Лампу не зажгли. Каждый устроился в своем углу.
      — О! — сказал Филипп. — Слышьте? Комар бруить. Забрался, враг, нашел щавелку… Тутака щавелок етых стольки — продувая, быдто скрозь ряшато… Ня спить, враг. — Послышался шлепок. — Отбруял… В общем сказать, ня гораз много. А как пужали; ого, до дуры, тучи. А поглядеть — вполне тярпимо.
      — Они говорят: потому что — жара, — сказал Жан. — Лето такое особое выдалось — сырости мало. Да и главное их обиталище в лесу, ближе к болотам.
      — Наверное. В смяную погоду, конешно, яны налопом лезуть. Ды и год на год ня приходится… Во! Яше один. — И снова шлепок прервал тонкое зудение.
      — Шлеп и все, конец, — разбито проговорила Марго. — До чего просто.
      — Ня расстраивайся, Андреевна. Бяряги нервы — сгодятся.
      — Какие там уже нервы, Филипп Осипович… Не нервы, а тряпки… Таблетками себя пичкаешь, пичкаешь… А толку…
      — Таблетки — гауно. Поглоталши я их…
      — Это ведь трагедия, что мы пришли сюда… До сегодняшнего дня была-хоть какая-то надежда…
      — Но Марь — есть! — воспаленно выговорил Жан. — Всем теперь ясно: есть.
      — Есть-та есть. — Огонек Филипповой трубки сверкнул в темноте. — А кого яна с им сделала, видал? Тутака, малец, все продумать надо.
      — Мы ведь тоже не знаем, что он сделал… Кто скажет точно, что с ним там произошло?
      — Вученыи люди на то…
      — Я не понимаю его и не верю ему. — Голос Жана звучал устало, нездорово.
      — По-моему, он сам себя до конца не понимает, — сказала Марго.
      — Пойме. Таперь, как етот бродяга прибылши…
      — Кто он все-таки? Откуда? — спросил Жан.
      — Ды оттудова, скорей всяво… Где наголо стригуть… Ни сбывища, ни скрывища, ни крова, ни пристанища.
      — Почему вы так решили?
      — Пострижен жа аккурат по хвасону. И фаназомия — тая самая. Видалши я их, мазуриков.
      — Может быть, он слишком много принял… Не подумал о дозе… Может быть, ничего не знал о дозе…
      — Где тамака думать, коли до бясплатного дорвалси.
      — Да… И все-таки она есть…
      — А вдруг совсем нельзя? — спросила Марго. — Вдруг Герман Петрович исследует и скажет, что нельзя нисколько. Что тогда? Нет, значит, спасенья?
      — Ня можа быть. Была б тады, Андреевна, другая сказка. Должен я приехать домой и, у концы-та концов, заснуть спокойно! И старуха моя тожа спать будя… И кум Иван простить, как ня вытягнул яво с-под брявна — он сгорелши, а я осталси. И как рябенка в шиповник кинули, ироды, ня буду боля видеть… И как Анна, золовья, помяни бог… Гораз иду, говорит, с поля, шатаются, а девки ейныи, дочки две, увстречу: мамка, мы ись хочим… Родныи мои деточки, ды я жа сама ись хочу, кого я вам дам… Потомака, говорит, сидим вси, плачим… А кого делать?.. Кислицу онну и жрали… Не, я должен…
      — Говорите, что должны, — сказала Марго, — а сами все время как будто сомневаетесь, не верите…
      — Ета, Андреевна, потому, как я — пуганая ворона. Ня полезу таперь уже ня подумавши. А сумляваюся я одными словами тольки — душа моя ня сумлявается…
      — Я никогда петь не буду, — как в забытьи произнес Жан. — А так хотелось бы спеть ей, хотелось бы…
      — Что? — встрепенулась Марго. — Что ты, Жан?!
      — Во сне, — сказал Филипп. — Спить. Умаялши малец… Тожа понясло… Рябенок… Ды кого тамака… В каждого своя бяда — в старого, в молодого… Бона кака бяда была, как мяня в детстви шлапаком обзывали. Иду, бывало-ка, плачу-заливаюся. Свое увсягда пуще болит.
      — Я вас прекрасно понимаю, Филипп Осипович, — притишив голос, сказала Марго. — Если мы здесь, значит — у каждого есть причины. И конечно, веские! И как бы там ни было, раз есть причины, есть необходимость, мы не должны отказываться! И кто-то должен повести, обязан просто!
      — Герман Пятрович должон.
      — Конечно!
      — Это такая женщина, мама, такая женщина, — опять возник во мраке странный, бормотливый тенор Жана. — И я никогда не спою ей, подумать только…
      — Жан! — испуганно позвала Марго. — Жан!
      — Один раз хотел купить рубашку в клетку… хотел купить в клетку… мне не досталось… очень хотел… купил не в клетку, купил, носил… не в клетку… про ту, в клетку, забыл… было хорошо… и теперь все забудется…
      — Кого-то ты, малец, гораз ня того. Аль заболелши? Надо лампу запалить. Ах ты…
      — Да-да, Филипп Осипович! — Марго сползла с кровати, ощупью пошла на голос Жана. Вспыхнула спичка. — Он бредит!
      — Лампу догадалися принесть…
      — У него жар, Филипп Осипович! Он весь горит!
      — Простыл! Ах ты… Говорил, зачем под дождь полез. И днем — двярина нашесть… Малинового бы отвару. А где взять? Ночь, быть ты проклята…
      — У меня есть аспирин! Сейчас. — Марго кинулась к сумке. — Жан, Жан! Проснись! Выпей лекарство. Дайте воды!
      — Тутака в стабунке молоко осталши, мед есть. Щас в плиту два полена, скипить скоренько…
      — Да, конечно, но сначала надо температуру сбить… Вот идиотка, даже градусника не захватила… Винтовку не забыла, а градусник… Жан! Выпей вот это…
      — Таблетки, — возясь у плиты, проворчал Филипп.
      — В такую жару и простудиться! Что же ты, а? Вот, выпей. Не беспокойся, мы все сделаем, как надо, быстро вылечим.
      — То-то гляжу, к вечеру мляунай такой сделалшися… Южная порода…
      — Я заболел? — беспокойно спросил Жан. — Заболел? Чем? Может, съел что-то не то?
      — Ничего страшного, мальчик. Обычная простуда. Такое случается и в разгар лета. К тому же — нервы. Потрясение. Ведь такое, как сегодня… Бедная Вера… Лучше не вспоминать… Завтра мы достанем малины, сделаем отвар…
      — Выпьешь кипяченого молока с медом — лягоше будя. Скоро скипить… Говорил табе, зачим под дождь выбягал!
      — Лежи тихо. Я посижу возле тебя.
      — Спасибо вам…
      — Ну-ну… Мы должны помогать друг другу. Как же иначе? Ты мне помог сегодня утром. Ночью Вера помогла… Поскольку мы здесь собрались такие… Мы уже, можно сказать, породнились.
      — Ня спи покудова. Щас будя готово.
      — Нет-нет, мы не спим, Филипп Осипович. Просто после лекарства надо полежать спокойно. А потом ты должен перебраться на кровать. На полу тебе нельзя — дует. Я переберусь сюда, а ты — на мое место.
      — Зачем… Можно и так…
      — Как зачим?! — строго сказал Филипп. — Каб здоровый стал скорей, вот зачим… Ага, готово твое молоко. Давай подымайсь…
      — Я сейчас быстренько перестелю! — засуетилась Марго; вдруг она замерла. — Ой! Кажется, кто-то ходит… Во дворе.
      Филипп прислушался. Не раздавалось ни звука.
      — Можа звярушка какая… Кому тутака ночью ходить…
      — Как будто шаги…
      — Нервы, — заключил Филипп.
      Жан перебрался на кровать, принял кружку с молоком.
      — Очень горячо.
      — Горячее гораз и надо пить, — сказал Филипп. — И меду черпай, ня жалей, каб сладоше было. Ето гораз полезно. Во, Андреевна, завтра бабы засумлеваются, зачим в нас ночью печка топится.
      — Я им объясню… И этой горбунье заодно — чтобы не бродила по ночам и в окна не подглядывала.
      — Кого ей объяснишь… А народ тутака ня злой. Попервости, можа, ня гораз знакомистай, а потомака — ничаго. Можно поладить…
      — Им, конечно, тоже хлопотно — столько чужих людей сразу. Все с расспросами, просьбами… Они же не привыкли. В такой глухомани всю жизнь…
      — Да-а… Дяревня ета, как говорится, ня на бою стоить… Пей-пей, брат, ня жди покуда простыня. — Филипп опять устроился на своем тюфяке.
      — Если вы пойдете, вы возьмете меня с собой? — безнадежно спросил Жан.
      — Боже, ну конечно! — воскликнула Марго. — Кто же тебя оставит!
      — А если завтра пойдете?
      — Никто завтра никуда не пойдет! Видишь: Константин Иванович и Коля ведь не вернулись. Они, видимо, только завтра вернутся, а значит, завтра не может быть речи о походе. Да и вообще, я уверена, никуда мы не пойдем, пока ты совсем не поправишься… Давай я тебя укрою. Вот так. И не думай ничего печального. Спи.
      — Вы посидите немножко?
      — Конечно, посижу! Дай руку — будет покойнее… Когда я была маленькая и тоже что-нибудь такое случалось — болезнь, волнения сильные, переживания, — мама тоже садилась рядом и брала меня за руку. И так легко, так хорошо становилось сразу… Так надежно…
      — И пусть лампа горит.
      — Пусть. Только чуть-чуть убавим свет. Чтобы не беспокоил… А ты все равно закрой глаза. Тебе нужно поспать…
      — Я пока не буду спать. Мне хорошо. Я пока… — Жан закрыл глаза. Послушайте, пожалуйста… Это — из «Лейли и Меджнуна»…
 
…И прибыли паломники в Харам,
Увидели благословенный храм.
 
 
На каменной основе он стоял:
На непреложном слове он стоял!
 
 
Благоговейным трепетом влеком,
Безумец обошел его кругом,
 
 
Издал безумец исступленный крик,
Сказал: - О ты, владыка всех владык!
 
 
Ты, говорящий мертвому «живи»!
Весь мир бросающий в огонь любви!
 
 
Ты, открывающий любви тропу!
Сгореть велевший моему снопу!
 
 
Ты, нам любви дающий благодать,
Чтобы камнями после закидать!
 
 
Ты, женщине дающий красоту,
Из сердца вынимая доброту!
 
 
Ты, утвердивший страсти торжество!
Ты, в раковину сердца моего
 
 
Низринувший жемчужину любви!
Раздувший пламенник в моей крови!
 
 
Испепеливший скорбью грудь мою,
Вот я теперь перед тобой стою!
 
 
Несчастный пленник, проклятый судьбой,
В цепях любви стою перед тобой!
 
 
И тело в язвах от любовных ран,
И тело режет горестей аркан.
 
 
Суставы тела — грубые узлы,
Душа сожженная — темней золы.
 
 
Но все же я не говорю: «Спаси!»
Не говорю: «Мой пламень погаси!»
 
 
Не говорю: «Даруй мне радость вновь!»
Не говорю: «Убей мою любовь!»
 
 
Я говорю: «Огонь раздуй сильней!
Обрушь трикраты на меня камней!
 
 
Намажь мои глаза сурьмой любви!
Настой пролей мне в грудь — самой любви!
 
 
Да будет зной — пыланием любви!
Да будет вихрь — дыханием любви!
 
 
Язык мой — собеседником любви,
А сердце — заповедником любви!
 
 
Я загорюсь — пожару не мешай!
Меня побьют — удару не мешай!
 
 
Меня педалью, боже мой, насыть!
Дай ношу скорби множимой носить!
 
 
Мне люди скажут: „Вновь счастливым будь,
Забудь свою любовь, Лейли забудь…“
 
 
Бесчестные слова! Позор и стыд!
Ужели бог таких людей простит?
 
 
О, в кубок просьбы горестной моей
Поболее вина любви налей!
 
 
Два раза кряду предложи вина:
Напьюсь любовным зельем допьяна.
 
 
Великий бог! Мне жилы разорви,
Наполни страстью их взамен крови!
 
 
Души моей, аллах, меня лиши,
Дай мне любовь к Лейли взамен души!
 
 
О всемогущий! Смерть ко мне пришли
Мне станет жизнью память о Лейли!
 
 
Больному сердцу моему вели:
Да будет сердце — домом для Лейли!
 
 
Великий бог мой, милости продли:
Да будет вздох мой — вздохом для Лейли!
 
 
Лиши меня вселенной целой ты
Мою любовь нетленной сделай ты!
 
 
Когда, господь, изменят силы мне
Врачом да будет призрак милый мне!
 
 
Когда последняя наступит боль,
Сказать „Лейли!“ в последний раз позволь.
 
 
Захочешь возвратить меня к живым,
Дай мне вдохнуть ее селенья дым.
 
 
Геенну заслужил я? Раскали
Геенну страстью пламенной к Лейли!
 
 
Достоин места я в твоем раю?
Дай вместо рая мне Лейли мою».
 
 
…Когда мольбу любви Меджнун исторг,
Привел он всех в смятенье и восторг.
 
 
Оцепенели жители пустынь,
И каждый повторял: «Аминь! Аминь!»
 
      Жан умолк. Марго в смятении отпустила его руку. Ее трясло.
      — Да-а, — донеслось из Филиппова угла. — Какой-то завтра будя день…

      Ну что, Визин, поговорим?
      Времени у нас достаточно. И хотя ваше понятие времени довольно путанное, как, впрочем, и многие другие понятия, примем все же ваши определения и мерки — так нам с тобой будет легче.
      Смотри-ка: тут два таких удобных пенечка. Сядем на них и побеседуем. Садись, садись, смелей! Вот отлично. И давай-ка — успокойся, успокойся, успокойся. Бояться тебе совершенно нечего — никто тебя не съест, не превратит в членистоногое, не умыкнет в иные миры. Ты в полной безопасности, и мы просто-напросто поговорим.
      Наша встреча, Визин, должна была состояться так или иначе. Она вытекает из «цепи событий», по твоему слову, и вытекает вполне логически. А ты же так любишь логическое и обусловленное. И если бы ты был внимательнее и смелее, то давно разглядел бы это недостающее звено — встречу нашу, и сам бы первый меня позвал. Но ты — консерватор. Упрямый логик-консерватор, в вашем понимании, естественно. Как почти все вы здесь, на этой тверди. С места вас сдвинуть трудно. Бытие у вас определяет сознание, а между тем вы норовите сознание сделать совершеннее бытия. Какая несообразность! Вот уж где очевидное искривление. Но вы тут необыкновенно последовательны. И когда у вас одно с другим не сходится, вы говорите: нет причинно-следственной связи. И точка. Признаться, что вы слепы или чего-то не знаете, вам, видите ли, гордость не позволяет. Как это я, царь природы, и вдруг не знаю или не умею?! Отставить!
      Ну?.. Успокоился немного? Не так страшно уже? Очень хорошо. Нас тут никто не заметит, никто не застанет, то есть — помех не будет. Константин Иванович и Коля проедут позже, уже после нашего разговора. Могу тебе также сообщить, что с Верой все в порядке: ей уже сделали небольшую операцию, пулю изъяли, и скоро она будет на ногах. А Саша Звягольский-Боков переправлен под опеку ваших медиков: он пока не ведает, что творит. Да ведь ты и сам все это знаешь, не так ли? Ведь ты иногда умеешь очень недурно видеть и анализировать. Не преувеличиваю?
      Я, Визин, тоже люблю анализировать. Вот, например, твое письмо к дочери. Я его проанализировал и пришел к выводу, что ты сравнительно верно наметил суть: сознание ничтожества под куполом мироздания, невозможность почувствовать себя полноценным человеком, ирония по поводу здравого смысла и рациональности, к которым ты сам привязан так, что рубить надо, и далее — научная гордыня, клановое суеверие, собственная нетипичность и, наконец, — механизм накапливания душевного груза. И что-то вроде резюме: «надо прислушиваться к себе». Довольно искренне и убедительно. Ты усомнился, будучи укушен микробом, и вслед за своим Мэтром готов был заявить, что всю жизнь занимался чепухой; тебе опостылели стандарты и клише, ты вспомнил о праве на Поступок и начал вызывающе это право отстаивать. Браво. К сожалению, местами многовато позы — эта фантазия о богатстве, автопортреты, маска добровольного бродяги… Тут тебе дочь едва ли поверит. Ну подумай, какой ты бродяга? Ты как-то причислил себя к авантюристам, и ей-ей это ближе к истине. Бродяга любит самое дорогу, а авантюрист не любит: как-никак надо двигаться, переставлять ноги, наваливаются неудобства, боль в мышцах, лишения. Тем более, если авантюрист — бывший царственный путник. Для бродяги дорога — музыка и мед; для авантюриста — столько-то десятков или сотен километров, столько-то недоеданий, жестких ночлегов, мозолей на пятках. У бродяги — котомочка за плечом, у авантюриста — рюкзачище со всем на все случаи жизни. У первого шиш в кармане и прибаутки для встречных-поперечных, у второго аккредитивы и новейшей конструкции компас. А зачем, скажите на милость, бродяге компас?..
      Но в общем, письмо твое — очень занятный, даже, можно сказать, знаменательный документ — приходится только сожалеть, что ты остановился на самом пиковом месте. Правда, потом уже, в самолете, когда начались всякие эти рефлексии, когда разбушевались визиноиды, ты пошел дальше. Ты показал царя природы, царя-раба, технический бум, искривление мира, триумфальное утверждение научных и нравственных суеверий. Это — еще ближе к сути. Но опять же ты до конца не дошел. Почему?..
      Ну вот! Уже в самом начале увлекся и упустил, что ведь надо же мне как-то объясниться, правильно? Что ж. Я — твой двойник. Это очевидно, и ты, разумеется, сразу догадался. Мы с тобой — копии с одного оригинала. Копии, как тебе известно, бывают разные: более или менее отражающие характер оригинала, более или менее качественные. Надеюсь, ты понимаешь, о чем речь?.. Так вот, я, стало быть, двойник. Как и ты, я, само собой, сплю, ем и пью, у меня есть время работы и время досуга (сейчас, кстати, я на работе), я влюбляюсь и остываю, вижу сны и мечтаю, обладаю определенными привычками и наклонностями, чувствую подъем и упадок сил, и все эти качества очень напоминают твои собственные. Словом — двойник. Мы и родились с тобой в один день и час, одновременно сделали первый вздох и открыли глаза. Но родители у нас с тобой, конечно, разные. Хотя мы и копии с одного оригинала. У двойников и не бывает общих родителей.
      Чем мы разнимся?
      Прежде всего — делаем разные дела. А если делаем одни, то — по-разному. И выводы у нас после всех наших деяний тоже разные. Потому что у нас разные церебро-кпд. Несмотря на то, что генетически мы адекватны. Вообще у людей Земли кпд мозга чудовищно низок. И вот теперь подумай: если с таким мизерным церебро-кпд вы смогли создать шедевры искусства, науки и техники, то что бы вы смогли, будь у вас этот кпд выше, будь у вас задействованы нефункционирующие клетки мозга, которых во много раз больше, чем функционирующих! Ты никогда не задумывался, зачем они, эти нефункционирующие?.. Ну, а кроме того, у вас весьма смутное представление о кпд духа. Да и есть ли у вас вообще представление об этом?
      У нас же, Визин, церебро-кпд несравненно выше. Не говорю уже о кпд духа. К слову, это у нас и не разделено — тут, если я начну объяснять тебе, мы вступим в такие сферы, коснемся таких материй, которые покажутся тебе полным абсурдом, сплошным издевательством над твоей наукой. Поэтому оставим.
      Я говорю — «у нас». То есть, у инов, Визин. У тех самых, в существование которых еще недавно ты так упорно не верил. Да, я — ин. Ты, таким образом, имеешь возможность воочию видеть ина, беседовать с ним, спрашивать все, что заблагорассудится. Ина, который является твоим двойником. Тебя не должно оскорблять, что у нас кпд выше, что интенсивнее работает церебрум. Факт есть факт.
      Итак, ины.
      Они, — чтобы тебе было хоть как-то понятно, — это, в определенном смысле, те, кем бы вы, земляне, могли быть, если бы ваш мир Не был искривленным. Ведь недаром они — мы — являются вам в мечтах и идеалах. И с данной точки зрения я — твоя мысль.
      Несомненно, это лишь одна сторона. Я ведь еще — и преимущественно — сам по себе. Личность, как вы говорите. Да, Визин, мы, ины, — личности. Наша среда обитания — Космос. То есть, вы — на Земле, мы — Везде. Когда нам необходимо встретиться с землянином, мы принимаем натуральные земные форму и обличие. Иначе нельзя: земные обстоятельства определяют мою форму, мой вид. Так было с кладовщиком «Межколхозлеса» Гудковым, о котором тебе рассказывала Тоня. Так было и со многими другими, о чем ты если и слышал, то сразу забывал, так как подобные штуки не для уха современного представителя передовой науки. Но любимая наша форма, — самая естественная и самая удобная, — мысль. И опять же, «мысль» не в вашем ограниченном понимании. Мысль духа, пожалуй, Это как-то отзывается в тебе?..
      У нас, конечно, другие мерки и понятия, другое содержание вещей. Нет времени да и почти невозможно растолковать тебе все. Скажем, то же пространство совсем для нас другое, чем для вас; вы не выходите за пределы таблицы Менделеева, а у нас она — лишь часть другой таблицы, которая для вас, как говорится, пока за семью печатями, Ваше — вещи, наше — дух. Для нас не существует так называемых языковых барьеров: мы можем общаться со всеми — от комара до человека.
      Чем мы заняты, каковы наши цели, намерения?.
      Основная наша цель — стяжание Высшего Духа. Вселенная бесконечна, а значит — бесконечны желания и возможности, и безусловно, абсурдно говорить о какой-то «завершающей цели». Стяжание Высшего Духа, Высшего Знания, что одно и то же. Как пчелы стяжают мед, как земля — влагу, а темнота — свет. Можем ли мы все? Всего никто не может, это — лишь направление. Вот чем мы еще занимаемся: мы хотим узнать, существуют ли на Земле условия, при которых были бы достижимы истинные идеалы? То есть возможно ли, чтобы через какое-то земное время вы посмотрели на себя прошлых, бывших, как сейчас ины смотрят на вас? Сможете ли вы в земной обстановке стать иными, инами?.. Только не путайся: мы не собираемся вас завоевывать и насильственно переделывать. Нам это не нужно. Мы предпочитаем метод наблюдения. От какого-то вмешательства с нашей стороны вы, конечно, не застрахованы, но то — безобидное вмешательство, своего рода подталкивание, понукание, если угодно. Например, те же людские идеалы — наша работа. Закончим наблюдения, сделаем выводы и переместим внимание на другой объект. Таков Высший Стиль. И то обстоятельство, что мы с тобой встретились и разговариваем — в нормах этого Стиля. Как и все необъяснимое, что с тобой в последнее время произошло. Никто не давил на твою волю, тебя лишь изредка подталкивали. Ин мог бы и принудить совершить тот или иной поступок, — его способность внушать велика, — но это противоречит нашей этике. Только подталкивать, только намекать, дразнить, в конце концов, — вот что мы себе позволяем иногда.
      Увы, случаются с нашей стороны вмешательства, не предусмотренные Стилем, чисто самодеятельные, так сказать, — всякие там тарелки, светящиеся круги и прочие НЛО, всякие явноны и «чудеса». Это, Визин, резвится наша молодежь, юнцы, которым, как известно, свойственна жажда озадачить кого-нибудь, шокировать, напугать. Такие проделки у нас строго наказываются. Особо провинившихся лишают способностей ина и изгоняют на какую-либо обитаемую планету, — в частности, и на Землю, — и он становится жителем данной планеты со всеми вытекающими отсюда последствиями. Из них выходят ваши гении, особо одаренные, отмеченные печатью богов. К слову сказать, планет, населенных разумными существами, предостаточно в Космосе, с уровнями цивилизации выше или ниже вашей, с разными степенями искривлений. Так что резвятся не только над вами, хотя многие предпочитают именно Землю, потому, видимо, что хомо сапиенс особенно неравнодушен и отзывчив на загадки: они ему — как приправа, как пикантная специя, и до того он тщится все на свете отгадать, что запутывается совершенно, и тогда закрывает загадку, объявляя, например, что никакого Бермудского треугольника нет, телекинез — шарлатанство, а гомеопатия — паранаука. Это-то беспокойное отношение землянина к загадке и подстегивает наших юнцов и понуждает к самодеятельности. Мы знаем, что их забавы не могут всерьез поколебать течения вашей жизни, и тем не менее мы их пресекаем.
      Между прочим, ином может стать и землянин, человек. Есть среди вас оригинальные экземпляры — дотошные, упрямые, несгибаемые и — зрячие. Это не обязательно ваши гении, а просто те, кому природой дан не ленивый, внимательный ум, кто обладает способностью сбросить груз привычных понятий. Такие могут стать инами. Правда, переход этот мучителен, требует большого мужества, предельной концентрации всех сил. Но это, как правило, переходящих не останавливает, даже если переход безвозвратен. Да-да, бывает, что обратившийся навсегда расстается со своим постоянным земным образом. А бывает, когда человек-ин так и остается жить среди людей — все зависит от его миссии. Тут, Визин, совершенно особый разговор, особое дело и — не в моей компетенции. Знай лишь, что Варвара Лапчатова и доктор Морозов стали инами.
      Я не шел на встречу с тобой с определенным планом, чтобы сказать то-то и то, это похвалить, это покритиковать, как гудковский двойник. Нет, у меня иная цель. И с нее, видимо, надо было начинать, да вот я отвлекаюсь все время. Итак, моя цель — объяснить тебе, чем и почему ты нас заинтересовал. Чтобы ты, наконец, связал эти звенья «цепи событий», увидел что к чему и принял достойное решение. Ты уповаешь на исповедь Звягольского. Но зачем ждать? Тем более, если ждать придется, может быть, долго. И Звягольский, может быть, совсем не удовлетворит тебя.
      Давай по порядку.
      Во-первых, тебя укусил микроб, а точнее, тебя укусило несколько микробов, пока ты, наконец, это почувствовал. А микробы такие, между прочим, кусают не всех — они действуют избирательно. Потом — ты отринул свое открытие. Ты, конечно, испугался, — тогда, четвертого мая, вечером, в лаборатории. Собственно, ты не то, чтобы просто испугался, — ты ужаснулся, увидев в колбе этот «важнейший продукт», по твоему определению, потому что еще так свежа в памяти история с ДДТ и похожие истории. Но, как бы там ни было, а ты — отринул. Ты нашел диковинку на своем пути и не стал кричать на весь мир, а это у вас все же не особенно типично. К сожалению, ты и думать не стал, не удосужился разглядеть валентности своего продукта. Отрекся — и точка. Промах? Промах. И еще много у тебя великолепных промахов и заблуждений. Ты часто упоительно ошибался, и знал, что ошибаешься, и тебе были по вкусу твои ошибки, — особо недавние, — ты спешил их усугубить, с удовольствием пренебрегая своей логикой, тебе нравилось делать поперек здравого смысла и пребывать все время в состоянии неустойчивости, ты намеренно и упрямо что-то разрушал в себе, не отдавая отчета, что конкретно, спохватывался, пугался, но только затем, чтобы еще ревностнее продолжить разрушение. И все это единственно потому, что било по стандартам. И, признаться, мне также все это в тебе нравилось: я видел, что ты громишь надстройки, освобождая здоровую основу.
      Да, ты заинтересовал нас, Визин, поскольку оказался нетипичным, поскольку захотел совершить Поступок, расхотел быть клише, задумался о человеческой полноценности, оскорбился, что тебя выделили из суетных соображений, то есть — как бы дали подачку.
      Ты заинтересовал нас и продолжаешь интересовать еще и потому, что в тебе поколебалась самоуверенность. Ты сформулировал — «самоуверенность ученого». Поставив, правда, — вполне объяснимая острастка, — этакую заслоночку-стеночку под названием «право на допущение». Ты дал соблазнить себя юному сумасброду, хотя тут не излишне было бы рассмотреть мотивы. И еще многое другое ты сделал и подумал, мимо чего мы не решились пройти.
      Между прочим, заинтересовал нас не ты один. Привлекает уже вся компания, что решила достичь Сонной Мари. Согласись, не ординарная компания! Тысячи человек прочитали Колину писанину, а тысячи слышали о Мари и до него. А решилось — несколько человек. Если бы все люди, удрученные, как они, двинулись на Макарове, образовалась бы лавина. Это была бы катастрофа. Но вот видишь — тысячи не пошли. Имей в виду, что не все там, в Макарове, — некоторые на подходе. Решительные люди. Мы и их будем полегоньку подталкивать — не исключено, что кое-кто из вас, обогатившись и духовно прозрев, захочет стать ином. Мы пойдем навстречу. Это только обогатит человечество, оно быстрее выпрямит свой мир. Вот чем и оправдан наш интерес. Не скрою, впрочем, что ты вызываешь специфический интерес. Потому что перспектива у тебя специфическая.
      Вот только озадачил меня твой побег. Я знал, что сбежишь. Но чтобы так, таким воровским образом, ночью, бросив всех… Я понимаю: волнение, испуг. Тебя взбудоражил Звягольский-Боков. И именно испуг подсказал тебе новые ходы. Да и есть чего испугаться! Вместо одной буки, которую отринул и вознамерился похоронить в дебрях памяти, — две буки: незабытый «важнейший продукт» и новая Лета. Ты не подумал, что в случае со Звягольским никакая Марь, может быть, и ни при чем. Три недели в тайге, один, без сноровки и привычки — такого вполне хватит для людей его склада, чтобы лишиться рассудка. Как же ты не подумал? Ну да — ты сам впервые в тайге, у тебя самого — ни сноровки, ни привычки…
      Вы не просто устроены, ничего не скажешь. Гордые и самолюбивые, смелые и решительные, упорные и терпеливые, возвышенные и мудрые. И тут же мелочность, тщеславие, корысть, эгоизм, хамство… Все это, как мы уже условились, в чисто земном понимании… В высшей степени неприглядна прежде всего трусость. И не надо отговариваться инстинктом самосохранения… Ведь если бы мы, ины, открылись сейчас и пришли к вам, вы бы, — это вполне можно допустить, во всяком случае нельзя исключать, из одной трусости могли бы пустить в нас ракеты. Не так ли? Другой вопрос, что мы не боимся, они нам не опасны, эти ваши игрушки. Но досадно, что вы бы, возможно, схватились прежде всего за них. Ведь мы, ины, романтики…
      Да, феномен страха имеет множество аспектов. И в этом свете понятно твое желание сделать не открытие, а закрытие…
      Почему ты молчишь все время?..

      «…Зачем же ты убрала руку, отпустила его руку, что за страхи, он еще подумает, что ты какая-то деревянная, дубовая, ничего не поняла, он — так настежь, так щедро и безоглядно распахнувший свое сердце… Боже, какие потрясающие слова! Разве ты слышала что-нибудь подобное?! Бедный, потерянный Меджнун… Ах нет! Не бедный и не потерянный, а самый богатый, самый счастливый из всех людей…»