Там — четыре трехорудийные башни калибра 152 миллиметра, здесь у него — две пушечки, 76 миллиметров, там — 100 миллиметров универсального калибра в башнях по обоим бортам, а на катере — зенитный автомат, 37 миллиметров. Но зато здесь, на бронекатере, он слит с кораблем, и это чувство единения с быстродвижущимся металлом навсегда остаетс в офицере, и чувству этому нет цены, оно помогает ему служить на кораблях всех классов и рангов. За три месяца он сжился с катером, он замещал уже командира и помощника, он лихо швартуется, грамотно стреляет и в любую погоду точно определяется в море. Не без его умения БК-133 — на хорошем счету у начальства, корабль мог бы легко выбиться в передовые, но в кают-компании, когда решалось, рватьс или не рваться вперед, помощник резонно заметил, что незачем метать бисер, в середнячках всегда лучше, вот и лучший друг наш (кивок в сторону Алныкина) мог бы ходить в сталинских стипендиатах, но инстинктивно уклонился от тяжкой повинности — и не прогадал, нашел свое место в жизни.

Что было правдой: все осязаемо, конкретно, радостно. Танковая башн изучена до винтика и стреляет как часы, матросы служат тоже как часы, надо лишь вовремя заводить. От красот природы щемит сердце, и в минуту, когда громадное, красное, расплавленное солнце касается горизонта, жуть проникает в душу, будто присутствуешь при гибели Помпеи; всплеснется море, поглощая раскаленный шар, и сразу налетает ветер, а вместе с ним — где-то прятавшиеся звуки, — слышится шорох звезд, мироздание поскрипывает, зовет людей в леденящие дали.

Командир и помощник жестоко просчитались с военторговской девицей и теперь безуспешно осваивали парикмахершу, ей помощник обещал посвятить двенадцатую главу второго тома «В тисках полового голода». В море выходили раз в неделю, чаще и по очереди заглядывали в распивочную. В Кирканумми, где штаб базы, ездили редко, водки там было побольше, женщин тоже, но кому хочется, опоздав на автобус, топать двенадцать километров по лесу, освещая дорогу фонариком.

Однажды фонарик Алныкина нащупал бредущую женскую фигуру, библиотекарша из клуба стройбата спешила к дому, что совсем рядом с пирсом. Познакомились, прикинули, что могли встречаться на танцах в Ленинграде, и расстались, чтоб случайно встретиться на том же месте в более ранний час. Володя галантно подхватил ее сумку с книгами и свертками, успев заметить бутылку, заткнутую тряпицей. Тосковавшая по Ленинграду библиотекарша оказалась женой бригадного минера, она щебетала так громко, что заглушала крики чаек, и между прочим похвалилась только что выданным пистолетом, из которого еще не умеет стрелять. Пришлось ее учить. Выбрали место среди скал, разложили на валуне камешки, Володя обхватил библиотекаршу сзади, направлял руку ее и вдыхал запах каштановых, как у Аспы, волос. Камешки — мишень мелкая и незвонкая, водружать бутылку библиотекарша отказалась, почему-то смутившись, и Володя подумал о самогоне, хотя такого напитка не гнали даже в Кирканумми.

Попетляли по тропкам и подошли к дому в два этажа и на четыре квартиры. В бывшей конюшне навалены дрова, метрах в двадцати от крылеч— ка — громадный валун, на краях его краскою выведены буквы "М" и "Ж", обозначающие туалеты.

К себе библиотекарша не пригласила, но, пожалуй, оказала Володе доверие более высокой степени. Взяв из сумки бутылку, она пошла в сторону буквы "Ж" и вылила содержимое на валун, а затем призналась. Нормальных человеческих уборных нигде здесь нет, канализацию в скалах не проведешь, нет ее и в клубе стройбата, приходится поэтому (женщина засмущалась) пользоваться бутылкой.

Но дикость в том, что почему-то бутылку эту она несет к дому и выливает у семейного, так сказать, валуна.

Ошеломленный Володя сказал что-то невразумительное и, подавленный, пошел к родному пирсу. Люди здесь, сами того не замечая, медленно впадали в первобытность, метили экскрементами район обитания, и библиотекарша не могла, конечно, загаживать чужую территорию. «Обрастаем шерстью!» — так говорили о себе здешние, не один год прослужившие офицеры. Невидимой шерстью порос командир БК-133, неделями не выходивший из тихого запоя, помощник же ударился в другую блажь: пишет стихи, поругивает замполитов и насочинял уже четырнадцать глав страданий («На Крестовском, где некогда стрелялись из-за аристократок, я познакомился с фрезеровщицей бывшего Путиловского завода, по-своему отвергавшей индивидуальную половую любовь по Энгельсу…»).

Что дичают — это уже понимали многие, в кают-компании «Софьи Павловны» спорили и негодовали, благо время подошло для клубных дискуссий. В конце ноября завершилась навигация, корабли спустили вымпелы, тральщики прикрылись деревянными щитами, сберегая тепло, электричество и пар на катера подавались с пирсов, на плавбазу перебрались почти все команды, офицеры безбожно травили, вспоминая сладостную эпоху цивилизации, по которой жесточайший удар нанес приказ Главкома от 1 марта 1949 года. С этого дня малые канонерские лодки стали бронекатерами, базовые тральщики — рейдовыми, то есть корабли 3-го ранга понизились до 4-го, соответственно уменьшились и оклады, перестали платить деньги за прислугу, так называемую «дуньку», но — и это самое огорчительное — погас жертвенный огонь, служение отчизне на ответственном морском рубеже превратилось в отбывание повинности, в тягомотину. Стон великий прошелся по всему Порккала-Удду в этот трагический день, такого урона базе не могла бы нанести американская авиация. Рухнули все планы, продвижений по службе никаких, присвоение званий застопорилось, офицеров различали не по звездочкам на погонах, а по цвету их, по застиранности кителей. Многим хотелось вырваться отсюда — вспоминали в кают-компании «Софьи Павловны», но мало кому удавалось показать корму Порккала-Удду, дать полный ход и красиво пришвартоваться к балаклавскому пирсу или калининградскому причалу. Один лейтенант, говорят, обычной почтой отправил письмо супруге самого военно-морского министра и, зная тягу ее к молодым и красивым офицерам, слезно просил о переводе в Ленинград, где есть еще женщины, способные оценить его (фотография прилагалась). Другой лейтенант двинулся к цели прямо противоположным курсом: разузнал о семейной трагедии начальника управления кадров Военно-Морских Сил (жена связалась с выпускником Училища им. М. В. Фрунзе) и нацарапал ему продуманное послание — служу, мол, в Порккала-Удде, хорошо служу, и желаю укреплять форпост Родины еще долгие годы, но руководство базою и бригадой хочет, по непонятным причинам, перевести меня на Черноморский флот в Севастополь, — так что, товарищ вице-адмирал, прошу Вас воспрепятствовать и оставить мен служить на форпосте, всего наилучшего, лейтенант такой-то. Письмо возымело свое действие, психологический трюк удался, вице-адмирал лейтенантов не жаловал, мягко говоря, и на письме начертал суровую резолюцию: «Перевести мерзавца в Севастополь командиром БЧ-3 эскадренного миноносца „Безжалостный“!» Алныкин слушал эти чудовищные бредни и поеживался: на него посматривали так, будто он временный человек в кают-компании плавбазы, посидит здесь, покумекает и выкинет какой-нибудь сногсшибательный фокус — сочинит подложный приказ о переводе в Ригу или вдруг женится на дочери командующего Черноморским флотом.

А пора было уходить в отпуск, переносить его на следующий год запрещалось, но справедливый командир рапорт разорвал. В Ленинград поехал помощник, иначе катеру несдобровать, сосед Алныкина по каюте стал заговариваться, называл себя единственным интеллигентом «средь хладных финских скал», отказался вступать в партию, по утрам нагишом прыгал в ледяную воду, продолжал жить в каюте, пренебрегая удобствами «Софьи Павловны» (на БК побывали экскурсанты, офицеры танкового полка, один из них так оценил каюту: «Да я лучше заживо сгорю в боевой машине, чем…») Из Ленинграда помощник вернулся разъяренным, привезя умопомрачительные известия о бывшем командире БЧ-2 БК-133. Еврей Сема Городицкий, с позором выгнанный из Порккала-Удда, служил помощником командира базового тральщика в Рамбове под Ленинградом, как сыр в масле катался. А Наум Файбисович, которого с форпоста потурили за политическую неблагонадежность (отец сидел в тюрьме), — ныне командир БЧ-4 новенького эсминца, на двери радиорубки надпись: «Вход запрещен всем, кроме командира корабл и командира БЧ-4».

Замполита на порог не пустят, а Науму коврик выстелен. Оба вот-вот получат капитан-лейтенанта, женились.

— Совершу что-нибудь героическое, — стращал неизвестно кого помощник, — призовет меня под светлейшие очи сам Иосиф Виссарионович, спросит, чем наградить, и я скажу, как Ермолов или Раевский, не помню уж: «Государь, сделайте меня евреем!» На Балтике — тяжелая ледовая обстановка, добраться до Ленинграда можно только через Хельсинки поездом из Кирканумми, для этого требовалась подпись командующего флотом, и лишь в конце зимы Алныкин отправился в отпуск.

Пограничник отобрал у пассажиров документы, никого из вагона не выпускал до Выборга. Володя всю Финляндию просидел в купе. До мурманского поезда оставались три часа, Володя от скуки позвонил Аспе, и та закричала в трубку:

«Где ты?» Она привезла Володю к себе, он жил у нее почти весь отпуск, но так и не привык к новой Аспе, то сварливой и слезливой, то задумчивой и холодной. По приказу коменданта города офицерам разрешалось приходить в рестораны высшего и первого класса только в тужурках, а Володя поехал в кителе, вполне годном для театра. Аспа подолгу расхаживала с Алныкиным по фойе, глаза ее ревниво останавливались на девушках одного возраста с Володей, которого она порою уверяла в том, что выглядит он лет на пять, а то и на десять старше.

Отпускной билет выписан до Мурманска, надо было отметиться в тамошней комендатуре, Володя на сутки укатил в родной город, постоял у обелиска в честь погибших сослуживцев отца, протоптал через сугробы дорожку к могилам родителей и вернулся в Ленинград, ставший второй родиной. Никого из близких в этом мире, семья — русский флот да Аспа, как и полгода назад провожавшая его опять в Таллин. Сказала, глядя куда-то вверх:

— Не писал — и не пиши… И больше ко мне не приезжай. Замуж выхожу.

— За кого?

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Еще не знаю. Но выйду. Прощай.

Без тягот на сердце доехал он до Таллина, отпуск кончался в 24.00, и было бы нелепо прибывать до срока в базу. Патрули обходил стороной. Каждый военный комендант свирепствует по-своему, в Ленинграде без тужурки не пускали в «Асторию», зато разрешали зимою ходить в фуражке. Здешний, таллинский, всем распахивал двери ресторанов, чтоб подкатить на крытом «студебеккере» к вольнолюбивой «Глории» и покидать в кузов трезвых и пьяных, в шапках и без.

Фуражка в марте коменданта бесила, и Володя решил не искушать судьбу, в «Глорию» не заглянул, пообедал в Доме офицеров, посидел на скамейке в Кадриорге, сходил в кино. Уже темнело, с норда подул ветер с дождем.

Чемодан, взятый в камере хранения, оттягивал руку: для нужд командира и помощника Володя купил в Ленинграде восемь бутылок шампанского. Пограничники обычно не осматривали ручную кладь, но береженого бог бережет, Володя прошел на пирс Минной гавани, минуя КПП, через судоремонтный завод. К выходу в море готовился буксир ледокольного типа, капитан и боцман — частые гости обоих пирсов Западной Драгэ, Володя услышал от них малоприятную весть: из-за поломки машины выход в море задерживается до 23.30. А на часах — 20.15, четверть девятого, вечер пятницы 13 марта 1953 года.

Алныкин спустился в кают-компанию буксира, поставил чемодан. Освещение тусклое. Две женщины с сумками, больше никого. Можно вздремнуть сидя.

Не на буксире, а где-то рядом в половине девятого — как положено — отбили склянки, и Володе подумалось: да нелепо же это — три часа сидеть взаперти, когда в нескольких минутах ходьбы девушки, кофики, вино и огни большого города.

С этих склянок и началась его новая жизнь, та, предугадать которую не смог бы никто даже в самом завиральном офицерском трепе.

Достав из чемодана шапку, он тихо, чтоб не разбудить заснувших женщин, поднялся по трапу и, никем не замеченный, спустился по сходне на берег.

Шел привычный для Балтики дождь, не загоняя людей в дома, пахло Таллином, горьковатым кофе, сладостями, духами, строгими, как эстонки. По пятницам комендатура особой лютости не проявляла, копила силы на два последующих увольнительных дн и, кажется, именно 13 марта допустила грубый промах: у «Глории» — столпотворение, офицеры — в немалом числе — штурмуют двери, окна по обыкновению глухо зашторены, табличку «Мест нет» вывесил, исполненный неприступной гордыни швейцар. К счастью, дождь кончился. На Суворовском бульваре Володя хотел познакомиться с пробегавшей девушкой, но передумал.

Некстати вспомнилось предостережение Аспы: ты познал страсть тридцатилетней женщины, теперь все девчонки покажутся тебе пресными. На Пярнуманту его обтекла стайка студенток, в звонком пении их приятно улавливались сдвоенные "т". Было 22.00, десять вечера, когда Алныкин с улицы Виру свернул направо, смотря под ноги, чтоб не вляпаться в глубокую лужу. Улица Пикк — догадался он, где-то над головой раскачивался ветром фонарь, судорожно светящий, лампа то гасла, то вспыхивала неестественно ярко. Володя нашаривал в промокшей пачке папирос сухую и неломаную, когда мимо него прошла странная парочка: одного роста с ним офицер в черной флотской шинели и фуражке и — слева от него, чуть впереди — женщина, вроде бы спотыкающаяся, пьяная, потому что офицер придерживал ее левой рукой, полуобняв, пытался приспособить свой шаг к дергающейся походке спутницы. Когда парочка эта отошла от Алныкина на несколько метров, он глянул на них сзади: офицер подталкивал спутницу, как это делает портовый буксир, медленно разворачивая баржу против течения.

Ни одной пригодной папиросы! Алныкин выбросил смятую пачку. Неподалеку столовая, но там полно пьяных эстонцев и к буфету не прорваться. Одна дорога — в гарнизонный Дом офицеров. В темноте узких улиц он заблудился бы, не помоги ему школьница, девчонка с портфелем, которая и на папиросы навела его, подведя к еще не закрытой лавке. Она же многословно рассказала, как доехать до порта. Коробка конфет, едва уместившаяся в ее портфеле, была куплена в той же лавке, и букетик цветов, ошеломивший девчонку.

На кораблях в Западной Драгэ уже сыграли «Команде вставать!», когда буксир пришвартовался рядом с «Софьей Павловной». Алныкин удовлетворенно вздохнул, оглядывая бухту. Все на месте, семья в сборе, все дивизионы обеих бригад, десантные баржи и монитор «Выборг», бывший финский броненосец береговой обороны, БК-133 приветственно светит огнями. Помощник прослезился, прижимая к груди шампанское, командир пожаловался на него: в день похорон Сталина нецензурно выражался. «С глазу на глаз или в присутствии личного состава?» Командир не знал, хотел навести справки у личного состава, но был вовремя остановлен.

Еще до подъема флага Алныкин доложил командиру дивизиона о прибытии, после чего закрутилась обычная бригадная карусель, на катерах — отработка задачи No 1 по «Курсу подготовки надводных кораблей», сплошная тягомотина. На воскресенье помощник намечал пикничок с шампанским и медсестрами. Выход в море — по плану — в среду или четверг.

Вдруг утром прибежал рассыльный: «Лейтенанта Алныкина — к командиру бригады!» Самая просторная и удобная каюта на плавбазе заполнена массивной фигурою комбрига, с трудом скрывавшего злость: командир БЧ-2 БК-133 совершил нечто, чернящее офицерский коллектив, и ему предлагается немедленно убыть в город, в военно-морскую базу Таллин для дачи объяснений.

— Разрешите узнать, куда именно? И кому давать объяснения? — опешил Алныкин.

— И какие объяснения?

Комбриг вчитался в текст на бланке. Поднял на Алныкина ставшие незрячими глаза.

— Начнете с погранкомендатуры… Командировка на трое суток уже выписана, буксир уходит через час.

Ни минуты на разговор с командиром, но помощник уже учуял беду, прибежал, губы его тряслись, Алныкин успокоил друга и собутыльника: ни в Ленинграде, ни в Мурманске, ни здесь, в Таллине, в комендатуру он не попадал и ни в один из похоронных дней о Вожде ни хорошо, ни плохо не отзывался. На всякий случай помощник принес Алныкину свои и командирские деньги. Сходню подняли, буксир отвалил от пирса. На душе было тревожно, вспоминалось то злосчастное утро, когда с классным журналом под мышкой он, курсант Алныкин, пришел на кафедру военно-морской географии, неделю спустя после похорон капитана 2-го ранга Ростова.

В Порккала-Удде — дождь и туман, в Таллине светило холодное мартовское солнце. Алныкин отметился на КПП, в погранкомендатуре бывать ему не приходилось, но он туда и не спешил, год назад ему спешка обошлась дорого, и обдуманная неторопливость принесла сейчас плоды. У КПП Алныкина окликнул командир застрявшего в Гидрогавани порккалауддского тральщика. Пугливо оглядываясь, нервно похохатывая, не решаясь своими именами называть вещи всем понятные, командир поведал о дичайшем происшествии в главной базе флота. Вечером 13 марта около 22.00 некая пожилая эстонка выскочила из дома на улицу за внуком, стала искать его, и вдруг перед нею вырос одетый во все черное мужчина, который наставил на нее пистолет и приказал исполнять все, что он скажет. Онемевшая от страха женщина возражать не стала. Тогда мужчина расстегнул пальто, оказавшееся морской шинелью, а вслед за ним и брюки.

Старухе было приказано взять рукою выпростанный из брюк предмет и идти в сторону Ратушной площади, что она и сделала под дулом пистолета. Человек в морской черной шинели командовал ею, как рулевым при плавании в узостях:

«Правее… левее… так держать…» У ресторана «Глория» его поджидали двое мужчин в таких же шинелях. «Вот и я! — раздался голос за спиной старухи. — Прошу убедиться». Светящиеся шары у входа в «Глорию» позволили эстонке рассмотреть мужчин. «Все в порядке, мамаша, — сказал один из поджидавших. — Отдай швартовый конец!» Затем последовало: «Ты выиграл, Мишка. Держи!» Офицер, застегнув шинель, пересчитал врученные ему деньги, разделил их на две части и одну из них сунул старухе в карман пальто. «Тво доля!» — услышала она, и ноги понесли ее прочь, к дому, на улицу Пикк. О внуке она уже забыла, как и о том, что у нее в кармане, и лишь через полчаса, достав оттуда две тысячи рублей, пришла в милицию, уронила на стол дежурного деньги и расплакалась. Милиция немедленно связалась с комендатурой города, о происшедшем поставили в известность командующего флотом, всех находящихся в «Глории» офицеров предъявили озлобленной женщине, но ни один из них не был ею опознан. Весь вчерашний день, продолжал рассказывать командир тральщика, велась облава на офицеров плавсостава базы, которые сошли в пятницу на берег или могли сойти, всех уже, кажется, перетаскали, теперь вызывают тех, чьи корабли заходили в Таллин, но корабли-то на переходе в Кронштадт и Вентспилс, попробуй найти шутника. Скандал! Самого командира тральщика не трогают, у него алиби, сегодня утром какой-то тип из военной прокуратуры побывал на корабле и установил точно: с вечера пятницы до полудня субботы командир безотлучно находился в каюте.

Командир тральщика, старший лейтенант, давний выпускник Училища имени Фрунзе, никогда в Порккала-Удде не снизошел бы до дружески-предостерегающей беседы с только что выпущенным лейтенантом на должности командира БЧ-2 БК, но здесь, в Таллине, они были своими людьми. Офицеры Порккала-Удда к тому же недолюбливали всех причисленных к главной базе, и завидуя им, и презирая легонечко. Командир тральщика авторитетно заявил, что злостного шутника искать надо где угодно, но только не в Порккала-Удде. Именно в отдаленной от нормальной жизни базе, в местах, лишенных женщин, мужчина не осмелится вести себя так кощунственно.

На прощание командир тральщика предложил Алныкину не стесняться, помощник его в отпуске, каюта свободна, переночевать можно.

Два офицера, капитан 3-го ранга и капитан в зеленой форме, набросились в погранкомендатуре на Алныкина, обвиняя его в нарушении двух приказов и одной инструкции, и Алныкин вынужден был признать ошибку. Возвращаться в Порккала-Удд из отпуска надо было тем же путем, каким он покидал базу, то есть через Выборг, поездом Ленинград-Хельсинки, к нему прицепляли два вагона до Кирканумми. Погранкомендатура в Выборге считает Алныкина пропавшим, раз он в назначенный срок не вернулся в базу поездом. Кроме того, негодовали оба офицера, на буксир Алныкин проник, так и не отметившись на КПП и не поставив штамп на отпускном… Володя слушал и ждал, когда приступят к главному, а те почему-то медлили, чего-то недоговаривали, с надеждой хватали трубку при каждом телефонном звонке, и наконец долго-жданная команда поступила.

— Так точно, товарищ майор, здесь он, все сходится, — отрапортовал капитан.

— Понял… понял… Пойдем! — это уже было сказано Алныкину. — К коменданту города.

По пути капитан грубо, кратко и честно рассказал о чепе в пятницу, нещадно матеря офицера, который вздумал сразу после смерти Сталина выкидывать флотские штучки с бабами. Сейчас не время для шуточек, всех трясут основательно, пограничников тоже, внезапно обнаружилось, что сухопутная граница в Порккала-Удде на замке, а морские ворота — распахнуты настежь.

Из-за этой пятницы стали проверять всех отбывающих из Таллина, оказалось — одна из женщин, что вместе с ним, Алныкиным, шла на буксире в Порккала-Удд, пропуска в базу не имеет.

Капитан передал Алныкина дежурному по комендатуре, а тот повел его на второй этаж, показал на дверь: «Жди!» Алныкин сел. У него было время подумать. Ищут того самого офицера, которого он видел неподалеку от комендатуры, на той же улице Пикк, в ста метрах отсюда. Командир тральщика прав, конечно, отметая подозрения от офицеров Порккала-Удда. Они, спору нет, обросли шерстью, одичали, но именно поэтому не способны хулиганить так, как этот тип, который возмутил пограничников, эту несчастную женщину и, естественно, коменданта города и гарнизона. Для дикарей — а к ним можно отнести всех мужчин Порккала-Уд-да — их детородный орган — символ могущества и превосходства над женщинами, которым возбраняется не по делу прикасаться к нему. То пари могли заключить только какие-нибудь офицеры главной базы флота, причем не плавсостав, а бездельники, которым неведомы муки маневрирования в шхерном районе. Офицерам Порккала-Удда до чертиков надоели эти команды на руль «левее, правее», некоторые командиры катеров садятся на рубку, ногами опираются на плечи рулевого и так, ногами, командуют.

«Нет, это не офицер из Порккала-Удда», — думал он, прислушиваясь к разговорам за дверью, к смеху в комнате. Умолкли наконец. С растерянной и чуть виноватой улыбкой вышел старший лейтенант в форме плавсостава, кивнул ему: иди, твоя очередь. Алныкин вошел, доложил. Два стола в комнате, два человека, справа — флотский майор, погоны с красным просветом, глаза нехорошие, лицо такое, словно он только что выпил и закусил не наскоро, а плотно. Слева же в дальнем углу — мужчина лет тридцати в штатском, одет по ленинградской моде, светлый галстук при темной рубашке, высокий и белобрысый.

— Лейтенант Алныкин Владимир Иванович! — возгласил майор, обращаясь к штатскому, но так громко, будто объявлял лейтенанта Алныкина всей комендатуре и всей улице Пикк. — Прибыл из отпуска утром тринадцатого марта сего года в Таллин, хотя по правилам обязан был к месту расположения воинской части следовать по железной дороге через Хельсинки. Нарушен, следовательно, порядок пересечения государственной границы, что влечет за собой дознание, если не следствие. — Майор вальяжно расхаживал по комнате, без запинки выстреливая слова, иногда останавливаясь и прислушиваясь, пытаясь уловить впечатление, производимое им на незримых слушателей. — Садитесь! — презрительным шепотом выдавил он, брезгливо глянув на Алныкина.

— Можете снять шапку. Кстати, я имею все основания арестовать вас и отправить на гарнизонную гауптвахту, немедленно, сейчас же — пять суток за нарушение формы одежды! С сего дня пятнадцатого марта приказом коменданта объявлена форма одежды номер пять, то есть головной убор — фуражка. Но гауптвахта, — разглагольствовал майор, — комната матери и ребенка по сравнению с тем, куда вы можете попасть в скором времени… Вы слышите меня, лейтенант Алныкин?

В этот момент безмятежно куривший штатский досадливо дернул плечом, дава какой-то знак. Севший на стул посреди комнаты Алныкин сунул руки в карманы шинели, чтоб скрыть дрожь пальцев.

— Я — помощник коменданта города майор Синцов, а товарищ — из компетентных органов. По имеемым у нас сведениям в пятницу тринадцатого марта сего года вы, Алныкин, совершили тяжкое преступление. Около двадцати двух ноль-ноль вы, угрожая пистолетом, принудили женщину к развратным действиям, после чего в доказательство действий подвели женщину к ресторану «Глория», выиграв тем самым пари, заключенное между вами и вашими сообщниками. Вещественные доказательства — налицо: две тысячи рублей пятидесятирублевыми купюрами.

Итак, когда вы прибыли в Таллин?

— Утром. В девять с чем-то, не помню…

— Так! — с глубоким удовлетворением произнес майор. — Так! Молодец, Алныкин!

Вы встали на верный путь признания. Что делали, с кем встречались?

— Ни с кем. Просто ходил по городу. В девятнадцать ноль-ноль был на буксире.

Майор задумчиво вопрошал о чем-то потолок, приложив указательный палец к выемке в подбородке. Голос его подобрел до медоточивости, свирепенькие глаза вдруг стали теплыми, дружескими, всепрощающими.

— И с буксира — ни шагу, да? — Майор на цыпочках приблизился к Алныкину и наклонился к нему: — И сидели смирнехонько, не сходя на берег, до самого отхода, то есть до половины двенадцатого, а?.. Ну, подтвердите это, мой юный друг, и мы вас отпустим… Ну?

— Нет, не сидел, — после долгой паузы сказал Алныкин, преодолев сильный соблазн и вспомнив к тому же, что о женщинах в кают-компании буксира знают пограничники. — Примерно в половине девятого вечера я ушел в город… В шапке, — добавил он, сразу же поняв, что опять дал маху.

Но, кажется, майор не заметил оплошности. Он отскочил от Алныкина, испытывая и ужас, и радость, и облегчение.

— Фу!.. Наконец-то все ясно! Значит, это все-таки вы. Вы! Это вас, не отпирайтесь, видели на улице Пикк в десять вечера! Это вы, угрожая советской женщине пистолетом…

— Откуда у меня мог быть пистолет?

— Вот именно — откуда? — самого себя спросил майор. — Личное оружие выдается на руки только офицерам Порккала-Удда! Только им!

— Выходит, что я в отпуск отправился с пистолетом?

Ничуть не сбитый с толку, майор хитренько посматривал на Алныкина.

Прищелкнул, очень довольный, пальцами.

— Хорошо подготовились, Алныкин, но и мы не лыком шиты… Ваши слова убеждают меня в том, что преступление задумано вами еще в Ленинграде, там вы разменяли выданные вам на отпуск деньги и в Таллин привезли пятидесятирублевые купюры, о номерах купюр мы уже запросили госбанк, распространялись купюры только в Ленинграде, вы, таким образом, стали отводить от себя подозрения. Ничего не скажешь, операция задумана масштабная, ставящая своей целью как дискредитацию офицерского звания, так и подрыв интернациональной дружбы между народами СССР. И подготовка этой операции, как и сама операция, проведены блестяще. У «Глории» вечером тринадцатого марта вы нашли сообщников из числа офицеров Порккала-Удда, взяли у них пистолет, договорились о подмене имен и головных уборов… Не выйдет, Алныкин! Вы разоблачены! — выкрикивал майор, ходя по кругу, в центре которого сидел изловленный им преступник. — Сознайтесь — и участь ваша будет облегчена, вы отделаетесь дисциплинарным взысканием. Не сознаетесь — вас уличат в преступлении сегодня, когда стемнеет. Мы привезем из больницы потерпевшую и проведем следственный эксперимент в присутствии понятых, для чего возбудим уголовное дело… Ну?

Алныкин молчал и гадал: майор — пьяный или сумасшедший? Не вынимая рук из карманов и глядя на штатского, сказал, что действительно был на улице Пикк, но всего несколько минут, а затем пошел к гарнизонному Дому офицеров за папиросами, и папиросы помогла ему купить какая-то школьница, она может подтвердить, где он был около 22.00. Это единственное, в чем он может сознаться.

Штатский, внимательно слушавший его, вновь сделал знак — и майором было сказано Алныкину: сидеть в коридоре и ждать, до начала следственного эксперимента с опознанием еще часа полтора, никуда не отлучаться, камера в крепости ему в любом случае обеспечена.

В дверях Алныкин столкнулся со спешащим на допрос старшим лейтенантом и, вырвав из кармана руки, сплел за спиной пальцы, расхаживал по коридору, порываясь бежать из комендатуры без оглядки — туда, в Порккала-Удд, в мир и покой бухты Западная Драгэ, в каюту, где помощник строчит двадцать четвертую главу воспоминаний, зажатый тисками полового голода. Интересно, как описал бы он процедуру опознания?

Именно о процедуре говорилось за дверью, и Алныкин не мог не позавидовать старшему лейтенанту, нахрапистому и языкастому. Голос его гремел, заглушая повизгивания майора, уличенного в нарушении юридических норм и несоблюдении правил социалистического общежития. «Я, — с напором настаивал старший лейтенант, — не против следственного эксперимента, надо лишь продумать его санитарно-гигиенические, морально-этические и политические аспекты. Так, предполагаемое вещественное доказательство принадлежит не только ему, но в некотором роде является табельным имуществом, и обращаться с ним надо в соответствии со статьями Корабельного устава. Во-вторых, — продолжал старший лейтенант, чье красноречие явно превосходило полупьяную болтовню майора, — во-вторых, изучена ли в морально-политическом отношении гражданка эстонской национальности, не просматривается ли в ее действиях дискредитация Военно-морских сил СССР и стремление изучить кадровый состав флота? Не выполняет ли она задание американской разведки, и не следует ли поэтому — исключительно в целях дезинформации — заменить старуху особой значительно помоложе?» Алныкину стало весело… Он сел, с наслаждением вытянул ноги, внимая голосам за дверью. Майор, кажется, был уже сломлен, молчал, зато раздался голос штатского, тот спросил, где старший лейтенант был поздним вечером 13 марта.

Ответ последовал немедленно:

— Тринадцатого марта пятьдесят третьего года с двадцати одного ноль-ноль до полуночи я безотлучно находился в квартире начальника Политуправления флота!

Свидетели: сам начальник Политуправления, его дочь, то есть моя невеста, супруга начальника Политуправления Екатерина Леонидовна и командующий Восьмым флотом.