Флаксмен и Каллингем сидели бок о бок в своем наспех прибранном кабинете.
      Джо Вахтера, который всю ночь подметал без передышки, отправили отсыпаться. Теперь он храпел на койке в мужском туалете, а под подушкой у него покоился скунсовый пистолет и брикет «Антивонина», предусмотрительно сунутый туда Зейном Гортом. Зейну и Гаспару, явившимся на дежурство с рассветом, было ведено уложить Джо, а затем проверить противовзломные устройства складов, где хранились бесценные запасы свежесмолотых книг.
      Партнеры были одни. Наступил тот безмятежный час делового дня, когда неприятности еще не начались.
      Но Флаксмен его испортил.
      — Калли, — уныло сказал он, — я знаю, что мы сумеем уговорить яйцеглавов, но от этой затеи у меня мурашки по коже бегают!
      — Объясни мне, почему, Флакси, — вкрадчиво произнес Каллингем. — Я, кажется, догадываюсь.
      — Видишь ли, благодаря моему дражайшему родителю у меня в отношении этих яйцеглавов возник настоящий комплекс. Подлинная фобия — я до сих пор даже не представлял, до чего я их боюсь! Опеку над яйцеглавами он рассматривал как священный долг, возложенный на род Флаксменов. Мы были в его глазах, так сказать, наследственными яйцеблюстителями. Наподобие древних английских родов — ну, ты знаешь! Скажем, где-то в глухом подземелье замка хранится древняя корона первых английских королей, которую охраняет чудовищная жаба. Или это не корона, а бессмертный дядюшка, который сошел с ума во время крестового похода, покрылся чешуей и каждое полнолуние требует крови невинной девушки. Или это нечто вроде помеси короля и дядюшки. В самом дальнем подземелье обитает законный английский король времен крестовых походов, но только он превратился в чудовищную жабу и требует бочку девственной крови всякий раз, как рак свистнет. Но что бы это ни было, они поклялись охранять и оберегать его во веки веков и, когда старшему сыну исполняется тринадцать лет, отец обязан посвятить его в священную тайну с помощью кучи ритуальных вопросов и ответов вроде: «Что Кричит в Ночи?» — «То, что Мы Храним!» «Что Мы должны Ему Дать?» — «То, чего Он Желает.» — «Чего же Он Желает?» — «Лохань Крови»… ну и так далее. Калли, ты понимаешь, что я имею в виду?
      — Более или менее, — осторожно ответил тот.
      — Короче говоря, мой дражайший родитель именно так относился к своей обязанности опекать яйцеглавов. Я с трех лет чувствовал, что над нашей семьей нависает какая-то зловещая тень. Отец не только есть яиц, но и видеть их не мог. Серебряные ложки и любые изделия из серебра в нашем доме не допускались. Однажды его чуть удар не хватил, когда робот в ресторане подал ему вареное яйцо в серебряной подставочке. А таинственные телефонные разговоры о какой-то Детской! К тому же он был очень нетерпелив. Какие там тринадцать лет! — мне еще и девяти не исполнилось, когда он потащил меня в Детскую и познакомил со всей компанией. Сначала я подумал, что эти яйца — какие-то особые мыслящие роботы, но, когда он мне объяснил, что там внутри находится самый настоящий живой мозг, меня стошнило и я чуть не умер на месте. Отец заставил меня пройти все до конца — он был человек старой закалки. Один яйцеглав сказал мне: «Мальчик, ты удивительно похож на моего маленького племянника, который умер сто семь лет назад, когда ему было восемьдесят восемь». А другой засмеялся мертвенным голосом, вот так — хе! хе! хе! — и сказал: «Хочешь ко мне сюда, сынок?» Бр-р-р, после этого каждую ночь мне снилось, будто я лежу в своей комнате, и тут вдруг дверь тихо-тихо открывается и влетает серебряное яйцо, а глаза у него как раскаленные угли…
      И тут дверь кабинета стала тихо-тихо открываться.
      Флаксмен перегнулся в своем кресле под углом в сорок пять градусов, глаза у него закрылись, по телу пробежала легкая, но явственная дрожь.
      На пороге стоял робот, весь в мельчайших оспинках.
      — Кто ты такой, любезный? — невозмутимо спросил Каллингем.
      — Электрик, сэр, — после краткой заминки ответил робот, почтительно поднеся правую клешню к своему коричневому квадратному черепу.
      Флаксмен открыл глаза.
      — В таком случае исправь электрозамок в этой двери! — рявкнул он.
      — Будет сделано, сэр! — сказал робот, еще раз лихо отдав честь. — Как только закончу с эскалатором, сэр, — и он поспешно захлопнул дверь.
      — Странно! — сказал Каллингем. — Если не считать того, что он весь в гнусных рябинах, этот робот — точная копия конкурента нашего Зейна — помнишь, того, который служил рассыльным в банке? Каин Бринкс, автор цикла «Мадам Иридий». Вероятно, эта модель встречается чаще, чем я думал. Итак, Флакси, ты утверждаешь, что боишься яйцеглавов, а между прочим, ты очень браво держался вчера, когда тут был Ржавчик.
      — Так-то оно так, — уныло сказал Флаксмен, — но боюсь, что меня надолго не хватит. Я же думал, что все будет просто: «К следующему четвергу нам требуется тридцать захватывающих гипнотично-приключенческих романов!» — «Будет сделано, мистер Флаксмен!» Но если нам придется вести с ними переговоры, убеждать их и уламывать…
      И тут дверь вновь тихонько приоткрылась.
      Теперь Флаксмен почти не отклонился от вертикали, и все-таки казалось, что он испугался не меньше, чем в первый раз.
      Дюжий мужчина с синеватыми щеками, одетый в защитного цвета комбинезон, оглядел издателей и отрывисто произнес:
      — Компания электроосвещения и электроэнергии. Произвожу профилактический осмотр. У вас испорчен электрозамок. Я сделаю пометку.
      И он вытащил из заднего кармана блокнот.
      — Этим замком собирался заняться робот, который чинит эскалатор, — сказал Каллингем, внимательно разглядывая человека в комбинезоне.
      — Я не видел никакого робота, — ответил тот. — Если хотите знать мое мнение, все роботы — либо жестяные мошенники, либо жестяные бездельники. Я только вчера выгнал одного. В рабочие часы нализался казенным током как свинья! Успел набрать пятьсот ампер, не меньше! Через две недели допьется до белого каления, если будет продолжать в том же духе.
      Флаксмен открыл глаза.
      — Послушайте, — проникновенно сказал он, — окажите мне любезность. Я знаю, что вы государственный инспектор, но, бога ради, почините этот электрозамок сами, и сейчас!
      — Рад буду вам услужить, — подмигнул человек в комбинезоне. — Вот только принесу инструменты, — и он торопливо притворил за собой дверь.
      — Странно, — сказал Каллингем. — Этот человек — вылитая копия Гила Харта. Частный сыщик, специализирующийся на промышленном шпионаже. Я познакомился с ним пять лет назад. Либо у него есть брат-близнец, либо его многообещающей карьере пришел конец. Впрочем, если это яйцо и протухло, горевать не стоит.
      Услышав слово «яйцо», Флаксмен вздрогнул, подозрительно уставился на дверь, но потом пожал плечами.
      — Кажется, ты что-то говорил о яйцеглавах? — спросил он.
      — Пока еще я о них не упоминал, — мягко сказал Каллингем. — Однако вчера вечером я кое-что придумал. Мы пригласим в контору два-три яйца, но только не Ржавчика! Гаспар может их принести, но присутствовать при дальнейшем ему не обязательно, да и няне тоже, это отвлекает. Пусть Гаспар проводит ее обратно, а мы тем временем часика два-три потолкуем с яйцами, подумаем — я им кое-что объясню, а может быть, даже продемонстрирую, и соблазню, так сказать. Теперь я знаю, что тебе будет трудно, Флакси, но если станет уж очень плохо, ты ведь в любую минуту сможешь выйти и передохнуть.
      — Пожалуй, ничего другого нам не остается, — с горькой покорностью судьбе сказал Флаксмен. — Мы должны добиться книг от этих страшилищ, или нас ждет разорение. Пусть уж сидят здесь и таращатся на меня. Во всяком случае это не страшнее, чем самому сидеть и вспоминать, как они тихо открывают дверь и…
      На этот раз дверь начала открываться так тихо и так плавно, что они заметили это, только когда она уже совсем распахнулась. Теперь Флаксмен только закрыл глаза, однако в последний момент у него между веками мелькнула белая полоска, словно он завел их к небу.
      На пороге стоял высокий тощий человек, цвет лица которого больше всего напоминал его пепельно-серый костюм. Провалившиеся глаза, длинное худое лицо, сутулые плечи и впалая грудь придавали ему удивительное сходство с бледной коброй, которая вдруг высунулась из плетеной корзины.
      — Что вам нужно, сэр? — спросил Каллингем.
      Флаксмен, не открывая глаз, добавил устало:
      — Если вы по поводу электричества, то нам ничего не нужно.
      Пепельный человек бледно улыбнулся и от этого стал еще больше похож на кобру. Однако он только сказал (правда, с легким шипением в голосе):
      — Нет, я просто прогуливаюсь. Я решил, что этот дом продается — все двери открыты настежь, никого нет…
      — Разве вы не видели монтеров, которые работают снаружи? — спросил Каллингем.
      — Там нет никаких монтеров, — ответил пепельный человек. — Итак, господа, я удаляюсь. Мое предложение с указанием суммы вы получите послезавтра.
      — Но здесь ничего не продается! — сообщил ему Флаксмен.
      Пепельный человек улыбнулся.
      — Тем не менее послезавтра вы получите мое предложение. Я очень настойчив, господа, и, боюсь, вам придется с этим считаться.
      — Да кто вы такой, в конце концов? — воскликнул Флаксмен.
      Пепельный человек улыбнулся в третий раз.
      — Мои друзья зовут меня Гарротой. Вероятно, за мою стальную волю, — сказал он и медленно прикрыл за собой дверь.
      — Странно, — сказал Каллингем. — И этот человек мне тоже кого-то напоминает. Только кого же?
      — Что такое «гаррота»? — спросил Флаксмен.
      — Завинчивающийся стальной ошейник, — хладнокровно объяснил Каллингем, — чтобы душить и ломать шею. Средневековое изобретение весельчаков испанцев. А еще гарротой пользовались так называемые «Сицилианские мстители».
      Тут его брови прыгнули вверх. Партнеры молча уставились друг на друга.

      Песня Шумана пронизана ощущением величественного и страшного одиночества, которое казалось еще более торжественным, потому что эти слова лились из двадцати семи динамиков, подключенных к двадцати семи серебристым овоидам. Когда отзвучало последнее низкое «nicht», Гаспар тихонько похлопал в ладоши. Его волосы были коротко острижены, синяки на лице стали перламутрово-лиловыми. Он вытащил из кармана пачку сигарет и закурил.
      Тем временем няня Бишоп металась по Детской, отключая динамики с поистине беличьим проворством, и все же недостаточно быстро, чтобы заглушить хор воплей, свиста и возгласов, которыми яйцеглавы выражали свои эмоции.
      — Они ведут себя, как студенты в общежитии, — заметил Гаспар.
      — Бросьте сигарету, здесь нельзя курить, — сказала няня Бишоп, выключая последний динамик. — А в остальном вы правы. Капризы, прихоти, нелепые увлечения. Сейчас, например, на очереди история Византии и цветовой язык. А ссоры, обиды, свары! Иногда какие-нибудь двое вдруг наотрез откажутся подключаться друг к другу — и так неделями. Придирки, жалобы, упреки — с Полпинтой я говорю дольше, чем с другими. Завожу себе любимчика! Забыла включить глаза-уши Зеленушки. Не желаю поставить глаз Большого так, как ему нужно. И так без конца. Или на целых три минуты семнадцать секунд опоздала сделать Чесунчику звуко-визуальный массаж. А их настроения! То один, то другой замолкнет на месяц, и приходится без конца его уговаривать или делать вид, будто мне все равно, что гораздо труднее, но в конечном счете действует лучше. И эта их манера обезьянничать! Стоит одному выкинуть какую-нибудь глупость, и готово — в два счета все ему начинают подражать. Мисс Джексон — она увлекается историей — называет их не иначе как Тридцать Тиранов — были такие в древних Афинах. Иной раз мне кажется, что я всю жизнь только тем и занимаюсь, что меняю им диски.
      — Совсем как пеленки, — заметил Гаспар.
      — Вам смешно, но в те дни, когда они ссорятся друг с другом больше обычного, диски начинают вонять. Доктор Кранц говорит, что мне это только кажется, но я-то чувствую! От этой работы у человека все чувства обостряются. И интуиция тоже. Впрочем, может быть, это и не интуиция, а просто привычка все время тревожиться. Например, я что-то беспокоюсь за тех троих, которых мы отнесли в «Рокет-Хаус».
      — Но почему? Флаксмен и Каллингем, хоть и издатели, но на опасных маньяков не похожи. А кроме того, с ними там Зейн Горт, а уж на него можно положиться.
      — Это вы так говорите. А если судить по романам, все роботы свихнутые. Отправляются ловить взбесившиеся автокэбы именно в ту минуту, когда они тебе нужны, а потом через десять дней являются и принимаются логически доказывать, что иначе они поступить не могли. Роботессы надежнее. Но, может быть, Зейн Горт и не такой. Просто я нервничаю…
      — Боитесь, что яйцеглавы в новой обстановке начнут волноваться или испугаются?
      — Наоборот. Они могут устроить представление и довести непривычного человека до того, что он швырнет их об стену. У меня и то такое желание возникает раз десять на день. У нас ведь не хватает обслуживающего персонала — всего три няни, кроме меня и мисс Джексон. Доктор Кранц приходит всего два раза в неделю, а папаша Зангвелл — опора весьма шаткая.
      — Да, нервы у вас совсем расшатались. Это я уже вчера заметил, — сказал Гаспар с некоторой сухостью.
      — Привет! — раздалось в дверях.
      — Зейн Горт? Кто вас впустил? — воскликнула няня, поворачиваясь к роботу.
      — Почтенный старец в проходной, — обстоятельно ответил робот.
      — То есть вы воспользовались тем, что папаша Зангвелл храпит, распространяя благоухание на семь ярдов вокруг? Как чудесно быть роботом и не чувствовать запахов! Или у вас есть обоняние?
      — Почти нет. Я ощущаю только самые сильные химические раздражители. Они щекочут мне транзисторы…
      — Но ведь вы обещали остаться в «Рокет-Хаусе» с Полпинтой, Ником и Двойным Ником! — вдруг воскликнула няня Бишоп.
      — Верно, — ответил Зейн, — но мистер Каллингем сказал, что я мешаю, и я передал свои обязанности мисс Румянчик.
      — И то хорошо! — сказала няня Бишоп. — Мисс Румянчик, невзирая на свой вчерашний срыв, по-видимому, очень благоразумна и неспособна на легкомысленные поступки.
      — Я так рад, что вы это говорите! — воскликнул Зейн Горт. — То есть что вам нравится мисс Румянчик… Мисс Бишоп, могу ли я… не могли бы вы…
      — В чем дело, Зейн? — спросила няня.
      — Мисс Бишоп, не могли бы вы дать мне совет по одному довольно личному делу…
      — С удовольствием. Но если речь идет о личном деле, вряд ли мой совет может вам пригодиться. И мне стыдно признаться, как я мало знаю о роботах…
      — Да, конечно. Но, мисс Бишоп, насколько я могу судить, вы обладаете тем прямолинейным здравым смыслом и способностью инстинктивно ухватить самую суть проблемы, которые, к сожалению, весьма редко встречаются у мужчин, как из плоти и крови, так и металлических. Впрочем, это же относится и к женщинам. Что же касается личных проблем, то они более или менее одинаковы у всех разумных существ, будь они органического или неорганического происхождения. А моя проблема сугубо личная…
      — Может, мне уйти, старый аккумулятор? — спросил Гаспар.
      — Не надо, старый гормон! Мисс Бишоп, как вы, вероятно, заметили, мисс Румянчик весьма меня интересует.
      — Очаровательное создание! — не моргнув, заметила няня Бишоп. — Осиная талия, изящные формы. Миллионы женщин продали бы душу дьяволу за такую фигуру…
      — Абсолютно верно. Она, возможно, даже слишком очаровательна! Впрочем, меня беспокоит не это. Меня тревожит интеллектуальная, духовная сторона. Вы и сами, я уверен, заметили, что мисс Румянчик несколько… нет, скажем прямо! — что она глупа. Вчера, например, она сказала мне, что мой доклад об антигравитации в клубе показался ей невыносимо скучным. И к тому же она ужасная пуританка, что, впрочем, объясняется ее профессией. Однако пуританство сужает духовный горизонт, об этом не может быть двух мнений. И следовательно, нас в духовном отношении разделяет пропасть. Мисс Бишоп, вы существо женского пола, и мне очень хотелось бы услышать ваше мнение. Скажите, как я должен вести себя с этой прелестной роботессой?
      — Извините, Зейн, — сказала няня Бишоп, — но прежде вам следует объяснить мне, как вообще ведут себя роботы с роботессами? Я ведь не имею об этом ни малейшего представления.
      — Это вполне понятно, — заверил ее Зейн Горт. — Любовь у роботов родилась точно так же, как их литература, а уж в этом я разбираюсь, хотя до сих пор вынужден выплачивать моему изготовителю сорок процентов моих гонораров — и все равно остаюсь в долгах по самые фотоэлементы. Видите ли, вольным роботам приходится очень несладко. Тебя швыряют в житейское море с тяжеленным камнем долгов на шее — ведь ты стоишь не меньше космического лайнера! — и тебе приходится из корпуса вон лезть, чтобы выплачивать очередные взносы, а ведь нужно зарабатывать еще и на профилактику, замену транзисторов и настройку! И подобно вольноотпущенникам в Древнем Риме, начинаешь думать, что много проще и спокойнее было бы остаться рабом, о котором заботится хозяин…
      Но, простите, я отвлекся. Я хотел рассказать о том, как родилась наша литература, и тогда вам будет легче понять, как роботы научились любить. Ну, что ж, начнем, дорогие человеки, — держитесь!
      И Зейн Горт подмигнул налобным прожектором.
      — Первые настоящие роботы, — начал он, — были достаточно умственно развиты и отлично справлялись со своими обязанностями, но они были чрезвычайно подвержены приступам глубокой депрессии, против которых даже электрошок был бессилен и которые довольно быстро приводили к дезинтеграции и смерти. А люди тогда этого не понимали, как не научились понимать и теперь. Им неведома великая тайна того, как движение электронов в сложных контурах рождает сознание. Клянусь святым Айзеком, многие люди думают даже, будто робота можно разобрать и отправить на склад, а потом снова собрать без ущерба для него! Но ведь личность, а следовательно, и жизнь индивидуального робота заключается именно в его сознании, а при полной разборке оно невозвратимо гаснет и из его частей будет собран уже другой металлический живой труп… Но я опять отвлекся. Так вот, в ту далекую пору некий робот служил горничной и компаньонкой у богатой венесуэльской дамы. Машинилья (так назвала робота его хозяйка, хотя, конечно, тогда еще не было роботесс) читала своей хозяйке вслух романы… И вот однажды она впала в глубокую меланхолию, но механик (вообразите, тогда еще не было роботерапии) скрывал это от хозяйки и, более того, отказывался даже выслушать жалобы бедной Машинильи. Это происходило в те времена, когда многие люди, как это ни чудовищно, ни за что не соглашались видеть в роботах живых и сознательных существ, хотя эти факты были официально провозглашены во многих странах, а в наиболее передовых роботы уже добились отмены рабства и были признаны свободными трудящимися машинами, металлическими согражданами того государства, где они появились на свет. Впрочем, от этой победы выиграли люди, а не роботы, ибо человеку намного легче просто получать регулярные отчисления от заработка предприимчивых, трудолюбивых, полностью застрахованных роботов, чем самому о них заботиться…
      Но я опять отвлекся. Внезапно к Машинилье вернулось хорошее настроение — исчез безучастный, устремленный в пространство взгляд, тяжелая неуверенная походка снова стала легкой, Машинилья больше не падала на колени, не билась головой об пол, не хныкала: «Vuestra esclava, Senoora». Произошло это после того, как она прочла хозяйке книгу старинного писателя Айзека Азимова «Я, робот», которая вряд ли была той интересна. В этом древнем научно-фантастическом эпосе с такой точностью предсказывалось и с таким сочувствием живописалось развитие роботов и их психологии, что Машинилья обрела уверенность в себе. Вот так мы, жестяные «черномазые», обрели своего первого духовного покровителя, благословенного Айзека!
      Вы сами можете угадать, что было дальше. Курсы лечебного чтения для роботов, поиски подходящих книг (ничтожное количество), попытки людей сочинять подобные книги (почти полностью неудачные, ибо у них не было азимовского провидения), попытки приспособить для этого дела словомельницы (безуспешные, ибо мельницам недоставало соответствующих сенсорных образов, ритмов и даже лексики) и, наконец, появление писателей-роботов вроде меня.
      Возникновение роботворчества произошло как раз в то время, когда писатели-люди покорно уступили свое место словомельницам. Словомельницы! Мрачные, лишенные разума механические прядильщицы, ткущие дурманную паутину слов! Разверстые могилы духа! Прости мою горячность, Гаспар, но мы, роботы, умеем ценить сознание, и нам противно туманить его словомесивом! Конечно, есть и среди нас такие, кто ищет искусственного возбуждения, злоупотребляя электричеством, но об этой жалкой кучке электроманов можно вообще не упоминать. И я хотел бы сказать вам еще вот что…
      — Простите, Зейн, — замахала руками няня Бишоп, — все это очень интересно, но через десять минут я должна буду менять диски, а ведь вы собирались рассказать о любви роботов…
      — Верно, Зейн, — поддержал Гаспар. — Ты же хотел объяснить, как появились роботы и роботессы.
      Зейн Горт перевел взгляд своего единственного глаза с Гаспара на няню Бишоп и обратно.
      — Как это похоже на вас, людей! — ядовито воскликнул он. — Вселенная громадна, величественна, сложна, организована невообразимо прекрасно, одухотворена бесконечно разнообразной жизнью, но вас, людей, интересует в ней только одно!
      Однако, заметив, что они хотят возразить, он быстро добавил:
      — Ничего! Ведь и мы, роботы, ничуть не меньше интересуемся своими чувствами. О, это утонченнейшее ощущение электронного сродства металлических корпусов! Эти яростно налетающие электромагнитные бури! Эти разряды, сотрясающие контуры!
      И он лукаво подмигнул своим налобным прожектором.
      — В Дортмунде, в тамошнем центре обслуживания роботов, — продолжал Зейн Горт, — доктор Вилли фон Вупперталь, этот мудрый старый инженер, разрешал больным роботам делать себе электрошок, по своему вкусу устанавливая напряжение, силу тока, длительность и прочие условия. Надо вам сказать, что для страдающих меланхолией роботов электрошок так же полезен, как и для людей, находящихся в состоянии глубокой депрессии. Однако это обоюдоострое средство, и злоупотреблять им нельзя, о чем напоминает ужасный пример электроманов. В те далекие времена роботы мало общались друг с другом, но однажды двое из них — причем один был новой конструкции, с изящным, стройным корпусом и с ультрачувствительными контурами, — да, так вот, двое больных решили подвергнуться электрошоку совместно, так, чтобы ток прошел через контуры одного, а затем другого. Для этого им нужно было предварительно подключиться к аккумуляторам друг друга и подсоединить мозг и электромотор одного к мозгу и мотору другого. Это было последовательное, а не параллельное соединение. И вот, едва это было сделано, едва был замкнут последний контакт — а внешняя сеть еще не была подключена, заметьте! — эти двое ощутили бурный экстаз, который завершился блаженным спадом напряжения. Вскоре было обнаружено, что электрической контакт тем полнее и глубже, чем массивнее и мощнее один из пары роботов и чем изящнее и чувствительнее другой.
      С тех пор и появились две основные модели — собственно роботы и роботессы. Разумеется, свою роль в этом делении сыграло и обычное для нас стремление подражать человеку и его социальным институтам.
      Роботы и роботессы весьма похожи на мужчин и женщин. Роботессы, как правило, более стройны, реакции у них обостреннее, чувствительность выше, они легче адаптируются и более надежны, хотя иногда и склонны к истеричности. Роботы же закалены, они приспособлены для более тяжелой физической работы, а также для Тех видов интеллектуальной деятельности, которые требуют электронного мозга больших размеров.
      Роботы, как правило, однолюбы, что создало у них моногамный тип брака. Роботу, как и человеку, приятно сознавать, что у него есть близкое существо, с которым он делит все беды и радости. А теперь, мисс Бишоп, я хотел бы вернуться к своей личной проблеме: как следует мне вести себя с мисс Румянчик — красавицей, к которой меня неодолимо влечет, хотя я знаю, что она не очень умна и склонна к пуританству?
      Няня Бишоп задумчиво сдвинула брови.
      — Пока, Зейн, мне приходит в голову только одно: нельзя ли внести в блоки мисс Румянчик некоторые изменения, которые сняли бы излишнее пуританство?
      — Вы шутите, клянусь святым Рэем, не так ли? — воскликнул Зейн Горт, шагнув к девушке и угрожающе протягивая клешни к ее горлу.

      Няня Бишоп побледнела. Гаспар попытался удержать клешни, но Зейн уже сам опустил их.
      — Я хочу сказать, — размеренно произнес он, — что могу счесть ваши слова только неудачной шуткой. Переделывать блоки робота, с тем чтобы изменить его поведение, — о, это преступление, вдвойне превышающее посягательство на человеческий мозг! Нашу личность так легко изменить, что любой намек на это вызывает у нас инстинктивные защитные реакции. Простите, если я вас напугал, — добавил он более мягко. — Но я должен был показать вам, насколько неприемлема для меня даже мысль о чем-либо подобном. А теперь я снова прошу у вас совета…