славик!…»; свидетель стоял набычась, расставив ноги, прищурясь глядя на мешком осевшего Тузова и вкручивая – как будто что-то втирая – правый костистый кулак в ладонь левой руки…

– Что там такое?… – неслось ленивым басом из коридора.

– Кажись, жениха цокнули…

– Кака ж свадьба без драки?

– Кровь!… У него кровь идет!…

– Г-гриня… п-пусти…

Мы подняли Тузова за острые локти… вдруг он рывком разнял руки, больно ударивши меня локтем в грудь (лицо его было страшно: до страдающих и вместе ненавидящих глаз густо измазано кровью, двумя тонкими струйками точившеюся из носа на верхнюю, глянцево вздувшуюся губу), и, рванувшись с необычайною силою, прыгнул как рысь на свидетеля… Ни Славик, ни я не успели ни помешать ему, ни помочь; свидетель как будто ждал: пушечно выстрелил навстречу ему приготовленной к удару рукой – отвратительно громко ляскнули зубы – и как зыбкую кеглю снес Тузова с ног: Тузов, крутнувшись, повалился грудью на Славика… Сознание мое взорвалось ослепительной ненавистью: я шагнул вперед, уже прочувствовав два следующих коротких шага и наливающийся неудержимой инерцией тела, гасящий лоснистый оскал зубов правый прямой удар… шагнул, уже предчувствуя – памятью тела – злорадную короткую боль в костяшках… перед глазами как будто взметнулась серебристая вьюга: невеста бросилась визжа на свидетеля – мельнично рубя его по голове, по плечам, по груди острыми маленькими кулаками…

– С-сволочь!… С-сволочь!… Ы-ых ты, сволочь!…

– …т-твою мать!…

Свидетель, секундно растерявшись – помедлив, – отшвырнул ее тряпкой – и, круто повернувшись, размашисто вышел вон – расталкивая людей в коридоре… Невеста билась в руках подруг, безостановочно, надрываясь, выкрикивая: «Сволочи! Сволочи! Сволочи! Сволочи!…» Почти все из стоявших в кругу парней вышли вслед за свидетелем; толпа из коридора бурно хлынула в комнату; мать невесты металась между ее подруг, слезливо и злобно крича: «Кто?! Кто?! Ну кто?!.» Славик поддерживал Тузова; рубашка Славика была измазана кровью; Тузова мелко трясло; кроме нас, никого рядом с Тузовым не было – кольцо отчуждения; только раз посунулся носом кто-то из краснолицых, крякнул с непонятною радостью: «Эк его!…» Протиснулись Лика и Зоя: Зоя нахмурилась, увидев окровавленного, потухшего – впавшего, казалось, в прострацию – Тузова; в глазах у Лики блестели слезы…

– Я тебе говорила – не надо, не надо, не надо было сюда приходить!! – Лика была в таком состоянии, что даже не думала о стоявшем рядом со Славиком Тузове; впрочем, Тузов ее, наверное, и не слышал – не слушал… – Я тебе говорила, Славик! Как нам было хорошо на даче… все, все испортил!… Где они?! Кто его бил?!.

– Ушли, – буркнул Славик (в первый раз на моей памяти Славик буркнул на Лику), одной рукой поддерживая казалось нетвердо стоявшего Тузова (редкие усы его багрово набрякли кровью – тяжело было смотреть), а другой похлопывая его по плечу. – Все, Личик, успокойся.

– Они же и тебя могут избить!

– Меня-то за что? – успокаивающе сказал Славик.

– А его за что?!

– Пусть попробуют, – прорычал я, распираемый хмельной безрассудной яростью: я видеть не могу, когда бьют людей – тем более в кровь, тем более слабых, и уже совсем нестерпимо – с такой бесчувственной, зверской, спокойной уверенностью, с какой это делал свидетель… Тузов вдруг замычал и замотал головой.

– Пойдем умоем его, – сказал я.

Славик, поддерживая Тузова под мышку, пошел к выходу; я – за ним; перед нами расступались: у женщин были страдающие, у некоторых – с оттенком брезгливости лица; мужчины смотрели в большинстве своем с пьяным недоумением, но кто-то промелькнул и возбужденно-воинственный – поднявши брови и вызывающе выкативши глаза… Славик открыл узкую низкую дверь в ванную комнату: она была такой маленькой, что мы едва поместились втроем; Лика подалась было за нами – Славик сказал раздраженно, с плачущим выражением на лице: «Личик, ну не мешай!…» Я закрылся на шпингалет; квартирный шум поглушел – но теперь рокотал за дверью как-то неприязненно, отчужденно, как будто даже враждебно: мы стояли втроем в облицованном мертвенно-бледной кафельной плиткой колодце, а десятки – вдруг непонятно ставших чужими – людей были вместе, без нас – и как будто бы против нас, – сгрудились тесной и казалось угрюмой толпой, неверно отгороженные маленькой, хрупкой, как будто игрушечной дверью, – со всех сторон окружали (чтобы не выпустить?…) нас…

Славик торопясь повернул крестовину с холодным синим глазком; Тузов склонился над раковиной – набрал полные горсти воды, со стоном плеснул в лицо: вода стала бурой; вспыхнула криком, огнем на белоснежном фаянсе сорвавшаяся одинокая красная капля…

– Не жалей, не жалей воды, – сказал я, глядя с тоскою на розовые, казалось теплые струйки… и уже начинало терзать меня: что будет дальше? что будет с Тузовым? что делать нам? которые… которые уже как будто ответственны за него – черт его знает, перед кем или чем, но уже непоправимо ответственны – как единственно близкие здесь Тузову люди…

Тузов замер над раковиной – перестал умываться. Славик тронул его за плечо: Тузов выпрямился, повернулся – лицо его было чисто, только кожа пунцовела пятнами – вокруг носа и справа у основания челюсти, – и на верхней губе багрецом вызревала опухоль… но вид его был ужасен: кроме красных пятен – следов от ударов, – он был бел, даже серо-бел, как мертвец, а главное – в глазах его стояла такая тоска, такая неизбывная мука, какой я никогда, ни у кого и нигде – ни в кино, ни на картине, ни в жизни – не видел… Мне стало не по себе. «Черт подери, – подумал я, – что случилось? Ну, ударили крепко два раза… гнусно, конечно: на собственной свадьбе… деревня гребаная, так и так…»

– Леша!

Мерно и мертво журчала вода.

– Так, – сказал Славик – видимо потрясенный обликом Тузова: на него окровавленного было легче смотреть, чем сейчас. Окровавленный, он был живой. – Леша…

(Я вдруг вспомнил невестинское: «Лешик…») Что случилось-то? Ну, успокойся, Леш…

– Ну?! – крикнул я.

Тузов вдруг странно сморщился – печеным яблоком смялось лицо – и таким остался стоять.

– Гадина, – прошептал он. – Боже мой, какая гадина… Что делать, что делать… Шлюха… Господи…

– Кончай ныть! – заревел я и, перегнувшись, с силой крутанул вентиль над ванной. Из приплюснутого широкогорлого патрубка со свистом и плеском хлынула плоская, зеркально поблескивающая струя. – Говори, что случилось! Что мы здесь, до утра будем стоять?!

Мне было жалко – черт побери, мне было жалко Тузова, – но я понимал, что мягкостью и уговорами мы очень нескоро – или вообще не – добьемся толку. Тузов был совершенно раздавлен, раздавлен всмятку – как лягушка, расплющенная дорожным катком…

Тузов пустыми (я испугался) глазами посмотрел на меня.

– Эта гадина… эта сука…

Я ждал… стыдясь вдруг проснувшегося во мне жгучего любопытства.

– Эта шлюха… месяц назад сделала аборт!., от этой сволочи, от свидетеля… А я… а я… – Тузов закрыл руками лицо и замотал головой. – Мама, мама… О-о-о… какая же я скотина… какой дурак…

Мы со Славиком одновременно посмотрели друг на друга. У Славика был совершенно ошарашенный вид.

– Месяц назад, я же помню… уже давно заявление подали… три дня ее на работе не было, мне сказала, что отпросилась, матери по ремонту помочь… к свадьбе…

о-о-о!… Я приехал… в эту мерзость, в это г…в Подлесково… Нету! Мать говорит, в Тулу уехала, к тетке… Г-гадина… ах ты, гадина…

– А-а… ты не знал? – глупо спросил Славик.

Тузов ничего не ответил. Он отнял от лица руки и оловянными глазами смотрел неподвижно в пол. Я глубоко вздохнул – приходя в себя от изумления – и отвращения, – и сухо и почти небрежно спросил:

– А как ты узнал?

Тузов молчал, и я похлопал его по плечу.

– Услышал… случайно. Вышел в подъезд, а на площадке эти девки… подруги ее, шлюхи проклятые. И говорили между собой… громко говорили, все пьяные, гадины… Долго говорили, а я внизу стоял, слушал… и про эту сволочь свидетеля, и про какого-то Окорока, и про… Полдеревни с гадиной этой…

– Я думал, этот свидетель твой друг, – сказал Славик.

– Славик, – сказал я, – Славик…

– У меня есть два приятеля, – механически сказал Тузов. – Они не смогли.

«Зато мы смогли, черт бы нас побрал», – вдруг подумал я. Тяжело – пакостно, точнее не скажешь, – было у меня на душе.

В дверь постучали. Я открыл. В коридоре стояли невеста и ее мать – показавшиеся мне уродливыми, странно разновозрастными близнецами.

– Лешик, – хлюпая запричитала невеста, – Ленгак, Лешик…

– Уй-дите!!! – страшно закричал Тузов…

– Потом, потом, – торопливо зашептал я (хотелось не шептать, а грязно, криком ругаться), делая успокоительные, отстраняющие движения руками. – Потом, потом, потом…

Я закрыл дверь. Слышно было, как мать – отходя – сказала:

– Ничего, отойдет.

Невеста опять залилась слезами… Я собрался с силами и мыслями.

– Леша, – с чувством сказал я, – Леша, черт с ней… – Я сказал не черт, я сказал очень грубо. – Леша, ты должен прыгать от радости, что все так получилось. Все, что ни делается, все к лучшему, это для тебя… прямо-таки сумасшедшая жизненная удача. – Славик, похлопывая глазами, смотрел на меня. – Представь себе, что ты бы не узнал об этом аборте… даже представь, что его бы не было! – а что бы было? Ведь это же… ведь это же б…, Леха, за версту видно, что б…, ты бы стал с ней жить – конечно, долго бы не прожил, развелся бы, но и за это недолго эта стерва тебе бы такое устроила… не от тебя, так на стороне родила бы ребенка, и платил бы ты алименты, и мучился бы всю жизнь, что сын живет с такой матерью, и вообще – твой ли сын?… А так все прояснилось, Леша! Разведешься с этой тварью через неделю – и конец! Долго ли… И впредь будешь умней! – воскликнул я с неожиданно поднявшимся – заглушившим сочувствие – раздражением. – Тебе двадцать лет! Ты хоть смотрел, на ком женишься?!

– Ребята, – вдруг затрясся Тузов, блуждая глазами, – ребята, увезите меня отсюда!… Увезите, я видеть здесь ничего не могу! Я… я что-нибудь с собой сделаю! Помогите мне… Костя, Славик! Христом-Богом прошу! Уедем отсюда скорее… сейчас!!

Мы со Славиком вновь обменялись взглядами. Другого выхода я и не видел… но невольно подумал: «Вести его мимо гостей, еще эта тварь кинется, или ее мать… ехать с ним, всю дорогу смотреть на него – и еще Зоя, Зоя!., ничего себе повеселились… отпраздновали свадьбу!!!» Вслух я сказал:

– Конечно поедем. Сейчас и поедем. – Я посмотрел на Славика – Славик согласно кивнул и мягко похлопал Тузова по плечу. Тузов стоял, тяжело дыша. Вдруг лицо его задрожало:

– А мама… отец… сидели, мучились…

– Все!! – крикнул я. – Кончай. Сейчас поедем. Славик… надо ему немного допинга. – Не то что у Тузова, но и у меня рассеялся – как-то притупился, отяжелял только голову – хмель. – Я сейчас вернусь.

Я вышел – и прикрыл за собою дверь. Коридор был пуст, только у зеркала стояли Зоя и Лика. Я в нескольких словах рассказал обо всем (Зоя скривила губы, Лика – женщина-ребенок – всплеснула руками и округлила глаза) и пошел в гостиную. Дверь в танцевальную комнату была плотно закрыта, за нею кричали друг на друга какие-то женщины. В гостиной все опять сидели за разорищем стола и пили, ели и разговаривали как ни в чем не бывало. На меня, по-моему, не обратили никакого внимания – впрочем, и я избирательно ни на кого не смотрел. Единственно – с облечением я заметил, что ни матери, ни невесты в комнате не было: с облегчением потому, что решительно не представлял, каким голосом, с какими глазами и какие слова я буду им говорить… Я взял со стола почти полную бутылку «Старорусской», граненый стакан и пару малосольных огурцов покрупнее: тарелку с какойнибудь более прочной закуской мне брать не хотелось – неудобно нести, – да и вообще на столе уже было какоето неопрятное месиво… Лику и Зою я отправил за стол: «Пойдите посидите… Ждите нас там – здесь вам одним делать нечего!» – после всего случившегося я испытывал в этой квартире какое-то неуютное, тревожное чувство… чувство необъяснимой опасности.

Девочки скрылись за дверью гостиной. Я вошел в ванную, прикрыл дверь, взялся за шпингалет… В коридоре залился пошлый музыкальный звонок. Шпингалет я закрыл, но остался стоять, повернувшись к двери лицом – прислушиваясь. Вот кто-то прошел мимо ванной, точечно стуча каблуками… Щелкнул замок; дверь открылась.

– Ну, чего? – хмуро, враждебно спросил женский голос. Я узнал – мать невесты. – Повеселились?

– Где ваш… зять-то? – не отвечая, спросил мужской, незнакомый мне голос – глуховатый, спокойный, почти равнодушный.

– Это зачем тебе мой зять?! – истерично воскликнула мать невесты.

– Значит, нужен.

– Ты мне не знакай, значительный какой нашелся! Я спрашиваю – зачем?!

– Поучить его надо, – не меняя выражения – безо всякого выражения – сказал голос, и у меня тревожно забилось сердце. Я оглянулся: Тузов и Славик тоже, конечно, все слышали; Тузов стоял безучастно, Славик нахмурился… – Неученый он у вас.

– Ты… что?

– Ничего. Зуб у него козел, меня он толкает, как шестерку… и вообще ручонками много машет. Не научили мама с папой, как надо себя вести. Мы научим.

– Значит, так, – дрожащим от ярости голосом произнесла мать невесты – и я представил себе ее перекошенное смотрящими врозь глазами остроугольно худое лицо. – Чтоб духу тут вашего не было!

– Ну смотрите, – устало сказал голос. – Все равно отловим, тогда хуже будет. Пусть лучше выходит, мы подождем. Раньше сядешь, раньше выйдешь.

В ответ с грохотом захлопнулась дверь. Мать невесты пулеметно простучала в соседнюю комнату, и оттуда понеслись приглушенные – словами неразличимые – крики. Я вытащил из кармана бутылку. Теперь я чувствовал, что выпить надо и мне. Я налил полстакана Тузову – он выпил как воду и лишь чуть надкусил огурец – и Славику четверть стакана.

– Будешь?

Славик выпил. Я тоже выпил и поставил бутылку в ванную – в пустой эмалированный таз.

– Так. Сидите здесь, я пойду посмотрю… что там.

Я вышел из ванной, закурил, подошел к входной двери, открыл ее… Подъезд опустел; в нем было тихо, лишь снаружи доносился многоголосый нестройный шум. Я застопорил английский замок – чтобы не захлопнулась дверь – и спустился к окну лестничным маршем ниже. На улице была уже черно-синяя, бархатистая ночь; фонари не горели; лишь из окон домов струился неверный свет и быстро тонул в чуть сереющей глубине палисадников. Я опустил глаза на освещенную перед подъездом площадку – и похолодел. На ней густо стояло не меньше пятнадцати человек; душ пять из них были девицы; это значило, что самое меньшее половины из мужского десятка на свадьбе не было – пришли откуда-то со стороны. Расстояние от меня до толпы – с высоты между четвертым и третьим этажами – было невелико, и я сразу узнал свидетеля. Рядом с ним… я осторожно, до звона в ушах боясь зашуметь, приоткрыл оконную раму (в тишь подъезда грубо хлынул прибой голосов, половинчато освещенные фигуры, казалось, приблизились) – и рядом со свидетелем увидел щекастого.

– …халдея этого урою. Я ему еще в машине хлебальник хотел расколоть.

– Студентов надо учить, – сипло сказал щекастый. – Много выступают, суки. А что там еще за два фраера с телками? Один здоровый такой, второй пожиже. А телки у них ничего… особенно эта, в джинсах.

Здоровый – это Славик. Пожиже – это я. Затем в моем сознании всплыло лицо Зои («особенно эта, в джинсах») и рядом с ним – морда щекастого. Телка… Мои ногти впились в мякоть ладоней.

– Кореша его, – сказал свидетель, – тоже из Москвы. Один, кстати, дернулся, когда я этого недоноска работал. Ну, этих посмотрим… может так, надавить слегка.

– А если он не выйдет?

– Никуда он не денется. Балдох сказал матери – пусть лучше выходит сейчас. А нет – на выходные подловим. До конца жизни кровью с… будет.

Каждое слово перемежалось плевками мата.

– Сашо-ок, – протянул женский ленивый, певучий голос, – а может, ну его на…? Пойдем на кольцо…

– Ты стоишь – и стой. Твое дело десятое…

Я прикрыл раму и с минуту постоял у окна. В подъезде сгустился чернильный мрак – все лампочки были или украдены, или разбиты. Мне стало страшно. Бросить Тузова мы не могли… хотя нет, почему не могли: Тузов мог остаться здесь ночевать и завтра уехать. Никто его днем бить не будет, грозилась синица море поджечь. Посидеть захотелось? Но… с другой стороны, сейчас его собираются бить («бить, – промелькнуло в мозгу, – все пьяные… не настолько, чтобы промахнуться, но достаточно, чтобы не думать, куда и с какой силой бить… Обжигающие удары со всех сторон, рев потерявших разум – не оставляющих надежды – существ, гибельно ускользающая из-под ног земля, парализующий страх и жалость к себе…», – я содрогнулся), – сейчас его собираются бить (а может быть, и нас вместе с ним) – и никто не скрывается, все знают друг друга, все знают, кто будет бить, – и, однако, никто не боится сесть – значит, и днем не будут бояться?… Вдруг я увидел перед собою родной, бесконечно далекий Н* – с тенистым участком Славика, с аллеями золотисто цветущих лип, с ажурным мостом над влажной пастью оврага, с романским силуэтом напорной башни над зелеными волнами старых фруктовых садов… и одновременно с появлением этой картины, с вдруг проступившими на фоне ее лицами Зои, Славика, Лики, даже злосчастного Тузова, – быть может, как реакция на опасность, и им, и мне, и как будто всему Н* угрожающей, – в душе моей заполыхала лютая злоба. Сейчас поднимусь, выпью еще стакан, возьму топор… я посмотрю, как ты меня уроешь. Мозги вперемешку с зубами на землю посыплются. Посадят?… Не посадят. Необходимая оборона; как раз в «Литературке» недавно была статья, и человек защищался именно топором. Топором?… Топором – человека? даже щекастого?…

С тяжелым сердцем я поднялся на свой этаж. В коридоре меня встретила мать невесты – вышла из комнаты, наверное, на щелчок дверного замка. Неприятно было ловить ее расходящийся, ускользающий взгляд, тем более неприятно после всего, что уже произошло и что происходило сейчас… вдруг на меня навалилась'такая – питаемая всем, что я видел и слышал вокруг, – тоска, что из груди моей вырвался стон – я с трудом подавил его, стиснув зубы и заиграв желваками… Мать невесты посмотрела на меня одним глазом (второй смотрел в сторону) и сказала равнодушно-устало:

– Перепились, сволочи.

Ее тон меня поразил… как будто за окном собрались подростки – побренчать на гитаре! И вдруг я все понял… Ведь она же не знает, что Тузов хочет уйти. Она может вообще ничего не знать – о свидетеле, об аборте, о том, что все это открылось вдруг Тузову… конечно, едва ли, но главное не это. Главное – она не знает, что Тузов собрался уехать домой. Она уверена (а как иначе?), что молодые через пару часов лягут спать, толпа под окном погалдит, покуражится и разойдется, завтра все протрезвеют, посубботнему опохмелятся и будут со смешками, по-доброму вспоминать, как хорошо – и не без драки – погуляли вчера на свадьбе… Потому-то и говорила она – равнодушно-устало. Но я-то знал, что все обстоит не так.

– Послушайте, – сказал я скороговоркой (потому что намертво забыл ее имя и отчество), – у вас за столом не меньше десятка здоровых мужиков. Подите к ним, скажите, пусть помогут! Пусть выйдут, поговорят… эти внизу уже не на шутку расходятся. Там, кстати, больше половины чужих, которых на свадьбе не было. Они вам весь дом разнесут.

Мать невесты махнула рукой.

– Дом каменный…

Я сам чувствовал неубедительность и даже бессмысленность своей просьбы – если следовать в русле смоделированных мною тещиных рассуждений. Тузов дома и никуда не пойдет; пускай стоят – кому они мешают?… Скрепя сердце, я наступил на свое самолюбие.

– Нам тоже надо скоро идти («почему – тоже?!» – запоздало промелькнуло в мозгу). Они и на нас смотрят косо.

– Да мы вас проводим, не боитесь! – воскликнула мать невесты. – Я скажу мужикам.

Я со стоном вздохнул.

– Ну, не знаю… Я бы на вашем месте унял их сейчас. По-моему, они собираются снова ломиться в дверь.

– Я им поломлюсь, – сказала мать невесты неожиданно зло – и в душе моей затрепетала надежда. – Ладно… Пойду позову Витьку и Степана.

Она повернулась и неторопливо пошла в гостиную. В открывшуюся дверь я увидел Зою и Лику: они сидели ко мне спиной, даже друг с другом не разговаривая; Зоя курила, Лика беспокойно постукивала тонкими пальцами по столу… Я заглянул в ванную комнату: Славик и Тузов прервали разговор, посмотрев на меня: Тузов казалось отвердел, даже взгляд стал тяжелым – правда, стоявшая в ванной бутылка опустела наполовину…

– Ну, что? – спросил Славик.

– Пока ничего, – сказал я. – Где стакан? Я выпил осьмушку, не более.

– Я скоро приду.

Я вышел и столкнулся с матерью невесты, Витькою и Степаном. Витькой оказался носатый, Степаном – бугристоголовый; оба были если не вдребезги, то близко к этому пьяны: носатый посмотрел на меня с бездонным недоумением – очевидно, не понимая, кто я такой… Мать невесты проводила их до дверей; я вышел следом; мать невесты сказала:

– Вправьте им там мозги.

– By сделано! – нутряным голосом заверил носатый и ушел в темноту.

Я поднялся площадкою выше, открыл окно. Тайная надежда, что толпа разошлась, с первым же брошенным взглядом исчезла: парни и девки стояли на прежних местах, видимо, не скучали (по кругу ходил стакан) и в ближайшее время не собирались скучать: на опустевшей скамье (Афоня уполз) поблескивала батарея золотистоголовых бутылок. Я заметил, что в нескольких окнах напротив торчат любопытные головы. «Вот так же будут смотреть и молчать, когда нас будут бить», – тяжко подумал я…

Хлопнула дверь подъезда. Из-под козырька вышли носатый и бугристоголовый – на его лысине серпом изгибался электрический блик.

– Ну, молодежь-холостежь, – прогудел носатый, нетвердо подходя к чуть расступившемуся кругу, – как жизнь молодая?

– И жить хорошо, и жизнь хороша, – ответил зубастый свидетель (я вдруг вспомнил – по какой-то очень туманной ассоциации – слова одного английского журналиста о Д*: это печальный пример того, чем угрожает Англии чрезмерное образование низших классов…). – Что, дядя Вить, подышать свежим воздухом вышли?

Я совершенно растерялся… даже державшая сигарету рука опустилась: и от этого домашнего, добродушного молодежь-холостежь, как будто обращенного к детям своих старых друзей (я-то надеялся, что несколько часов подряд кипевший буйной, самоуверенной энергиею носатый – при пусть молчаливой поддержке основательного, кряжистого, налитого тяжелой мужицкой силой бугристоголового – с ходу, привычно рыкнет на полупьяную толпу (сравнительно с ним – малолеток) и – хотя бы опираясь на хрестоматийно (как в жизни – я не знал) почитаемое на селе старшинство, тем более по-соседски знакомого человека – в считанные минуты разгонит ее по домам); растерялся, говорю я, и от звука безмятежно обыденного, безо всяких… не то что злобы, но и малейших признаков волнения, раздражения – голоса отвечавшего дяде Вите свидетеля, – как будто он и его толпа стояли не в ожидании свершения нечеловеческого, черного дела, а просто вышли покурить, подышать, разнообразить монотонное застольное действо, непринужденно строив под кустом, – чтоб через четверть часа, ободрившись вечерней прохладой, вернуться обратно, – как будто никто и не собирался избивать одинокого, затравленного, наглухо обложенного в чужих, незнакомых ему местах, как заблудившийся в городе волк (хотя Тузов был так мало похож на волка…), к тому же уже избитого человека, – как будто вообще человека этого не было… а главное (и вот здесь растерянность моя превратилась в обессиливающий, сосущий под ложечкой страх – обессиливающий потому, что это уже был страх не перед людьми, а перед нелюдъю), – а главное, как будто Тузов и мы в представлении свидетеля были букашками, которых можно и должно было раздавить, но из-за которых (пока они сами не выползли под сапог на обочину) не стоило не только волноваться, сердиться, вообще утруждать себя каким-либо душевным движением – но и даже о них вспоминать… Все это услышал я в ответе свидетеля.

Носатый чиркнул спичкой – раздражающе громко в ночной тишине – и прикурил. Бугристоголовый стоял рядом, руки в карманах.

– Мотоцикл-то на ходу, дядя Степан? – спросил ктото из круга.

– Побегает еще, – сказал бугристоголовый.

– А то тут Валерка свою «Яву» на запчасти продает. Вам вроде передняя вилка была нужна?

– Мне Игнат уже заварил.

Помолчали.

– Ну, так чего? – сказал – видимо, вспомнив – носатый, погашая спичку нетвердым взмахом руки: карликовой кометой высветилась оранжевая дуга. – Чего развоевались-то?

– Кто развоевался?

– Да Маша говорит, чего-то с зятем не поделили. Кто-то хмыкнул. Щекастый.

– Если бы я, дядя Вить, с ним чего-то не поделил, его бы уже на свете не было.

– Да ладно тебе, Колька! Ты чего? Давно ли от хозяина откинулся?

– Нехорошо, ребята, – вступил бугристоголовый. – Свадьба, а вы на жениха.

– Это, дядя Степан, наше дело, – вдруг сухо сказал свидетель.

– Нельзя, нельзя так, – увещевающе сказал бугристоголовый. – Дело молодое, понятно… Ну, погорячился парень – бить-то зачем?

– Бить его никто и не собирается, – пьяно сказал щекастый. Он стоял рядом с девицей в короткой юбке (в полусвете казалось – без юбки) и тискал ее за плечо. – Калечить не будем, а поучить надо.

– Ну, поучить… – нетвердо сказал бугристоголовый.

– Вы смотрите там, – буркнул носатый.

– Отдыхай, дядя Вить, – добродушно сказал свидетель.

Тощий высокий парень со светлыми волосами до плеч вышел из круга и взял со скамейки бутылку.

– Ну что, мужики, примете по сто грамм?

– Это можно, – сказал носатый.

Тускло звякнуло стекло о стекло, отрывисто булькнуло – наверное, секундно перевернули над стаканом бутылку. Носатый выпил и захрустел чем-то невидимым. За ним налили бугристоголовому. Я посмотрел на часы, подсветив сигаретой. Четверть одиннадцатого. Вне освещенного круга было черно, как в ночном лесу: многие окна уже погасли – видимо, по еще не изжитой деревенской привычке здесь рано ложились спать. Во мне вдруг опять поднялось раздражение против Тузова. Долго искал жену, идиот… Сволочь, а не идиот! Самовлюбленный, инфантильный, истекающий похотью тип, думающий только о своем удовольствии. На стариков родителей, отдавших ему всю жизнь, – наплевать! Наплевать, что мать из-за этой женитьбы превратилась в старуху, что отца, в его возрасте, может в любую минуту хватить инфаркт, – хочу проститутку, и все! хочу с ней спать, а вы хоть подохните! А если чем не угодит – об аборте, видите ли, не предупредила, – хочу в морду ей дать! Да хоть бы она каждый месяц аборты делала: кто тебе дал право руку на нее поднимать? А я хочу! Ах, хочешь – ну так получи… любишь кататься, люби и саночки возить. На друзей и их девушек, ногтя которых не стоят все эти шлюхи во главе со шлюхой женой, – тоже плевать! Не хочу оставаться здесь ночевать, спасайте меня! сломают вам челюсть, пробьют голову – наплевать! главное – я! С-скотина… В таком настроении, не дожидаясь окончания (ясно было, что бесполезной) миссии мужиков, – я раздавил сигарету, закрыл окно и вернулся в квартиру. Дверь была заперта, и я позвонил. Открыла мне мать невесты.

– Бесполезно, – зло сказал я, глядя в ее косоглазое, раздражающе легкомысленное – а скорее, вовсе безмысленное – лицо. Судя по его выражению, мать невесты уже забыла – во всяком случае, совершенно не думала – о том, что в ее доме произошло. – Ваши друзья пьют водку с… «этой сволочью», – чуть не сказал я, – …с этой компанией. Ничего они не сделали и сделать не могут. «Вообще – какого черта?!! – вдруг в мыслях взорвался я. – Здесь есть советская власть?!» Я вызываю милицию, – решительно сказал я. – Где у вас телефон?

– Милицию?… – изумилась мать невесты: оба глаза ее потеряли мое лицо, поползли в разные стороны, – изумилась безмерно – так, что я сам подобной ее реакции изумился. – Ми-ли-цию?…

– Да, милицию, – вызывающе – и недоумевающе – сказал я. – А что? Милиции деньги за это платят. Или дайте мне автомат, – я почувствовал, что начинаю выходить из себя. – У вас есть автомат?! Без автомата мне с этой сворой не справиться.

– Зачем же милицию? – почему-то шепотом воскликнула мать невесты. – При чем тут… милиция?

– Как при чем?! Вы что, хотите, чтобы вашего зятя превратили в кусок мяса?

– Да вы чего, какой кусок?! Да они постоят, пошумят и разойдутся. Я ж их всех знаю вот с таких! – Мать невесты показала рукой высоту до колена. – Что они могут сделать?

– Не знаю, что они могут сделать, но один из них недавно из зоны пришел, – зло сказал я, вспомнив слова носатого. – Что, метил кому-то в лоб, а попал по лбу?

– Это Мишка, что ли?

– Ах, еще и Мишка? Нет, это Колька. Щекастый такой.

– Колька-то? Ну, отсидел по хулиганке, за драку, так. сейчас поумнел… Какая милиция, вы чего? Не надо никакой милиции. Еще милиции здесь не хватало… на свадьбе-то!

Я поджал губы и опустил глаза – остывая во вновь подступившем холоде безнадежности… Я был на чужой планете. Я вдруг вспомнил, что в народе ненавидят, в лучшем случае просто не любят милицию (да и сам я, после нескольких эпизодов своей студенческой юности, ее недолюбливал) и обращаются к ней только в самом последнем случае. Сегодня ты проломил мне голову, завтра я тебе, – сами разберемся. Что бы ни случилось (кроме совсем уже тяжких увечий, убийства и кражи: имущество – это святое), мы все свои, а участковый – чужой. Среди парней же и молодых мужиков обращаться в милицию, выражаясь блатным языком, вообще заподло. Я помнил, как в соседнем с моим институтом кафе кукуевские избили покровского парня – изрубили, как говорили в пивной, бутылками с отбитыми донцами, – парень месяц лежал в больнице… Милиция? Никакой милиции: кукуевские пришли, извинились и поставили покровским ящик портвейна. Я не знаю, отчего это так – не среди молодых, где игра самолюбий, а в целом народе; может быть, оттого, что огромная часть нашего населения прошла и проходит через тюрьму – и практически в каждой семье есть близкий ли, дальний ли родственник, который сидел – и который знает и помнит (забыть такое нельзя), что такое милиция во время следствия и внутренние войска в лагерях… Вызывать милицию из-за того, что молодежи захотелось почесать кулаки?! Да! – независимо от всего этого, и может быть главное, вспомнил я (в который раз уже забывал): мать невесты не знает, что Тузов собрался бежать, и во всяком случае полагает его в безопасности… Действительно: если он сидит дома – зачем вызывать милицию?!

«…» – сказал я про себя. Вслух я устало сказал:

– Ладно.

– А где Леша? – спросила, видимо успокоившись (непривычно было видеть на ее по-обезьяньи подвижном лице огромное, расслабившее его облегчение), мать невесты. – Пора бы уж помириться.

– Леша в ванной, – внушительно, с расстановкой сказал я. – Со своим другом. Пока его трогать не надо.

– Ну ладно, – легко согласилась мать невесты и пошла в свою комнату. Я же направился в гостиную – проведать Зою и Лику… За столом мало что изменилось, гости висели гроздьями – видно, все жили неподалеку, им некуда было спешить. Болезненно ярко светила люстра; оконные стекла были как будто залиты черным пековым лаком. Краснолицые что-то нестройно – на непонятный мотив – заспивали. Пети с соседкой не было – ни за столом, ни в подъезде. Анатолий спал, уже уронивши размякшую голову на руки; его жена о чем-то с достоинством говорила с женой замначальника цеха (тот примкнул к краснолицым). Капитолина Сергеевна пила чай. Пышка с подругой от скуки запили водку. Старушки отдыхали, отвалившись на спинки стульев и невидяще-ласково глядя перед собой. Никому до нас не было дела, все были свои, все сидели, наслаждаясь сытостью тела и пьяной зыбью в мозгу, – а нас внизу ждала злобная стая, готовая бить… Я вспомнил: изрубили горлышками бутылок.

Зоя и Лика порывисто подались ко мне.

– Ну, что?!

– Да… пока ничего, – сказал я, в последнюю секунду смягчая голос – чтобы не волновать понапрасну. – Чтонибудь придумаем.

– Что придумывать?! – вдруг шепотом взорвалась Зоя, леденея лицом. У меня болью откликнулось сердце. – Половина одиннадцатого! Мне надо домой!

– Ну подожди еще немного…

– Что мы, из-за этого дурака всю ночь здесь сидеть будем?!

– Всю ночь не будем, – сухо отрезал я, заражаясь ее враждебностью.

– Хорошо, – жестко сказала Зоя – и, щелкнув сумкой, достала пудреницу. – Я ухожу одна.

– Не валяй дурака, – с тихой яростью сказал я. – Я тебя не пущу. Ночь на дворе.

– Посмотрим.

Я шумно выдохнул воздух – овладевая собой.

– Зоя, – осторожно сказала Лика, – ну посидим еще полчаса.

– Если через пятнадцать минут, – отчеканила Зоя, не обращая на Лику никакого внимания, – вы не выведете этого придурка на улицу, я ухожу.

Я поднялся и вышел вон, с усилием не хлопнув дверью. Тузов и Славик сидели бок о бок на краешке ванны. Вид у Тузова был совершенно измученный; думаю, спасала его только водка: если бы он был трезв, то с ним – после всего происшедшего и при его хрупкой душевной организации – наверное, случилась бы нервная горячка (с другой стороны, будь он трезв – не исключено, что, узнав об аборте невесты, он просто послал бы ее подальше и тут же уехал, а не бросался на нее и свидетеля с кулаками…); но даже водка, казалось, быстро сгорала в пламени постигшей его катастрофы, а наливать ему снова и снова было нельзя: тело могло не выдержать, а он должен был прочно стоять на ногах… На мгновенье из моего подсознания змеею скользнула мысль: выпить с Тузовым еще несколько раз по четвертушке стакана – и он уже никуда не сможет уйти…

– Ну что? – спросил Славик. На лице его было написано выражение усталой покорности.

– Ничего хорошего! – отрубил я; неожиданно всплывший перед внутренним взором холодный, чужой, неприязненный Зоин взгляд как будто ударил меня по лицу – и я жестко, в упор посмотрел на Тузова: – …Алексей, ночуй здесь. Тебе надо остаться.

Тузов вдруг сжался – как еж, которого ткнули палкой.

– Там стоит это кодло, человек десять, – хмуро сказал я. – Стоит, пьет и никуда уходить не собирается… у них там пол-ящика водки. По-моему, тебе надо остаться переночевать.

Тузов молчал, глядя пустыми глазами на мозаику кафеля.

– С нами еще девчонки, – выдавил я. – Поздно уже…

– Хорошо, – сказал безжизненно-твердо Тузов. – Тогда я пойду один.

– Пуф-ф-ф… Сядь.

Мозг мой уже надрывался в поисках выхода – еще и потому, что в поисках этих моя мысль угнетающе однообразно металась назад и вперед по единственному видимому мне коридору и, обессилевая, раз за разом билась попеременно о два тупика: один наверху – дверь в квартиру, второй внизу – эфемерно стерегущая волчью стаю подъездная дверь… Ясно было, что Тузова одного отпускать нельзя. Придется идти вместе с ним. Толпа уже сильно пьяная, и разобраться на словах не удастся… я знаю, как это бывает: минуты две или три еще можно будет поговорить: «мужики, да вы чего… мужики, да здесь все свои… ну, погорячился он, мужики…», – потом ктонибудь пьянее других что-нибудь крикнет – или просто молча (вдруг проклюнется злобой в пьяном мозгу, что месяц назад потерял в Москве кошелек) ударит – и понеслось… Ногами. Я не смог удержать трусливую мысль: в этом случае, загоревшись, конечно, положат нас всех троих – даже если сначала бить меня и Славика не собирались… В прошлом году я видел в соседнем дворе: стоит «скорая помощь» и лежит человек: неизвестно, жив или мертв, лицо – глянцево залитое кровью месиво… Мерзкий, опустошающий страх подхлестнул меня: узкий коридор, по которому уже лишь для очистки совести бродила моя изнеможенная мысль, ярко вдруг осветился… мелькнуло какое-то пятно… или дверь?… Дверь…

– Слушайте, – быстро сказал я, – надо попробовать… надо попробовать позвонить в какую-нибудь квартиру на первом этаже! Не в какую-нибудь, а в одну из тех, что выходят окнами на противоположную сторону… позвонить и сказать: мол, нас собираются бить, помогите, спасите, выпустите через окно… Что они нас, не пустят?!

– Да пустят, наверное… – сказал Славик. Это наверное меня разозлило.

– Да что там наверное! – воскликнул я; избавление казалось в руках – тремя этажами ниже! – Что они, звери, что ли?

Тузов молчал.

– Надо попробовать, – сказал Славик.

– Веем через окно выбираться не надо, – сказал я. – Один из нас пойдет с Лехой, другой с девочками – через подъезд. Нам они… – я хотел сказать: «нам они ничего не сделают», – но осознал, что этими словами я как будто отстраняю от всех нас Тузова – и каково это будет почувствовать ему… – Всё.

Славик кивнул. Я вздохнул.

– Слушай, Славик, – умоляюще сказал я, – сходи ты… У тебя это лучше получится.

Я не уклонялся – хотя и чувствовал, что душевно сильно устал. У Славика это действительно могло получиться лучше. Могло – потому что непредсказуемы движения (тем более незнакомой) души человеческой. Мало того, что Славик был просто красив, – у него было к тому же удивительно располагающее своим выраженьем лицо с добрыми (безо всяких оттенков) голубыми глазами. Приятно, покойно было и слушать, как он говорит: мягко, чуть глуховато, с как будто извиняющимися интонациями… В ситуациях, где нужно было давить, участие Славика могло оказаться скорее даже вредным для дела: любой облеченный хоть какою-то властью хам начинал на глазах наглеть, и, хотя в конце концов Славика можно было вывести из себя, дело обыкновенно бывало потеряно: Славик единственно говорил наглецу дурака и уходил, пушечно хлопнув дверью, – ко взаимному облегчению. На расчетливое психологическое (словами, глазами, голосом, жестами, даже постановкою тела) подавление ближнего Славик был решительно не способен – как и на небесполезное в коммунальных делах, с первых же секунд набирающее обороты и уже не сбавляющее их до конца откровенное хамство. Но ни о каком давлении и тем более хамстве в отношении хозяев чужой квартиры (ночью, со стороны незнакомых, пришедших, в сущности, с дикою просьбой людей) и речи быть не могло – и поэтому разумнее своего резонерства мне представлялось использовать природное обаяние Славика…

– Хорошо, – легко согласился Славик. Мы знали друг друга с раннего детства, и я был уверен, что Славик понял меня с полуслова. – Ну, я пошел.

– Ты все понял? Две двери посередине, противоположные окнам в подъезде. Там есть еще две, как вот та квартира и напротив, – эти не годятся, они выходят во двор.

– Ну понятно.

– Что говорить, сам придумаешь… так и скажи: нас хотят избить, помогите! А когда договоришься, скажи, что придешь с товарищем через пять минут. Ну, все, иди… а мы пока соберемся.

Славик вышел. Хлопнула наружная дверь.

– Так… Леша, у тебя все вещи при себе?

– Пиджак…

– Ч-черт! Где он?

– В большой комнате.

– Слава Богу. – Хоть в чем-то судьба мне улыбнулась: если бы пиджак оставался в комнате, где танцевали – и где сейчас сидели невеста и мать со своими подругами, – под каким не вызывающим подозренья предлогом я бы его забрал?… – Где он висит?

– На спинке стула.

– Подожди, я за ним схожу.

В гостиной я склонился между Зоей и Ликой и одновременно их приобнял. Даже сейчас я почувствовал неизъяснимое наслаждение, пожимая соскучившейся рукой Зоино шелковистое, мягко подающееся плечо.

– Все в порядке, – сказал я – и, не в силах удержаться, поцеловал Зою в горячую, едва ощутимо пушистую щеку. – Через пять-десять минут уходим. Будьте готовы.

– Слава Богу, – сказала Зоя. – Юные пионеры-герои. Тимур и его команда.

– А что, они ушли? – шепотом спросила Лика. – А где Славик?

– Потом все расскажу. Главное – будьте готовы, чтобы сразу встать и идти. В мешочки со стола ничего собирать не будете?

– Разве что кастрюльку холодца прихвачу, – сказала Лика и с радостным облегчением засмеялась.

– Ну, все. Пока.

Тузовский пиджак висел одиноко на спинке стула. Я взял его и понес; уже обессилевающее, мерно журчавшее разговором застолье не обратило на меня никакого внимания… Я открыл дверь в ванную комнату. Славика не было.

– Одевайся.

Тузов, брезгливо морщась, надел пиджак. Я посмотрел на себя в настенное зеркало: под лихорадочно блестящими глазами тянулась через переносицу ярко-красная полоса. Я вытащил расческу и причесался.

– Давай выпьем, что ли? – сказал Тузов. Я посмотрел на него.

– Давай… понемногу.

Тузов налил на два пальца в стакан.

– Закусить есть? – спросил я. – Опять огурец…

Я выпил. Следом за мной выпил Тузов – меньше меня: я остановил его руку, когда он наливал: через несколько минут ему предстояло прыгать в окно довольно высокого первого этажа. Я похлопал его по плечу:

– Не горюй.

– Я не горюю, – сказал Тузов, грызя огурец. – На ошибках учатся.

Я закурил.

Дверь открылась. Вошел Славик.

– Ну?

– …, – сказал Славик. Меня как будто ударило.

– Что-о?!

– Да ничего! – шепотом крикнул Славик. – Суки, вот что… Не пускают.

– Да ты… что?! Как это не пускают?…

– Ну не пускают, и все! Я ей…

– Да ты хоть объяснил по-человечески, в чем дело?! – Я почти ненавидел Славика. Почему я сам не пошел?! – У тебя язык есть, Славик?!

– Да тут не язык, а хороший автомат надо!… – Славик густо покраснел – и я усилием воли сдержал себя. Мне хотелось кричать. – Не пустили. В правой квартире никого нет, я долго звонил. В левой открыла какая-то баба лет сорока, толстая, в бигудях. Я начал ей объяснять: что у подъезда толпа, что нас собираются бить… она стоит, внимательно слушает, я уже думал – ну, слава Богу… Но как только я сказал про окно – ее как ужалило: нетнет-нет! какое окно?! вы что?! сами между собой разбирайтесь, я в ваши дела лезть не хочу… Я стал просить – она сразу: и слушать ничего не хочу, нальют глаза и начинают… оставьте меня в покое! – и – хлоп дверью…

Я опустил голову, чувствуя, как горячая кровь заливает лицо. Было очень тихо.

– Ладно, ребята, – тихо сказал Тузов. – Езжайте… спасибо.

Я – против воли своей – встрепенулся.

– А ты?… Тузов молчал.

– Останься, Леш… Одна ночь, ну что ты!

Тузов молчал. Я вдруг понял, что такое для него эта ночь – и что такое предстоящее утро. Если мы уедем, скорее всего он пойдет один. Когда здесь, наверху, услышат шум драки (не драки, а избиения), они, конечно, выскочат на балкон; но пока они поймут, что бьют Тузова: ночь, ничего же не видно, – пока спустятся вниз – а мужики все пьяные, еле стоят на ногах, – от Тузова ничего не останется. Даже если он вырвется и убежит… до станции – километр; у Тузова не достанет хладнокровия вильнуть, затаиться и переждать в темноте; и вот на этом километре пьяная свора может его догнать – и без умысла, просто осатанев, тем более не видя ничего в темноте – не видя ни глаз, ни крови, – уже не избить, а убить… Может такое быть? Все может быть. Сколько людей убили в Союзе за те шесть часов, что гуляет эта проклятая свадьба?… Единственный выход был – оставить Тузова ночевать. Но я видел, что он не в себе – и здесь ночевать не останется.

– Ну ладно, – сказал я, – пойду посмотрю, что там… Я решительно не знал, куда мне идти.

– Может, пойдем к столу? – спросил Славик у Тузова – и беспомощно посмотрел на меня. – Тут тебя не было, так они вдруг толпой повалили мыть руки. Как прорвало их в туалет… Хорошо еще, что половина руки не моет.

– Не хочу, – сказал Тузов. – Иди один. Я посмотрел на него.

– Твоей… подруги за столом нет. – Мне уже стало жалко и Славика: шутка ли, целый час сидеть в этом гробу.

– Все равно не хочу. И вообще езжайте, ребята. Спасибо вам. И… извините меня, что так получилось…

– Так. Посидите еще, я скоро приду.

Я вышел совершенно раздавленный. Зайти к Зое и Лике у меня не хватило душевных сил. Что делать, что делать?! Из комнаты, где сидела невеста с матерью, доносился визгливый смех. Опять всплыла мысль о милиции. Милиция нехороша, а без нее еще хуже… Я или Славик – кто-то один, и конечно я – может пойти в местное отделение – должна же здесь быть хоть какая милиция? Я, правда, не удивлюсь, если мне скажут: «Свадьба? Собираются бить? Ну, вот когда соберутся, звоните…» Да нет, такого не может быть: в конце концов, можно написать заявление – я слышал, они не любят бумаг… попросить, чтобы вывели Тузова (вывели… наплыла неожиданно другая картина: Тузов уходит тайком, один, мать невесты замечает, что он уходит… нечеловеческий визг, сбегаются гости, снизу ломит толпа… Тузова хватают, пьяно рыча волокут наверх… законный муж убежал! перепился!., врешь, не уйдешь… волокут, опрокинувши навзничь, а Тузов дергает ногами с беспомощно заголившимися тонкими щиколотками – неуклюже, нелепо, бессильно, как схваченная лягушка, и что-то кричит – дико, тонко, смертно кричит… а в это время в Москве, в тридцати километрах отсюда, сидят его не подозревающие ни о чем более страшном родители – в опустевшей квартире, печально, молча, пьют чай…), – да, попросить, чтобы вывели Тузова и отвезли на патрульной машине на станцию – можно и сброситься, заплатить… но Зоя, Зоя!… Зое надо домой, она вне себя, она только сейчас оттаяла – когда я сказал, что мы едем… и так все плохо, все мучительно плохо, – она больше никуда со мной не поедет! Мы можем с ней разругаться, мы обязательно разругаемся, мне сейчас скажи слово – взорвусь как порох, а нам еще ехать почти два часа… и послезавтра, когда у меня будет пустая квартира, она ко мне не придет… Заводиться с милицией – это на целый час… какой час?! Я ведь сказал – выходим через пять или десять минут!…

Я отворил наружную дверь и ступил в пещерную тьму подъезда. Площадками выше и ниже моей тусклым, безжизненно-серым цветом брезжили уродливо квадратные окна. В одном из них мягко, уютно теплился одинокий желтый глазок – освещенное окно дома напротив. Я спустился по чутким ступенькам лестничным маршем ниже и закурил сигарету. В подъезде было подземно тихо, тем грубее вторгались время от времени в его тишину приглушенные взрывы какого-то дикого, первобытного хохота – казалось, без мысли, без чувства, просто физиологические отправления сытой, избывающей энергию плоти… На освещенном пятачке по-прежнему чернела толпа; мне даже показалось, что она увеличилась. Усталое равнодушие мной овладело – еще и потому, что я чувствовал себя буквально отравленным… я скажу – тоскливой мерзостью ситуации. Была не просто опасность – война, катастрофа, стихийное бедствие (опасности, которых я не испытал, но был уверен, что здесь – иное…), – была опасность, настолько утонувшая в обыденной, житейской грязи (аборт за месяц до свадьбы, откровенная шлюха, идущая под венец, уголовник отец, на людях взасос расцелованный шлюхой же матерью – и изгнанный за спиной у людей; хладнокровное избиение вчерашним сожителем сегодняшнего жениха, вообще избиение сильнейшим слабейшего; самый жених – потерявший от сладострастья и совесть, и разум, обрекший на жестокую пытку своих стариков, ударивший в день свадьбы невесту; даже гармонист Афанасий, подаривший людям так много светлых минут (смягчивших, согревших их естество) – и брошенный за ненадобностью спать во дворе, как наскучившая детям собака), – была опасность, настолько утонувшая во всей этой душевной и телесной нечистоте, что в первую очередь до тошноты уже было – противно… Самый воздух казался нечист, заражен – и хотелось единственно бегства.

Громыхнула подъездная дверь… кто-то тяжело, оскользаясь, затопал наверх по лестнице. Сердце мое забилось. Потушив сигарету, я на цыпочках поднялся приоконной площадкою выше. Квартира невесты оказалась внизу: я смутно видел изометрически сильно зауженный прямоугольник квартирной двери и светлый плетеный половик перед ней… Шаги приближались; где-то на полдороге неизвестный закашлялся, захрипел, отхаркался, трубно прокачав носоглотку – выворачиваясь чуть не до рвоты, – и выплюнул – продул через губы на пол – тяжелый, вязкий шматок… Я ждал. Минуты через две на площадку медведем вывалился… похоже, щекастый. Он несколько секунд постоял перед дверью, пьяно обминая пятернею лицо, – наконец позвонил, всем телом навалившись на кнопку… Щелкнул замок; дверь открылась; щекастого залило оранжевым светом; стоявшего в дверях мне не было видно…

– Чего тебе?

Мать невесты.

Щекастый улыбнулся. Я видел лишь его профиль – вернее, половину его, освещенную до ушей: в таком ракурсе, при таком освещении и при таком состоянии его обладателя – это была злобная карикатура на человека… Я подумал, что если друзья щекастого так же пьяны, как он, то мы со Славиком (если взять себя в руки и не бояться) пробьемся сквозь них без труда. Другое дело, что едва ли все они так напились; кроме того, с нами были Зоя и Лика…

– Ну что, теть Маш, – прохрипел щекастый и покачнулся. – Как там… зятек-то?

«Упорная сволочь», – подумал я.

– Пошел ты на…, – невыразительно отрезала мать невесты и с грохотом захлопнула дверь.

Щекастый потоптался с минуту на месте, сплюнул (наверное, вслед за плевком изо рта потянулась клейкая нить – потому что он долго, нагнувшись, не мог отплеваться и наконец, длинно выругавшись, со всхлипом вытер рот рукавом) и тяжело обрушился вниз по ступенькам… Я дождался, когда хлопнула наружная дверь – и повернулся к окну, механически ожидая, когда из подъезда выйдет щекастый. Его гидроцефальная, неестественно круглая голова должна была появиться из-под навеса, опиравшегося одной стороною на столб, а другой на глухую стену. Этот навес – козырек – был метра три в ширину и четыре в длину; щекастого долго не было, я не мог понять, куда он исчез, и необъяснимо начинал волноваться… ну наконец-то: вышел, побрел, широко расставляя ноги, к ожидавшей его толпе… Но я не последовал взглядом за ним – я больше на него не смотрел. Смотрел я – на козырек.

Козырек.

Размером он был, повторяю, метра три на четыре. Я смотрел на него сверху… и, наверное, поэтому – с еще неявным для меня продолжением – вспомнил вдруг: два года назад, когда я работал в студенческом стройотряде (на строительстве олимпийского стадиона в Москве), мы жили в пустующей по летнему времени школе, над парадным входом в которую тоже нависал козырек; наша бригада жила во втором этаже, прямо над ним, и вечерами, после работы, мы часто сиживали на нем – пели под гитару, курили, болтали, иногда и пили запрещенный в стройотряде портвейн: с земли, в темноте, нас не было видно… Нас не было видно. Я опять закурил сигарету, хотя от предыдущей еще горчило во рту. Прямо на козырек выходило окно подъезда между первым и вторым этажом; от жестяного отлива до козырька было… я осторожно открыл оконную раму – поморщившись от как будто толкнувшей меня в лицо волны пьяноголосого шума – и высунулся наружу: острый угол зрения сокращал расстояние, но, сравнив его с параллельной высотою окна, я определил высоту подоконья в чуть более метра. Сам козырек выступал метрах в трех от земли; подъездная дорожка была шириной метра в два с половиной, огорожена железными трубами на полуметровых столбах; сразу за трубами поднимался полупрозрачный при свете, а сейчас непроглядно черный шиповник метра в полтора высотой; козырек был шире ныряющей под него тротуарной дорожки – выступал с двух сторон от нее метровыми крыльями; левое – по моему взгляду – крыло подпиралось бетонной стеной; шиповник подходил к ней вплотную; шиповник, кстати, колючий… Толпа (вдруг вспомнилась «История пугачевского бунта»: «Вся эта сволочь была коекак вооружена…») стояла самое близкое в метре от козырька – то есть от проекции его кромки на землю; над дверью подъезда, то есть у основания козырька и под ним, горела сейчас видимая мне только отсветом довольно сильная лампа – я помнил, что без матового плафона, – значит, слепила глаза: смотреть на козырек против света – всё над ним будет черно… И еще – было шумно: низко гудели парни, поминутно кто-нибудь криком смеялся, взвизгивали – оглушительно, как проскользнувший по рельсам вагон метро, – щиплемые полупьяные девки: в трех шагах проходи – никто не услышит… Меня охватила нервная дрожь – опасности и нетерпения; я уже не курил – выбросил сигарету, чтобы кто-нибудь не заметил тлеющий в аспидно-черном провале окна уголек. Та-ак… потом так… нет, не так, лучше так… и – всё. Я повернулся и почти побежал вниз по ступенькам.

Как всегда, открыла мне мать невесты – с казалось готовым взорваться криком злобным лицом (наверное, предполагая опять щекастого); увидев меня – расслабилась (чуть выправились глаза), даже приветливо улыбнулась… Я вошел. Дверь в ванную комнату была приоткрыта; за ней, на пороге, стояли спиной к коридору Зоя и Лика; слышно было, как Тузов убито повторял: «езжайте, езжайте, ну что вы…». Я подошел; Зоя повернула ко мне бледное, каменное лицо. Голос ее был пропитан злостью – и холодным, мстительным торжеством.

– Я ухожу. Будь я проклята, что согласилась поехать с тобой.

– Хватит ор-рать!… – рявкнул я. Лика опустила глаза; Славик полез в затылок. – Сейчас придем на станцию и отправляйся куда хочешь. Славик, – Славик голубоглазо посмотрел на меня, – бери женщин и уходи.

– А вы?

– Козырек, – сказал я. – Там есть козырек. Мы с Лехой выберемся на него из подъезда, прямо над ним окно между первым и вторым этажом, и сбоку, где стена… перпендикулярная дому, поддерживает козырек, – спрыгнем на землю. Потом обойдем дом с другой стороны и встретимся с вами. Встречаемся на дороге… метрах в пятидесяти от последнего дома.

– Там невысоко прыгать? – спросил Славик.

– Там метра три. Если повиснуть на руках, останется около метра.

Славик пожевал губами.

– Давай я пойду. Я выше тебя. Я спрыгну первым и помогу Леше.

Лика умоляюще взглянула на него – но ничего не сказала.

– Не надо. Ты выше, вот и иди с девочками.

– А если они вас услышат?

– Во-первых, не услышат: они там все пьяные, орут, баб своих… тискают; во-вторых, если даже услышат, мы убежим. По кустам, в темноте они нас не поймают. Выскочим за дом – а там поле, развалины деревни, в метре ничего не увидишь…

Славик молчал и хмуро смотрел на меня.

– Ну, что?!

Славик пожал плечами.

– Если услышишь, что нас бьют, – с раздражением сказал я – с раздражением, потому что мне опять стало страшно, – кричи во всю глотку «на помощь!». Совсем будет неплохо, если подберешь где-нибудь лом… знаешь, как ломом бить?! – разозлился я. – Сверху, но чуть наискось, чтобы не промахнуться, – как раз врубишься между плечом и шеей. Половину калек на суде беру на себя… Хватит дурацких вопросов! Никто нас не увидит и не услышит. Всё. Уходите.

– Ну ладно. – Славик пожал мне руку; Лика погладила по плечу; Зоя вышла не оглянувшись. «Всё», – подумал я – даже как будто с облечением. Я знал, что это сейчас мне легко – ад наступит потом: когда я буду сидеть в одиночестве в гулкой пустой квартире и смотреть на залитый солнцем июльский двор – зная, что никого – для меня все, кроме Зои, будут никто, – я в этом дворе не увижу… Всё.

– Так. Леха. – Тузов ожил, даже непривычно крепко сжал губы. – Ты все понял? – Тузов кивнул. – Всю дорогу иди за мной и все делай как я, чтобы не было лишних разговоров. Вообще как только выйдем из ванной – молчи! Вылазишь из окна на козырек и сразу садишься на корточки… против света там ничего не видно и вообще козырек закрывает, но береженого Бог бережет. Спускаться так: повиснешь на руках, а я внизу приму тебя за ноги. Всё. – Я приоткрыл дверь, выглянул в обе стороны. Никого. В гостиной нестройно пели.

– Пошли.

Я выпустил Тузова, потушил в ванной свет… мгновенье подумав, снова включил – и поспешил к двери. Открыл; Тузов, ссутулясь, нырнул в подъездную черноту. Теперь главное было, чтобы не щелкнула дверь… щелкнула,…! Я прислушался, зажмурив глаза. Тихо… За дверью тихо – но внизу я вдруг услышал отрывистое цоканье каблуков: напрягся – не сразу сообразил, что это спускаются Славик, Зоя и Лика…

– Пошли!

К несчастью, еще в ванной ко мне пришла (то есть хорошо, что пришла, – плохо было, что ни на минуту не отпускала) тревожная, натянувшая нервы струнами мысль: мать невесты может в любую минуту выйти из комнаты, обнаружить, что Тузова нет, и поднять тревогу… Эта мысль заставляла меня страшно спешить – а я спешить не любил, не умел и, поспешая, все делал плохо. Стиснув зубы, я до зудящего звона в ушах вслушивался в подъездную тишину – в паническом ожидании, что услышу звук открываемой двери: кажется, если бы это произошло – щелкнул бы атомным взрывом замок, – у меня разорвалось бы сердце…

Когда скрипуче застонала пружина наружной двери, мы с Тузовым спускались с третьего этажа. Через несколько ступенек я прыгнул к окну – и, сделав Тузову знак, не дыша приоткрыл оконную раму.

Хлопнула дверь. Толпа как по сигналу затихла – лишь дурнопьяный, бурдюком расползшийся по скамье, продолжал что-то заунывно мычать, обессиленно прядая всклокоченной головой… Из-под козырька вышли Лика, Зоя и Славик: Славик – видимо, механически – пропустил женщин вперед… «лучше бы он шел первым… всетаки метр девяносто два», – пронеслось у меня в голове, – но, как оказалось, естественное побуждение Славика было и самым верным: двое парней отступили, давая Зое и Лике проход; впрочем, у страха глаза велики: при чем тут Зоя, Лика и Славик?… Когда мои ребята минули круг, кто-то развязно – пьяно растягивая слова – громко сказал им в спину:

– Счастливого пути!

– Спасибо, – доброжелательно ответствовал Славик. Славик – удивительной души человек: я уверен, что даже сейчас ему не понадобилось никакого усилия, чтобы голос его прозвучал непринужденно-доброжелательно… Я закрыл раму и, посмотрев на Тузова, мотнул головой в сторону марша, ведущего вниз.

На втором этаже я помедлил – оттягивая решительный момент… но мысль о матери невесты (почему-то я опасался больше всего – если не только – ее), которая в эту минуту, быть может, как раз выходит из комнаты, направляется к ванной (ну сколько там можно сидеть?!), берется за ручку двери… – эта мысль подхлестнула меня. Торопясь, с сильно бьющимся сердцем, я спустился на последнюю перед выходом из подъезда площадку – между первым и вторым этажом. Под моими ногами, отделенная от меня бетонной плитой, была подъездная дверь; за окном графитно чернел – на фоне желто-серым освещенного пятачка – козырек; мне показалось, что до него пугающе высоко; потом я сообразил, что он находится – только снаружи – всего лишь чуть ниже уровня пола… Приглушенный ропот толпы окружал нас, казалось, со всех сторон – пробивался не только через окно, но и через близкую наружную дверь… Я повернулся к Тузову.

– Леша, – сказал я еле слышным шепотом, – застегни пиджак на все пуговицы. Отверни лацканы. Подними воротник… – Я делал все то же самое. У Тузова была снежно-белая, у меня – светло-голубая рубашка. Костюмы темные. – Ну… с Богом.

Я медленно поднял руку и взялся за клык оконной задвижки… клыка не было! Меня прошиб пот… Не было клыка!!! Вырвали, сволочи… Окно не открыть!… Сразу навалилась такая усталость, что я лишь невероятным напряжением воли заставил себя не опуститься без сил на ступеньки и в полной безнадежности не закурить. Тузов понял – что-то произошло – и вопросительно заглянул мне в глаза. Я ткнул пальцем в черную дырку копеечного размера в обвязке оконного переплета. Что делать?! Славик, наверное, уже ждет… в пятидесяти метрах от последнего дома, в глухой темноте, в безопасности… Проклятый Тузов… Я вообще легко поддаюсь отчаянию (природная слабость натуры), – но, к счастью (хотя моим нервам это, видимо, дорого стоит), разумом мне обычно удается сломить себя. Спокойно. Что из себя представляет эта оконная рукоятка? Обычный стержень квадратного сечения, с рычагом в форме клыка, вставляемый в квадратную же прорезь задвижки. Так… Перочинный нож у меня был, с шестью принадлежностями: два лезвия, штопор, шило, отвертка, консервный нож… я вытащил его из кармана, раскрыл короткую тупую отвертку и вставил ее по диагонали в квадратную прорезь гнезда. Сжав рукоятку ножа в кулаке, я попытался ее повернуть… еще раз, с большей силою… бесполезно. Ригель сидел в скобе как приваренный – очевидно, зажатый перекосившейся створкой; я показал Тузову рукою: нажми! – Тузов навалился на раму, – я, уже двумя руками стиснув ребристую от лезвийных обушков рукоятку ножа (больно впились в подушечки пальцев спиральные кольца штопора), попытался ее провернуть… ничего! – рукоятка лишь скользила по вспотевшей ладони; обернул ладонь носовым платком, стиснул зубы, зажмурился, – нож торчал мертво, как вбитый гвоздь… Я выдернул лезвие из гнезда, вытер лоб, безумно хотелось курить, – но прямо за окном, метрах в шести от меня, клубилась головами толпа – по крайней мере, ее не скрытая вожделенным навесом часть…

При взгляде на эту толпу (выделилось чье-то первобытно безлобое, безмысленно-зверское, отягощенное прогнатической челюстью троглодита лицо) на меня навалилась совершенно парализовавшая мою волю тоска: даже если я каким-то чудом (каким?!) открою окно – еще вылезать, семенить на корточках вдоль козырька, спускаться, прыгать, бежать… а если все-таки увидят, услышат?! Я скрипнул зубами; землей в бушующем море манила далекая черная ночь; Тузов стоял, опустивши руки: его обреченный вид немного меня ободрил. Ладно. Так… На верхних этажах ручки задвижек целы; крепятся они к переплету овальными фланцами на паре шурупов; надо их отвернуть, вытащить ручку и открыть ею наше окно; правда, я знал, как строители вворачивают эти шурупы: два оборота отверткой, потом, разъярясь, в мягкое дерево заподлицо молотком; рукоять моего ножа умещалась в ладони – разве это отвертка?… А если на головках крестовые шлицы?! Ладно! Я повернулся к Тузову.

– Пошли!

Я уже поднялся на три или четыре ступеньки… меня как ударило: инженер,…!!! Повернувшись, я налетел на безропотно шедшего следом Тузова, с трудом удержался, чтобы его не толкнуть – отстранил, – и бросился к раме. Вытащив нож, я снова раскрыл отвертку – но не до конца, под прямым углом к рукоятке. Вот тебе клык – перпендикулярная к отвертке рукоятка ножа работает как рычаг! – если, конечно, ригель не заклинило намертво, тогда я просто сломаю нож… Я вставил отвертку в гнездо, махнул Тузову – навалиться на раму, – затаил дыхание, стиснул зубы, нажал, повернул…

Повернул!

Тузов отпрянул. Я вытащил нож – и открыл окно.

В первую секунду я чуть снова его не закрыл – оглушенный: такой, казалось, осязаемо плотный, пугающе близкий разнобой голосов хлынул в мое лицо. Толпа рычала и ворочалась как будто у меня под ногами; лишившись хотя и хрупкой, бесплотно прозрачной, но перегородки – окна, – я почувствовал себя совершенно беспомощным и беззащитным… Но тут опять в мозгу моем ярко вспыхнуло: мать!., мать невесты! – а мы уже топчемся здесь, наверное, десять минут… и тут меня будто ожгло с другой стороны: а балкон?! я забыл о балконе – балконе четвертого этажа! Я осторожно высунулся – на полголовы, – глянул, прищурившись, правым глазом… стоят! Стоят смутно различимые силуэты, чуть подрумяненные отсветом из гостиной, – мерцает огонек папиросы, кажется, вниз не смотрят… а там кто его знает… Снизу в уши бурлила толпа.

– …когда освободится?

– Еще полгода осталось.

– Слышь, Катька? Смотри!

– А чо мне смотреть-то? Чо он мне, муж, что ли?

– Муж не муж, а Окороку твоему пятак начистит.

– Ты это при Валерке скажи. Он вас обоих уложит.

– Ну а ты чего, полгода потерпеть не могешь?

– Пош-шел ты…

– А где Толян! Проблевался, что ли?

– Ыи…

– Добро на г… переводит.

– Это… приходит мужик к врачу. Доктор, говорит… Другого выхода нет. Пора.

Я повернулся к Тузову, показал на себя, потом пальцем вниз, – взялся левой рукой за центральную стойку… Освещенные лица пяти или шести человек – тех, кого не скрывал козырек, – смотрели, казалось, мне прямо в лицо. От подоконника до козырька было чуть более метра. Я оперся руками о брус оконной коробки, быстро перенес одну ногу, потом – упор на руках – вторую, – переставил руки, повернулся спиной к окну (живущие в памяти освещенные лица своими взглядами прожигали мне спину) и мягко, скользя носками по выложенной кафельным боем стене, опустился на козырек – и тут же присел на корточки… Быстро оглянувшись – метнув исподлобья взгляд в направлении толпы, – я с огромным, упоительным облегчением увидел, что лица исчезли. Сверху – опять шумно и долго, казалось мне, – неуклюже суча ногами, спускался Тузов… Наконец он сел враскоряку рядом со мной; я мотнул головой – и гусиным шагом, широко загребая ногами, двинулся на левое крыло козырька. Внизу влажно чернел провал палисадника…

– Эй! Вы чего там?! Витька – смотри!…

Я задохнулся; Тузов бессмысленно рванулся к стене – навалился плечом, упал на колени…

– Скорей!!!

Я на корточках, прыжком повернулся спиной к пустоте, сбросил ноги с упора сидя, чуть не в падении опустился в свободный вис – и, оттолкнувшись от стенки ногами – прыгнул…

– О!… Альпинисты, едрена вошь… На подвиги потянуло, что ли?

Я приземлился удачно, на ровную землю, судя по толчку – с высоты около метра… уже в момент приземления понял: кричат с балкона! – отпрянул в сторону, освобождая место для Тузова: тот боком, чуть не из лежачего положения торопливо сполз с козырька – завис, царапая стену носками, – я бросился к нему, обхватил за колени, он разжал руки – я быстро присел, смягчая его прыжок…

– Тихо! за мной!…

…и, горбясь, на цыпочках побежал вдоль стены, по узкой бетонной отмостке фундамента…

– Чего кричишь-то, дядя Степан?

– Я говорю, перебрали, что ли? По стенам лазите?

– По каким стенам, ты чего, дядя Степан? Чертей, часом, не ловишь?

– Допился старик…

Мы с Тузовым завернули за угол дома. Голоса сразу как будто провалились сквозь землю.

– Ф-фу! Ну, все в порядке?!

Радость освобождения прямо распирала меня – хотелось куда-нибудь бежать, прыгать, смеяться… От избытка чувств я хлопнул Тузова по плечу.

– Все отлично, Леха! Пошли скорей. Представляешь, как твои старики обрадуются?!

От этих последних слов я вдруг чуть не до слез растрогался: видно, возвращался подавленный нервным напряжением хмель… Тузов слабо улыбнулся.

– Спасибо тебе, Костя…

– Да ну, о чем говорить… – Я был очень доволен собою.

Мы обогнули дом и пошли в обратную сторону: Славик и девочки после выхода из подъезда повернули направо, а мы спрыгнули с левого крыла козырька – там, где его край опирался на стену. Сейчас по левую руку от нас тянулись серой плоской грядою дома с редкой оранжевой смальтой горящих окон; справа – отверзалась черная ночь: бархатистая бездна с голубыми искрами звезд и одинокою красной – светофора железной дороги. Под ногами почавкивала грязь, но, кажется, было что-то похожее на тропу. Мы дошли до последнего в одноликой мрачной шеренге дома и, перебравшись через блеснувшую водою канаву, выбрались на асфальт… Метрах в десяти впереди показались едва различимые – темно-серые на ослепляюще черном – фигуры.

– Славик?…

– Костя! Мы подошли.

– Ну, слава Богу, – сказал Славик.

– Все в порядке, – радостно сказал я. – Вы представляете – когда мы были на козырьке, какой-то придурок нас увидел с балкона. Это, кричит, что такое? Альпинисты! что-то еще… Я думал, меня хватит удар, тем более что я сразу не сообразил, что это кричат с балкона. Я сначала подумал – снизу! Мы спрыгнули и припустили. А эти, снизу, ему кричат: «Ты чего, дядя Степан, перепил, что ли? Черти мерещатся?» Я думаю, они так друг друга и не поняли: и эта сволочь вся пьяная, и дядя Степан уже с трудом лыко вяжет… Давайте покурим, что ли?! – Я с наслаждением закурил. – Ну что, пошли?

– Тут это… – неуверенно сказал Славик.

– Я оставила зонт, – мертво сказала Зоя.

На меня как будто вылили ушат ледяной воды. Я вытащил изо рта сигарету и шепотом выругался. На Зою я не смотрел: я помнил ее лицо еще там, наверху, слышал сейчас ее голос – и не хотел на нее смотреть. Я ее любил и ненавидел. Зонт тут, конечно, был ни при чем.

– Так, – сказал я.

– Ну что, я пойду схожу, – сказал Славик. – Я бы раньше пошел, но мы ждали вас.

Я слышал, как Лика порывисто вздохнула. Порою это истеричное обожание начинало меня раздражать.

– Дай покурить, – сказал я.

Идти надо мне, думал я, безуспешно пытаясь притупить остроту горького разочарования сигаретой. Зоя моя девушка (да?… – тоскливо замутилось в душе), приехала вместе со мной – с какой стати за ее зонтом пойдет Славик? Да и Лика изведется, покоя не даст… вообще говоря, Лика славная девочка (вот если бы Зоя наружно была как Зоя, а душевно как Лика, – тогда бы я ее не ненавидел… и не любил…). Кроме того, Славик не знает Зонного зонта и будет искать его по словесному описанию: это намного труднее, чем найти хорошо знакомую вещь. Наконец, Славик, при всех его достоинствах, бывает просто иногда бестолков. Он может вообще ничего не найти (ему скажут, что зонт в гостиной, а он по дороге воспарит в эмпиреи и пойдет в танцевальную комнату) и вернуться с пустыми руками. Тогда пойду я. Так и будем по очереди возвращаться в квартиру, где уже хватились и ищут, наверное, Тузова?…

– Я сама схожу, – сказала Зоя.

– Не надо, – сказал я. – Я думаю, что Лешино отсутствие уже обнаружено. Мы, конечно, тут ни при чем… но я представляю, что там творится. – Я подумал, что лучше всего было бы вернуться мне вместе с Зоей. Это и естественней будет выглядеть (а так – что я ночью брожу один?!), и для меня безопаснее: если я буду один, то спьяну могут задраться… кулаки чешутся – так за неимением Тузова. Но Зою, Лику и Славика видели уходящими; Зою, скорее всего, запомнили – не запомнить ее нельзя; ее возвращение будет выглядеть подозрительно… почему?! Да, ушли и забыли зонт. Что, нельзя? Разрешения надо спрашивать?! Да-а-а, погуляли на свадьбе, так и растак… Ну, Тузов… (Тузов стоял и молчал, как столб.) Ладно, пойду один.

Я выбросил сигарету – она улетела огнистым оранжево-красным росчерком на сажевом полотне.

– Где твой зонт?

– На скамье, где мы сидели. Если, конечно, его не украли.

Я хотел совершенно естественно, машинально сказать: «Если украли, куплю тебе новый», – хотя сорок пять рублей были большие деньги, мне платили стипендию пятьдесят пять… но во мне опять вспыхнуло уже погасшее было (и, как обычно в моих отношениях с Зоей, уже сменившееся чувством покорной вины) раздражение. Какого черта ты говоришь таким тоном, как будто это я виноват, что ты оставила зонт?! Я был должен за ним следить?! А~а-а…

– Все, я пошел. Я быстро.

Я повернулся и зашагал в угрюмую теснину домов. Было темно и сыро; шел уже двенадцатый час. Редкие припозднившиеся окна домов светились, как гнилушки в ночном лесу. Из обступивших улицу десятка пятиэтажек лампочка горела только у невестиного подъезда; я подумал, что ее и вкрутили-то, наверное, по случаю свадьбы – и завтра же выкрутят, если сегодня не разобьют… Не пройдя и трети пути, я вдруг услышал взрывом родившийся шум и крик. Метрах в ста от подъезда я уже мог разобрать, что кричат и на улице, и на балконе, и что изо всех этих криков явственно выделяются женские голоса.

Бегство Тузова обнаружилось… я остановился и глубоко, расправляя плечи, вздохнул – чтобы сбить зачастившее сердце. Подойдя ближе, я увидел (и по первому чувству вздохнул с облегчением), что толпа перепившихся недорослей в значительной мере разбавлена другими гостями: я узнал замначальника цеха, Капитолину Сергеевну, бугристоголового дядю Степана, еще несколько не запечатлевшихся в памяти эпитетом или именем, но внешне легко узнаваемых лиц… На балконе как будто висела огромная черная виноградная гроздь – мерцала окурками и сыпала тревожными (но и веселыми) криками. Помедлив с минуту у размытой границы света и тени, я для большей непринужденности закурил – и неторопливо, как бы прогуливаясь (стараясь не выделиться из общего темпа броуново перемешивающейся толпы), вошел в освещенный круг и направился к распахнутому настежь подъезду…

– …может, плохо стало? Блюет где…

– Да какое плохо, ребята же говорят – не видели никого!

– Муж… объелся груш.

– Утром женился, вечером разженился…

– До ночи не дотянул, хе-хе…

– Я вам говорю, кто-то вылез через этот… через навес! Степан тоже видел. Степан!

– Ну?

– Ты видел?

– Ну.

– Я еще крикнул: вы чего? Альпинисты, что ли? Они и ссыпались, как горох… вот здесь, у стены.

– Ну, а муж-то здесь при чем? Чего ему-то с навеса прыгать?

– А это уж ты у жены спроси… За что ему по физиито настучали?

– Я помню, Санька Бавыкин на ходу с грузовика от жены сиганул…

Свидетеля у подъезда не было видно. Проходя мимо щекастого (я лишь мельком взглянул на него, опасаясь выдать себя), я услышал:

– Как ушел, сука?!

– Знаешь чего… – вдруг явственно напряженно сказал кто-то из круга. Я невольно замедлил шаги.

– Ну?

– Шел бы ты уже на…, Колян.

– Ты чо, в натуре?…

– Через плечо. Устал – перекинь на другое.

– Да начал-то Зуб!

Я вошел в подъезд – сверху сразу обрушились какието дикие женские крики – и поднялся на четвертый этаж. Дверь была нараспашку открыта – как, впрочем, и многие квартирные двери не только на этом, но и на других этажах; в коридоре пестро толпились женщины, среди них мать невесты в своем полыхающе красном платье – стояла ко мне спиной; в дверном проеме гостиной виднелся разгромленный стол в густом табачном дыму; в комнате, где танцевали, кто-то плакал навзрыд, подвывая и вскрикивая, – казалось, терзаемый физической мукой, – наверное, невеста; женщины в коридоре взахлеб гомонили, перебивая друг друга…

– …где он сидел-то?

– Да в ванной, с приятелем. Приятель здоровый, красивый такой… а девка у него ледащая, как селедка.

– Битый час сидели…

– А приятель где?

– Ребята внизу говорят, ушел с двумя девками.

– Со своей?

– Одна его, а вторая его приятеля, кудрявого такого… Сидела тут вся из себя.

– И без Алешки?

– Без.

– А кудрявый где?

– А бес его знает. Степка же говорит, кто-то с навеса слез. Двое или трое. Может, они…

Мне было не по себе, но я ступил на порог.

– Да вот же он…

Мать невесты рывком оглянулась – и бросилась на меня…

– Где мой зять?!!

Лицо ее было перекошено страхом и злобой, покрыто леопардовым рисунком пунцовых пятен, левый глаз был почти не виден…

– Откуда я знаю! – грубо ответил я – грубо, почти криком, солгав и продолжая играть безо всякого усилия над собой – движимый инстинктом самосохранения, потому что я испугался… – А вот где мой друг с двумя девушками?

– Ты же с ними был! – резко сказала мать; от этого неожиданного для меня грубого ты я растерялся.

– С кем?…

– С кем, с кем! С Алешкой!

– С Алексеем был Слава, – овладев собой, устало ответил я – всем своим видом показывая, что нам больше не о чем говорить, что я ничем не могу помочь и вообще оставьте меня в покое. И я не я, и лошадь не моя, и сам я не извозчик… – Где Славик?

Мать невесты молчала, щуря глаза – и не спуская с меня правого глаза – и кусая кроваво-красные губы.

– Он ушел с двумя девушками, – неуверенно сказала одна из женщин.

Я вздохнул и, пожав плечами – и с удивленно-досадующим видом мотнув головой, – пошел по стенке в гостиную. Проходя мимо матери невесты, я слышал, как она, задыхаясь, цедила сквозь зубы:

– Поз-зорище… Ну, поз-зорище…

Переступив порог гостиной, я ослабил лицо… Ф-фу-у… Зоин складной малиновый зонт, с набалдашником ложного янтаря, по счастью, лежал на месте. Я опустился на скамью рядом с ним; за столом торчали редкие, большей частью поникшие головы; на балконе грудилось и галдело человек пять или шесть; у меня за спиной (дверь осталась открытой) возбужденно трещали женщины; в танцевальной комнате – раздражая, насилуя слух – рыдала невеста… Я потянулся к ближайшей бутылке – одновременно набросив на зонт полу пиджака, – плеснул в стакан водки, выпил, закусил маринованным помидором, вытер рот носовым платком (вообще старался поразмашистей двигаться) и, дотянувшись до зонтика правой рукой (он лежал слева), осторожно, медленно вставил его во внутренний карман пиджака… Круглый полированный грибок набалдашника аккуратно лег в подключичную ямку. Посидев еще пару минут с видом обескураженным и печальным, я встал, – перешагнул через лавку, повернулся к двери лицом… Мать невесты вошла в это время в комнату к дочери… невеста пронзительно вдруг закричала:

– Мама!! Мамочка!… Ну я же хотела как лучше!… За что?! Леша, Лешик… где Лешик?! Ну найди мне его, я прошу тебя! Я больше не бу-у-у-ду!… Ну гуляла, гуляла… но я же незамужняя была!… Лешик! Ведь я когда залетела, я тебя всего месяц знала!… Лешик, ну пожалуйста… – Невеста захлебнулась слезами – заплакала безголосо, икая и всхлипывая; казалось, плачет обессилевший от крика ребенок. – Леша… Леша… Ну Леша…

Я вздохнул – и вышел вон.

Толпа перед подъездом видимо поредела (по-моему, часть парней разошлась) и, казалось, уже утратила интерес к пропавшему Тузову: разговоры из вновь образовавшихся кучек доносились самые разные, поплескивал пьяный смех, кое-где опять разливали… Я повернул с приподъездной дорожки направо – и через несколько шагов ступил в непроглядную тьму. По-моему, никто из стоявших внизу людей не обратил на меня никакого внимания. Я вдруг подумал, что ухожу навсегда – и больше никогда не увижу ни их, ни невесту, ни мать невесты… Никогда, никогда…

Через полминуты глаза мои привыкли к темноте – дорога посерела. Я шел, слушая свои неторопливые – спешить не хотелось – шаги, и чувствовал, что очень устал. Это не было чувством той покойной и даже горделивой усталости, которую мог бы испытывать человек, сделавший доброе дело, избавившийся от смуты в душе и тем более счастливо избегший опасности. Я не чувствовал ни покоя, ни удовлетворения. На душе было пусто и холодно.

Вдруг позади мне показался какой-то шорох… я остановился и оглянулся. Дорога была пуста: лишь на фоне уже далекого, слабо освещенного приподъездного пятачка я увидел отдельные силуэты. Я постоял с минуту, прислушиваясь… вдруг кусты метрах в трех от меня громко хрустнули – и огромная серая кошка (впрочем, ночью все кошки серы) неторопливо перебежала дорогу… Я ускорил шаги – и через пару десятков метров увидел свою компанию. Славик торопливо пошел мне навстречу.

– Ну, что?…

– Все в порядке, – сказал я не останавливаясь и вместе со Славиком пошел к остальным. – Держи, – я протянул Зое зонт. – Тебя уже ищут, – сказал я неподвижному Тузову. – Жена твоя плачет, – добавил я непонятно зачем…

– Ле-ша!!!

Я вздрогнул так, что чуть не потерял равновесия – ступил в сторону…

Из кустов палисадника – метрах в пятидесяти от нас – выломилась в белом платье невеста…

– Леша!… – страшно закричала она – и побежала, путаясь в длинном платье. – Леша, не уходи! Лешик, я прошу тебя!… Леша, я же тогда не знала тебя!… Ну Ле-ееша-а-а!…

Тузов присел, комкая руками лицо, – и вдруг, судорожно дернувшись в обе стороны головою, рывком повернулся – и со всех ног побежал в темноту…

– Ле-е-еша-а-а!…

– Уходите за ним! – прошипел я Зое и Лике. – Уходите, черт подери! Бегите! Скорее!… – Я видел, как вслед за невестой – метрах в десяти позади нее – выскочили из кустов и быстрым шагом направились к нам две плечистые мужские фигуры… Зоя и Лика повернулись и торопливо пошли, звонко стуча каблуками. Невеста неуклюже (платье ее было узким, не давало хода ногам), с криком и плачем – оглушающим, раздирающим душу в ночной тишине, – бежала прямо на нас; за ней по земле белым шлейфом тянулась широкая лента – наверное, оторвалась, зацепившись за колючку шиповника. В ближнем доме – не загораясь – ожили окна: заскрипели оконные рамы, лишившиеся стекол проемы налились бездонной комнатной чернотой; далеко позади, в полукилометре от нас, в желто-сером пятне подъездного света, густо зарябили высыпавшие на проезжую часть силуэты… Невеста пробежала мимо нас – неловко, медленно, задыхаясь; как выстрелы, стучали ее каблуки; лицо ее было белым, как мел, – как мрамор: блестело, залитое сплошь слезами, – черный рот был квадратно раскрыт; сейчас, когда Тузов бежал, она кричала на одной тонкой, нестерпимо режущей ухо ноте:

– А-а-а-а-а-а!…

Я вконец растерялся и испугался. Две мужские – пока еще не опознанные мною – фигуры были совсем уже рядом; от далекой толпы отделилась заметная часть и тоже, по-моему, побежала… Славик дернул меня за рукав:

– Пошли!…

Мы повернулись и широко зашагали, поминутно срываясь на перебежки. Я слышал, как двое за нами наддали; меня пронизала короткая нервная дрожь… Впереди бежала невеста, угловато – по-бабьи – размахивая руками; еще впереди – Зоя и Лика; мне показалось, что вдалеке сверкнула рубашка Тузова…

– Леша, прости! Леша, милый!… Я все для тебя… только не уходи!! Не уходи, ну пожалуйста!… Я не виновата, Лешик! Все было до тебя!… Я… я люблю тебя, Леша!…

Вдруг она резко остановилась и – жалобно застонав от усилия – с коленкоровым треском разорвала свое платье от подола до пояса… В этот момент нас достигли те двое; я оглянулся: один был зубастый свидетель, другой – тоже парень лет двадцати, кажется, сидел за столом. Прыгая боком, я сжал кулаки… но свидетель набежал, не проявляя ни малейшей враждебности: у него было совершенно потерянное, распустившееся, глупо моргающее лицо…

– Ну вы чего, мужики?… Ну он чего, а?… Не виновата она, ну… Ну нельзя же так, а?… Ну не по-человечески же, а?…

Я решительно не нашел, что мне ему сказать. Мы повернулись и побежали уже вчетвером, бок о бок: я, свидетель, Славик, друг свидетеля; перед нами по-прежнему бежала невеста – в разорванном, больше уже не стесняющем движения платье, ослепительно сверкая длинными, белыми как сметана ногами. По обе стороны от дороги, утопая во мраке, громоздились развалины мертвой деревни; метрах в пятистах впереди уже светилась желтосерой спиной платформа и помигивала разноцветная россыпь дорожной сигнализации…

Вдруг невеста споткнулась – и на полном бегу упала… обнаженными коленями на бетон. Я услышал, как Славик охнул; мы добежали вчетвером до нее и склонились над ней; она сидела в белом платье как в пене, на черной дороге, и плакала так, что мне стало страшно: казалось, в груди ее что-нибудь разорвется… Свидетель с товарищем сели на корточки; я тронул свидетеля за плечо, мы со Славиком что-то пробормотали – без слов, просто издали какие-то звуки, Славик развел руками, свидетель покивал и развел в ответ, – и уже в полную силу побежали за девочками…

Уже вчетвером мы настигли Тузова: он шел задыхаясь и держался за левый бок. За спиной, заглушая рыдания невесты, разрастался топот и крик: набегала толпа от подъезда; до платформы оставалось самое большое двести метров; мы побежали к ней со всех ног…

– Электричка!!

Слепящий треугольник томительно медленно наползал на ртутно блестящие лезвия рельсов; позади уже явственно слышалось разноголосое: «Леша!… Алексей!… Погоди!…». Запинаясь об арматурные прутья ступеней, я последним взбежал на платформу…

– Да это не в нашу сторону!…

– Ч-черт с ней!!! – закричал я; светящаяся янтарными сегментами огромная гусеница уже прильнула к платформе; по серой ленте асфальта побежала пунктирная перфорация света из окон… Мы вскочили в вагон задыхаясь, привалились к тамбурным стенам у открытых дверей; электричка медлила; Тузов стоял, прикрывши глаза; руки его дрожали… Славик, болезненно морщась, покусывал губы; Лика была страшно напугана; Зоя брезгливо, раздражительно холодна; я был совершенно опустошен; единственная мысль кричала вагонным дверям: «Скорее!… Скорее!…»

Двери со свистом закрылись. Платформа побежала назад.

…Мы доехали до следующей станции, удачно пересели на шедший из Калинина поезд и через двадцать минут уже были в Химках. Всю дорогу мы мертво молчали. Тузов сидел, ни разу не подняв головы; выражение лица его было странно…

В Химках мы вышли на платформу, остановились прикуривая – и почти сразу же потеряли его из виду. Я решительно не мог понять, куда он мог деться. Время уже было за полночь, искать его не хотелось – мы с Зоей могли не успеть на метро… Для очистки совести я оставил ребят и прошелся по всей платформе. Тузова не было. На соседнем пути стоял клинский поезд, ожидал отправления; я шел вдоль него, сквозь его окна отрешенно просматривая противоположную, совершенно пустую платформу… Клинский захлопнул двери, дал короткий свисток и тронулся. Я стоял и машинально смотрел на проплывающие мимо вагоны. В окне – я увидел Тузова: он сидел очень прямо, лицо его было бледно до синевы, рот крепко сжат, глаза – казалось, невидяще – смотрели вперед…

Тузов… ехал обратно…

Вот и все. Через месяц мы с Зоей расстались. Славик через год женился на Лике. С тех пор прошло много лет. Больше я никогда не слыхал о Тузове.

1995