Неухоженная грунтовая дорога вела с холма на холм, и взгляду то и дело открывался величественный таежный пейзаж. Залитые солнцем темные лесистые горбы сменялись блестящими от недавнего короткого дождя рощами; болотистые низины, поросшие чахлым ельником — могучими сосновыми борами, наполненными словно спрессованным желтым светом, Дорога то взбиралась на гору, обнажая широкий лесной горизонт, то устремлялась вниз и извивалась под кронами, и тогда солнечные блики мерцали и слепили.
      Скоро Визин устал смотреть и закрыл глаза. Впереди было еще много часов пути, за временем следить не хотелось. Он явственно ощутил, что совсем недавно, с того момента как тронулся автобус, и начался его настоящий отрыв от всегдашнего и привычного. Побег в Долгий Лог и все, что тут произошло, — это было лишь пробным шагом, своего рода опытом, экспериментом, а теперь наступало уже нечто подлинное, бесповоротное, и неведомая, неотступная женщина со сдержанной торжественностью выписала автобусный билет, как будто это был билет не до захолустных Рощей, а до Будущего.
      Подобно чему-то далекому, и в этой дали постепенно теряющему четкость очертаний вспоминалось былое — теперь уже в полном смысле былое: спальня Мэтра с дантовской строчкой над дверью; сам Мэтр, лежащий на предсмертном одре и решающий кроссворды; его ужасные слова о том, что любимый ученик был любим потому; что любима была его мать, и лишь по этой причине ученика выделили и всегда выделяли, и он стал тем, чем стал; постепенно отдаляющаяся Тамара, отдаляющаяся дочь; перевернувшее все вверх дном «великое открытие»; прощальные письма и начало побега в аэропорту родного города, когда он старался казаться и себе и другим беспечным фланером. Все это было сейчас далеким былым, может быть, даже более далеким, чем детство, студенчество, чем те три чистых и радужных дня в деревне после защиты докторской диссертации.
      Вдаль отодвигался и Долгий Лог — гостиница с ее оригинальной гладильней, отставной председатель, ресторан, базар, бессменный рыбак на озере и даже Тоня, даже Тоня, запретившая подойти к ней на автостанции и оставшаяся без запланированного подарка, Тоня, «безропотная, кроткая и простая», какой никогда прежде не встречал. Но все-таки Долгий Лог не был и не мог еще быть далеким былым, а лишь — по мере удаления от него затягивался мягкой кисеей, которую Визин заметил уже, когда получил от кассирши билет «из рук в руки».
      Но незыблемым, ярким настоящим были слова Мэтра про «укус микроба», видение ночного неба с балкона, зеленая девушка в институтском коридоре, «служба утешения», Лина в аэропорту, всепроникающий студент-очкарик, демонологи в тени портала, раздвигающийся самолетный туалет с огромными зеркалами на стенах, извиняющийся репродуктор, диспутанты на передних сиденьях, преобразователи природы на задних и пара справа, сногсшибательная радиограмма, телепат, а затем — удивительный хор из-за стены в гостинице, отключенный говорящий телефон, командировочный агроном в трусах, починяющий утюг и философствующий о псевдомагии цифр, и, наконец, новая Лина-Полина в образе кассирши, способная взглядом остановить автобус. Да, эта линия ощущалась истинным настоящим, каждое звено этой цепи притягивало, лихорадило, напрягало, и Визин знал, — вчера на озере, возле прячущейся в камышах, а затем необъяснимо исчезнувшей мифической Полины его знание лишний раз подтвердилось, — что он пока не готов ни увидеть связей между звеньями, ни истолковать ничего. «Пока» еще длилось, ему не было предназначено завершиться здесь, в Долгом Логу; Визину оставалось только надеяться, что разрешение всему впереди — где-то там, — в Рощах, в Макарове или дальше, — свершится нечто такое, после чего все станет видным, слышным и понятным. Он чувствовал, что к былой жизни возврата нет, не может быть, — ни к далекой былой, ни к близкой, — да он и не хотел никакого возврата, потому что возврат означал бы конец его как человека. И все-таки ему было немного грустно оттого, что так быстро, безжалостно и рьяно отрезано и отброшено то, к чему он прикипел, что было хоть и бессмысленной, хоть и слепой, как он полагал, но изрядной частью его жизни. И кроме того, он испытывал легкий страх: он был одинок и впереди было неведомое.
      И еще одно сугубо настоящее занимало его мысли — вот оно, сидит рядом и впервые молчит, потому, может быть, что «человек с именем» закрыл глаза, то есть, не исключено, спит или глубоко задумался, а мешать в таком случае никак не годится; или он молчит потому, что счастлив: сбывается мечта, он движется к Сонной Мари — с пожарниками не удалось, с геологами не удалось, вдруг удастся теперь, главное — не терять веру. Да, Андромедов сейчас, возможно, самое настоящее; он, конечно, налагает дополнительную ответственность, он досаждает; неизвестно, как себя с ним вести, но без него, видимо, в самом деле нельзя.
      — Ты говоришь, мы прибудем в девятом часу?
      — Да, Герман Петрович.
      — Столько трястись…
      — Если бы асфальт… И не эти горы-косогоры. И довольно много остановок.
      — Ты толкни меня, если какая-нибудь достопримечательность. Валуны там, или еще что… Я не сплю.
      — Хорошо.
      И — опять, через несколько минут:
      — Тебе моя биография, мое положение и прочее такое известны?
      — Откуда же, Герман Петрович?
      — Значит, расскажу. Надо, чтобы было известно. Раз уж мы с тобой отправились… Надеюсь, ты не воспользуешься этим как журналист.
      — Что вы, Герман Петрович…
      И — совсем уж бог знает с какой стати:
      — Коля, а девушка у тебя есть?
      — Нет.
      — Я спросил, — извинительно сказал Визин, — потому что… ну, потому что тоже ведь не знаю о тебе ничего.
      — Я вам тоже расскажу… А девушка… Один раз мне показалось, что я влюбился. Но потом увидел, что внушил себе это. Так сказать, жажду принял за влагу… Да она бы и не поехала сюда со мной… Мы зачем-то переписываемся. Она заканчивает медицинский. Недавно вышла замуж.
      Что-то в его тоне задело Визина, показалось укоряющим, что ли. Вот он, видите ли, какой! Влюбился, но понял, что внушил себе, и отошел. А ты, брат Визин, коллега, встретил Тоню, также внушил себе нечто, увидел, что внушил, но не отошел. Или он неравнодушен к Тоне, или укоряет в моральной неполноценности, или чистоплюйствует. «Или тебе мерещится», — кольнул какой-то желчный визиноид. «Очень хорошо, что он напомнил тебе про моральный багаж, — подал голос следующий. — Так тебе и надо, не будешь лезть к человеку в душу».
      — И кассирша Полина, говорят, переписывается с кем-то. — Визин лишь подумал об этом, а как-то само собой сказалось вслух.
      — Может быть. — Андромедов или ничего не знал про Полинино личное, или считал неловким говорить; скорее — второе, потому что с его натурой и в условиях Долгого Лога сомнительно не знать, что говорят. — Полина вообще загадочная.
      — Чем же она, по-твоему, загадочная?
      — Ну, знаете, как бывает. Один сразу весь виден, а у другого все словно занавешено и замаскировано. Мне страшно интересны эти вторые. Полина как раз такая.
      — Хм, — сказал Визин. — А как бы ты, Коля, отреагировал, если бы узнал, что я переписываюсь с самим дьяволом, продал ему душу?
      — А что? — Андромедов пожал плечами. — Бывает. Бывало, по крайней мере.
      — Не испугался бы связаться с таким субъектом?
      — Я попытался бы наставить его на путь истины.
      — Ты бы, пожалуй, преуспел.
      Они засмеялись…
      Автобус был забит. Стояли даже в проходе. Преимущественно это были те самые люди, что покупали и продавали на базаре, что толклись на автостанции и бежали потом от ливня. У одних лица были сонными, головы расслабленно мотались, другие о чем-то переговаривались, шептались, третьи спали; несколько подвыпивших норовили ошарашить собеседников подробностями все о том же урагане. То был сельский люд, занятый исключительно своими сельскими делами; сейчас они станут понемногу высаживаться у своих деревушек, чтобы пойти домой, рассказать о своих успехах или неуспехах в райцентре, раздать гостинцы и приняться за те же дела, от которых оторвались, которым у селянина ни конца ни края.
      Но ехало и несколько человек явно не местных и не сельских. Они не были, судя по всему, знакомы друг с другом; их лица, сосредоточенные или отрешенные, заметно отличались от местных — и выражением, и цветом, и складом. Одеты они были на визинский манер — дорожно; у иных на коленях стояли корзинки, кошелки или рюкзаки; их можно было принять за грибников, ягодников, просто отпускников, едущих к родственникам или знакомым. Визин обратил на них внимание еще на автостанции, и почему-то ему сразу подумалось, что они никакие не грибники-ягодники, а лишь хотят, чтобы за таковых их принимали.
      Вот эта женщина, например, подвязавшая темные с легкой проседью волосы деревенской косынкой, женщина, которую он дважды видел в ресторане, неужели она в самом деле по грибы собралась?.. А этот высокий жилистый старик с изможденным лицом, в вылинявшей до белизны гимнастерке, — разве он местный, хотя и, без сомнения, тоже сельский?.. А этот красивый смущенный юноша-азиат, тоже виденный в ресторане, — что он потерял в здешних краях?.. Или вон та, безучастная ко всему, длинноволосая смуглая девушка с транзистором и лукошком, — она действительно за ягодами?..
      Визин заметил, что и аборигены поглядывают на них, — как, впрочем, и на него с Андромедовым, — как на чужаков, не скрывая любопытства; с некоторыми пытаются заговорить, но общения не получается, а девица с транзистором и бровью не повела, когда к ней обратились, словно глухонемая. И теперь, то и дело впадая в полудрему, Визин пытался разобраться, почему не верит этим пассажирам; в сознании мелькали смутные догадки.
      Несмотря на раскрытые окна и люки, становилось душно. Дорога повела наверх — все круче и круче; автобус еле тащился и, наконец, на перевале замер.
      — Остановка — пятнадцать минут! — объявил шофер и выскочил из кабины.
      Пассажиры начали подниматься с мест, выбираться наружу, разбредаться, заваливаться на траву в тень. Несколько человек с вещами потянулись в сторону растрепанной, — видимо, недавним ураганом, — березовой рощицы, за которой виднелись низкие избы.
      Панорама отсюда открывалась поистине грандиозная: долина внизу, в противоположной от деревни стороне, скоро переходила в покатое возвышение, создававшее гряду лесистых холмов, за этой грядой шла следующая, за ней новая; волнистые линии холмов, идущие одна за другой а, точнее — одна над другой, разнились цветом, от зеленого до дымчато-фиолетового; местами проглядывали светлые проплешины полей или пастбищ; горячий ветер доносил снизу устойчивые и крепкие запахи цветущих трав и леса. И невозможно было вообразить такой размах и силу, которые бы единым объятием способны были охватить этот мир.
      Визин вдруг почувствовал нечто похожее на то, что чувствовал ночью на балконе, и потом, когда проснулся в гостинице и услышал из-за стены хор. Он зажмурился, отвернулся и пошел за автобус, на траву, в спасительную тень, где лежали, полулежали или прогуливались другие пассажиры. Он высмотрел куст в стороне, опустился возле него, затем лег.
      — Вам плохо? — шепотом спросил участливый Андромедов. — Как вы себя чувствуете?
      — Я чувствую себя насекомо, — вяло отозвался Визин.
      — Может быть, высота? Тут за двести тридцать метров.
      — Мне достаточно… Кабинетному низинному человеку… Люди гор крепки, они склонны к созерцанию и самоуглублению. А люди кабинетов пишут философские трактаты… Не помню, кто это сказал, а может, никто и не говорил… Высота ни при чем, Коля… Акклиматизация.
      — Хотите кофе? И глоток коньяка?
      — На такой жаре?
      — Поможет, Герман Петрович. Вы побледнели. Может быть, головокружение…
      — Никакого головокружения у меня нет. И не было. — Андромедов шмыгнул носом, и Визин добавил: — Вот тебе, я думаю, следовало бы принять. Насморк, да такой запущенный…
      — Это, Герман Петрович, привычка. Как и с галстуком. Тетя все пыталась отучить…
      — Почему тетя?
      — Я у тети рос. Родители рано умерли, ну она и…
      — Да. — Визин умолк, в очередной раз пожалев о своем допросе. А галстук-то, что ли, дома позабыл? — Он спросил про галстук, чтобы перевести разговор на другое, но тут объявили посадку, и Визин стал подниматься.
      — В лес при галстуке было бы уж слишком! — Андромедов улыбнулся…
      Спустились с холма и поехали бором. И сразу стало свежее — автобус бежал резво, в люки и окна хлестал ветер.
      — Все-таки удивительно, что мы едем туда, — мечтательно проговорил Андромедов; щеки его алели сильнее обычного.
      — Что же удивительного-то? Решили и поехали. Вот само решение — тут разумному, здравомыслящему человеку есть над чем поломать голову.
      — Ей богу, Герман Петрович, не знаю, какого разумного и здравомыслящего вы имеете в виду.
      — Нормального, Коля. Разве ты не находишь, что предприятие наше попахивает авантюрой?
      — Нет! Нисколько!
      — Ты купаешься в снах, Коля. И меня втянул.
      — Если настоящая жизнь есть сон…
      Визин промолчал.
      Въехали на территорию, где ураган посвирепствовал особенно сильно. До сих пор попадались только отдельные поломанные деревья или небольшие завалы, а здесь лес лежал почти сплошь — целые гектары искореженных, выдранных с корнями, расщепленных деревьев, горы бурелома; стволы сосен, берез, елей лежали поперек шоссе, висели на спутанных проводах, дыбились друг над другом, подмяв радио- и электроопоры. Все было устлано обломками, щепками, сучьями, листьями, хвоей. Местами невозможно было проехать, и шофер сворачивал в кювет, выезжал на целик, чтобы обогнуть завал.
      Попалась небольшая растерзанная деревенька: снесенные крыши, перекрытия, выдранные окна, поваленные стены. Жутко было видеть обезглавленные дома, кровати, шкафы и столы под открытым небом и бродящих вокруг людей с замкнутыми, хмурыми лицами. Больше всего досталось тут самому высокому дому — колхозной конторе: сохранилось, по сути, лишь полконторы, а вторая половина — со столами, стеллажами, агитщитами и плакатами — была разметана по всей деревне; здесь вовсю шли восстановительные работы.
      В автобусе притихли — картина удручала; то, что открылось глазам, превосходило все до сих пор рассказанное. На лицах путешественников, вытеснив «грибно-ягодные» выражения, появились озадаченность, испуг — они, конечно, не думали, что на их дороге случится такое омрачение. Только девушка с транзистором ничего, кажется, не заметила.
      Прошелестел разговорец:
      — Вот силища-то…
      — Да, никакого ей не может быть сопротивления.
      — Уздечки на нее не наденешь…
      — Бесы прошли, — проговорила старая женщина и прилежно перекрестилась.
      Когда миновали деревушку, Визин невесело сказал:
      — Вот теперь еще и бесы… Как же это Сонная Марь с ее благотворным влиянием допустила такое? Или бесы сильнее?
      — Не знаю, — сосредоточенно ответил Андромедов. — Может быть, что-то ей у нас не понравилось.
      — Кому «ей»?
      — Сонной Мари.
      — Так. Марь, стало быть, одушевленное имя существительное.
      — Так понятнее, Герман Петрович.
      — Что понятнее?
      — Ну, все это… Иная реальность, одним словом. К которой наука только-только подбирается.
      — А как подберется по-настоящему, так и бесов объяснит? Правильно я мыслю? И они перестанут быть явнонами и пугалами. Как и лешие, и ведьмы, и наши любимые русалочки. Верно?
      — Я знаю, Герман Петрович, вам смешны всякие такие мои рассуждения. А также вы думаете, что я дурачусь. Но я не дурачусь. Я — дилетант. Дилетанту, Герман Петрович, во всех отношениях проще! Ему легче фантазировать, его не сдерживают границы знаний и научные законы. Разве не так? Там, где ученый говорит «нельзя», «не может быть», «противоречит здравому смыслу», там дилетанту море по колено — нет для него границ и законов, он их попросту не знает, ему и в голову не приходят никакие «нельзя» и «не может быть». И поэтому, как ни чудно, дилетант в этом плане свободнее ученого. Ну что его связывает-то?.. Конечно, есть и тут пределы. Совсем, например, не обязательно принимать, что Сонная Марь — одушевленное создание. Можно допустить, что ею управляют одушевленные создания.
      — Ага. Бесы, значит. Или ины?
      — Ну, а что? Как нельзя доказать, что никто не управляет, так нельзя доказать, что управляют. То и другое равно допустимо…
      У Визина вдруг похолодело в груди; у него сделалось такое состояние, как будто ему только что развязали глаза, и он увидел, что находится в совершенно незнакомом, ужасном месте. Кто это говорит?! Что он такое слушает?! Какой бред?! И слушает невозмутимо, точно обычный собеседник ведет обычные речи?! И даже готов соглашаться! И придумал про немыслимые звенья немыслимой цепи! И ждет, верит, что какие-то сумасбродные загадки разъяснятся! И мыслит это важным! И едет ведь, едет! — куда, зачем?! уезжает от самого себя, теперь уже окончательно, совсем, навсегда, срывая старые одежды, срывая отчаянно, суматошно, безобразно, вместе с кожей, и чем больней, тем лучше!.. И уже включился визиноид номер такой-то и тычет, больно тычет носом во что-то жестокое, неподдающееся — «да ты вдумайся же, вдумайся, что происходит, вникни, наконец, черт побери, это же все вопиющая, нелепейшая нелепость, Визин, опомнись!» Но тут же — другой визиноид, из противостоящего лагеря, отмахиваясь, как от навязчивого мотива, — «уймись, хватит, решил, мосты сожжены, наступает новая, иная реальность, научись в ней ориентироваться, отринь все, в большой путь надо выходить налегке, то есть голым, оставив привычные одежды и поклажу перед первым же поворотом…»
      То был последний его страх, этакое атавистическое чувство, отзвук былого «я», которое до того тщательно пряталось и камуфлировалось, чтобы доказать себе и другим свою последовательность и уравновешенность, и которое теперь стало активно иссякать; противостоящий лагерь — лагерь смятенных, амбициозных и дерзких визиноидов — пошел в решительное наступление, и он, Визин-бывший, безоговорочно сдавался Визину-настоящему, давя внутреннюю дрожь и замешательство, и ему примерещилась благосклонная улыбка Лины. И уже совсем не хотелось спорить с Андромедовым, возражать ему, осаживать его, и не уязвлялось самолюбие от того, что этот без году неделя знакомый молодой человек, имеющий за плечами пшик, а не опыт, осмеливается чуть ли не поучать его.
      А Коля разговорился, разошелся, словно спешил наверстать упущенное за несколько часов относительного молчания; он был возбужден, поминутно шмыгал носом и темпераментно жестикулировал.
      — Я очень, страстно, если хотите, верю в науку! Я знаю: она идет напролом, она ничего не боится! Но я также знаю, что она кое-где останавливается, не может не остановиться, чтобы перевести дыхание, осмотреться, разобраться со всякими «не может быть». Потому что может ведь и быть! Так, Герман Петрович? На первый взгляд — не может, а потом оказывается, еще как может! И хоть и смешно звучит, а никто не докажет, что со временем те же бесы не будут объяснены. Я, конечно, символически выражаюсь. Я вам еще не надоел?..