Но кое-что о Евгении Оссовецкой скажет ее второй псевдоним — Дзикуска («Dzikuska», по-русски — дикарка). С точки зрения полудохлой амебы Калугин наплел полякам кучу вздора. Будто он член подпольной патриотической организации в штабе Власова, организация провалилась, полковник Бушманов расстрелян, сам он вот-вот будет арестован, потому-то и влечет его к партизанам.

Когда провалы почти ежедневны, таким басням не верят, такими погремушками бренчат лихие ловкачи и неопытные провокаторы. Дзикуска, однако, цивилизованно отнеслась к власовцу, не окрысилась. И — люди с псевдонимами решили изучить и проверить рвавшегося в бой гауптмана, сообщили о его рвении Игнацу, который из Варшавы контролировал Ченстохов от имени ЦК ППР и АЛ. Дали ему почитать нечто вроде объяснительной записки Калугина, затем Стефан устно изложил свои впечатления от русского.

Игнац призадумался. Навел справки, легенде пришлого власовца поверил. (Полковника Бушманова немцы не расстреляли, бросили в концлагерь до «лучших» времен, которые для того настали не скоро: после концлагеря он попал в родные пенаты за Уральским хребтом.) Игнац, однако, решил лично убедиться в пригодности Калугина выполнять рискованные задания.

30 декабря 1943 года в Ченстохове Стефан и Калугин взяли билеты на варшавский поезд и разошлись, поляк втиснулся в 3-й класс, Калугин обосновался в вагоне «только для немцев». Перед приходом на явку ППР Стефан все-таки отобрал у Калугина пистолет. Как протекала беседа Игнаца с Александрином (такой псевдоним присвоили Калугину), Стефану неизвестно. Итог ее заключался в приказе Игнаца: Калугин получает особое задание и возвращается в Берлин, контакты его с Ченстоховом — в исключительных случаях.

Ничего конкретного в задании Игнаца не было: восстановление старых связей, поиски ценной информации и так далее. Для страховки Калугина попросили написать отчет о его работе за все месяцы, начиная с 1 января 1943 года. (Документ хранится в архиве ПОРП.) Берлинский вояж кончился благополучно, Калугин вернулся в Варшаву, выполнял поручения разного рода (еще одна женщина всплывает: Марта). Затем — Люблинский округ, встреча с подполковником Иваном Бановым (Черный, тот самый, о существовании которого узнал Сталин из щифровки), командиром разведывательно-диверсионного отряда ГРУ. В конце июля 1944 года Калугин вновь в Варшаве, квартировал, как уже указано, на Познаньской, где и был арестован солдатами Армии Крайовой. На допросах признал себя власовцем, однако вдруг у него по соседству с красным носовым платком появилось подлинное удостоверение личности командира РККА, а не офицера Советской армии, как уверяют поляки. Калугин клялся, что удостоверение ему удалось сохранить в плену и в штабе Власова находясь, — еще одна версия!

История темная, лжи намешано предостаточно, документы врут, одинаково достоверным выглядит и арест Калугина патрулем АК с препровождением его в штаб округа, и самостоятельный, инициативный приход Калугина в штаб. В такой же неопределенности колеблется ответ на вопрос: так чья же все-таки рука двигала пешки в политических игрищах того времени? Уж не Черный ли послал Александрина в АК на разведку? Или заметавшийся Калугин решил услужать всем и всякому? В чем фарс и в чем трагедия? Не дьявольский ли это расчет советской разведки, пославшей Калугина на заклание, чтоб тот проторил дорожку истинному связнику, капитану Советской армии Ивану Колосу? Кто был автором шифровки? В ней, кстати, указывались пункты сброса оружия и продовольствия, известные только верхушке АК, которая считала Калугина своей собственностью и оттирала АЛ от связи с ним, сама же козырной картой выбрасывала фамилию капитана. Премьер Миколайчик все еще толкался в Москве, известия из Варшавы получал в английском посольстве, при очередной встрече со Сталиным вновь упомянул о Калугине, а через два дня уже Молотов в беседе с Гарриманом, послом США, заявил, что советское руководство до сих пор не может понять, кто такой Калугин.

А о нем верхушка АК отзывается уже так, будто тот выполняет некую миссию, что отрицалось, разумеется, Москвой, потому-то и ценен был Константин Андреевич Калугин для Москвы, и чем больше ею дезавуировался таинственный капитан Советской армии, тем больший вес приобретал он, и Сталин от «ВМН» скатился до традиционного червонца («десять лет за…»), что и было спустя некоторое время исполнено, что и стало элементом игр, которыми не устают забавляться сильные мира сего. Штаб Власова наполовину, если не больше, состоял из агентов ГРУ, и о Калугине могли давно уже доложить Сталину, но ужас всей варшавской трагедии в том и заключается, что не о мирных гражданах столицы думали вожди, а о послевоенном устройстве Европы.

Пока же Калугин всем был нужен. И все цеплялись за него в последней надежде спасти Варшаву. Немцы бросили на восставших все карательные соединения, власовцев тоже, и Армия Людова, все-таки до Калугина добравшаяся, вручила ему перо, и тот написал листовку, обращенную к бывшим сотоварищам, Калугин убеждал власовцев переходить на сторону восставших. Под листовкой стояла подпись: «Находящийся при польском командовании восставшего народа капитан РККА Калугин».

29-я гренадерская дивизия СС, из русских сплошь состоявшая, не дрогнула, листовкой, грубо говоря, подтерлась и продолжала усмирять взбунтовавшееся население с такими неевропейскими причудами, что даже чистопородные немецкие эсэсовцы были уязвлены и сконфуженно расформировали власовцев. (Никто из них и не думал перебегать к тем, кого вот-вот заграбастают в плен, если не расстреляют.) Калугину пришлось вторично взывать к благоразумию расшалившихся мародеров, просовет-ская газета «Армия Людова» тиснула его статью, которую постигла участь листовки.

Но листовка обрела значение пиаровской, как сейчас говорят, акции, Калугин вошел в историю восстания, фамилия его уже неотрываема от него; точнее выражаясь, он вляпался в историю; фальшивая банкнота то обменивалась на рубли, фунты, злотые и доллары, то признавалась поддельной. Без Калугина картина варшавского восстания была бы неполной. О нем впоследствии писали, им мистифицировали, Калугиным бахвалились, обычный военнопленный превратился в легенду, против чего активно выступал сам Калугин, в письмах на имя руководства АК открещиваясь от присвоенных ему функций связника Рокоссовского. Однако в тех же письмах он называет себя офицером «глубокой разведки» Генштаба. Последнее дало повод польской «двуйке» обвинить Калугина в шпионаже и разложении АК.

Много чего написано, много чего наговорено о человеке, само появление которого в Варшаве обросло легендами, версиями, фактами и сомнительными свидетельствами, чему способствовал сам Калугин, весьма туманно объяснявший причину своего приезда в Варшаву, еще более неопределенны первоисточники. Арестованный Калугин в дневнике штаба округа вдруг объявляется парашютистом, сброшенным для связи с большевистскими отрядами и для сотрудничества. Коморовский же в мемуарах отрицает факт ареста и пишет, что Калугин сам добивался встречи с руководством АК. Позднее в разных вариантах эта идея парашютиста да еще и радиста в придачу получит развитие. 5 августа происходит встреча Калугина с офицерами штаба 7-го округа. Итог встречи — та самая шифрограмма, которой потом размахивали, как знаменем, польские офицеры, восстание провалившие и обрекшие Варшаву на героическое и безнадежное сопротивление.

Что же произошло на этой встрече в штабе 7-го округа? Как уломали бывшего советского капитана-артиллериста, военнопленного, предавшего Родину, и власовца подписаться под шифровкой, адресованной одному из трех властителей земного шара? Он что — спятил?

Не спятил, не свихнулся. Тут уже психология, тут характер, здесь нечто в Калугине, проявившее себя именно в контактах с польскими офицерами из Армии Крайовой, преданной идеям Польши, вымышленной ими страны, мифической, но и настоящей, настрадавшейся от унижений и живучей потому, что всегда врагом такой Польши была Россия, проклинаемая из века в век. Культура и быт самого шляхетства не могли не создать особый, присущий только Польше офицерский корпус, касту преимущественно заносчивых и малограмотных людей, щеголявших атрибутами кастовости да именами знаменитых сородичей. Сентябрьское поражение 1939 года мало чему научило их, нетленным оставался дух кондового шляхетства, выраженный как-то одним генералом: «Мы Польшу отвоевали саблями и саблями ее защитим». Уже в эмиграции они под надзором французов меняли президентов, в какой-то мере они повинны в разгроме Франции, ибо для французов война с Гитлером была поначалу не защитою их собственного государства, а — из-за зловредной политики Польши — спасением чуждого галлам Гданьска. Изысканно-хамское поведение офицерства, его пренебрежение к силе как немецких, так и советских войск покоилось на польском воинском духе и твердом убеждении: Варшавская школа подхорунжих выше любой военной академии — что в Германии, что в СССР, а уж Центральная пехотная школа в Рембертове — истинная Академия Генерального штаба, лучшая в мире.

Шляхетская гордыня эта, дух кастового офицерства так стойки, что бесполезно укорять ими поляков, увещевать или доказывать цифрами и фактами изъяны их группового или общественного сознания. Гордыня и дух — это вера, а она тем крепче, чем внушительнее опровергающие веру доводы разума.

И когда Калугин соприкоснулся с офицерами АК, когда встретился с комендантом Варшавы Нуртом (он же полковник Хрусьцель, он же Монтер), то, пожалуй, ужаснулся. Перед ним были — враги! Он впервые ощутил себя изгоем, человеком без Родины. Да, попал в плен, вытерпел муки, но ведь сам статус военнопленного обязывал терпеть. Оказался в штабе Власова, но там-то — сотоварищи, друзья по несчастью. Общался с немецкими офицерами, никогда с ними на равных не бывая, — но ведь и с этим смириться можно, те все-таки — победители. Завязал подобие дружбы с членами польской компартии и офицерами Армии Людовой — ну, а как же иначе, братья по оружию, тянувшиеся причем к СССР. Об отряде Черного и говорить не стоит, все понятно, там — свои.

Маленькое отступление… Эти громко именуемые разведывательно-диверсионными отряды, ГРУ подчинявшиеся, мало кого к себе подпускали, но уж использовали случайных людей полноценно, на всю катушку. Болтавшийся между Германией и Польшей офицер РОА, почему-то так никем и не задержанный, не мог не внушать Черному подозрений, и чтоб избавиться от нежелательного свидетеля, Калугина могли послать в Варшаву с неопределенным заданием. («Ну ты там посмотри, Костя, что и как в этой Варшаве, разберись на месте и действуй по обстановке…») Если так и случилось, то все поведение Калугина в Варшаве — эксцесс исполнителя. Желающим пристально изучить такой вариант событий следовало бы поразмышлять над судьбой подполковника Сочкаря (Владимира), которого Калугин телеграммой вытащил из Кенигсберга и передал полякам для дальнейшего использования. Где он, этот Владимир?

Но при всех контактах с власовцами, немцами, поляками коммунистами Калугин держался уверенно, был он из породы людей, что всегда поднимают себя — манерами, поведением, одеждой, тоном разговоров — на ступеньку выше той, на которой по ситуации обязаны находиться. И чаще всего — на этой ступеньке они утверждаются, проникаясь уважением к себе. А это уже метод самозащиты, легкий панцирь, от которого отскакивают вредящие таким людям слова, взгляды, а подчас и пули.

Таким был Калугин от природы. И вдруг — незнакомое общество, офицеры Армии Крайовой, все в форме довоенного образца, увешанные орденами, в конфедератках, напоминавших советскому человеку «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны…», — эти чванливые, спесивые, презирающие русских, ненавидящие СССР вояки не пытались при нем скрывать приличия ради отвращения к русским и советским людям, эти не раз битые офицеры открыто, в лоб издевались над ним. И Калугин, себя защищая, вынужден был не на одну ступеньку поднимать себя, а много выше. Опорой могли стать Родина, СССР и вождь ее, ужас наводивший на этих поляков. И полетела шифрограмма Сталину, и пошла гулять фамилия Калугина по миру. Не одну неделю общался он с офицерьем этим, при любом случае подчеркивая: он — из СССР, где власть народа, где все хорошо, а приставленная к нему ищейка Хильда (имя дамы под вуалью этого псевдонима установить не удалось) ловила каждое слово советского дикаря для подробнейшего отчета о его антипольской деятельности.

И вот что любопытно. Сам Калугин быстренько понял, что АК спекулирует им, и начал жестко открещиваться от навязанной ему миссии связника. Все вовлеченные в интригу с ним офицеры отмечали необычную прямолинейность Калугина, его типично русскую открытость — отмечали, тут же фиксируя в уме: ох и хитер же этот русский, то-ончайшую игру ведет!

Таков он был — и поневоле возникает вопрос: да откуда же он взялся, из чего возник, почему именно в его обличье материализовался фантом, которым морочили себе головы поляки, с тоской и надеждой взирая на восток, чтоб увидеть летящие оттуда самолеты, и напрягая уши, чтобы услышать гром советской артиллерии да грохот танковых корпусов. Генерала Банова (Черного) поляки после войны спрашивали, действительно ли в его отряде состоял капитан Калугин, — ответа Варшава не получила и получить не могла. Любой ответ граничил с выдачей государственной тайны и крушением всей советской версии восстания — это раз. Во-вторых же — что мог генерал предъявить в доказательство своих слов? История любой войны — грандиозная ложь, которая складывается из оголенных до отвращения микроправд, и всякое уточнение деталей приводит к еще большему размыванию смыслов.

Так откуда же берутся эти живчики, оплодотворяющие лоно истории? Они ей остро нужны — как интригующая оговорка в речи политического деятеля, как ляп в классическом романе, над происхождением которого веками бьются знатоки; они же громко восхищаются, превознося как бы случайный мазок кисти на полотне, делающий картину незабываемой. Как и кем из невзначай подобранного коровяка лепятся величественные фигуры воинов и мыслителей?

Бой, восстание (да любой процесс, система, жизнь, бытие вообще) всегда находятся в неуравновешенном состоянии, оно-то и стремится стать устойчивым, и чем сложнее система, тем большее число вариантов предлагается ей для скачка в успокоение. А какой именно вариант предпочтется — вот тут система замирает, «зависает» в точке так называемой бифуркации, колышется, чтоб свалиться в новое состояние — непредсказуемо, наугад и безвозвратно, чтоб обрести новые свойства, обладая всеми предыдущими. И шальная пуля превращается в прицельную.

Таким человеком — мазком кисти, завершающим росчерком пера — стал Константин Калугин.

В нем, Калугине Константине Андреевиче, соединились, сошлись и в него въелись, впитались все присущие среднестатистическому мужчине черты того более чем смутного времени, того ареала обитания людских масс в клубке войны. Он был русским, каких полно в Польше 1941-1944 годов. Он был офицером, представителем среднего командного звена многих армий — и власовской РОА, и германского вермахта («двуйка» пришла к выводу, что Калугин — немецкий агент); и Красной армии, поскольку формально состоял еще в ней: из списков ее не исключен ведь был! И приказы Армии Людовой исполнял! Да, он был там и там, но в то же время не был ни в одной из этих армий. Он мог быть посланцем Москвы, но та могла обоснованно предположить, что некий Калугин состоит на службе той же «двуйки» или Интеллидженс сервис. Его и в самом деле могли сбросить с парашютом 15 июля под Варшавой в предвидении скорого восстания; он, по всем не поддающимся проверке фактам, мог ничего не знать о восстании и никакого отношения к Москве не иметь, хотя, по докладу Коморовского, испытывал сложности со связью, каких-то радиоэлементов не хватало. Он в подтверждение того, кто он есть, показывал удостоверения личности офицера армий всех стран, которые могли и желали бы внедрить своего человека в стан поджигателей уже пылавшей Варшавы.

В себя вобрав все то, что было в Польше того времени, обладая всеми свойствами среды, Калугин отличался от многих людей качеством, которое и выделило его из всех подобных ему, и качество это было: его ждали, в нужный час он попал в нужное место. Он оказался, как ныне говорят, востребованным. А то, что все говоримое о нем неопределенно, на грани вымысла и недостоверного факта, так это вовсе не от недостатка сведений о нем. Он менялся от минуты к минуте, потому что на него смотрели разные глаза, он мог казаться трусливым и бесстрашным, болтуном и молчуном, он был и Ноздревым, и Хлестаковым, и Наполеоном на Аркольском мосту. Человек тысячи раз в день совершает маленькие погони за буйволом, и вникание в поведенческие механизмы уничтожает смысл самой погони. На взаимодействия молекул нравы каждого атома не влияют, ежесекундно и постоянно происходят крохотные скачки человека от одного состояния к другому, и о Калугине можно сказать: он — человек бифуркации.

«После этого — вовсе не по причине этого» — таково еще римлянами установленное правило, но от Рима же и до наших дней оно будет нарушаться в угоду моменту.

В точке бифуркации пребывало Варшавское восстание, поднятое Армией Крайовой, — и стало восстанием народа на другом этапе, сюжет его украсился интригой, от которой ответвилась интрижка — с появлением Калугина, непредсказуемого, смутного, и н о г о, ни на кого не похожего, и кто он — так и осталось и останется невыясненным. Когда его, уже отсидевшего свои лагерные года, поляки нашли после войны, он смог лишь сказать, что святой порыв подвигнул его на помощь восставшим.

Зато уж какой четкой выверенностью и определенностью обладал настоящий связник Рокоссовского, капитан Колос Иван Андреевич, человек, многим знакомый по телефильму «Майор Вихрь», разведчик, уберегший Краков от подрыва (поляки, естественно, отрицают его роль в спасении польских святынь). Людям, склонным во всем видеть происки советской разведки, немедленно придет в голову спасительная мысль: ба, да вся эта мутота с Калугиным — для того лишь, чтобы расчистить дорогу истинному посланцу восточного берега Вислы! (Ранее Колоса высланный связник погиб при приземлении.)

В 1956 году вышла книга Колоса «Варшава в огне», пропущенная через все безжалостные цензуры, включая военную. В начале 90-х Колос в газетном интервью более честно поведал о Варшаве, куда был сброшен на парашюте в ночь на 21 сентября того же 1944 года. Приданный ему радист погиб, к Колосу прикрепили Хелену Саламанович, о псевдониме которой польские источники умалчивают.

К тому времени пожар восстания угасал, в огне его сгорели не только дома и люди, в жаре скукожились как мечтания польского офицерства, так и жесткие установки Москвы, в упор не желавшей считать аковцев партнерами. 13 сентября немцы спохватились и взорвали все мосты через Вислу, двумя сутками ранее АК приступила к налаживанию деловых контактов с командованием 1-го Белорусского фронта. Лондонское правительство приветствовало Красную армию и звало ее на помощь.

От политических призывов до практических действий — дистанция огромного размера, и чтоб эту дистанцию измерить шагами — послали Колоса, свободно говорившего по-польски. Он дошагал до самой верхушки АК, имел беседу с Окулицким, начальником штаба, и беседу эту можно было бы назвать приватной, если б не ощерившиеся оружием поляки в подземном штабе-убежище. Все, что надо было Рокоссовскому знать, было узнано, и в день капитуляции восставших, то есть

2 октября, капитан Колос переплыл Вислу в группе офицеров АЛ. Доклад его обрадовал Рокоссовского и, наверное, помог Колосу спасти жизнь. Капитан умел в тылу противника контролировать себя, но всегда, попадая к своим, расслаблялся, становился очень неряшливым и, помимо всего прочего, доложил своему начальству о том, что в Катыни-то поляков не немцы, а наши расстреливали! Кое-как вытащили Колоса из нависшей над ним петли. Урок не пошел ему впрок, его и потом многие годы таскали в КГБ за длинноязыкость

Ну, а Калугин? Что с героем Варшавы? К концу августа он был уже никому не нужен, он исчерпался, его использовали — и выбросили. В ночь на 20 сентября офицеры АЛ переправили его на правый берег Вислы, в район дислокации дивизии Берлинга. Оттуда Калугина перевезли в Люблин, с ним (вот она, магия имени!) побеседовал Булганин, член Военного совета, а затем молодчика взяли в оборот следователи контрразведки. Сохранение его жизни становилось государственной задачей: такие свидетели на дороге не валяются. Реабилитирован был после смерти Сталина, в 1968 году встретился в Москве с Игнацем, который к тому времени возглавлял польские профсоюзы. И еще где-то мелькнул и пропал, как снежный человек, при каком-то приезде польской делегации в СССР.

Обергруппенфюрер СС Эрих фон Бах-Зелевски сохранил генералу Тадеушу Коморовскому жизнь. Колос намекает на их родственные узы, но, возможно, акт капитуляции предусматривал такой исход. Генерал Окулицкий умер в Бутырках через год с небольшим.

А много-много лет назад восставшим полякам пришлось сдаваться русским войскам, да иного выхода у них и не было.

Архивы сохранили интересные документы по этому поводу.

Ордера А.Н.Самойлова В.Титову от 29 ноября 1794 года.

"Препоручил я господину коллежскому советнику и кавалеру Макарову сего вручителю обще с вами переписать все вещи, находящиеся при арестантах, вам препорученных, и когда он присылаем, всегда его допускать до арестантов, о чем не оставьте донести его п-ству господину обер-коменданту Андрею Гавриловичу Чернышеву.

Реестр вещам. 

1. — Три тулупа овчинные.

2. — Винчуры две.

3. — Бурка одна.

4. — Плащ белый суконный.

5. — Жупан крашеный белый суконный.

6. — Синих сюртуков два.

7. — Куртка полосатая одна.

8. — Куртка серая.

9. — Волошка вигоневая.

10. — Волошка суконная серая.

11. — Сюртук синий.

12. — Рейтузы суконные серые.

13. — Волошка летняя.

14. — Летняя полосатая куртка.

15. — Фуфайка атласная на байке.

16. — Чикчиры замшевые.

17. — Суконные шаровары с пятнами.

18. — Жилетов летних шесть.

19. — Шаровары серые плисовые.

20. — Восемь летних холст. шаровар.

21. — Рубашек тридцать три.

22. — Портков двадцать четыре.

23. — Белых носовых платков 24.

24. — Галстуков семь.

25. — Наволочек семь.

26. — Салфеток десять.

27. — Пудермантель один.

28. — Простынь шесть.

29. — Чулок шелковых 18.

30. — Чулок нитяных 16.

31. — Сапогов 5 пар.

32. — Башмаков 3 пары.

33. — Куртка съ позументом и рейтузы к ней.

34. — Фраков суконных три.

35. — Материальных камзолов семь.

36. — Казимировых штанов 4 пары.

37. — Курток и рейтузов полотняных 2 пары.

38. — Одеяло турецкое.

39. — Зимних одеял три.

40. — Турецкий платок один.

41. — Косынок три.

42. — Кошелек на волосы.

43. — Книг восемь.

44. — Записная книжка.

45. — Польская ландкарта.

46. — Ковер.

47. — Шапка ночная.

48. — Материя на один жилет.

49. — Казимиру на одно исподнее платье.

50. — Голландских необрубленных платков 9.

51. — Шапка бархатная с околышком.

52. — Подушек 2.

53. — Шлафроков 2.

54. — Белая медвежья куртка.

55. — Серые шаровары.

56. — Портки одни.

57. — Жилет полосатый белый с черным.

58. — Коляска дорожняя.

Да сверх того: 1. — Шкатулка с разными мелочными вещами, принадлежащая ему же, в которую положены: 120 червоных и двое золотых часов, взятых у секретаря и адъютанта.

2. — Чемодан кожаный с разными вещами, принадлежащими человеку Немцевича.

3. — Чемодан суконный синий, принадлежащей Фишеру.

4. — Ч емодан кожаный, принадлежащий Немцевичу, с разным платьем и бельем.

5. — Сумка красная, принадлежащая Немцевичеву человеку, в ней разные письма и тридцать семь червонцев.

Оные пять паков запечатаны коллежского советникова Макарова печатью, а прочие вышеписанные вещи вручены находящемуся при известной особе камердинеру арапу. Коллежский советник и кавалер Александр Макаров, премьер майор Василий Титов".

Для ясности.

Самойлов Александр Николаевич (1744-1814), племянник князя Потемкина, в 1795 году возведен в графское достоинство.

Макаров Александр Семенович (1750-1810), при Павле Первом был начальником тайной экспедиции и сенатором.

«Известная особа» же — Фаддей (Тадеуш) Костюшко. При следовании в Санкт-Петербург его сопровождали сподвижники, руководители подавленного восстания.

Стращая восставших горожан Катынью, Коморовский капитулировал, начались сдача оружия немцам и эвакуация через тоннели и каналы. Эсэсовцы опускали туда специальные площадки и с них косили пулеметами спасавшихся от сибирских концлагерей. Считалось, что если поляки что и могут, то — погибать с честью.

На честь капитуляция не похожа, с честью погибали те, кто рвался на тот берег Вислы, к Рокоссовскому.

Но надо иначе глянуть на планы Коморовского, признав их гениальными: на долгие десятилетия, если не на века, между русскими и поляками углубилась историей проложенная межа вражды, чего и добивалась Армия Крайова, предвидевшая свою физическую и политическую гибель.

В своих мемуарах идейный вдохновитель АК генерал Пельчиньский (Гжегож) подвел итог: «…и я зажег этот большой пожар для того, чтоб его огонь вел через темноту будущие поколения: мне удалось вкопать пропасть между российским и польским народами по крайней мере на 10 поколений».

Он прав. Стратегические цели Армии Крайовой достигнуты. Дух возобладал над разумом, вера в некую избранность касты оказалась сильнее, и поскольку она — вера, то все мрачные филиппики в адрес шляхетства и АК — пустейшая забава, вера не подвержена коррозии от взаимодействия с кислотами едких возражений…

Пельчиньского в Польше чтят, но не более, поскольку большой пожар заполыхал давным-давно, в не отмеченный летописями и хрониками год возникновения славянского этноса, и у огня этого давно уже греют руки (в любом смысле) десятки поколений; одно из них сдало России в аренду — на беспроцентных условиях — Дзержинского.

То, что поляки плохи, а русские хороши (и наоборот), вовсе не значит, что те и другие хороши или плохи. Да, они такие по субъективно специфическим восприятиям, не более и не менее. С точки зрения полудохлой амебы «обе нации хороши». Это взаимное отталкивание этносов, племен и народов, как и обоюдное притяжение, — необходимое условие их сосуществования. Пыл страстей уходит порою, увядая, в отзвуки былых склок, в анекдоты. Сосуществование же тем надежнее, чем долговечнее силы притяжения и отталкивания наций. Школьные глобусы раскрашены обычно в желтые цвета пустынь и песков, зеленью отмечены леса, синью — моря и океаны. Силы, о которых идет речь, такие же постоянные, как очертания материков, пустыни же прибывают, а зеленые массивы тихо-тихо уничтожаются вырубками и дрянной атмосферой, приближая время, когда воды накроют сушу. Страсти человеческие размазаны по пяти миллиардам людей так, что доминирующей чертой одной нации стала бережливость, другой — мотовство, но и бережливость, и мотовство разбавлены, подкрашены подпирающими их другими свойствами…

И для нормальных, то есть добрососедских, отношений двух стран одинаково необходимо единство отторжения и притяжения. Соотношение между тем и другим может веками держаться на каком-то уровне, для дружбы Польши и России потребны некий градус польской ненависти к русским и добродушное презрение тех к буффонадному шляхетству, хотя, конечно, нелегко смиряться с тем, что любой ублюдок, убивший русского солдата, автоматически становится едва ли не национальным героем Польши.

Политика, психология, общественное сознание Запада издавна построены на отрицании России, и оно принимает разные формы — от самозабвенной ненависти до смачного плевка в сторону русского солдата, когда того нет на посту. Интерес к русской литературе и к русским заодно — самая изощренная форма ненависти. Достоевский, Чехов, Толстой как объекты изучения чем-то схожи с макетами мостов и транспортных узлов, на которых обучаются диверсанты перед заброской их в Подмосковье или на Урал. Улыбки же западных политиков, клятвы в уважении к России — всего лишь свидетельство того, что межгосударственные отношения и межнациональные — не одно и то же.

На поражение и рассчитывали вожди лондонские и варшавские. Только на крах, гибель и полный разгром. Только на тотальное уничтожение Варшавы. А она лежала в руинах. Спустя восемь месяцев через место, обозначенное на карте как столица Польши, пройдут возвращающиеся на родину советские дивизии, и бойцы начнут сдергивать с себя пилотки и фуражки: они увидят безлюдный город, лишь кое-где будут копошиться серые фигурки людей, начинающих восстанавливать некогда один из самых красивых городов Европы.

Насладившись полотном Федотова «Завтрак аристократа», можно смело брать в руки роман Ивана Сергеевича Тургенева «Рудин», где — надо ж такому случиться! — главный герой тоже с псевдонимом, как варшавский бунтарь, как власовец Калугин (Александрин) и как присвоивший себе славу поджигателя генерал Пельчиньский (Гжегож). Финальная сцена сего забытого нами романа тем более уместна, что демонстрирует еще одно свойство выходцев из поля бифуркации — они не одной крови с теми, кого пришли спасать (Наполеон, вспомните, был ведь корсиканцем…).

Итак:

"В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание «национальных мастерских» было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместия св. Антония баталион линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Венсенский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя — и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердце.

— Tiens! — сказал один из убегавших insurgйs другому, — on vient de tuer le Polonais1.

— Bigre!2 — ответил тот, и оба бросились в подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер.

Этот «Polonais» был — Дмитрий Рудин".

Конец