Едва Визин вошел в горницу, как почувствовал, что не один. Он осмотрелся, даже заглянул под кровать — никого. И когда он уже собрался сесть за стол, досадуя на свою мнительность, из-за шкафа появилась Лиза. Она вся сжалась, лицо ее было обреченным — она, по всей вероятности, была готова к тому, что ее сейчас вышвырнут отсюда, прямиком в лапы подвыпившего тятечки, и тот не замедлит применить свой метод суда-следствия.
      — Ты что тут делаешь? — шепотом спросил Визин.
      — Я… — Она облизала губы. — Я не успела выйтить, када оны за стол пошли. Не успела — и тута схоронилася… — Голос ее срывался, вся она была сейчас уродливым, отчаянным воплощением страха. — Я хотела у окно, а оно на улицу, увидють.
      — А второе окно? Вот это, в огород.
      — Оно не открывается.
      Визин подошел к окну, потрогал, потолкал — безуспешно: по-видимому, было снаружи приколочено гвоздями.
      — Дела…
      — Ладно, я пойду, — проговорила она безнадежно.
      — Погоди… Что-нибудь придумаем. Посиди пока. Они, может быть, скоро закончат. Сядь вон там, чтобы буфет заслонял, если кто войдет.
      Она проворно юркнула за угол буфета, устроилась на табуретке и замерла, не сводя с Визина взгляда.
      — Вот так, — сказал он, сел за стол и придвинул блокнот. — Я буду письма писать. Не обращай внимания.
      — Ага, — кивнула она.
      Голос Константина Ивановича проникал сюда умеренно, неназойливо; хозяин уже опять смеялся — видимо, разговор все-таки пошел о новом: тема «преступленье-наказанье», судя по всему, исчерпала себя, а тему «несколько олухов и поход в тайгу за бабушкиными сказками» не стали поднимать, так как отсутствовал главный олух.
      — Ты зачем записки мои взяла?
      Она сильно вздрогнула, посмотрела на него со страхом, глуповато-уличенно спросила:
      — Че?
      — Нехорошо, — наставительно сказал он. — Но — бог с ним. На сей раз твой проступок спас меня от ненужных объяснений. Дай-ка их сюда.
      Она покраснела, стала рыться за пазухой, извлекла смятые листочки, подошла и положила на стол, затем вернулась за буфет.
      — Зачем они тебе были нужны?
      — Вы ж усе равно уйтить собралися.
      — Ты сказала об этом кому-нибудь?
      — Не-а.
      — Молодец, правильно. Я в самом деле хотел уйти, но потом передумал.
      — Ага…
      «Здравствуй, Тоня! — вывел он аккуратно. — У нас все пока хорошо, продвигаемся к цели. Когда я вернусь…»
      Он остановился, перечитал написанное, подумал, вырвал лист, скомкал и сунул в карман.
      «Здравствуй, Тамара!» — появилось на следующем листе и немедленно было зачеркнуто, а лист — выдран.
      «Милая моя», — написал Визин. Затем — «Глубокоуважаемая жена моя…» Затем — «Тамара!» Затем — вовсе без обращения: «Говоря откровенно, я не собирался писать тебе, пока я…» И еще: «Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже…» И он вспомнил, что так же начиналось его письмо к дочери.
      И — снова: «Здравствуй, Тоня…» «Добрая и прекрасная моя Тоня…» «Тонечка, хорошая моя…» Карман разбухал от скомканных листов.
      Он не мог сосредоточиться, все слова казались вымученными, пошлыми. Мешало все: и нервозное состояние, и шумок в голове от выпитого, и голоса за стеной, и окно, которое невозможно выставить, и неподвижный взгляд Лизы.
      Визин отодвинул блокнот, положил авторучку.
      — Ты ведь не просто сюда попала, — сказал он. — Ну, не только потому, что спряталась от отца. Ты ведь хотела еще о чем-то спросить меня, а?
      — Не просто попала, — отозвалась она чуть слышно. — И спросить хотела. Не теперича, када хоронилася. Учера еще.
      — И о чем ты хотела спросить?
      — Про Саню. — Она ответила мгновенно, словно только и ждала этого вопроса.
      — Про Саню, — повторил он. — Про Саню ты все сама знаешь. Он направлен в больницу, его будут лечить. — Визин повернулся к ней. — Что он тебя так интересует?
      — Я у положении.
      Визин опешил. В ее голосе прозвучали торжество и вызов; глаза заблестели; голова гордо поднялась, открыв худую шею с синеватыми венами. Он забормотал смущенно, что это, скорее всего, фантазии, она его разыгрывает, что невозможно так скоро это знать, но она оборвала его тем же торжественным голосом:
      — Я знаю. Ето точно.
      Он отвернулся, достал платок, вытер вспотевшие ладони.
      — Что ты теперь будешь делать?
      — Известно че. — Она фыркнула. — Родить буду.
      — Известно… — «Безумие! — подумал он. — Весь мир с ума сошел. На что она рассчитывает? Что это будет за потомство? Что с ней сделает отец?..»
      — Его долго будуть лечить? — спросила она.
      — Это знают только врачи.
      — А иде?
      — Что где?
      — Лечить будуть.
      — В психиатрической больнице. А где эта больница, я не знаю.
      — Надо узнать, — деловито сказала она. — А посля больницы его выпустють?
      — Нет. Он ведь сбежал из лагеря. Значит, его вернут туда.
      — А за Веру ему ниче не будеть?
      — Думаю, ничего. Он ведь действовал в состоянии невменяемости.
      — За наган, наверно, припаяють, — сказала она глубокомысленно.
      — Возможно. Лучше тебе о нем забыть.
      — А как? Када не забывается…
      «А как? — подумал он. — А как? Сонная Марь рядом, дура. Тебе такое хоть приходило в голову?! Ты же привыкла к тайге, она тебе не страшна. Иди и исцеляйся!»
      — Он, Лиза, конченый человек. Придется тебе своего малыша воспитывать самой.
      — Ето само собой… Лександрович, — улыбаясь проговорила она. — Ай Лександровна…
      Будущее ее не страшило — оно виделось ей наполненным смыслом, радужным светом; ее страшил лишь отец, но она уже подготовила себя к его гневу — ее уже ничто не могло сломать. И Визин ощутил что-то вроде зависти и восхищения; да, он завидовал горбунье, ее решительности, непоколебимости, ее такому простому, здоровому и реальному счастью; и одновременно восхищался ее душевной слаженностью, покоем, равновесием, созвучности всего и вся в этом уродливом произведении природы. Она никогда не станет искать Сонную Марь, — он уже знал определенно, — ей не нужно ничего забывать, она готова ничего не забывать.
      И он вдруг, совершенно безотчетно, без всякой оглядки, ничего не боясь и пренебрегая возможными последствиями, сказал:
      — Между прочим, Лиза, я изобрел молоко. Понимаешь? Самое настоящее молоко. Случайно открыл в своей лаборатории. Искусственное молоко, дешевое, как вода.
      — Снятое? — по-хозяйски осведомилась она.
      — Нет, цельное. Через несколько часов образуется слой сметаны.
      — Забавно как. — Она усмехнулась. — Коров, значить, не надо?
      — Значит — так. Слушай! — Он начинал горячиться, ему уже было все равно, поймет она его или нет. — Конечно, я ничего не изобрел и не открыл — такой цели не ставилось. Все произошло исключительно случайно, во время опыта, который проводился с совершенно другими целями. И вдруг — молоко! Тут, конечно, было от чего обалдеть. Я сделал анализы, самые тонкие, строжайшие. Потом других попросил сделать те же самые анализы. И мне сказали, что подсунуть молоко — не лучшая из моих шуток. Никто ничего не узнал. Осталось шуточкой. Так что, Лиза, мы с дояркой Екатериной Кравцовой, чей портрет на Доске Почета в Долгом Логу, оказываемся коллегами. Ты, кстати, была в Долгом Логу?
      — Была.
      — Ну тогда, может быть, видела. Она давно на Доске Почета.
      — И вас повесють теперича на доску?
      — Обязательно! Ведь безумная дешевизна! Как газета! Как водка! Не на прилавке, разумеется… Вот такие дела… Доярки мучаются, недосыпают, простуживаются, а у меня — элементарно: ни аппаратов, ни бидонов, ни кормов, ни подстилки, ни ферм, ни даже самих коров, как ты верно заметила! Весь механизм получения — тьфу, дважды два. Рай!
      — Во как здорово!
      — Еще бы! Решение таких проблем, таких проблем… Только, Лиза, я ни черта не знаю, что у меня получилось. Не знаю.
      — Вы ж сказали — молоко!
      — Да, молоко. И анализы подтвердили. Все верно. Но какой анализ просветит тебя относительно последствий? И вообще: что это получается, куда мы идем? — Он негромко и ядовито засмеялся, его передернуло. Возьмите, граждане, пестициды. Возьмите дуст. А что вы скажете про панацею ПП? Я уже молчу про бедного Роберта Оппенгеймера… А Е. Кравцова с коллегами встает в четыре утра…
      Визин умолк, взглянул на Лизу — та смотрела на него, как на привидение. За стеной все так же шумели, смеялись, и громче всех теперь Митя-милиционер. Потом в окно стало видно, как Настасья Филатовна выносит какие-то кульки и банки и укладывает в коляску мотоцикла.
      — Я вылил все к чертовой матери, Лиза… Не очень приятная перспектива — отравить человечество.
      — Жалко, — несмело произнесла она.
      — Человечество жалко?
      — Что вылили.
      — Не стоит жалеть.
      — А вы сами хоть покушали?
      — Покушал. Нормально. Видишь — жив-здоров.
      — Че ж тада…
      — Чтобы, Лиза, сделать искусственное молоко, надо сделать искусственное вымя. А чтобы сделать искусственное вымя, надо сделать искусственную корову. Которая бы ела искусственную траву, превращая ее в искусственную жвачку. Затем эта искусственная жвачка попадает в искусственный желудок, вызывает искусственные соки и — дальше… А следующий этап — искусственное мясо. Потом — искусственные мозги… И не будет преступников. И естественно — милиционеров и следователей. Твой отец в своих рассуждениях — на верном пути.
      Лиза засмеялась, но тут же спохватилась, притихла; подумав, спросила:
      — Можеть, вы знаете, у Долгом Логу шерстяные кохты есть?
      Он уставился на нее, потом провел рукой по липу, словно отгоняя сон.
      — Не интересовался. Хочешь купить шерстяную кофту?
      — Не поеду ж я так-та!
      — Куда?
      — Как куда? К ему.
      — А-а, — понял Визин. — Такая жара, а ты в шерстяной кофте…
      — Можеть, потома не будеть жары.
      — Правильно. Ты, Лиза, никому не рассказывай, что я тут тебе нагородил. Это я пошутил.
      — Ладно. И вы не рассказывайте.
      — Можешь быть спокойна. Ну, а теперь мы тебя будем выпускать — самое время: Настасья Филатовна на улице… — Он встал, подошел к двери, приоткрыл чуть-чуть и позвал: — Коля! Будь добр, на минутку.
      Лиза, побледнев, исчезла за буфетом, вжалась в стену. Андромедов вошел, сразу увидел ее, вытаращился.
      — Моя гостья, — сказал Визин. — Надо, Коля, тихо ее отсюда выпустить. Чтобы никто не заметил. И в первую очередь, как понимаешь, Константин Иванович. Иди-ка, проберись осторожненько в огород и отогни гвозди, чтобы окно выставить.
      — Да. Хорошо, Герман Петрович.
      — Только без шума.
      — Не волнуйтесь.
      Андромедов вышел, и вскоре его физиономия появилась в окне. В два счета он отогнул гвозди, Визин нажал на раму, она подалась и легла на руки Андромедова.
      — Ну? Иди, подсажу.
      — Я сама. — Она ловко вскарабкалась на подоконник, перебросила ноги; Визин поддержал ее, рука его скользнула по горбу — он тут же отдернул ее. Андромедов помог ей спрыгнуть; она исчезла.
      — Давай — статус кво. И зайди.
      Окно стало на место.

      Визин сел на диван, расслабившись и раскинув руки; Андромедов — на стул у окна.
      — Долго еще они там?
      — Закругляются, Герман Петрович. А вообще, знаете, что-то в этом есть, ну — в рассуждениях Константина Ивановича. И в самом деле существующая с неведомых времен судебная троица…
      — Я не буду писать писем, Коля.
      — Конвертов нет? — наивно спросил Андромедов. — Так я мигом! Наверняка у Константина Ивановича найдется. А уж у Филиппа Осиповича — без сомнений: он же специально накупил кучу, чтобы жене с дороги письма писать. Я сейчас!
      — Нет, Коля, дело не в конвертах, которых у меня действительно нет. Просто я уже не умею писать писем. Разучился. Позабыл. Понимаешь? Уже позабыл. Еще одно доказательство существования Сонной Мари — уже на подходе действует.
      — Герман Петрович…
      — Я начинал несколько раз — жене тоже. Бесполезно. — Визин посмотрел на него воинственно откровенно. — Можешь думать обо мне что угодно.
      — Как «что угодно», почему? — Андромедов насторожился.
      — С Тоней у нас был роман.
      — Я догадался.
      — Ну вот. Можешь думать что угодно.
      Андромедов понимающе закивал.
      — С какой стати я должен что-то думать? Тоня — неплохая девушка, вы ей тоже понравились… А, вот, видимо, в чем дело! Опасения всякие и так далее. Следователь, конечно, знает Тоню Дроздову и может, конечно… А огласка сейчас ни к чему, я понимаю. Вот что! Спокойно пишите, вложим конверт в конверт и отправим на имя одного человека, которого я хорошо знаю. Очень хорошо, Герман Петрович! Честный и порядочный человек. Он все аккуратно передаст, и никто не узнает.
      — Стоп! Спасибо за заботу. Я не буду, не могу ничего писать. Я решил. Когда созрею, тогда напишу. Вопрос снят с повестки дня. Точка.
      — Дело ваше, — почему-то погрустнев, сказал Андромедов. — Тоня была бы рада…
      — Оставим. — Визин лег, вытянулся, стал смотреть в потолок. — Я обещал тебе записи Мэтра — можешь их взять. Там, в рюкзаке. Можешь их взять, если хочешь, насовсем. Но лучше мы их утопим в болоте.
      — Почему? Книга всей жизни…
      — Дай-ка сюда рюкзак.
      Андромедов подал. Визин порылся, достал папку.
      — На. Никому это не нужно. Никому не нужно знать об искусственных медиаторах торможения. Хватит с нас естественных. Мэтр сделал правильно, сдав это в макулатуру.
      Андромедов забеспокоился; он не знал, куда деть папку, вертел ее в руках, разглядывал, несколько раз прочитал название; наконец, положил на колени.
      — Но ведь мы пойдем на Сонную Марь, Герман Петрович?
      — Пойдем. И если мы что-нибудь такоенайдем, я всем скажу, что ничего не нашел… Я предпочитаю ничего такогоне найти. Понимаешь меня? Нельзя ничего забывать. Память — это урок и совесть. Вот что я недавно вычитал у одного умного человека. Урок и совесть, Коля. Урок — так как только благодаря памяти мы чему-то в состоянии научиться, составить то, что называется жизненным опытом. А совесть — так как одна лишь наша память способна удержать нас от повторения ошибок и от неблаговидных дел. Природа милостива — все бесполезное и вредное она позволяет нам забыть совершенно естественным путем, во всяком случае, отвлечься от него настолько, чтобы оно не давило, не мешало. Словом, ты прочитай Мэтра, потом и я тебе кое-что расскажу — у нас будет о чем потолковать и времени хватит… И если что-то изменится, перестроится тут, — Визин постучал пальцем по лбу, — я обещаю тебя немедленно поставить в известность.
      — По-моему, — не сразу проговорил Андромедов, — по-моему, Герман Петрович, — уж извините, пожалуйста, не сочтите за излишнюю самоуверенность, — но у вас перестроится, вы передумаете.
      — Из чего ты заключаешь?
      — Не могу объяснить. Просто — предчувствие.
      — Ну — увидим.
      В дверь постучали. Вошел Митя-милиционер.
      — Где ваши письма? Поехали мы.
      — Не будет писем, — сказал Визин. — Планы изменились.
      — Бывает, — согласился Митя. — Ну тада — счастливо вам. Чтоб экспедиция прошла нормально.
      — Спасибо. И вам счастливо.
      Он вышел. Визин сложил на животе руки, закрыл глаза; он почувствовал себя настолько усталым, словно весь день с раннего утра делал мучительную, рабскую работу.
      — Такая разбитость… Может быть потому, что не спал… Сегодня, попозже все соберемся и потолкуем. Надо им объяснить… Никаких коллективных походов.
      — Старика не сломать, — сказал Андромедов.
      — Надо постараться… — Надвигалась дрема, и Визин с удовольствием покорялся ей. — Я посплю немного, Коля. Извини, пожалуйста… Часов в восемь разбуди…
      Андромедов бесшумно вышел.

      Было около часа ноги, когда пришла гостья, и Визин почувствовал легкое прикосновение ко лбу. Было совсем темно.
      — Я не сплю, — шепотом проговорил он. — Я жду.
      Он подвинулся к спинке дивана, чтобы гостья могла сесть.
      — Я знаю, что ты не спишь, — сказала она. — И говори нормальным голосом: мы никого не разбудим.
      — Ты всех их выключила? Отключила?
      Она засмеялась!
      — Ну и терминология!
      — Как учили… — Он тоже засмеялся.
      — Скажите пожалуйста, какой самонадеянный! Он, видите ли ждал!
      — Разве могло быть иначе?
      — Ну конечно, не могло! Правда! Могла ли я не попрощаться, подумай!
      — Попрощаться в смысле «прощай» или в смысле «до свиданья?»
      — На хитрые вопросы я не отвечаю, — сказала она. — К тому же уж очень нелепо звучит «подосвиданькаться».
      — Да, — согласился он. — Несуразное слово… Значит, мы отправимся без тебя? Ну, то есть… без твоей опеки, так сказать, без надзора?
      — Таково условие. Запрет Стиля. Я не могу нарушить.
      — Они боятся чересчур активного вмешательства?
      — Разумеется. Они вдруг углядели во мне чрезвычайную бабу!
      — Послушай, может быть, можно хоть немного света? Я тоже хочу увидеть эту бабу!
      — Если бы я все время тебя слушала, знаешь, что вышло бы? Ах, что вышло бы!
      — Ну хоть чуть-чуть!
      — Нельзя.
      — Стиль?
      — Да.
      — А ты меня, конечно, видишь…
      — Вижу.
      — Ох уж мне этот Стиль!
      — Осторожней! — Она сразу стала серьезной, но говорила мягко, ласково, сдержанно-назидательно — так говорят с ребенком. — Ты не должен так ни думать, ни говорить о Нем. Потому что ты — в неведении. Стиль — это все. Вся жизнь мироздания, весь порядок, все движение, возникновение и затухание миров — вот что значит Стиль. Он глубок и прекрасен. Постигнуть его — Высшая Доля. Тебе сейчас не понять. Но, возможно, когда-нибудь, когда, возможно, мы станем вспоминать с тобой эту ночь, ты, возможно, поймешь, насколько был наивен. Я не оскорбляю тебя, гордый человек?
      — Прости меня за глупые слова, глупые вопросы…
      — Ины не злопамятны.
      Он потянулся рукой и наткнулся на ее руку, взял в свою, легко сжал пальцы гостьи были горячими и пульсирующими.
      — Это не противоречит?
      — Нет. Это — нет, — ответила она.
      — Ты только что трижды сказала «возможно».
      — Да, в самом деле — возможно.
      — Но возможно и «невозможно»?
      — Возможно.
      Он подавил вздох.
      — Тебе, наверно, нелегко было вырваться? Пришлось многих убеждать, упрашивать?
      — Слова эти и понятия не очень вяжутся с тем, что мне пришлось. У инов иначе. Скорее — излагать и доказывать.
      — Если бы ты знала, как я ждал.
      — Вот я и знала.
      — Послушай, — сказал он. — Я очень хочу — очень, поверь! — чтобы состоялось именно «возможное», а не «невозможное».
      — И я очень хочу, — ответила она. — И когда инчанки чего-то очень хотят, то они это получают.
      — Почему же тогда возможно и «невозможное»?
      — Потому что есть еще ты.
      — Тут — один интересный момент. — Он крепко сжал ее руку. — Настоящий, полноценный жених ведет невесту в свой дом, а не идет к ней. Я чувствовал бы себя неважно в примаках.
      — В инах, ты хотел сказать? — шутливо удивилась она.
      — Примак есть примак.
      — О человек! А не кажется ли тебе, что настоящий полноценный жених и настоящая полноценная невеста строят свой дом? И никто ни к кому не идет.
      — Свой, — повторил он. — Это что-то третье, выходит… Есть люди и есть ины. Что третье?
      — Не будем пока так далеко заглядывать.
      — Ины не умеют мечтать? Или не любят? — спросил он.
      — Ины?! Да они неисправимые, неудержимые фантазеры и мечтатели! Разве ты не заметил? — В ее голосе снова возникла улыбка.
      — Мне, поверь, странно было бы тебя назвать мечтательницей.
      — Я понимаю. Наверно, ты знаешь земных женщин-мечтательниц. Это — твоя мерка. Но, будем надеяться, со временем ты…
      — Я вернусь? — перебил он. — Мы вернемся?
      — Ты ведь знаешь, что я не имею права отвечать на такой вопрос, — легко укорила она.
      — Но ты знаешь! — Он начинал волноваться.
      — И на это я не имею права отвечать.
      — А тебе хотелось бы ответить?
      — Да, мне бы очень хотелось ответить. — Она пожала его руку.
      — Строг, ужасно строг и суров Стиль!
      — Представь себе разумное и прекрасное в самой высокой степени, какую только ты способен представить. Это Стиль. И все время старайся увеличивать степень. Утвердился на каком-то уровне — иди дальше. Все время только дальше. Это Стиль.
      — Ты говоришь со мной, как с младенцем, а я — намного старше тебя. Как жаль! Очень скоро я превращусь в старика. В старика-младенца.
      — У инов другие понятия о возрасте.
      — Но ведь я не ин.
      — У инов другие понятия о возрасте, — настойчиво повторила она. Всегда помни.
      — Они бессмертны?
      — Не совсем та-к. Они могут выбрать себе возраст по желанию. Надолго или на короткое время. Могут, то есть, перевоплотиться, достигнув определенного возрастного предела. Но могут и не перевоплощаться — зависит от желания. Некоторые живут тысячи лет. Им интересно ощутить возраст на разных пределах. Я знаю таких. Но большинство перевоплощается, начинает, в известной степени, сначала. А в общем, проблемы возраста не существует. Такая проблема, как ты понимаешь, — проблема сугубо земного порядка. У инов другое. Сейчас не стоит об этом говорить. К чему тебя запутывать?
      — Ты жалеешь меня?
      — Да. Силы тебе сейчас нужны, как никогда.
      — Но ведь я все равно уже не смогу не думать обо всем этом.
      — Хочешь, я все этосотру в твоей памяти?
      — Это несложно?
      — Совсем несложно.
      — Сотри тогда войну в памяти старика. Сотри кошмары Марго. Печаль Жана. Горе Настасьи Филатовны и Константина Ивановича. Одиночество бабок Евдокии и Анны. Убогость Лизы… Помоги людям! Если бы я имел такую силу, я не остановился бы ни перед чем. Ни перед каким Стилем! И пусть бы меня потом изгоняли из инов!
      — Успокойся! — Опять в него потекли нежные и теплые токи. — Как только я стала бы поступать таким образом, то немедленно была бы лишена способностей инчанки, и уже ничем и никак не смогла бы никому серьезно помочь. Таковы правила Стиля. Представь, что некой планете в тягость ее орбита, и она просит (планета просит) изменить ее. Что из этого получится в системе, где взаимосцеплено все?.. Представь…
      — Но ты готова стереть кое-что в моей памяти!
      — По отношению к тебе у меня особые права.
      — Ты выделила меня, и я тебе отдан, так?
      — Так! — опять засмеялась она. — Отдан на растерзание! Ну? Не правда ли — чрезвычайная баба!
      — И все-таки, если бы я…
      Гостья каким-то неведомым усилием заставила его замолчать. Задумалась.
      — Оставим. У нас уже не так много времени, чтобы спорить. Я знаю твое благородство. Но… Люди часто говорят: «если бы я». Но когда сбывается это «если бы», они, как правило, задумываются, не спешат осуществлять свою программу. И не потому, что они — обманщики. Нет! А потому, что теперь уже они смотрят с высоты свершившегося «если бы». А тут — другой кругозор. Оставим… Лучше скажи мне вот что! Если бы ты в самом деле стал ином, какой бы ты выбрал себе возраст?
      Он ответил не сразу, это требовало осмысления.
      — Ужасный вопрос, — проговорил он, наконец. — Может быть, я перебрал бы несколько возрастов…
      — Чтобы посмотреть, в каком лучше?
      — Да, чтобы посмотреть… Знаешь, я наверно начал бы с детства. Определенно — с детства!
      — Это прекрасно! Расскажи мне о своем детстве! Расскажи, пока еще есть время…

      Они уходили на рассвете втроем — третьим был Филипп.
      Накануне, вечером, когда они все сидели на крыльце бывшего «женского» дома, и Жан, которому Марго запретила вставать, просил, чтобы не закрывали дверь, потому что он все хочет слышать; когда Визин, призвав все свое красноречие, всю убежденность, доказывал Марго, что в любом случае идти в тайгу ей нельзя, что и ей, и Жану нужно приводить себя в порядок и что лучшее средство для этого — пасека Константина Ивановича, мази Настасьи Филатовны и прочие местные снадобья и целебности, и все это говорилось негромко, даже грустно чуть-чуть, как бывает перед расставанием, и можно было смотреть в глаза Марго — они не давили и не обжигали, и не суетился Андромедов, и тихо, затаенно вздыхая, лежал Жан — лежал так, чтобы видеть всех; когда жара уже спала и воздух немного посырел, и слышалось фырканье лошади на лужайке, и мычали коровы, — одна Константина Ивановича, — другая Евдокии Ивановны, — призывая хозяек к дойке, — вот тогда-то, улучив минуту, Филипп сказал Визину, что пойдет с ними. Он не просил, не умолял, не говорил, что может быть полезен, что знает лес и «особо болотья», — он просто сказал, что значит, надо собираться и ему, и это правильно, что наконец выходим, потому что надоело бездельничать. За эти дни он починил крыльцо, дверь, законопатил щели в доме, поправил дранку на крыше, поднял упавшую изгородь, но все это не работа, а баловство, говорил он, а главная работа впереди. И Визин не смог возразить — Филипп говорил таким тоном, как будто все давно было решено, и словно бы не он — третий, пристяжной, а Андромедов или даже сам Герман Петрович.
      Они выходили рано; до солнца было еще далеко, восток только-только еще начал краснеть. Путники были бодры — вчера помылись в бане, легли рано и хорошо выспались.
      За ними увязалась одна из собак пасечника, Пашка, с которым у Визина образовалась взаимная привязанность, — он подкармливал его, отдавал остатки консервов, — и хозяин сказал, что не возражает, пусть идет, если захотелось, он, сукин сын, любит шататься по лесу, бродяжья натура, безусловно охотничий, да все некогда ублажить его, не до леса — пасека почти все время отнимает.
      — А есля, можеть, вертолет какой прилетить и забереть вас, — хитро добавил он, прищурившись на Визина, — и вы, значить, у Макарове не вернетеся, тада кидайте етого Пашку к такой матери — сам дорогу домой найдеть, прибегать как миленький.
      — Не надо нам вертолета — серьезно сказал Визин. — Но хлопочите. Все будет в порядке — нас все-таки трое. И здесь наши остаются, так что мимо Макарова нам пути нет.