Нужно мне знать, как мама тебя нарекла! Живым после боя будешь — тогда и познакомимся!» Негромко брякнул, одному Иванину, но услышали все, замолкли на мгновение, а потом вновь продолжили галдеж. Вот тут Сережа и залился румянцем, и Долгушину тоже стало нехорошо, как перед первым боем. И Гришку винить не за что. Люди хотели жить, в бой уходили, не желая стеснять душу, и пожар на катере справа был для них «огнем от попадания немецкого снаряда», а не гибелью человека, с которым утром забивался «козел». Неприятное было воспоминание, и Долгушин поспешил вниз, по пути спрашивая, где каюта лейтенанта Манцева. Ему показали эту каюту. Он, спустившись по почти вертикальному трапу, толкнул дверь. Никого. Горит настольная лампа. Тесновато. Душно. Умывальник с зеркалом. Телефон. Двухъярусные койки, задернутые портьерами. Книжная полка. И на переборке — серия фотографий, жизненный путь трехлетней девочки. «Наша Вера» — так назвали в каюте этот фотомонтаж, снабдив его пояснениями. «Привязка к местности», «первый бой», «прокладка курса», «стрельба по площади». Фотографии любительские, надписи профессиональные. Тяжелая волосатая мужская длань, развернутая для шлепка по беззащитной попке: «Разбор учения». Книги. Фадеев, Драйзер, мореходные таблицы Ющенко, англо— русский словарь, Ильф и Петров. Краткий курс и — «Техминимум буфетчика». Боже ж ты мой, вся до дыр книжица изучена, наиболее ударные места подчеркнуты, засеяны восклицательными знаками. «Как заметил наш великий классик, истинное воспитание заключается не в том, чтобы не пролить соус на скатерть, а в том, чтобы не нахамить советскому клиенту за повреждение государственного имущества…» Ох, Манцев, Манцев… Вороша книги, Долгушин проморгал момент, когда портьера откинулась. Оглянулся — а на койке сидит худой, как спичка, человек, чем— то похожий на голодного беспризорника. Фамилию манцевского соседа Долгушин забыл, хотя Барбаш ввел его в суть того, чем занята каюта No 61 и кто в ней обитает. «Долгушин», — назвал себя Иван Данилович, но ответа не получил. Вспыхнувшие было глаза человека притушились, ладони спрятались под мышки, человек глухо (в горле что-то булькнуло) спросил: — Чем могу быть полезен?.. Долгушин смешался. Сказал, что ждет лейтенанта Манцева. — Так он же… Сосед сказал это после быстрого взгляда на часы — и осекся, не продолжил, продолжение было в глазах, в брезгливой складочке у рта. Двусмысленных положений Иван Данилович не терпел, выходил из них всегда по— дурацки, честно. — Интересуюсь Манцевым. Хотелось посмотреть, как живет он, с кем. Не очень красиво, понимаю. Но жилище богов всегда распахивало двери простым смертным. — Ошиблись направлением, — спокойно поправил сосед Манцева. — Боги живут в корме и двери не распахивают. Здесь галерники, к которым зачастили надзиратели. Еще раз извинился Долгушин, хотя с языка свисали другие слова. По жилой палубе шел он в корму, кляня себя за торопливость и невнимательность: надо было все узнать от Барбаша, заранее понять этого офицера со взглядом и худобой беспризорника. Не одну ложку ядовитого снадобья влил он в Манцева, это уж точно, Замполит встретил его в полной боевой готовности, надраенным и выглаженным до парадного блеска, в фуражке даже. Иван Данилович начал шутливо, оказав, что не стоило, право, так официально встречать того, кто прибыл незваным гостем. Шутливого тона Лукьянов не поддержал. Сухо заметил, что не видит ничего предосудительного в том, что политработник всегда одет строго по уставу. Ничего предосудительного не видел и Долгушин, но его начинала выводить из себя небрежная, чуть вызывающая манера подчиненного, таящая возможности неожиданных, колких выпадов, и он сказал, что политработнику не грешно бы и поскромничать в одежде: рабочий китель и затрапезные брюки создают — в корабельных условиях — предрасположение к свободному, за душевному разговору с личным составом. — Заместитель командира линейного корабля не массовик— затейник дома отдыха! — угрюмо возразил Лукьянов. — Лично мне претит стремление некоторых политработников панибратски общаться с матросами. Формы, в которые облекаются мои отношения с подчиненными, замечаний со стороны командира не вызывали. И не вызовут! — резко заключил замполит. — Не сомневаюсь… Я здесь — относительно Манцева… Нет, с вами говорить я о нем не стану. — А почему бы и не поговорить? — Лукьянов снял фуражку, сел, жестом хозяина показал на стул. — Прошу. Не слова возмутили Долгушина, а каменная неподвижность лица, так не вязавшаяся с издевательской гибкостью интонации. — Запомните следующее, Лукьянов… Вам, как и многим другим, не нравится система увольнения, введенная на эскадре. Да, я знаю, вы пытались возражать и умолкли, когда вам напомнили, что приказ обсуждению не подлежит. Не мне вам говорить, что любой приказ обсуждению все— таки подлежит, ибо отдан коммунистом и выполняется коммунистами. Есть ЦК, есть Главное Политическое управление, есть политуправление флота, есть политотдел эскадры, туда бы вам и обратиться со своими сомнениями. Лично мне имели право изложить их. Походному штабу командующего флотом, когда тот на борту. Штабу эскадры — в доверительных беседах, кулуарно!.. Вы всем этим пренебрегли, выставили вместо себя неразумного, доверчивого лейтенанта. И том, что произойдет с ним, винить надо вас, только вас Замполит закурил… И пальцы его тоже были издевательскими — тонкие, гибкие, белые. — Линкор не курительная комната парламента, кулуарные коалиции на нем невозможны. А о Манцеве… Что может, спрашиваю я, произойти с человеком, который именно приказ командующего исполняет? — Вы что — притворяетесь?.. Зашипел динамик, замполит потянул руку к нему, чтоб выключить, но передумал. «Дежурное подразделение — наверх! Дежурное подразделение — наверх!» — раздалась команда Манцева, искаженная хрипами динамика. — Дежурное подразделение наряжается на сутки, — сказал Лукьянов. — Оно разгружает баржи с продовольствием, помогает трюмным протягивать шланги к водолеям и нефтеналивным баржам. Сегодня дежурит 3— я башня. Можете подняться на шкафут и убедиться: пройдет еще пять минут, прежде чем башня построится. Найдутся освобожденные от работ, кое у кого окажутся дела поважнее… 5— я батарея по команде с вахты выстраивается в полном составе и через минуту, если не раньше. Помощник командира и некоторые вахтенные офицеры поняли это давно и нередко вместо дежурного подразделения вызывают 5-ю батарею, что является грубейшим нарушением устава. Проблему Манцева командование линкора видит в другом. Командование линкора хочет подтянуть все подразделения корабля к уровню 5-й батареи и, скажу прямо, испытывает громадные трудности. Происходит обратное: какая— то сила тянет 5-ю батарею вниз. Почему— то на корабле — и не только на нашем корабле — стремятся к среднему, к худшему, но не к лучшему. И стремление это заложено в «мере поощрения»… Вот в чем проблема. — Не вам ее разрешать, Лукьянов! Не вам! Я прихожу к мысли, что политическое руководство на линкоре осуществляется вами некомпетентно! Оно вам не по силам! — Иного и прямо противоположного мнения придерживаются более знающие руководители. — Замполит встал, одернул китель. — Напомню, что в этой должности я утвержден Центральным Комитетом партии! — А я, по— вашему, кем?.. Женсоветом гарнизона? Долгушин в бешенстве выскочил из каюты. Ноги несли его к трапу: быстрее, на ют, барказом на Минную стенку, бегом в штаб флота, потребовать снятия Лукьянова, Милютина, всех!.. Одумался. Зашел в кают— компанию, постоял под вентилятором, выпил воды, посидел в кресле, покурил. Понял, что все впустую. Здесь, на линкоре, и родилась вседозволенность, и не Манцев страшен, а манцевщина, глумление над приказами, хихиканье над «Техминимумом». Уже два офицера выгнаны с флота, вздумали подражать линкоровскому лейтенанту. Провокатор! Тем большая нужда в командире. Надо идти к нему, Долгушин оглядел себя в зеркале. Все— таки командир. и какой командир! Каждый год приказом командующего флотом определяется старшинство командиров кораблей, старшему отдаются адмиральские почести, в этом году им объявлен командир крейсера «Ворошилов», но все корабли эскадры по— прежнему играют «захождение» командиру линейного корабля. Старожилы Черноморского флота рассказывали Ивану Даниловичу, что восемнадцать лет назад таким неслыханным и невиданным уважением пользовался командир крейсера «Червона Украина» капитан 2 ранга Кузнецов Н. Г., нынешний Главнокомандующий. Долгушин прошел в корму. В треугольнике, где сходились каюты правого и левого бортов, застыли рассыльные в отчетливой неподвижности. И тут же перед Долгушиным возник мичман: погоны приделаны как— то косо, и в лице косина замечалась, какая— то асимметрия во всем чувствовалась. Мичман сказал, что командир ждет, и тоном, каким говорят «убери швабру, салага!», приказал рассыльному: — Помощника вызови. Долгушин постучался и вошел. Друг и одноклассник сидел за столом, спиной к нему. Поднял голову, отложил книгу, встал. — Ты, Иван?.. Прошу. — Здравствуй, Коля. Не помешал? — Помешал. ПСП почитывал. — Правила совместного плавания?.. Шутить изволишь. Ты эти правила с училища наизусть знаешь. — Поэтому и читаю. И убеждаюсь, что ПСП — документ почти политической важности. — В том смысле, что правила можно толковать так и эдак? Командир чуть удивленно глянул на него. — Наоборот. Они допускают только одно, единственно верное решение вопроса о безопасности плавания корабля в составе соединения. Тебя это тоже волнует, иначе бы не навестил… На то и глаза вахтенному офицеру, чтоб первым увидеть опасность. Олег Манцев записал в журнал, а потом и доложил помощнику о прибытии на корабль начальника политотдела эскадры. Видел он его не впервые, последний раз на корабельном празднике, годовщине поднятия флага, и тогда еще поразился числу иностранных орденов на тужурке почетного гостя. Прибывший скрылся в корабельных недрах. Вахта шла отменно, и полной неожиданностью было появление на юте Бориса Гущина, выбритого, чистого, при кортике, взвинченного, обозленного. Странно глянув на Олега, он отбросил брезент с приставного столика и открыл вахтенный журнал. Так мог поступать только человек, пришедший на вахту. Показался и Болдырев, дежурный по кораблю. И помощник командира. Наступила некоторая ясность. — Манцев! К командиру! Срочно! Вахту сдать Гущину! Болдыреву быть на юте! Никто, пожалуй, на линкоре не мог припомнить Случая, когда офицера снимали с вахты ради беседы с командиром. «Я уже обошел палубы» — — сказал Гущин, помогая Олегу снять нарукавную повязку. «Прикуси язык!» — тихо предупредил Болдырев Олега. Допущенный рассыльным к двери (где— то мелькнуло перекошенное лицо Орляинцева), получив после стука разрешение, Олег вошел в каюту и доложил о себе командиру, прервав того на полуслове: командир рассказывал что-то веселое. «Вот он, герой нашего времени…» — услышал Олег. Широко расставленными, как при игре в жмурки, пальцами командир толкнул его в грудь, усаживая на стул слева от себя. Справа же сидел капитан 1 ранга, начальник политотдела. На Олега он не глянул даже, а при словах командира поморщился. Олег сел. О нем будто забыли. И Олег Манцев сжал губы, чтобы не заулыбаться: командир линейного корабля пустился в разухабистую военно— морскую травлю! Командир живописно повествовал о том, как во Владике, то есть Владивостоке, встретил друга Витю, которого звали также «Кранцем». Прислушиваясь к похождениям Вити— Кранца, Олег украдкою рассматривал каюту. Штабы зарезервировали все лучшее на корабле, и командир ютился в клетушке размером чуть больше той, в которой обитал сам Олег. Прямо от двери — стол, вплотную к борту, стулья слева и справа развернуты к двери, темно— голубой бархат закрывал спальную часть каюты, — нет, невозможно было представить себе командира, безмятежно спавшим) Много месяцев назад Манцев представлялся в этой каюте командиру в день прибытия на корабль. И был здесь недавно, когда утверждался отчет о стрельбе No 13. Еще три стрельбы проведены, все на «отлично», отчеты командир подписывал на ходовом мостике. Залихватская травля набирала темп. Вспоминались проказы каких— то дим, юрок и женек, имевших военно— морские и аграрно— технические прозвища. Гость явно тяготился травлею, подавленно смотрел на носки своих ботинок, досадливо улыбался, нетерпеливо ерзал. Все проказники, как догадывался Олег, учились некогда вместе с обоими каперангами. Все они, эти юрки, димки и женьки («Хомут», «Маркиза» и «Крюйс») умели пить чуть ли не из бочки, с громким успехом волочились за девицами и о своих похождениях оставили краткие воспоминания, выцарапанные на стенах гауптвахт Балтики, Севера и Дальнего Востока. — …А Хомут свое тянет, приходи да приходи вечерком в «Золотой Рог». Ладно, отвечаю, приду, но с условием: девочки будут?.. (Командир — и «девочки»? Ну, чем не хохма?.. Олег не удержался, хмыкнул.) Будут, отвечает он уверенно. И что ты думаешь? Прихожу и вижу: семьдесят пять девчонок за банкетным столом! Весь кордебалет Большого театра приволок, театр тогда на гастролях во Владике был. Семьдесят пять! Пресновато получалось у командира, подумал Манцев. Нет размаха, нет деталей, оживляющих повествование. Командиру бы походить в каюту No 61, послушать, поучиться травле. Или сейчас разрешить Олегу показать свое искусство. Оба каперанга окарачь выползли бы на палубу, сломленные хохотом. — Пожалуй, столько они в гастроли не берут, — возразил нетерпеливо гость и посучил ногами. — Оставим балетную труппу. Да и не мог Юрка закатывать званые ужины в «Золотом Роге». На него не похоже. — Ну уж, — возразил командир. — А Кнехт? Кто бы мог подумать. После войны решено было перевести его на десантные баржи, что Кнехту весьма не понравилось… Командиру понадобились спички, он нашел их рядом с локтем Олега, и командир глянул на Олега так, что все в нем зазвенело до боли в ушах и, отзвенев, напряглось и напружинилось. Взгляд командира был — как на мостике в самые опасные моменты маневра, и Олегу стало ясно, что военно— морские байки командира — истинные происшествия, что Хомут, Маркиза и Крюйс — офицеры одного с командиром ранга. Все мы, лейтенантами, были шалунами и проказниками — такой смысл вкладывал командир в рассказанные им эпизоды из довоенного прошлого. И страх испытал он, легкий, быстрый и жаркий, вол ной прошедший по всему телу и через пятки ушедший в палубу. Раз уж командир хочет увольнения 5-й батареи представить молодецкой шалостью, то плохо, очень плохо складываются дела,. и гость этот, насупленный капитан 1 ранга, начальник политотдела, за его, Манцева, головой прибыл сюда. — Тогда бравый катерник Кнехт бурно запротестовал, что во внимание принято не было, да и ранение серьезное перенес катерник, медкомиссия рекомендовала десантную баржу. Попытки пробиться к командующему флотом успеха не имели. Тогда катерник решился на отчаянный шаг. Ворвался среди бела дня, то есть поздним вечером, в ресторан «Полярная звезда», бабахнул из пистолета по люстре и — «Всем под стол!». Все, разумеется, полезли под столы… Это мне Аркашка рассказывал, — повернулся к Олегу командир, будто тот знал, кто такой Аркашка, и, зная Аркашку, мог подтвердить истинность излагаемого. — Аркашка из— под стола потянул Кнехта за брючину. Ваня, говорит, даме дурно, подай сюда вина… Катерника — на губу. Дикий случай. А дикие случаи положено разбирать самому командующему. Так и добился Ваня своего, попал на прием, от крутился от десантной баржи. Но загремел в политработники. Эта история с пальбой в «Полярной звезде» известна была всем офицерам Балтики и Севера, и теперь Олег знал, кто сидит справа от командира. Понял, что начальник политотдела эскадры и командир дивизиона ТКА в годы войны — один и тот же человек. Сколько легенд ходило о нем! Сколько басен! Десятки книг написаны о катерниках, но о Долгушине в них почти ничего. Зато есть неопровержимый документ, хроника войны на Северном флоте, где показан каждый день войны, все победы и поражения флота. И везде Долгушин. Дважды представлялся к Герою, и дважды что-то останавливало руку последней подписывающей инстанции, — это уже не из хроники, это курсанты додумывали в курилках, домысливали. Вот он, сидит, повернулся, показал себя: нос картошечкой, брови девичьи, ни сединки в волосах… Неужели этот человек первым ворвался в Печенгу, так ошеломив немцев, что те не сделали ни одного выстрела?

— Аркашка — враль, хвастун и негодяй! — негодующе произнес катерник Долгушин. — Может, командир, ты познакомишь меня со своим подчиненным? — Охотно. Командир 5-й батареи лейтенант Манцев — капитан 1 ранга Долгушин, начальник политотдела.

Олег привстал было и сел. Долгушин всем телом развернулся к нему и глянул на него так откровенно любопытно, жадно, знающе, что Олег зажмурился от взгляда, как от яркого света. — Вот мы и познакомились… — выговорил Долгушин. — Вот какой ты, Олег Манцев… Командир, что можешь сказать об Олеге Манцеве? — Фанатик, — отрекомендовал командир, смотря прямо перед собою, на барашки иллюминатора. — Артиллерист до мозга костей. На все смотрит через призму визира центральной наводки. От стереотрубы не оторвешь. Старшему помощнику однажды пришлось силой выгонять на берег. Дни и ночи готов проводить у орудий. — Эх, Николай Михайлович, дорогой мой командир! Кого ты мне подсовываешь? — Долгушин произнес это с укоризной и осуждающе покачал головой. — Концы с концами не сходятся. То он шалунишка и оболтус, то фанатик, на колени падающий перед дальномером. Зачем туманить? Дымзавесу ставят против врага. А здесь друзья. Точно, Олег? Олег признал это неопределенным «угу». — Друзья. Договорились? Три человека, три друга сошлись, чтобы вместе обнаружить истину… Пусть, командир, забудутся все твои маневры, все твоя зигзаги. Слушал я тебя и вспоминал историю о том, как Нума Помпилий обманывал богов. Обмануть— то обманул, но вряд ли боги удовлетворились жертвоприношением, вместо человеческой головы Нума подсунул богам головку чеснока или лука, не помню уж. И боги обиду затаили на Нуму Помпилия. Слова эти, Олегу непонятные, как бы перенесли командира на ходовой мостик, где он владычествовал. — Если посланец богов полагает, что на моем корабле его хотят задобрить, то он ошибается! — Да что ты, что ты, Николай Михайлович! — Напомню также, — стегал Долгушина голос командира, — что Жанну д'Арк обвинили в отступничестве на основании того, что авторитетом она считала бога, а не церковь. Так вот, на линкоре я каноник, папа римский и архиепископ в одном лице и за связь с богом никого из верующих не осуждаю! — Учти: все, причисленные к лику святых, жили когда— то на грешной земле простыми мирянами. Начался спор, в котором Олег не понял ни слова. Но он запомнил его. Он надеялся, что до того еще, как станет капитаном 1 ранга, встретится со знающим человеком и человек этот расшифрует ему суть жертвоприношений. Спор кончился, наступила пауза. А Олега подмывало и подтачивало желание высказаться, он с тревогою понимал, что ничего ведь не решено здесь, а это значит, что будет когда— то решаться, без него, без командира, и что-то должно решиться, потому что не приказ нарушил он, а нечто более важное, он перешел черту, до командира, до командующего эскадрой и флотом, до Главкома еще проведенную каким— то всеобщим установлением, он попрал какую— то неписаную заповедь, настолько очевидную, что для нее нет слов в языке, нет указаний в уставе. Иначе ему бы прямо сказали, — на что он посягнул, иначе его не выбрали бы старшим в камере; матросы 5-й батареи о нарушении им этой заповеди знают, о грядущей каре тоже, и нависший над ним меч так поднял уже командира батареи над подчиненными, что они снизу взирают на него, к небесам взлетевшего как бы. Он рот раскрыл уже, помогая себе, рождая слово, первое слово, и ничего выговорить не смог. Командир смотрел на него в высшем проявлении гнева: в глазах — желтый огонь, в линии рта — неумолимая жестокость, и под взглядом командира Олег онемел.. — Да, ты прав… — отвернулся от Манцева командир. — Семьдесят пять человек они на гастроли не берут… — У меня несколько вопросов к Олегу, — Ни одного вопроса! — Почему? — Потому что любое слово моего офицера будет, боюсь, неправильно тобою перетолковано там, в штабе. Повседневная служба, Иван Данилович, это постоянный перебор возможных решений, приоритет одного противоречия над другим. Помнишь: «Если приказ препятствует выполнению боевой задачи, то достоин сожаления тот, кто действует по приказу…» Ступай на вахту, — приказал командир Олегу и посмотрел на часы, висевшие над столом. Часы показывали 17.36. — Когда примешь вахту? — В 17.50, — высчитал Олег, которому надо было еще забежать в гальюн, выкурить папиросу и обойти верхнюю палубу. — Добро. Ступай. Последнее, что услышал Олег, было: — …Так вот узнаются люди. Безответственный офицер постарался бы показать свое рвение, ответил бы, что вахту примет в 17.37. В назначенное себе время Олег натянул красно— белую повязку. В списке суточного наряда произошли незначительные изменения, барказы и шлюпки Гущин перевел на правый, подветренный борт, в остальном все по— прежнему. Ни о чем не спросили его Гущин и Болдырев. Борис пошел переодеваться в каюту. Всеволод Болдырев поспешил на камбузную палубу: близился час ужина.